качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 5. Регентство(годы семнадцатый и восемнадцатый 1)

БАГОЙ2:

«Великий Господин царей Артаксеркс Третий поставил меня, нечестивого евнуха, во главе великого посольства в Элладу.

Много прекрасных чувств принесла эта важная миссия. Красота удивительного края (живописных гор и заливов, плодороднейших долин и пастбищ) меркла в сиянии подобострастных улыбок знатных и знаменитых аборигенов. И ни малейшего следа тайной зависти и подспудной злобы. Ибо так беспомощны эти «яваны и киликасы»3 перед всесокрушающей мощью наместника Ахурамазды.

И нас переполняла сладостная гордость от понимания собственного превосходства. Мы впервые по-настоящему осознали, какое это счастье – быть подданными Великого Властелина необозримых просторов, собирающего свои плоды повсюду.

Лишь наш же наместник в Скудре продемонстрировал свой вздорный характер. Его, как донесли, сильно обидело то, что мы в Македонии проездом, да и то на обратной дороге, после встреч и продолжительных переговоров с его афинским недоброжелателем – Демосфеном. Поэтому царь Македонии сделал вид, будто тяжело болен и не может встретиться с посланниками самого Великого Государя, своего Покровителя. Вместо себя подослал юного царевича Александра – лишь третьего по старшинству среди сыновей-наследников4.

Вначале удивительный отрок казался очень радушным и умным не по годам. Не упустил ни одного элемента сложной церемонии, проявлял, не теряя достоинства, безупречное уважение к представителям империи, которую сам же назвал «величайшей в истории». Ни одного наивного детского вопроса. Прекраснейший арамейский! К тому же и по-персидски правильно говорил.

Мы получили истинное удовольствие, рассказывая ему о том, как велика наша держава, как организовано государственное управление. Его интересовали наши дороги, нравы различных народностей. Много говорили о «Царе царей» и его огромной, непобедимой армии. И вдруг, совершенно неожиданно прозвучало:

– Мой учитель Аристотель говорит: «Чем больше человеческих судеб охватывает государство, тем к большему Благу оно должно стремиться». К какому Благу стремитесь вы?

– Великий царь царей, наш Господин Артаксеркс денно и нощно заботится о своих подданных, чтобы они были сыты и счастливы. Именно к этому благу, предначертанному свыше, мы и стремимся, как верные слуги Небес и царей.

– А что называете «счастьем»?

– Увы, мой гостеприимный царевич, представление о счастье у каждого свое. Мы жалуем каждому возможность быть счастливым в меру собственного понимания. Если, конечно, при этом он не причиняет вреда Богам, властям и соседям.

– Но, если един разум, дарованный Богами, то едина и единственна идея счастья, созданная Божественным разумом и доступная разуму человеческому. Согласитесь ли вы, что наивысшее счастье в постижении Божественного промысла и согласовании с ним поступков каждого человека?

– О, я даже не предполагал такие возвышенные мысли в столь юном собеседнике. Но можем ли мы, смертные, познавать Божественное? Ведь в каждом из нас лишь искра Божьего промысла. Было бы кощунственно в угоду одной маленькой частице отвергать иные, непостижимые для нас?

Именно поэтому Благодатная Персия сохраняет каждому народу угодных ему Богов и правителей, а взамен требует лишь самых малых пожертвований в казну Великого царя, дабы он имел средства еще заботливее радеть о всеобщем мире и благоденствии, опекать сирых и нищих, защищать свои и чужие владения от узурпаторов, разбойников и насильников.

И мы рады, что цари Македонии всегда были нашими верными помощниками в борьбе с теми, кто жаждет убивать невинных и грабить беззащитных5. И смеем надеяться, нынешняя болезнь не помешает сатрапу Филиппу выполнить свои обязанности и обязательства.

– Я в точности передам отцу ваши слова и все пожелания.

Но не кажется ли вам, что наш разум не может быть всего лишь частью Божьего замысла, обращенного к нам? Может быть, он, как источник любых поступков, и есть Божий замысел во всей его полноте и гармонии? Ведь именно этот маленький разум открыт пониманию целого мира и дает нам представление о Всемогущем Божестве. Он – капля росы, отражающая Вселенную, и наш властелин во всем.

