качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 8. Объявляя войну(до и после девятнадцати 1)

Александр метался по комнате, как Ахилл, ужаленный в пятку:

– Клеопатра2 будет твоей восьмой царицей, но из семи предыдущих только моя мать объявлена низложенной и изгнанной за измену. Вся Пелла болтает, что мой настоящий отец вообще неизвестен. А теперь оказывается, у тебя «нет явных доказательств». А на самом деле, нет никаких! Что же ты делаешь, пока я убеждаю Элладу довериться моему отцу?!

– Судя по всему, тебе удалось обратное. После Афин мне просто страшно посылать тебя куда-то еще. Никакой гибкости, никакого милосердия. Только так, как сказал Александр. И всем остается либо согласиться с этим единственным умником, либо погибнуть, подобно несчастным иллирийцам, уничтоженным тобой за робкую скрытность3.

Они-то пеняют на тебя, а сами думают, сын не случайно прикрывается именем отца. Думают, сам Филипп после Херонеи стал таким спесивым и жестоким.

– Я требовал только твое и ничего от себя! Даже бесспорно верного!

– И то — хорошо. Дай тебе волю – так ты за полдня изрубишь половину Эллады. Будто кругом враги…

Почему ты думаешь, что самый умный и один знаешь, как правильно, а как нет? В конце концов, царь здесь я. А ты – тьфу. Сегодня командир гвардии и доверенное лицо Гегемона, а завтра – стоишь в очереди и терпеливо ждешь моей милости, как все царевичи.

В конце концов, чем ты лучше их. Тебе и так внимания больше, чем всем наследникам вместе взятым. Я тебе не бабушка Эвридика. Для меня все равны. И между прочим, Каран4 и Арридей – мои старшие сыновья. И вообще, могу позабыть, сколько ты сделал для меня под Херонеей.

– Да ты уже забыл, когда выгнал с позором мою невиновную мать и сделал меня безотцовщиной.

– Невиновную?! Не смеши меня! А то я поверю, что и ты вместе с ней подговаривал к перевороту. Мне давно уже доносят про готовящееся отцеубийство.

– Как будто мне нужен трон, обагренный отцовской кровью?! Мне нужен живой отец, которому мог бы помочь такой сын, как я. Но я против того, что недостойно любого отца и просто несправедливо.

– А что плохого в моей свадьбе? Разве ты враг моему счастью? Я заслужил награду за долгие и мучительные годы покорения Эллады! Той награды, которая нравится мне самому. А нравятся юные женщины – это плохо?

Всем сделаться недотрогами, как Александр? Я подсылал к тебе самых красивых и горячих девок. Фессалиек! Калликсению5 подкладывал! Не девочка – персик! В любви ей нет равных! Но ты не нашел ничего лучшего, чем обсудить с ней свою сраную философию. И еще возмущался: «Зачем ты прислал ее, папа? Ее пришлось выгнать!» Тебе показать зачем?

– При чем тут твои девки?!

– При том, что только тебе приходит в голову заниматься философией с красивыми бабами. И только твоя бездушная «софистика» мешает прийти на свадьбу и радоваться вместе с отцом. Или я тебе все-таки не отец?!

– А ты бы пришел на свадьбу к матери, если бы я позвал?

– Это ж совсем другое дело. Ты мой сын, а не бывший муж. Или как там называют своих «суженых» людишки вроде Павсания?

– Я не собираюсь обсуждать ни свадьбу, ни суженых твоего телохранителя. Я пришел ради справедливости.

– Справедливость – несправедливость. Только философии мне и не хватало. Давай разберемся потом. А сейчас скажи: ты придешь на свадьбу или отныне ты мой враг?

– Я тебе не враг, ни в чем…

– Тогда жду на свадьбе. И смотри – без фокусов!

* * *

На пиру Александр занял свой любимый угол, сидел чужой и мрачный, неприязненно поглядывая по сторонам и вертя в руках чашу, наполненную вином (в пику непьющему сыну)…

– …За Клеопатру – царицу из Македонии! Пусть ее непорочное лоно наконец-то принесет нам Настоящего, Подлинного, законного наследника, царевича чистых македонских кровей! – дядя и посаженный отец Клеопатры Аттал закончил свою традиционную свадебную речь, и родня невесты взревела, как торжествующий зверь. Жених Филипп одобрительно улыбался. И тогда оскорбленный сын взлетел, подобно крышке котла, сорванной перегретым паром:

– А я, по-твоему, байструк, незаконный!!!

