качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 24. Единственная помеха (год двадцать седьмой 1)

Для абсолютного большинства смерть Дария означала конец войны. Для Александра – хороший повод продолжить: разумеется, с целью наказания цареубийц, начиная с самого лживого – Бесса.

Но именно этот злодей первым и подал сигнал к примирению. В письме, нашпигованном льстивыми клятвами, предлагалась сделка. «Я, – писал Бесс, – умертвил Дария исключительно ради твоего блага, дабы ты получил опустевший трон, не замаравшись царской кровью. Наслышанный о твоей сказочной щедрости по отношению к добровольным помощникам, прошу об одном – оставь мне Бактрию и Согдиану. Для Владыки мира это сущий пустяк, но за столь малую награду я буду тих, как младший брат в присутствии старшего».

– Я не стану переписываться с таким лукавым негодяем, – процедил сквозь зубы Александр посланникам Бесса. – Своей подлостью он заслужил смерть, и мой долг покарать его.

Но, даже если бы он был чист и непорочен, я не смог бы оставить ему ни Бактрии, ни Согдианы. Это хищники делят территорию, а львы оставляют объедки шакалам. Нормальному человечеству нужен единый мир! Разделение порождает вражду и ненависть. Оно – источник обманов и войн.

Когда передали этот пафосный отказ, Бесс вспылил и поклялся: Александр пожалеет о своей ненасытности, ибо теперь придется воевать не с трусливым и глупым царем, а с многочисленными и могучими народами, способными постоять за веру предков.

Прошло еще несколько дней, и персидские жрецы возложили на голову цареубийцы священную тиару, объявив его «Великим царем царей Артаксерксом Четвертым».

– Раньше или позже Азия разверзнется и поглотит чужака! – провозгласил коронованный.

И все понимали: нужно готовиться к длительной партизанской войне, столь привычной и бактрийцам, и согдианцам. Не первый раз в Среднюю Азию шел грозный завоеватель, мечтающий переделать ее на свой лад. Однако именно здесь всякий, стремящийся к богатству, со временем становился сытной добычей, а жаждущий славы – находил бесславный конец.

* * *

Александр обосновался в Гекатомпиле и готовил осеннюю облаву на непокорных.

Покорных было гораздо больше. В тот злополучный день Великий царь царей принимал клятву верности от младшего брата Дария – Оксатра. Скупая на похвалы Ада прочила прекрасное будущее «мальчику, никогда не жившему во дворцах и потому очень стойкому к соблазнам». Заступничество Карийской царицы решило судьбу сорокалетнего «мальчика», поскольку желающих служить новому Господину было так много, что получали отставку даже вельможи с хорошей родословной.

Впрочем, царская разборчивость нисколько не мешала соотечественникам самодержца болтать о его беспринципности.

– По законам Отечества, побежденные вообще не имеют никаких прав, а он делает их нашими полководцами. Задабривает всякое отребье: лицемеров и льстецов. Скоро вообще будет непонятно, кто победил в минувшей войне: эллины или персы…– раздраженно ворчали македонские ветераны.

Торжественную церемонию прервал печальный гонец с письмом царицы-матери.

«Олимпиада – сыну своему Александру: Мой любимый брат и твой дядя – царь Эпира Александр Первый доблестно пал, отражая нашествие самнитов на Рим.

Даже в такие горькие минуты тебя нет с нами. Вместо крепкого плеча сына и брата – бабья немочь безысходного отчаянья. Так все мы умрем и даже не увидим тебя.

Благодарные римляне просят «Александра Олимпийского» принять титул Великого покровителя Рима. И прислать им кого-то еще2. Приезжай».

«Александр – матери своей Олимпиаде. Мысль о ВАЖНОСТИ царского долга была слабым утешением для меня. И нет ничего, кроме этого, чем мог бы утешить вас я, оторванный от семьи сильнее погибшего дяди.

Все титулы брата по праву наследуешь ты, и Рим переходит под твою опеку. Уверен, Клеопатра3 самостоятельно справится и с Элладой, и с Антипатром. Тридцать три года4 ты учила ее – настало время дать ей шанс.

Съезди в Рим, поживи в Бутроте5 – отдохни от регента. Но будь осторожна: угодливость римлян сродни ласкам дикой кошки, готовой мстить за любые обиды и нападать ради пропитания, забывая прежние благодеяния и совершенно не считаясь со справедливостью. У них никогда не было ни постоянных друзей, ни возвышенных идеалов. Они служат только себе самим и своему эгоцентричному городу».

