качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 3. Уроки Аристотеля (около пятнадцати 1)

За два года маленькая рощица вблизи деревушки Мьезы обогатилась множеством пышных и звонких титулов – «сады Мидаса»2, «Святилище нимф»… А какие еще имена пришли бы на ум юнцам, вкушавшим здесь мудреную науку Аристотеля?

… Пока шумная молодежь рассаживалась по каменным скамейкам, храбрая птичка приблизилась и удивленно наблюдала, как неуклюжее существо одним движением уродливого крыла превращало страшных и резвых людей в совершенно безвредные чучела, неколебимые ветром. А далее тот же долговязый зверек с ощипанной макушкой и птичьими глазками, опустив свои белые крылышки, принялся шаркать между скамейками и позорить племя пернатых певцов своим монотонным шепелявым клекотом:

– Прекрасно сказал Софокл: «В мире много великого, но нет ничего величественнее человека. В нем и через него – всяческое величие!»3 Помня об этом, мы сможем различать людей и «человекообразных». Существенных отличительных признаков, разумеется, много. Все они по-своему важны. Но поэт назвал самое характерное: «человекообразные», не находя ничего великого в себе, не видят и не создают его вне себя. Для них не существует ни Великих идей, ни Богов, ни героев.

Подобно нам, эти животные различают свои ощущения: к примеру, длину и тяжесть. Боль, напряжение, сытость. Именно в этих рамках их можно научить пользоваться речью, линейкой, весами. И они верят, что длинное и тяжелое существуют сами по себе, независимо от наших измерений. Но перейти от многочисленных величин к отвлеченному понятию «Величие» «человекообразные» не способны. Такие понятия, как «Добродетель» и «Благо», они считают мнениями, не основанными на реальности. Мол, то, что для одних хорошо, – для других плохо, и нет никакого способа определить, кто истинно велик и добродетелен, а кто – ничтожен.

Впрочем, они готовы признать великими тех, кто быстрее всех бегает или ворочает самые тяжелые камни. В таких случаях леопард и слон признаются высшими существами, достойными ритуального поклонения, а крупные рабы считаются лучше своих субтильных хозяев.

Между тем, у нас (людей) есть то, что стремительнее любого метеора, вместительнее космоса и мощнее солнечной колесницы. Это наш разум. Что может быть грандиознее его, способного объять целый мир, осмыслить зримое и незримое, дать средство к переустройству любой части Вселенной?!… Поэтому нет и не может быть ничего величественнее, чем подчиняться велениям разума, заботясь о Благе целого, сообразуя с ним все мелкое и частичное.

Только человек способен на такую всеохватность. Именно он жаждет бесконечного совершенства и способен жертвовать собой (мизерным и ничтожным) во имя чего-то большего. И тех, кто преуспел в подобном самопожертвовании, считают великими. Даже если речь идет о так называемых «злейших врагах человечества». Ведь и человечество, взятое в целом, – пустяк в сравнении с Высшим Благом, охватившим воистину ВСЕ.

Наше стремление к Возвышенному подобно влечению к звездному небу, каковое в отличие от земных драгоценностей невозможно присвоить. Ведь благородный человек даже в самых дорогих бриллиантах обожает звездную прелесть, незамутненную низкой корыстью.

«Человекообразным» это чуждо. Для любого из них наибольшее – он сам, его вожделеющее «Я». А все остальное – частично хорошее, поскольку оно полезно для «Я», а частями – безразлично и плохо, поскольку бесполезно или вредно тому же индивиду.

Со скотской беспринципностью «человекообразные» одно и то же признают «благом», когда оно в их пользу, и «злом» – когда против них. Если бы не явная видимость – они бы и «четыре» считали больше «пяти», когда им это выгодно. Голод, жажда и похоть ведут их по жизни, как и прочих животных, не признающих ничего абсолютного, независящего от корыстных влечений.

И пусть вас не смущает то, что некоторые звери так сильно похожи на людей и даже способны пользоваться человеческой речью. Для них слова не больше, чем лай для собак и визг для свиней, ибо выражают те же впечатления и стремления. Даже в умопомрачительном понятии «бесконечность» эти твари находят лишь утешительную мечту о личном бессмертии и блаженном изобилии. Следовательно, и обращаться с говорящими нелюдями нужно точно так же, как с обычными животными и растениями.