Даже самые темные и дикие народы отличают Благо и Зло. Даже самые мерзкие чревоугодники понимают: есть нечто большее, чем самое жирное брюхо. А героями повсюду считаются только жертвующих собой во имя идеалов, чистых и возвышенных. Разве это не свидетельствует, что Абсолютный Бог в целом доступен каждому?!

– Возможно. Возможно многое! А значит, и Божий замысел мог бы забраться в разум во всей красоте и величии, хоть разум и меньше брюха. Хоть человек и слаб перед любым соблазном и совершенно не слушается внутреннего владыку.

– Но власть и нужна для того, чтобы самый великий из нас обуздывал и возвышал всех. Хотя бы до своего понимания Божественных идей и собственной самообузданности. Если бы все вокруг хоть чуть-чуть поднялись до уровня моего отца, или Учителя Аристотеля, или Вашего достойного Государя – разве это не стало бы грандиозным и прекрасным преображением ойкумены.

– Воистину это так. Да ниспошлют нам Боги возможность такого великого свершения. Надеюсь, вам, юным, повезет больше, чем нашему дряхлеющему поколению. И вы отыщете узкие врата небесного счастья.

– Будем стремиться! И благодарю тебя, великодушный Багой, за то, что не отверг юношескую любознательность.

– О, для меня самого эта беседа о Вышнем была неподдельным блаженством!

Мы провели с ним весь день, и обсуждали дорогой этого «ученого мальчика». Пришли к единодушному выводу: его интерес к улучшению мира необычен и неукротим. И, если это не признак болезненной одержимости, вызванной чрезмерным напряжением ума и тела, то, вероятно, в нем мы впервые увидели пресловутый эллинский «потос»6.

И когда Великий царь расспрашивал об опасностях, угрожающих с Запада, я без колебания ответил:

– Единственная, но чрезвычайная опасность – юный македонский царевич Александр Аргеад. Пока он жив, никто не может чувствовать себя в безопасности. Он одержим. И сила его одержимости запредельно велика. О чем бы он ни говорил – все сводится к преобразованию и улучшению мира. И нет ничего, способного заставить его остановиться на полпути или хотя бы смилостивиться над остановившимися.

Я не встречал ничего подобного этому желанию уничтожать и искоренять все, что он считает Злом, во имя того, что он называет Благом. А, по его мнению, безусловное Зло – и важнейшие основы нашего образа жизни: спокойствие и благоденствие.

Сначала Артаксеркса проняло, и он долго молчал в каком-то мистическом переживании. А потом натужно захохотал и назидательно произнес:

– Любезный мой Багой, ты слишком легко поддаешься внушению. Я слышал про этого мальчика. Он – сын местной волшебницы, несомненно обучившей его магии наваждений. Вот тебе до сих пор и мерещится дьявольская сила там, где малолетний змееныш пытается своим шипением напугать тех, кого боится сам.

– Он не стремился к этому. Напротив, был предельно мягок и почтителен. Но говорил об улучшении мира так, будто вся Вселенная лежала перед ним подобно детской игрушке, а он упоенно примеривался, как побыстрее разобрать ее на части во имя чего-то нового, ему одному угодного. Он не пытался выглядеть ни внушительным, ни страшным. Напротив, прилежно прятал пламя своей души. Но этим пламенем пышет все: его жгучие глаза, его огненные волосы, его румяное тело… Даже его малолетние спутники сияют вокруг него, как искры зловещего огнища.

– Я потому и послал тебя к эллинам, что только ты обладаешь таким удивительным красноречием. Ты растрогал даже меня. Я прикажу внимательно следить за этим чертенком, чтоб упредить превращение в демона, опасного по-настоящему.

Но царь не уследил.

И теперь, когда из Македонии приходят вести о регентстве Александра – я леденею от ужаса: себя осознавший джин покинул свои пещеры. И вряд ли найдутся силы, способные помешать последнему окрылению Чудовища из кошмаров».

* * *

– И кто остается в Пелле? Или ради двух крепостей ты решил пожертвовать всей Македонией? Филипп, это авантюра – как никогда, опасная! Ты, естественно, царь, но эта земля принадлежит не одному тебе. Когда здесь останутся бабы с детишками – явится кто угодно. Кто первый успеет, тот и выгонит нас из дому! Вытурит навсегда!

Антипатр был непривычно дерзок. Но сейчас дерзкими стали все: Филипп неудержимо скользил в гибельную трясину крушения и позора.