Золотая свадебная чаша царевича хлопнула Аттала по лбу и отлетала под потолок, расплескивая во все стороны алые брызги вина и свежей крови.

Царский тесть рухнул, как от удара пращи. А в него тут же впился Александр с яростью молодого тигра, овладевшего тушей быка. Еще миг – и полетели бы клочья. Но десятки рук бросились спасать своего родственника и собутыльника. Оскорбленный царевич рвался сквозь частокол суетящихся тел с нарастающим бешенством, подобно ловкому и могучему хищнику, крошащему прутья клетки. Аттала поспешно вытаскивали из зала, осыпая «звереныша» бранью и угрозами. И тут взорвался Филипп:

– Прекратить – я приказываю! Александр ко мне! Я сказал «ко мне»!!!

Филипп выхватил кинжал и рванул к непокорному сыну. Но движения были слишком резкими для захмелевшего новобрачного, и он распластался среди объедков, грохоча посудой и захлебываясь ругательствами.

Вид разбушевавшегося отца мгновенно охладил сына. Кувыркнувшись назад, Александр вырвался из рук Атталовой родни, презрительно глянул на бьющегося в истерике царя, криво усмехнулся и процедил с циничным отвращением:

– И этот человек собирается овладеть Азией, не владея собственным телом… Только ложе Атталовой девки даст вам достойного царевича… Ложе моей матери – слишком олимпийское для таких ничтожеств.

Филипп стоял на четвереньках и надрывно сипел:

– Я убью тебя, выродок! Убью тебя, сын ехидны!…

– Если дотянешься, – усмехнулся надменный «выродок» и вышел, не спеша и не оглядываясь.

Александр, не медля ни секунды, отвез мать к ее брату в Эпир и после этого ускакал в Иллирийские горы. Никто в точности не знал, чем он там занимается. А он, как в детстве, читал и тренировался. Но именно такие «занятия» казались всем любопытствующим лукавой выдумкой. Одни утверждали, бывший царевич сломался – пьянствует и играет в кости. Другие шептались про тайную подготовку вторжения в Македонию армии Александров…

* * *

Накануне свадьбы Филипп успел отправить «Великому царю царей» дерзкое письмо с требованием возвратить Элладе «исконные владения в Малой Азии», угрожая в противном случае применением силы. Но Арсесу Первому6, пытающемуся усидеть на персидском троне, было не до «какого-то там Филиппа» из самой дальней сатрапии.

Молчание молодого персидского царя в ответ на чрезвычайную дерзость раззадорило эллинов. И свадебным подарком Филиппу от Коринфского Синедриона было объявление войны персам, украшенное новым пышным титулом для главнокомандующего – «Стратег-автократор Эллады».

Поэтому, придя в себя после скандального свадебного пиршества, Гегемон эллинов занялся походом в Малую Азию.

В конце весны Парменион и Аттал погрузили на афинские корабли десять тысяч пехотинцев, тысячу всадников и отплыли на восток для подготовки массированной высадки объединенной армии.

Флотилия пересекла Эгейское море и причалила к Хиосу. Жители этого острова тут же примкнули к Панэллинскому союзу. Не встречая сопротивления, армия перебралась на континент, взяла Магнесию и подошла к Эфесу. Эфесские граждане тут же свергли персидского ставленника и устроили триумфальную встречу македонцам.

Но когда триумфаторы двинулись дальше, дорогу им преградили наемники Мемнона.

* * *

Мемнон:

«Так вот она какая, хваленая фаланга Филиппа. Стоит перед нами, но не прямо, как принято у нормальных людей, а наискосок, правым флангом вперед. Умнее было бы повернуться левым: слева щиты, а справа беззащитные плечи, скованные длинными копьями. Достаточно пугнуть прикрытие этого фланга – и они как черепаха без панциря.

У меня четыре тысячи. Их почти в три раза больше. Пока в персидских столицах распри – у меня нет войска. В солдатах «очень нуждается» Багой и его марионетки. Расставляя на каждой дороге по три-четыре тысячи, захлебывался от раздражения и бешенства. Но теперь увидел этих уродов, и сразу отлегло.