Итак, теперь вы знаете, почему для разумных людей Великое Благо – реально, а стремление к нему – естественно. В то время как человекообразным все это кажется нелепой выдумкой чудаков и философов.

* * *

– Та граница, которую мы провели между людьми и «нелюдями», подобна умозрительной линии между днем и ночью. Ночь темна – день светел. Но это не означает, что ночью царит кромешный мрак, а днем неизменно сияет солнце. Кроме того, существуют «утро» и «вечер».

Как видите, более тщательное осмысление превращает нашу тонкую грань в расплывчатую полосу прибоя. К тому же, в реальной жизни, как в тумане македонских болот, все чистые философские понятия утрачивают внятность очертаний. Бывает трудно узнать не только подлинное Благо, но и собственного брата.

Впрочем, не станем спешить под покров туманной действительности. Поучимся «различать» при ярком свете «любви к мудрости».

Сначала рассмотрим детей тьмы – нелюдей в подлинном смысле этого слова. Их, как и всех зверей, можно разделить на два вида: на диких и домашних.

Ясно, что домашние животные таковы только потому, что они способны принять верховенство человека и служить ему, принося значительно больше пользы, чем неизбежных хлопот. Точно так же домашние «человекообразные» – это потенциальные рабы, принуждение которых отвлекает меньше сил, чем сберегает нашего труда их работа.

Дикие звери могут подчиняться умелому укротителю и жить в неволе, но не окупают затрат на их укрощение. Более того, многие из них вредны и опасны для человека. Качества «человекообразных» дикарей те же самые. Сталкиваясь с ними, люди вынуждены истреблять-распугивать агрессивных хищников и назойливых паразитов, а с остальными уживаться по мере сил и возможностей.

Вот только человеческой природе противно все, что напоминает людоедство. Дикари употребляют нас в пищу, мы их – никогда. Пожирать то, что напоминает обитель человеческого духа, – немыслимое кощунство для всякого человека.

Следующие на очереди – люди сумерек: утренних и вечерних.

Первые, как и сам рассвет, стремятся к светлому дню и готовы отдать жизнь во имя человечного будущего. Таковы наши героические предки – легендарные воины, готовые к самоограничению и самопожертвованию ради Божественной Справедливости и Бессмертия Эллады в качестве обители людей.

Люди вечерних сумерек, подобно нынешним афинянам, ускользают от света, погружаясь во тьму. Они ставят свой легко утомляемый разум на службу плотским утехам, спешат обменять духовные искания на телесные удовольствия. Такая тенденция плодит земледельцев, ремесленников и купцов. Граждане превращаются в метеков (дичающих полулюдей). Их особенно много (я бы сказал, «в абсолютном избытке»!) во времена умственного и нравственного разложения, когда слабеющая душа не справляется с прирастающей и ветшающей плотью.

Возвышенных «людей дня» принято называть «благородными», ибо они рождены для благА. Их жизнь озарена солнечным светом истины и устремлена в просторную высь неизведанного. Такое стремление дает им силы преодолеть телесную ограниченность, служить Добру и быть сопричастными Бесконечности.

Таковы основные виды людей, полулюдей и нелюдей.

Там, где своевольничают «человекообразные», торжествует кромешный произвол и беспросветная дикость. Там, где побеждают воины, – кровавый туман взаимного истребления. Там, где плодятся земледельцы, ремесленники и купцы, – бездуховная прожорливость. И только там, где властвуют благородные, – складывается и развивается цивилизованная жизнь, основанная на твердых и внятных законах совершенствующегося разума.

* * *

– Признав стремление к жизни благородной и разумной, – подлинным человеческим предназначением, хочется тут же согласиться с Платоном в том, что править должны «люди, лучшие и мудрейшие». Точнее, Один – самый лучший из самых мудрых.

Но такое решение, очень простое на вид, – самое сложное для исполнения. В чем, к прискорбию, убеждает и горестная жизнь того, кто по праву может называться «Самым Мудрым и Благородным» из ныне известных эллинов. Я имею в виду Платона, своего Великого учителя. Обладая безупречной чистотой и возвышенностью помыслов, он не смог воплотить даже самые простые и бесспорные идеалы, хотя и трудился над этим подобно мифическим титанам.