В тот же вечер спокойно и гордо угас царский ксен Демарат, просипев напоследок:

– Ты дал мне смысл и счастье… Мой Пламенный Бог!

Улыбка настоящего эллина сияла на неизменно добром лице.

* * *

Пока Александр оплакивал умерших, армия собралась домой. Македонцы находили справедливым, что после демобилизации фессалийцев настал их черед. Персы разгромлены – Дарий погиб – война окончена – и македонскому царю полагается отвести домой всех соотечественников. А уже потом, если захочет, – пусть возвращается на восток к своим новым подданным.

– Мы – не азиаты и не наемники, – твердили солдаты. – И наш поход завершился победой.

– Точно! – вторили им многие командиры. – Вот только ОН…

– Что происходит? – поинтересовался царь у своих военачальников, обнаружив посреди ночи странное оживление в собственном лагере.

Ему объяснили: кто-то пустил слух о возвращении домой, и армия сделалась неуправляемой. После такой новости Главнокомандующий выглядел хуже трупа, втоптанного в грязь.

– Вы что, хотите меня оставить? – спросил, точно мальчик, неожиданно узнавший о продаже в рабство по воле собственных родителей.

– Мы-то нет, – ответил за всех Филота. – Но что сказать солдатам, не желающим слушать ни о чем, кроме возвращения домой? Ты б с ними поосторожнее!…

Но «вечно неосторожный» уже бежал к своим подчиненным.

– Ты что, собираешься уйти, даже не отомстив Бессу? – спросил у первого подвернувшегося.

– Отвяжись, рыжий! Здесь нет дураков мстить за какого-то Дария, – огрызнулся седоусый солдат, не отрываясь от укладки личных трофеев.

Нечто похожее царь услышал от всех, к кому обращался со своими вопросами. Где-то его узнавали, где-то было не до этого, но из каждой груди рвался один и тот же, долгое время подавляемый клич: «Домой!!!»

Утром горнисты протрубили «Сбор», и солдаты сбежались в ожидании прощальных речей и последнего парада. Но к ним вышел боец, готовый драться насмерть, причем с собственной армией. И он нарывался, швыряя тяжелые слова в самую гущу, в самую душу собравшихся:

– Как можно сложить оружие раньше противника, да еще на его территории? Пока мы атакуем – нас боятся. Но стоит расслабиться – и они ударят в спину.

Если бы наша власть была достаточно прочна, если бы можно было доверить Персию азиатам и наемникам, я б и сам предпочел жить дома вместе с Барсин, растить и воспитывать детей, заботиться о матери и сестрах. Но Азия все еще переполнена диким и хищным зверьем. Загнанное в глубокие норы оно сделалось только опаснее, чем прежде. Само собой ничего не изменится. Чтобы расчистить землю, требуется время и вы.

Ни один пастух не бросает овец там, где водятся волки. А здесь не только овцы. Здесь наши братья, беспомощные, как дети среди насильников и извращенцев. Конечно, сегодня все мерзавцы прикидываются смирными, но не потому, что у них внезапно прорезалась совесть, а потому, что мы гораздо сильнее.

Смешон крестьянин, забросивший поле с богатым урожаем. Смешон атлет, развернувшийся у самого финиша. Но еще смешнее армия, прекратившая войну за полшага до окончательной победы. Вы же видите: осталась гораздо меньше, чем сделано. Но если этой малостью пренебречь – она разрастется, как плесень, как искра на сеновале. И придется начинать с самого начала. Сегодня до Бесса – четыре дня пути, и за ним только Бактрия и Согдиана. Но пока мы будем идти домой, он присвоит себе всю Азию и ринется следом, чтобы похитить все, включая и Македонию. Неужели кто-то из вас сделает такой подарок негодяю? Неужели кому-то хочется добровольно отдать такому ничтожеству оплаченное столькими жизнями и вашей собственной кровью?!

У ваших ног власть над целым миром, так попытайтесь хотя бы ее поднять!

– Царь прав. Достаточно повернуться задницей, и нас поимеют, точно рабы старушку! – крикнул кто-то, и общий радостный смех означал: Александр вернул свое войско.

Но вещи были сложены, и Главнокомандующий этим воспользовался, чтобы сменить обстановку – повел всех в столицу Гиркании – Задракарту6. Нового Великого царя там ждали давно. Особенно отец Барсин – Артабаз.

* * *

Тесть собрал большую компанию персидских аристократов и вместе с ними вышел навстречу зятю, мечтая наконец-то увидеть, каков он, «бывший маленький царевич на пике могущества».