Война на востоке начиналась так удачно и обещала господство на северном побережье Фракийского моря до самого Геллеспонта. Два года Филипп бил и теснил орды царя Фракии Керсоблепта. В победном запале война не прекращалась даже зимой. Эллины прибрежных полисов приветствовали македонского царя как спасителя от варварских притеснений.

Но когда окончательная победа казалась такой близкой – появился объединенный флот Афинского морского союза. Триста крупных боевых кораблей с отрядами элитных наемников на борту! Друзья Македонии информировали: посольство Афин во главе с Демосфеном побывало в Сузах и привезло полный трюм денег, выделенных Артаксерксом для пресечения пиратства и разбоя. А кого Демосфен считает главным пиратом и разбойником, знали все. Очередную «Филиппику»7 настойчивого оратора читала и перечитывала вся Эллада. А там слова «пират» и «разбойник» выглядели самыми примитивными и беззлобными ругательствами в адрес царя Македонии.

Филипп принялся объяснять всем эллинам, что «реквизировал» проходящие мимо корабли («сотни полторы – не больше!») только по безвыходности своего положения. Взывал к справедливости. Хитрил. Изворачивался. Угрожал. Даже возвратил афинянам сто семьдесят неразграбленных торговых триер. Но завоеванное и «освобожденное» македонцами на территории Фракии в течение двух лет перешло на сторону врагов быстрей, чем за месяц. Более того, афиняне очистили от войск и ставленников Филиппа весь остров Евбей.

Наиболее оскорбительной стала измена Перинфа8 и Византия. Еще недавно граждане этих небольших Геллеспонтских полисов клялись Филиппу в верности и обещали любую помощь, а тут обозвали «тираном» и потребовали убраться.

От обиды Филипп взбеленился и кинулся на строптивые города. Но те отразили штурм, получив щедрую материальную поддержку из ближайших Персидских сатрапий и военную помощь от государств Эллады. Филиппу же брался помочь лишь скифский вождь Атей, да и тот – передумал…

– Антипатр, если я уйду раньше, чем они согласятся подписать какой-нибудь мир, то никакой Македонии не будет и так: ни для меня, ни для Линкестидов, ни для иллирийцев – ни для кого! Они ринутся вслед отступающим и растерзают, как хищник, учуявший кровь. Мы должны напрячь все силы и выстоять, хотя бы еще чуть-чуть. Именно поэтому ты и все, кто умеет держать копье, должны быть во Фракии, вместе со мной.

Афинянам первым должно надоесть. А как только они помирятся – ворота Византия и Перинфа откроются сами собой! Пусть и не под таранами – перед ослами с золотом. Я уже веду переговоры с местными вымогателями, предложившими сходную цену за предательство после мира.

– Видимо, ты не услышал. Мы не можем оставить Македонию на женщин и детей. На западе уже изготовились иллирийцы, дикари расплодились на севере, а на юге очередная Священная война!

– На детей, говоришь? – Вот именно – на детей. Вместо тебя я назначу Александра. Он давно уже рвется доказывать, как нужно правильно царствовать. Мама9 ему поможет…

Пусть месячишко попробует. Почувствует, как это тяжко! Что скажешь?..

– Скажу, что ты отчаянный человек, Филипп. А еще то, что у мальчишки может и получиться, если его не раздавят в самом начале. К тому же с ним Аристотель…

– Враги не успеют очухаться, а мы уже вернемся. Собирайся как можно быстрее.

* * *

– Не верю своим глазам, он оставил тебе перстень с царской печатью.

– Я справлюсь, мама.

– С моей помощью – запросто.

– А можно я сам?

– Ну, ты, как маленький, «Сам… сам». Что ты сделаешь?! Надо позвать дядю Александра, у него есть хоть какое-то войско.

– Ты права. Езжай к нему в Эпир, пусть прикроет границу с Иллирией. А я пока осмотрюсь здесь.

* * *

Пелла, внезапно оказавшаяся городом стариков и женщин, сплетничала больше обычного. Но не потому, что новые хозяева македонской столицы любили нелепые слухи больше остальных граждан или разболтались без надзора мужей и сыновей. А потому что творилось нечто невообразимое.

В это самое время прискакал один из подручных царя Евмен10 и сообщил, что македонская армия застряла у Перинфа и Византия, а его, как умелого стряпчего, прислали помочь Александру разобраться с государственными делами. Прибывшему царедворцу первая же старушка посоветовала следовать в штаб регента, расположенный во дворце царицы-матери Эвридики.