Главная причина его неудач мне видится в том, что человеческих сил недостаточно для торжества наилучшего способа государственного управления. Разумный и благородный монарх подобен одиночке, балансирующему на пике горы. Здесь (в ураганных порывах соблазнов) мало удержаться самому – придется служить единственной опорой для целого государства. Сначала втащить на свой уровень всех сограждан, не способных возвыситься самостоятельно, а потом удерживать их на весу всю свою жизнь. Держать и никого не выпускать из виду. Такая сверхъестественная сила и неустанная бдительность возможны для Божества, но непосильны для смертного.

Зато всегда найдется неиссякающая вереница лживых ублюдков, щемящихся под видом монархии установить единоличную, тираническую власть, чтобы беспрепятственно ублажать свои корыстные амбиции и аппетиты. Поэтому в награду за наш скромный отказ от идеальной формы государственного устройства – монархии, мы избавляемся от угрозы тирании – самого отвратительного и стадного из всех политических извращений.

Тогда, может быть, вручить власть элитной группе «лучших людей»? Именно на такую форму правления соглашался надломленный жизнью Платон в своих предсмертных диалогах, сочиняя для властителей-аристократов уютную и покладистую Атлантиду.

Но мне думается, что и такая элита все еще слишком слаба. Даже для столь «легкого» бремени, как маленькая Атлантида, изолированная на удаленном острове. И опять же «установление аристократического правления» – удачный предлог для захвата власти бандой проходимцев. Уж лучше дать возможность менее плохому большинству сдерживать всех, чем позволить стае из отбросов общества установить олигархию вместо аристократии.

Конечно, я сам намного слабее, путанее и сластолюбивее Платона. Слишком люблю свою семью, жену, детей, свою нынешнюю сытую и богатую жизнь в Македонии, свой благоустроенный домик в этом тихом, уютном месте, модные одежды, благовония, вот эти перстни, подаренные Александром. Но поверьте, совсем не поэтому я уклоняюсь от идеалов своего Великого учителя. Просто не смею предлагать смертным людям ни дел, посильных для Бога, ни целей, достижимых для мифических героев.

Обычным благородным людям по силам гораздо меньшее. Они могли бы удерживать власть лишь в некоторых, наиболее просвещенных полисах Эллады. Ведь именно в этих государствах имеется достаточное число благородных людей, способных обуздать «животность» частично разумных соотечественников: воинов, земледельцев, ремесленников, купцов – а также рабов и одновременно противостоять натиску беспутных соседей и диких кочевников.

Поэтому лучшим из жизнеспособных вариантов государственного устройства я считаю не Божественную монархию и не Героическую аристократию, а умеренную политию, под которой понимаю совместную власть всех благородных над всеми неблагородными и человекообразными.

Возможно, Александр скажет нам, что он знает все полисы Эллады… Хоть я и просил его не говорить «все» в подобных ситуациях, по причине чрезмерной хвастливости данного слова, когда оно применяется к «неохваченному чувством», а по сути «неохватному» ни для наших чувств, ни для нашего разума.

Так вот, ни Александр, ни кто-то другой из известных мне людей, к сожалению, не указал ни одной политии среди существующих и существовавших полисов. Но это не должно служить доказательством ее невозможности. Во-первых, исследование правильных форм государственного устройства начато сравнительно недавно. Во-вторых, ни один исследователь не держал и не держит кормило власти в своих собственных руках. Поэтому до сих пор никто не произвел ни одного политического эксперимента в исследовательских целях. А, в-третьих, в погоне за прекраснейшим люди склоны отказываться от доступного. Так, древние герои уклонялись от женитьбы, пока каждый из них мечтал лишь о Прекрасной спартанке — Елене. К чему приводят подобные мечты, можно узнать у Гомера.

Теперь вы услышали, почему, на мой взгляд, необходимо сделать выбор в пользу «политии» (весьма умеренного и скромного государственного устройства), мужественно и разумно избегая стремлений к недостижимому.

* * *

– Я читал Платона. Все… что нашел. Несколько раз. И не могу понять, почему ты, Аристотель, превосходящий знаниями и обстоятельностью своего учителя, капитулируешь перед задачей, которую сам считаешь достойной Богов? Хотя и признаешь людей подобными Богам.

Если Платон открыл небесную красоту и мудрость монархии, то почему мы должны довольствоваться твоей политией? Разве сила разума должна отступать перед тяжестью плоти? Разве люди не придумали рычаги и блоки, позволяющее самому слабому из нас поднимать любую тяжесть?