Здесь не ничтожества против ничтожеств, когда исход боя может решить один шальной мальчик. На этот раз пестрое стадо против нас. Пару тысяч в кривобокой фаланге, пару сотен бронированных щитоносцев, маленькая конница и всевозможное отребье, привыкшее бить жирных и ленивых ополченцев развращенных европейских полисов.

А у меня один к одному: отборные профессионалы, испытанные ветераны победоносных сражений. Каждый упакован в полтора таланта металла7. Но что им эта тяжесть – вон как легко и ловко двигаются. Настоящие богатыри! Забавные длинные копья македонской фаланги против наших железных щитов и увесистых длинных мечей – смешно!

А еще я подобрал место8, где конные пастухи обязательно спешатся, а крестьяне с длинными палками копий не смогут идти плотной шеренгой – сломают строй и расползутся по оврагам.

Прекрасное место! Пока конница Пармениона суетилась среди камней, мы атаковали растрескавшуюся фалангу Аттала. Неуклюжие копья и коротенькие мечи фаланги, как и предполагалось, стали обузой, а не защитой для убегающих македонцев.

Их армия исчезла, как заросли кустарника под топорами умелых дровосеков. Всех, кто бежал недостаточно быстро, мы расстреляли из мощных скифских луков. Пусть знают, что такое хорошо обученные лучники и что такое настоящие тугие луки!

Одна ошибка – надо было заманить этих дикарей подальше от кораблей. Тогда бы не спасся никто. И желание драться с Мемноном пропало бы надолго.

Хотя и так Филипп больше не плывет в Малую Азию, а спасает своих разбежавшихся десантников и уговаривает меня помириться. Мол, он всегда был другом Персии и всегда выступал против войны на востоке. Мол, Коринфский Синедрион случайно погорячился. И теперь, дескать, нужно исправить досадное недоразумение нашими совместными усилиями.

При этом величает меня «Лучшим из полководцев современности», демонстрирует подхалимское радушие и на каждом шагу хвастается, что сам воспитывал меня с раннего детства, когда мы с братом «гостили» в Пелле.

Но кто поверит грязному пройдохе? Я не поверил ни единому слову. Хотя бы потому, что он не видел меня в детстве и никогда прежде не сказал обо мне ни одного доброго слова.

Так что пусть Эллада пеняет на себя. Захотели воевать под командованием Филиппа – воюйте, если вы мужчины! Но теперь наша очередь для ответного удара. Сначала отберем все острова на Эгейском море, а потом высадимся в Европе и покажем, чем профессионалы отличаются от бездарей.

Хотя, конечно, мы – воины, а не живодеры. Поэтому я отпустил без выкупа всех пленных, кроме македонских варваров, проданных в рабство. Пусть эллины возвращаются домой и убеждают соотечественников принять сторону Мемнона. Пока еще не поздно».

* * *

Филипп сделал вид, что никакого похода в Азию «пока еще» не было. Мол, была разведывательная экспедиция под руководством Пармениона и Аттала. И хоть разведчики угодили в лапы огромной персидской армии – он, Филипп, спас «почти всех», в том числе своих главных военачальников. Теперь спасенные прикрывают острова Эллады от персидского вторжения.

Филипп, как минимум, убедил самого себя, что первый шаг сделан и этот шаг был героическим. Но тут стали возвращаться эллины, отпущенные Мемноном, и рассказывать о победах Младшего Родосца. Филипп грозил расправой всякому полису, посмевшему принять «трусливых клеветников», сломленных в персидских застенках и засланных Мемноном для срыва победоносного похода в Малую Азию.

Эллада открыто потешалась над бессильной злобой македонского царя. А Мемнон приступил к успешной реализации своего плана по захвату островов. Предусмотрительные люди говорили, теперь на смену «варвару Филиппу» придет «изменник Мемнон». И этому радовались даже те, кто неоднократно голосовал за изгнание Мемнона и его покойного брата Ментора.

Но вскоре поражения Филиппа и победы Мемнона отошли на задний план. Великий визирь Багой отравил юного Арсеса, а наследники персидского престола стали пропадать и погибать целыми семьями, даже не успевая объявить о своих претензиях на власть. Это интриговало больше, чем избиение «дикарей» «наемниками».