То, что увидел Евмен, и было главной причиной сплетен, заполонивших Пеллу. Это можно было принять за детскую игру, если бы в ней участвовали одни дети.

Семидесятилетняя Эвридика, с трудом переставляя ноги и используя Лисимаха в качестве ординарца-посыльного, командовала полевыми учениями новобранцев своего внука. Под ее началом оказалась внушительная армия из престарелых и юных македонцев, а также бойких девиц, отобранных лично бабушкой регента. Себя она приказала называть «Архистратигом»11 и подчинялась только Александру, именуемому ею исключительно «Великим Государем Великой Македонии».

Сам «Великий Государь» во главе новоявленных гетайров, самым старшим из которых был пятнадцатилетний Гефестион, носился по Македонии, формируя отряды по образцу обучаемых бабушкой.

В царском дворце какие-то философы и писцы под руководством взъерошенного Аристотеля чертили карты и составляли военные планы. Кроме того, Стагирит присматривал за снабженцами и мастерами-оружейниками12, корпевшими над новейшими штурмовыми и метательными машинами, многослойной — особо прочной броней. По блестящим глазам философа было видно, что он впервые нашел себе дело большое и сложное.

– Системно, системно надо работать, – время от времени подначивал «младших» мыслителей.

И вскоре это «Системно» загремело как «Смирно» в окрестностях Пеллы, озвученное скрипучим голосом Эвридики, вышибавшей остатки сил из своих задыхающихся учеников и учениц.

Наступила осень. Филипп все еще не возвращался, но вернулся Александр, уверенный в том, что все горные проходы на границах Македонии находятся под надежной защитой. С ним помимо гетайров — ровесников прибыли взрослые отряды эпирской и фессалийской конницы.

Весело выслушав обстоятельные доклады Аристотеля и Эвридики, регент объявил смотр новой армии. После этого военные учения продолжились с удвоенной силой, а оружейники стали работать еще и по ночам при свете факелов. Вся столица погрузилась в смрад выплавляемого металла.

Когда по улицам Пеллы прошли ровненькие, сверкающие какой-то особенной сталью шеренги пятитысячной армии13 и прогрохотали причудливые военные машины-монстры, горожанам показалось, свершилось какое-то чудо. Не верилось собственным глазам: ведь несколько месяцев назад эти одинаковые солдаты были почтенными стариками, малолетними озорниками и девицами на выданье.

Во главе новоявленных войск двигалась роскошная колесница «Архистратига» Эвридики в сопровождении регента, очень возмужавшего, по общему мнению. Такой воинственной и гордой царицу-мать не видели никогда.

Уже на следующий день пришли мрачные известия: маленький македонский флот полностью уничтожен, а Филипп блокирован между Перинфом и Византием.

И тогда сын решил прийти на помощь отцу. С ним отправилась омоложенная азартом бабушка, в окружении «Элитного отряда македонских амазонок».

В царский дворец на правах полноправной хозяйки возвратилась царица Олимпиада, вооруженная до зубов и окруженная рослыми эпирскими телохранителями в шапках из волчьих голов.

* * *

Обалдевшие афинские разведчики даже не додумались выяснить, что большая часть конницы и пехоты Александра состоит из ряженых мешков с соломой. Преувеличивая от страха и неожиданности, Демосфену доложили: в сторону Перинфа, подобно выпущенной стреле, мчится новая пятидесятитысячная армия Македонии.

Демосфен, только что возведенный народным собрание в ранг «Попечителя Афинского флота», отказывался верить таким нелепым выдумкам и пожелал увидеть собственными глазами этот «плод больного воображения».

Но, приблизившись к берегу на флагманском корабле, «благоразумный флотский попечитель» ошалел сильнее собственных разведчиков. Вдоль побережья, сколько хватало глаз, колыхались колоны стремительного марширующих македонцев.

Даже плечо оратора неожиданно задергалось, как в годы первых речей перед капризным демосом. Будто и не было утомительных тренировок с подвешенным мечом. Глаза вопили, но рот одеревенел, как от тяжелой гальки14, и не смог протолкнуть ругательства в адрес судьбы-злодейки.