Сократ в «Государстве» Платона4 говорит: нормальному человеку противно заниматься чем-то худшим, чем идеальное государство. Почему тебе не противно?

– Александр, как Ясон5, изнывает от голода, когда он не царь!

Шпилька Аристотеля была дружеской, в подтверждение чего он положил свою плоскую надушенную ладонь на плечо любимого ученика. Чей-то неуверенный смешок растворился в полной тишине. Стало слышно, как Аристотель чешет свою модную бороденку. Массивные перстни на обеих руках ослепительно искрились в лучах заходящего солнца.

– Ладно, сделаем тебя главным в нашей политии. Поверь, в любом государстве найдутся задачи, достойные тебя. Даже обладая самой умеренной властью, ты сможешь совершить великое множество прекраснейших дел.

– Мне все равно, кто главный. Я спрашиваю про монархию. И готов быть рабом достойного монарха. Например, твоим рабом, Аристотель.

– Я подумаю. Такой сильный и сообразительный раб мне бы пригодился. Только боюсь гнева Эвридики… А еще больше когтей Олимпиады. Эллада рискует потерять еще одного способного философа, неуспевшего завершить свои главные исследования.

– Считай, уже потеряла. Мама не простит слово «когти»…

– А кто ж меня выдаст?!

– Я, если не услышу ответа на мой вопрос.

– Ты же слышал, исследования не завершены. Возможно, мне удастся отыскать дорогу к идеальной монархии, чтобы как-то оправдать твои завышенные похвалы моим скромным способностям.

– Александр – крепкий, как бронза. Он уже сейчас запросто держит на себе пятнадцать парней и бежит с Буцефалом на поднятых руках, – некстати встрял Птолемей, впечатленный образом человека, удерживающего целое государство на вершине горы.

– Спасибо, дружок, что напомнил. Действительно, наш Александр силен не только верностью идеям Платона. И несет свои достоинства так же легко, как этого злобного жеребца. Его уникальные способности – для меня непостижимая загадка. Разумеется, у каждого из нас есть свои добродетели, но преуспеть во всех – случай редчайший, никем не описанный.

Поэтому я бы не удивился, если б узнал, что Александр чувствует себя, как Божество, смущенное и возмущенное скудостью человеческого благородства. Сковывать такое существо рамками моей умеренной политии, все равно, что домогаться власти над Зевсом.

Возможно, нам всем следовало бы радостно подчиниться этой могучей воле без остатка и сожаления. Но ни я – болтливый зануда, ни вы – его верные друзья… и вообще никто этого не сделает. Никто и никогда!

И знаете почему?… Потому что добровольно такой власти над собой люди не выносят. С одной стороны, нам мешают собственные слабости и пороки, а с другой стороны – естественное стремление свободнорожденных к равенству и независимости. Любое чрезмерное превосходство угнетает людей. Они жаждут избавиться от него всеми честными и бесчестными средствами.

Потому и придумали изгонять лучших посредством остракизма. И это была цивилизованная замена древнейшей заповеди человеческого общежития: «Выдающимся – смерть!»

Даже несомненные герои – благородные аргонавты бросили Геракла умирать на пустынном острове, так как он превосходил их во всем.

В то же время отъявленные негодяи вроде Гипербола6 крайне редко изгонялись из приличного общества. Никто не любит марать руки, поэтому выдворение подлецов считается слишком большой честью для них.

…Аристотель постоял молча, перебирая мысли в складках сморщенного черепа, а потом обратился к Александру:

– Скажи, может ли учитель-поденщик объяснить царевичу, почему готов довольствоваться малым и не рискует посягнуть на большее?! Может. Но это будет зрелище постыдное, позорящее наставника молодежи.

Если тебе, как платоновскому Сократу, не хочется думать ни о чем меньшем идеальной монархии, то во мне – один лишь завистливый восторг перед силой и благородством ваших устремлений.

Но все-таки попрошу тебя, мой мальчик, не горячись. Дай себе время, чтобы, как следует, взвесить собственные силы. Подумай, сможешь ли ты выстоять под бешеным натиском своих и чужих слабостей?

– Разве это можно знать заранее? Будет натиск – буду разбираться!