* * *

– Откуда ты взялся? – вздрогнула Олимпиада, неожиданно обнаружив в своей запертой комнате сына, вот уже целый год ограничивавшегося коротенькими письмами.

– Видимо, из тебя. Я не помню.

– И он еще шутит, как конюх. Напугал собственную мать и отделывается дурацкими шуточками.

– После бабушкиных похорон меня выслеживают, точно вошь. Вот и играю в разведчиков.

– Говорили, ты совсем раскис и ревел, как маленький!

…Ты знаешь, я не ладила с Эвридикой и даже боялась ее… Особенно после того, как она объявила, что «своей жизнью Миртала обязана сыну». Но я тоже плакала, когда узнала о ее смерти. Она была лучше, чем хотела казаться.

После вашего Александрополя Боги смилостивились над ней и подарили смерть без мук и воспоминаний. Легла, забылась и угасла. Хотелось бы также…

– Я не для этого…

– Я вижу, тебе все еще не хватает мужества смотреть прямо в глаза собственным несчастьям. Никогда не думала, что рожу такого слабого мальчика…

– У нас с тобой разное представление о силе. Я не буду воевать с отцом.

– Ну, тогда жди, пока он убьет тебя. Он бы сделал это уже на свадьбе, если бы не налакался раньше времени…

– Зачем ему меня убивать? Я безвреден, как самая неприметная и послушная из его дочерей. И даже могу ему пригодиться в будущем.

Просто сегодня я ему не нужен, как не нужен таран, чтобы разбивать яйца. Так зачем мне интриговать и навязывать себя в качестве замены аккуратненькому Пармениону. Я подожду, пока понадобится таран. Они еще убедятся: разбитыми яйцами дело не ограничится.

Он наконец-то ввязался в настоящую борьбу, бросил вызов Мировой империи. Сделать по-твоему – означало б помочь Мемнону, который сам не понимает, чему служит. Предстоит война миров: между духом Эллады и скотством Азии. Подло мешать этому своей семейной грызней.

– Это Филипп – дух Эллады?! Этот похотливый кочет?! – Олимпиада прыснула злобным хохотом. – Я знаю твоего отца лучше тебя. Он не может даже заподозрить в тебе такого великодушия! Ему не вообразить, что ты печешься об успехе начатой войны больше его самого. Он уверен: обиженный сын мечтает убрать его со своей дороги… Поэтому слушайся мать…

– Интересно, выходя за него, ты уже считала будущего мужа таким мелочным и эгоистичным.

– Теперь это не имеет значения!

– Имеет, потому что он не так мелок, как ты только что говорила.

– Ладно, не хочешь отомстить за себя и за мою поруганную честь – прячься. Разведчик! Но мне-то зачем мешаешь? Пиксодар был счастлив отдать свою дочь9 в жены моему сыну. Почему ты не женился? Все равно ведь ничего не делаешь.

А тут такая хорошая возможность стать зятем влиятельного сатрапа. С тобой бы считались. А так ты никто! У всех такое чувство, будто царевич Александр умер три года назад, во время регентства. И даже при Херонее, как говорят, Филиппа спас не сын, а призрак Ахиллеса, подосланный Богами.

Македонский царек хотел подсунуть Пиксодару своего Арридея — дебильного детеныша куклы Филинны10. Думал, новый родственник откроет ему проход в Малую Азию. А этот криводушный кариец не только не способен постоять за других, но и сам нуждается в постоянной защите от собственной сестры – такой защите, как ты! Но ты все испортил. Своим категорическим отказом подвел меня, обидел Пиксодара и ничем не помог своему папаше.

Более того, Филипп решил, ты хочешь встать на его дороге в Малую Азию. В результате пострадали твои друзья. Гарпала, Неарха, Птолемея, Эригия и даже малолетнего Лаомедона выгнали из Македонии, как шелудивых щенков. Лучшего артиста Эллады Фессала посадили без суда, хоть он и не македонец. Кратер и Гефестион, будь они в Македонии, давно бы висели на воротах Пеллы, приколоченные ржавыми шипами! Ты этого добивался?

– Этого добивалась ты, когда затеяла сватовство, не укладывающееся в рамки здравого смысла. Я не могу жениться на ком попало! Тем более – на дочери персидского сатрапа.