– Только служебный долг не позволял сделать так раньше. – Теперь Дария, которому я присягал, больше нет, и ничто не мешает действовать по велению сердца, по здравому смыслу, – торжественно признавался Артабаз.

Остальные персы, включая трех самых старших братьев Барсин7, лежали ниц. А перед ними гордо стоял человек в странном наряде: на лбу трехцветная ленточка Великого царя царей, туго стянувшая рыжие кудри; белый с пурпурными вставками короткий персидский халат, почему-то заправленный в той же раскраски штаны с широким поясом; и, наконец, глухие кольчужные сапоги. Только любимый кинжал (прощальный подарок бабушки), торчащий, как у разбойника, из-за пояса, выдавал в этом необычном парне прежнего Гегемона эллинов.

Таким Александра еще не видели. Так он вырядился впервые, чтоб сделать приятное «благородному Артабазу». Конечно, Барсин предупреждала: так никто не носит, а женщины и мужчины подпоясываются по-разному8… Однако новая — «очень удобная» форма пришлась царю по душе. Еще больше ему понравилось, как радуются персидские подданные знакомому тряпью.

Побуждая и своих гетайров к единению народов, приказал надеть персидские полосатые плащи. Гвардейцы ослушаться не посмели, но теперь чувствовали себя декорацией к какому-то туповатому зрелищу. В их сторону ухмылялась вся армия, не решавшаяся расхохотаться над царем в «сверх идиотском наряде».

– Привыкает к роскошной жизни настоящих Великих царей, – шептались у костров. – А нас попрекает каждым добытым перстнем.

* * *

Живописная Гиркания никогда не видала столько людей – не помещались они среди лесов, гор и солончаковых пустынь. Но теперь поместились. Целых три македонских армии рыскали по приморским дебрям, а путешественники, вельможи, купцы и обозные прихлебатели продолжали съезжаться, заполняя собой селения.

Александр изредка прерывал охоту на дикарей Гиркании, прячущихся в густых прибрежных зарослях, и возвращался в Задракарту разобраться с очередной партией перебежчиков.

«Последний визирь из персов» – Набарзан, разочаровавшись в способностях Бесса, тоже хотел капитулировать, умоляя о сохранении жизни. Мол, он (Набарзан) только советовал Дарию, как лучше, а цареубийство категорически осуждает и с лицемерными душегубами ничего общего иметь не желает. «Любая жизнь дорога мне, чтящему солнечный лик Ахурамазды, и убийство противно моей природе, душе и вере! Во имя прощения готов претерпеть любую, самую унизительную службу и даже изгнание», – писал капитулянт. И ему пообещали жизнь.

– Боги не дают лживых обетов, – твердил сыновьям, ехавшим вместе с ним сдаваться на милость «Богоизбранному».

Посоветовавшись с «мудрым Артабазом», бывший визирь решил подарить «Великому царю царей» самую «дорогую и близкую сердцу» вещь – своего лучшего, любимейшего слугу Багоаса9.

– Вот отменный образчик азиатской преданности, предусмотрительности и исполнительности. Надежен, как друг, и ласков, как возлюбленная! Усерден, точно слон, но довольствуется крохами и поет слаще жаворонка! – расхваливал вельможа подаренного кастрата.

Такая самоотверженная щедрость растрогала Александра, и он ограничил наказание приказом:

– Убирайся и не высовывайся, особенно в компании с каким-нибудь Бессом!

Чуть позже явились изголодавшиеся в горах эллинские наемники Дария и попросили взять их хотя бы на гарнизонную службу. Это было единодушное прошение, не поддержанное только афинянином по имени Демократ. Тот предпочел смерть от собственного меча вместо «службы тирану».

– Вот человек, для которого свобода – великая идея, более ценная, чем собственное мимолетное существование! Вот очищенный от вздора идеал человеческого свободолюбия! – восхитился Александр, приказав найти самоубийцу и похоронить с почестями.

Остальных наемников намеревался прогнать, но, как все чаще делал, вмешался Артабаз. И так красноречиво описал верность пришедших служебному долгу, что царю захотелось подойти индивидуально к каждому перебежчику. Тех, кто пошел на службу к персам после восстановления Эллинского Союза или был склонен к излишествам – отправили домой, снабдив на дорогу продовольствием и деньгами. Остальных распределили по гарнизонам Гиркании или направили защищать строителей «стены Александра»10.