– Но даже если сможешь, нужна ли тебе эта жизнь, переполненная чудовищным самоистязанием? И еще подумай о том, каким способом ты собираешься управиться с нами, твоими подданными? – Аристотель обвел руками не только присутствующих, но и как бы всю округлую планету. А потом ответил сам себе:

– Я не знаю, как. И никто не знает. А если бы знали, то, вероятно, стали бы это скрывать.

А все потому, что вечную жизнь по законам разума так легко променять на миг беспечного блаженства. Желающих жертвовать собой гораздо меньше, чем хочется вам с Платоном. Для большинства приятнее жить, не соблюдая порядка, нежели подчиняться здравому смыслу. Таковы люди, мой милый. Я сам таков!

Это в математике нечетные числа могут дать четную сумму. Со счастьем так не бывает. Если большинство в твоем государстве окажется несчастным, счастливого государства не получится.

– Как они могут оказаться несчастными, если они люди, если разум им дорог так же, как и мне? Они примут все разумное – добровольно и радостно как исполнение своего самого заветного желания.

А обращаться с нелюдями ты нас научил. И эта рука не дрогнет. И эта голова не утопнет в сентиментальностях! Человекоподобный, не способный самостоятельно подчиняться велению Разума, – либо смирится перед этим клинком, либо погибнет, как бешеный волк. Раб собственных страстей должен стать рабом человеческим. Это и будет в отношении его победой разумного начала над плотским.

Как иначе?! Человеку угождать нелюдям?! Пороситься к ним в рабство, чтоб разум прислуживал плоти?! Вряд ли дикая плоть проявит ответное милосердие. Она сожрет цивилизованный разум и даже не заметит, что потеряла.

– Александр, ты увлекся. Плоть, побеждающая разум, – картина настолько нелепая… Ты же сам вспоминал рычаги и прочие средства, делающие разум непобедимым. Даже самые слабые и самые беспечные люди никогда не станут рабами и пищей нелюдей. За редкими, трагическими исключениями, конечно. Живописуя подобные кошмары, ты никого не испугаешь и ни в чем не убедишь. Платон и тот не позволял себе пугать учеников и читателей столь жуткими формами разложения цивилизации. А он испытал и рабство… Да и в целом ему было от чего впасть в отчаянье! Твое ж нынешнее положение и все перспективы сплошь радужны. Тебя ли поработить?!

– Но, Аристотель, мы и пойдем к самой чудовищной из невообразимых катастроф, если сначала скажем: «Для нас непосильна монархия!» – потом то же самое про аристократию…

А уже завтра появится учитель, настаивающий на том, что и полития Аристотеля совершенно непосильна, что в жизнеспособном государстве благородные должны разделить власть с купцами и ремесленниками.

Послезавтра раскиснут еще постыднее и позовут на помощь всю чернь, рабов и дикарей. Все смешается, как в выгребной яме. Разум исчезнет, как ладан в помоях.

И когда цивилизация рухнет, словно дом, изъеденный древогрызами, благородным придется долго и мучительно искать друг друга среди диких племен, как это было на заре человеческой истории. И то, если выживут эти благородные, если их не скушают.

Разуму нельзя иди на уступки, иначе придется сдаться окончательно. И восторжествует вонючая плоть, хоть сегодня это и кажется таким нелепым.

Тебе мало своих сил? – Бери мои!!!

– Я б оказался плохим учителем будущего Самодержца, если бы стал подрывать твою веру в самого себя…

Но я б хотел одного, чтобы ты, Александр, и все твои юные приверженцы не считали достижимым кажущееся столь возможным и доступным в мыслях и на словах. Слова – результат благих пожеланий, их осуществление – дело удачи. Никакой предварительный расчет не бывает слишком длинным…

– Даже бесконечный?!

– Даже бесконечный, если ты допускаешь существование бесконечности.

– Но тогда и от самой бесконечной жизни не останется ни одного мига для самого маленького поступка. Вся жизнь уйдет на предварительные расчеты.

– Для маленького поступка исчерпывающий расчет будет коротким. Но довольствуешься ли ты маленьким? А потому найди хотя бы меру собственного величия и рассчитай в ее пределах.

– Разве величие имеет меру? Разве умеренность не признак ничтожной посредственности, не способной вырваться за пределы сущего?

– Как знать?! Я могу только предполагать: если есть мера у моей посредственности, то должна быть мера и у всего большего меня. Но, может быть, я ошибаюсь именно потому, что сужу по себе.