– И чем она тебе не нравится? Я ее видела. Хорошая девочка: скромная, красивая, образованная…

– Твоя хорошая девочка может не знать, что ей грозит, но ты-то должна знать. Или ты думаешь: мне для развития мужества не хватает именно этой обузы, обременяющей совесть, сковывающей каждый шаг?

– То, что другие называют удовольствием, он называет обузой. Ну, избавился б, если б мешала…

– От тебя избавились – ты не мешаешь?!

– Ты опять жалеешь его. Недаром говорят, все мужчины заодно.

– На этот раз точно заодно. Я об этом и хотел поговорить. Парменион прислал своего сына Филоту и тот передал: есть хорошая возможность объединиться с отцом.

– Никогда!!!

– Мама, это нужно сделать. Они не могут воевать на востоке, пока чувствуют твое сердитое дыхание на западе и опасаются моего удара в спину.

– А мне какое дело?!

– Уверен, ты все прекрасно понимаешь, но предпочитаешь казаться «обиженной бабой». Вспомни, не ты ли учила, личные обиды нужно выбрасывать, когда речь заходит о чем-то важном.

– Считать Филиппа чем-то важным может только его кровный родственник!

– Брось притворяться – у тебя это получается не лучше, чем у бабушки! Я ведь говорю не про отца, а про то, чем занимаются эллины, назначив царя Македонии своим Гегемоном. И каким бы ни был отец – теперь ему некуда деться. Он вольно или невольно стал орудием «эллинского, разумного духа», как того и добивался Исократ. И, если «стратег-автократор Эллады» будет разбит, придется ждать долгие-долгие годы, пока эллины созреют для следующей попытки. Да и не будет второй попытки – деградируем вслед за персами, как афиняне!

– Ты все еще не веришь в себя – в то, что можешь ускорить любые события, любое созревание?

– Нет, мама, даже Всемогущие Боги вынуждены ждать своего часа, ибо и они живут по непреложным законам пространства и времени. А законы эти не допускают произвольных чудес, в том числе мгновенного или нетленного созревания.

* * *

– Его нужно вернуть, Филипп. Пока он не пришел сюда сам с полчищами иллирийцев и эпирской армией своего дяди.

– Слишком много чести для сумасшедшего мальчишки, предавшего собственного отца, сбежавшего к моим злейшим врагам на западе11 в самый разгар войны на востоке. Да еще рвался в зятья к персидскому сатрапу. Гаденыш!

Кто станет уважать меня, если меня бесчестит собственный сын? На похоронах матери даже не захотел подойти ко мне. Появился ниоткуда, поплакал и растворился в воздухе, как Бог-олимпиец. Тоже мне Ахиллес, обиженный Агамемноном. Начитался сказок. Он – не Ахиллес, а я ему отец, а не микенский царь.

– Я тебя понимаю. Даже под «звездами-зеницами неба» я не чувствую себя таким ничтожным, как под высокомерным взглядом твоего третьего сына. Иногда мне хочется выколоть эти зенки, чтоб спасти остатки собственного самолюбия. Но чаще, гораздо чаще я парю подобно Икару, устремленному к солнцу. Эти глаза, эти порывы, эта всепоглощающая страсть несут меня в мир, откуда Олимп кажется всего лишь мелким заснеженным холмиком.

И я не одинок. Наша молодежь видит в нем живое воплощение героической мечты и сгусток абсолютного могущества. Они насмешливо скалятся, когда кто-то из старших говорит: «Даже Александру доступно не все!» Они искренне верят: стоит ему захотеть – и окрестные горы будут бегать за ним, как лошади и собаки. Стоит ему приказать – и море расступится, а ветры стихнут. Иначе, думают они, Александр истолчет эти горы в порошок, испепелит море и задушит ветер собственными руками.

– Это полная чушь, Парменион. В это нельзя верить. Он всего лишь мой сын, преисполненный чрезмерной гордыни. Со временем обломается, если не потакать.

– Я ни разу не видел, как она обламывается. Раньше он держал ее при себе, но после уничтожения медов и подвигов при Херонее прятаться бессмысленно. Его слава сверкает зарницами даже сейчас, когда он сам невидим и неслышим среди диких гор Иллирии.