* * *

За лето Великий монарх существенно изменился. Он не только уравнял в правах одежду Персии и Эллады, царские печати Филиппа и Дария11, но и перестал считаться с принадлежностью своих подданных к тому или иному народу. Зато четко обозначилось, кто попал в ближний круг, а кто – в другие сферы различной степени удаленности. Формально ничего не изменилось, но каждому дали почувствовать, на какую степень царской доброжелательности лично он вправе рассчитывать. Македонских вельмож больше всего оскорбляло то, что среди самых близких, кроме Кратера и Гефестиона, оказались царица азиатской Карии Ада и чистокровный перс Артабаз, родовитых же соотечественников не было никого: ни Филоты, ни Кена…

– Кто во всех битвах был против нас и даже против собственной дочери, теперь стал ближе Клита Черного, всегда сражавшегося бок о бок с царем и неоднократно спасавшего царскую жизнь, – жаловался сам Кен на воцарившуюся несправедливость.

Гефестион так старательно подражал своему единственному другу, что стал похож на перса. Но таких, как он, набралось немного. Большинство эллинов избавлялось от «одежд побежденных» и гнушалось всего персидского. Даже Кратер демонстративно избегал любой «азиатчины», хотя и был доброжелателен со многими азиатами.

Впрочем, царские новации удостоились не такого пристального внимания, какого заслуживали, по общему мнению. А всему виной – диковинки Гирканского побережья: виноградные гроздья длиной в два локтя12, густые заросли пшеницы-самосейки, сказочно плодовитые фиговые деревья, сладкие, как мед, кленовые листья, невиданные кошки (от маленьких с мышь до больших с медведя), беспредельная тихая гладь ласкового, почти пресного моря, в котором водилась очень крупная рыба с удивительно вкусной икрой. Как было не восхищаться всем этим?! Однако Александр, особенно после еще одной попытки горцев украсть Буцефала, беспрерывно сердился на «непроходимые дебри» и называл Гирканское море «вонючей лужей — отрадою ротозеев».

Впрочем, так было, пока царь не получил от Аристотеля очередное задание – выяснить для науки, является ли Гирканское море заливом мирового океана. Тут «неврастеник» стал сдержанным и усердным наблюдателем, охотно вникал во все детали, лазил во все щели, строил и рассылал корабли. А потом по-ребячьи радовался, когда подтвердилась его первоначальное мнение:

– Это, действительно, лужа, хотя и очень большая, крупнее Эгейского моря в два с половиной раза.

* * *

Гефестион:

«По указу шерстили персидскую знать, «выбирали зерна из плевел»13. Но где нам! – Такое нашествие!

Видимо, местные женщины решили не отличаться от своих приставучих мужчин и все лето липли к Александру, как кровожадные мухи. Естественно, Кратер дразнится, будто бы я завидую, хуже – что я ревную друга к каким-то дурам. Но мне, действительно, неприятно. Такого бабского лета у нас еще не было.

Ну, ладно, Барсин буквально не отходила от «приемного мужа», таская за собой папашу и братьев. Ну, визиты «бабушки Ады» с вечно хнычущей Сизигамбес. К этим-то можно привыкнуть, даже поговорить. Да некогда! – всякий вельможа, каждый приблудный «мудрец», любой затрапезный послишка является в окружении соблазнительно пахнущих и обольстительно одетых (скорее совсем раздетых!) внучек, дочек, сестер, племянниц… Даже собственных жен приводили – с той же целью. Всем нужен единственный самец по кличке Александр. На прочих, менее породистых, они не размениваются и даже не смотрят. Разве только, чтоб выведать вкусы «Величайшего из Великих». Тысячу раз в день один и тот же вопрос:

– Что же он любит больше всего?

– Мудрость! – отвечаю. – Весь день отдается мудрости – «философствует», если по по-нашему. Надеюсь, она у вас есть, и вы ее вместе полюбите во время приватной встречи, если Он примет вас?

А они ошалело пялятся, как на глупого шутника.

– Философия философией, – просветил меня один умник, – а у Великого царя должно быть много породистых жен, дабы одаривать этот, весьма несовершенный мир как можно большим числом  таких же прекрасных детей.

– Прекрасных, как кто?!

– Разумеется, оба родителя! И вообще, чем больше в серале женщин – тем большего уважения достоин их хозяин. Не потому, конечно, что познал-испытал столь разнообразные наслаждения, а потому что отважился на столь тяжкое и обременительное испытание – держать под одной уздой целое стадо строптивых кобылиц.