Попечитель флота опомнился только тогда, когда палуба под его ногами затрещала от свинцовых ядер с красиво отлитой надписью «Архистратиг Эвридика». Какой-то, никому неизвестный, рослый и неимоверно толстый военачальник, восседающий на широченной, пышно разукрашенной колеснице, махал тяжеленной рукой и по каждому взмаху в сторону афинской флотилии мчался свинцовый рой. А рядом с живописным толстяком-командиром что-то кричал статный рыжий адъютант на вороном жеребце. Но голос его тонул в шуме весел, уносящих Демосфена от этих кошмарных видений.

* * *

Предложение афинян о мире Филипп получил раньше, чем узнал о выступлении Александра. Сначала он отказывался верить, что у царевича может быть какая-то армия. Но возвратившийся Евмен божился, будто бы с учетом заградительных отрядов, оставленных в Македонии, у юного регента не менее десяти тысяч хорошо вооруженной пехоты и конницы: детей, девиц, ветеранов и всадников, присланных многочисленными родственниками Олимпиады. Мол, Филипп очень скоро увидит сам и армию, и сына, и «Великую царицу-мать» на золотой колеснице.

Такая перспектива царя не обрадовала. Хотя бы потому, что он не собирался никого ждать, а выступал на север немедленно – для возмездия лживому скифскому «союзнику» Атею.

* * *

«Филипп – сыну своему Александру. Не хочу знать, кто придумал эту идиотскую забаву: ты сам, твоя безумная мать или твоя выживающая из ума бабушка. Если б не трусость Демосфена – могли бы погибнуть все. Так как дети и старики способны драться не лучше мешков с соломой.

Своими выходками ты опозорил меня, своего отца – царя Македонии. И теперь вся Эллада треплется, будто Филипп Македонский, точно убогий пьяница, не в силах вернуться домой без помощи малолетнего сына. А всю македонскую армию теперь обзывают «соломенной».

А потому немедленно возвращайся домой, распусти свой шутовской отряд и во всем покорись Евмену. Он управление знает и экономить умеет.

Ты же опять забыл, что золотая казна достается кровавыми жертвами и не предназначена для транжиров. Нет ничего глупее, чем покупать за деньги привязанность царедворцев. Я и так плачу им достаточно, а твои постоянные подачки тем, кого ты считаешь лучшими, ничего кроме розни и зависти не вызывают.

Будь здоров и ничего не предпринимай до моего возращения из Скифии».

* * *

Впервые в жизни Олимпиада и Эвридика требовали одного и того же. Оскорбленные женщины (одна громкими воплями, другая ежедневными письмами) добивались объявления войны самому Филиппу, чтобы «зазнайка почувствовал, у кого шутовское войско», и «кого здесь считать безумным». Но женские обиды помогли Александру справиться с собственными эмоциями, и он повернул назад.

У Стримона, на восточной границе Македонии его ждала засада. Меды, обитавшие в верховьях реки, напали на обоз. Угнали несколько повозок и похитили десятерых македонцев, тут же потребовав выкуп.

Евмен попытался вступить в переговоры с вождями местных племен, просил снизойти к царевичу, не склонному договариваться. Но те не пошли ни на какие уступки. Дескать, каждый зарабатывает на жизнь, как умеет, а прошляпили – выкупайте!

И тогда Александр нашел применение войскам, обученным Эвридикой:

– Пора очистить этот мир от гнили и плесени!

Широким фронтом на север двинулись, как загонщики, беспощадно истребляя все, именовавшееся медами.

– Александр, стоит ли из-за обычной разбойничьей выходки устраивать целую войну? Или ты добиваешься, чтоб Филипп казнил бедолагу Евмена?

– Предпочитаешь, чтоб я?!

– Хотел бы остаться в живых. Но думаю, меды тоже.

– Жалеешь диких зверей? Ты же заядлый охотник, а не просто писарь, Евмен!

– Они же люди, ничем не отличающиеся от нас.

– Отбросы цивилизации! Раздавлю их, как паразитов, насосавшихся нашей крови.

Эти горы превратились в прибежище для непожелавших культурной жизни. Подумай сам, разве вокруг мало плодородных долин? Сколько угодно! Но они пустуют. Эти хищники предпочитают селиться на бесплодных скалах. Почему? Потому что там легко прятаться после воровских набегов. Сами себя называют горными орлами и волками ущелий. Очень гордятся этим! И на самом деле, чем они лучше орлов и волков, сделавших добычей наши стада и нас самих? Тем, что не едят людей, а только воруют.