Люди все еще боятся тебя, и у тебя есть мы – твои верные друзья. Ты все еще сильнее любого из царей и правителей Эллады. Но все уверены, стоит двоим объединиться, и они одолеют Филиппа. И когда придет Мемнон – они объединятся, чтоб сохранить свою власть в обмен на твою голову. В Азию с Филиппом никто уже не пойдет. Потому что там Родосец, который сильнее.

– Пусть только попробуют не пойти. Я покажу им, как нарушать договоры!

– А если и пойдут, то разбегутся или уйдут к Мемнону при первом удобном случае. Как ты помешаешь этому?

Но когда Александр говорит: «Персия – легкая добыча!» – никто из знающих этого парня даже не думает усмехаться. «Если бы с нами был Александр», – говорят юнцы, вроде моего Гектора12. И произносят это так, как будто вспоминают об одном из богоравных героев. Они уверены, при Херонее Александр добыл победу в одиночку, и только зависть стариков лишает его заслуженной славы.

– Возможно, в твоих словах что-то есть. И, действительно, Александр один стоит не меньше хорошего отряда… Но не вздумай передать это ему!..

Если он попросит меня, как отца, я возьму его в Азию и даже отдам под его командование нашу южную армию. Пусть он попросит!

– Он не попросит.

– Я тоже не стану унижаться перед мальчишкой.

– У меня есть другое предложение. Предложи одну из своих дочерей в жены его дяде, Александру Эпирскому для восстановления родственных уз между вашими царствами. На такую свадьбу положено приглашать всю родню, в том числе сына — племянника…

– Скажи еще, Олимпиаду!

– И Олимпиаду тоже. Тебе ведь не придется с нею целоваться.

– Пусть целуется со своими змеями, дура!

– Так вот, пригласишь всех. А мы уж сами вас помирим.

– И я знаю, кто уговорит его приехать сюда – Демарат. Этому ксену он не откажет, уж поверь мне!

– Конечно, Демарату не откажет. Только посули, что простишь Олимпиаду и объявишь его своим официальным преемником. Ведь мальчишку задело именно лишение прав на престол, выболтанное Атталом.

– Да плевать он хотел на эти права. Это для него слишком мелко. Просто взбеленился, что я не делаю угодное лично ему. Вообразил себе идеального царя и пытался заставить меня быть этим царем. Весь в свою мать!

…Если бы ему нужен был престол – он бы вился вокруг меня плющом, а не прятался в Иллирии, как сыч в темном лесу.

– Или давно бы похоронил тебя с надлежащими почестями…

– Или похоронил бы… Я ему похороню! Тут уж он мне не соперник…

А я все-таки прощу Олимпиаду. Ей же назло и прощу, когда моя красавица Клеопатра родит мне сына. В честь нового сына прощу старую жену вместе с какими-нибудь проворовавшимися шлюхами. Амнистия называется!

– Любишь ты раздразнить эту ядовитую горгону.

– А что? – Надо мной мало издевались? Теперь моя очередь!

– Так мне послать за Демаратом?

– Действуй. Как эти афиняне находят по десять стратегов ежегодно? Я знаю только одного – это ты, Парменион, мой верный и преданный друг. Друг, какого не знала Эллада!

Опытный Парменион давно привык не обольщаться громкими похвалами царей. Но в данном случае чувствовал, ему явно льстили, и не мог понять, по какому поводу. Вельможа так и не отгадал, чем он помог царю, пока не стал свершаться царский замысел.

Между тем Филипп нашел недостающие звенья для своего плана, мучившего больше года. Никогда прежде не было так трудно. Никогда еще не накатывало такое паршивое, липкое отчаянье от собственных намерений. Однако иного выхода не было. И он собрал в кулак все свое мужество, чтобы не поддаться слабости и не передумать в самый решительный момент.

В поисках поддержки спросил у пифии Дельфийского оракула:

– Сопутствует ли удача моим тайным замыслам?

И получил вполне определенный ответ:

– Жертвенный бык украшен. Все исполнено. Жрец готов принести жертву.

Даже самых близких друзей Филипп уверял, что вопрос и ответ были про персидского царя и новый поход в Азию. Но сам давно знал, кто бык, кто жрец, и уже подобрал орудие жертвоприношения…