И, знаешь, больше всего на свете я хотел бы ошибиться именно в этом! Я все чаще мечтаю увидеть, как кто-то разорвет пелену горизонта, оттолкнется и двинется дальше…

«Равный Богам спасет этот мир от полного разложения!»7 – так меня учили. И, когда я только представляю, что это возможно – мне становится так восхитительно хорошо! Лучше могло бы быть лишь Богу, созерцающему во всей красе недоступную нам абсолютную истину.

Это странно, но мне, философствующему крохобору, головокружительно хочется верить: человек – родня Богам и может творить бессмертное и Божественное. Потому и не поддаюсь пессимистическому максимализму Платона и постоянно храню надежду: мир возвышенных идей в будущем, а не в прошлом! Только не нужно захлопывать ворота нашего духа перед трелями этого мира на том основании, что завтра он будет гораздо противнее, чем хочется уже сегодня…

* * *

Царила атмосфера трагичная и возвышенная. Всех потрясли неожиданные известия: персидский царь Артаксеркс Третий распял на кресте Гермия – правителя Атарнея. Рассказывали, предательски схваченный собственными подданными Гермий, очнувшись в персидских застенках, якобы изрек:

– Мне давно пора ответить за все зло, сотворенное для облагораживания граждан Атарнея, за все казни во имя добродетели!

И он ответил, стойко пройдя через изощренные издевательства и пытки, сквозь позор и муки распятия.

Беглый заложник Филиппа – родосец Ментор, выслуживаясь перед персидским царем за себя и своих родственников, сделал все возможное, чтобы Гермий сломался или хотя бы перестал ухмыляться. Но так и не услышал ни слова, ни стона. Гермий угас, улыбаясь – как и положено эллину.

Он был учеником Платона, другом и шурином Аристотеля. Наутро в доме Стагирита собрались его ученики и их родители, чтобы сочувствовать близким героя. Аристотель читал «Гимн добродетели», сочиненный ночью:


«О Добродетель – ДОБРО деятель,

Эллады вечная мечта,

Трудов и мук извечный сеятель,

Божественная красота,

Непреходящее творенье,

Источник радости и сил,

В тебе Геракла напряженье,

В тебе стремительный Ахилл!

Весомей гор, дороже злата,

Бесценней жизни и любви

Ты над Элладою крылато

Паришь усладою Земли!

И вот, пройдя дорогой терний,

Чтоб жил достойно смертный род,

Могучий муж, Великий Гермий

Себя Аиду отдает!»


Прочитал и скрылся. Александр искал его весь день и нашел неподвижного и мрачного в каком-то темном и тесном закутке Мьезы.

– Ты плачешь, Аристотель?

– Нет, я не плачу.

– Завидую твоему мужеству. Гермий был единственным, кто понимал тебя и спасал твою жизнь, когда вся Эллада оставалась равнодушной к философии Аристотеля.

– Я боюсь, Александр, «мужество» – слишком сильное слово для объяснения этих сухих глаз и вялых стихов.

Я страдаю, как никогда. Но даже самые сильные страдания мои лишены напора. И не требуется мужества, чтобы их сдерживать. Я остываю, как вся Эллада. И даже смерть благороднейшего из моих друзей не разожгла огня, не оживила воли, не выдавила ни капли влаги из моей мумифицированной души.

Я страшен сам себе. Но еще страшнее то, что сегодня никто, кроме моей жены и тебя, Александр, не проронил ни одной слезинки. Моя благородная Пития – его сестра. Ее слезы понятны. Понятны и твои слезы. Я мог бы спросить: почему так будничны остальные? Но разве во мне самом много страсти…

Наоборот, горячи и энергичны только те, что вместе с персидским царем и его холуем Ментором радуются и злословят. Они называют его тираном, евнухом, нераскаявшимся мерзавцем. Они счастливы, ибо не осталось ни одного царя, способного возвеличивать Благо и искоренять Зло, вопреки мнению черни, не страшась ужасного и неизбежного воздаянья за содеянное.

А я сижу здесь и пожираю чахлую скорбь горьких воспоминаний. И я не плачу…

Вот возьми. Это настоящий, тщательно выверенный список «Илиады». Я хотел подарить его Гермию. Теперь дарю тебе. Храни как память о Великом человеке. И поплачь о нем. Поплачь за нас всех. Ибо некому оплакивать усыхающую доблесть Эллады.