Если они достойны милосердия, то почему ты не милосерден к тем, кого убивали, грабили и похищали все эти годы?

– Вот именно – годы! За эти годы мы научились ладить с горцами. Никто лучше царя Филиппа не умеет натравливать дикарей друг на друга и получать прямую выгоду от их взаимной вражды и кровной мести.

– А кушать они все равно спускаются в наши долины! И никакая вражда этому не препятствует!

– Со временем самые злобные истребят друг друга, а остальные вернутся к нормальной жизни.

– Иными словами, ты предпочитаешь медленное и мучительное самоистязание? Тогда кто из нас двоих не милосерден?! Или ты мечтаешь стать укротителем зверей, чтобы целыми днями возиться с ними, приучать к подражанию людям? Но тогда выбери обычных медведей, они и спокойнее, и лучше поддаются дрессировке.

– О каком милосердии говоришь ты, Александр? Я видел мертвые глаза младенцев, изрубленных твоими головорезами.

– А ты не смотри! Эти трупы подобны человеческим – слишком похоже на убийство людей. Только гнусные извращенцы способны без внутреннего содрогания видеть такое. Нормальным людям не следует смотреть даже в глаза скотины на бойне. Иначе придется вообще отказаться от пищи, одежды, жилищ. Потому что зачатки души имеются и у деревьев, страдает даже зерно, измолотое в жерновах.

– Это выдумки каких-то философов, царевич!

– Тогда считай, что человеческая душа у медов тоже выдумка, но уже твоя собственная. Вот если бы ты попал в их руки, они бы не увидели в тебе никакой души, как не видят ее шакалы и прочие людоеды.

Через месяц остатки медских племен, обложенные в небольшом лесу, истошно взывали о милости. Но Александр приказал поджечь лес со всех сторон и никого не выпускать ни живым, ни мертвым:

– Лес мы вырастим заново, а медов больше не будет! Никаких медов!

* * *

В ближайшей долине, у впадения в Стримон речки Струмицы Александр приказал основать город15 и заселить его цивилизованными людьми, «чтоб не оставалось пустого места для скопления новой мрази».

Бабушка Эвридика, прослышав, что этот город обессмертит ее имя, ворвалась к Александру и привычно заголосила:

– У меня есть просьба. Единственная. Больше никогда и ни о чем не попрошу тебя, Александр. Обещай, что выполнишь!

– Это зависит от просьбы.

– Ты бессердечный мальчишка! Ты любишь издеваться над несчастной старухой, стоящей по пояс в ледяных водах Стикса!..

– Я клянусь выполнить любую твою просьбу, возможную для меня.

– Ни этот город и ни какой другой не может носить имя той, что была лишь спутницей двух Божественных «Защитников людей». И ты, исполняя данную мне клятву, должен обессмертить собственное имя. Потому что это не только твое имя. Потому что так хочет влюбленная девочка, выжившая в теле этой жуткой старухи.

Бабушка расплакалась. В последнее время она плакала особенно часто. И появился Александрополь – «город, защищающий людей»16. После праздника, посвященного этому событию, Эвридика уснула здоровой и счастливой и, не просыпаясь, впала в бесчувственный паралич с блаженной улыбкой на устах, будто сложенных для поцелуя.

* * *

Филипп, несмотря на энергичное противодействие эллинских колоний на западном побережье Понта Евксинского17, настиг «скифского жулика» Атея, уничтожил его вместе с войском и возвращался домой с огромным табуном прекрасных скифских лошадей, множеством скота и толпой рабов на продажу.

Увы… Македонская армия, обессиленная затянувшимся походом, не смогла удержать добычу. Ее отбили налетевшие со всех сторон отряды трибаллов18.

Темной зимней ночью, крадучись, как воры или заговорщики, царские гетайры принесли тяжело раненного Филиппа в собственный дворец.

Родственники, собравшиеся у ложа изможденного царя, вместо стонов услышали грязные ругательства:

– … … … Александрополь! … Нетерпеливый мальчишка, мог хотя бы дождаться моей смерти. «Доверься и поплатишься»19 – так у б…- философов, кажется, говорят! Верни перстень с печатью! Ты больше не регент, засранец! Иди – играй в солдатики!!!

Александр хотел огрызнуться, но потом передумал, медленно снял перстень, отдал и тихо вышел.