Но «всеми желанному жеребцу» «кобылицы» опостылели до такой степени, что он едва не удрал от собственной сестры. Кина явилась нежданно в окружении трех сотен «амазонок», прошедших, как и она сама, суровую школу в войске «Архистратига Эвридики». Александр узнал «родную душу» в самый последний момент. Отменив внеочередную вылазку в горы (попросту: бегство от баб!), бросился к сестричке и утонул в ее просторных объятьях.

«Младшенькая» и раньше была ростом с Эвридику, а теперь еще и набирала бабушкины габариты. Александр заметил это и радостно сообщил:

– Ты все больше похожа на бабушку!

Нашел, что сказать двадцатисемилетней бабе! Она, конечно же, обиделась и ответила, что он по-прежнему похож на глупого мальчишку. «Глупым мальчишкой» старшие сестры дразнили Александра в детстве, поэтому царь залился ребяческим смехом и заразил им Кину. Насмеявшись, сестрица с нескрываемым ехидством раскрыла секрет своего появления в нашем лагере:

– Я прослышала, твои мужланчики разбегаются по домам. Выходит, кроме нас тебе и помочь-то некому. Амазонки опять в строю!

Настал царский черед обижаться. Тем не менее, Кину он спровадил хладнокровно – убедил: Олимпиаде и Клеопатре «воительницы» нужнее. К тому же, Кину ждали собственные «малолетки»: Миртала и Эвридика, родившиеся в канун похода и названные так в честь бабушки и прабабушки.

На прощание организовали большие соревнования по стрельбе из лука. И царевна, к всеобщему удивлению, заняла третье место, уступив бьющему без промаха брату всего лишь пару мишеней.

Декада, проведенная Киной в компании Александра, возбудила какие-то дикие слухи и надежды среди рвущихся в царские жены и наложницы. К нам тут же зачастили девицы, переодетые амазонками, лгущие про священные законы Скифии, обязывающие царя подарить ребенка каждой просительнице. Сальные намеки постовых «горделивые воительницы» игнорировали или высмеивали.

Некая Фалестрис14, обжигающе эротичная в своем непристойном наряде, не только проникла в лагерь, но и зажала между монументальных грудей какого-то рыженького солдатика, принятого ею за Александра.

– Ты не вправе отказывать! – орала она, а юноша пытался что-то объяснить под гогот сбегающихся товарищей.

Шустрая девица заинтересовала царя: естественно, не красою, а тем, как попала в лагерь – прямо к штабному шатру. Занялся этим Пердикка с обычною беспощадностью: примерно в течение часа добыл имена изменников, соблазнившихся деньгами замаскированной гетеры, ей же и предложил расстрелять сообщников из лука. Естественно, ни убивать мужчин, ни «пострелять хотя бы» мнимая амазонка не согласилась, предпочитая мучиться «как-нибудь по-другому»».

* * *

Когда жара пошла на спад, тридцатитысячная армия Александра энергично прошлась по Парфии и направилась в Арию, чтобы оттуда по Большой восточной дороге15 ворваться в Бактрию и очистить мир от Бесса.

Сатрапами Гиркании и Парфии были оставлены братья Барсин Автофрадат и Фратаферн.

В первом же арийском городе – Сузии16 македонцев дожидался местный сатрап Сатибарзан, предложивший себя, свою казну и армию, а также самую свежую информацию о действиях и планах «Артаксеркса Четвертого».

«Настоящий Великий царь», доверившись такому рвению, сохранил перебежчику должность, а вместо полноценного гарнизона оставил в Арии сорок фессалийских гвардейцев. Да и то – для охраны услужливого наместника от тайных недоброжелателей и предотвращения мародерства со стороны демобилизованных эллинов, не признающих начальников-персов.

На прощание Сатибарзан очень пылко заверил «Мудрейшего Господина», что по возвращению из Бактрии «Божественный» найдет Арию, преобразованной по эллинскому образцу, «изобильную городами и философами».

В Сузии внезапно заболел и через день умер средний сын Пармениона – Никанор.

Гибель Гектора, смещенье отца, смерть второго брата – все эти беды свалились друг за другом и раздавили Филоту. Теперь он держался особняком и дулся на весь мир. Это привлекло внимание Сатибарзана, и проницательный вельможа решился на откровенный разговор:

– Вы македонцы – отличные парни. С вами надежно, легко и приятно. Вы похожи на наших отцов и дедов – такие же решительные и сильные, пахнете конским потом, любите войну, охоту, баб и неразбавленное вино. С вами всегда можно договориться, и вы держите слово.

А мы – жалкая пародия на собственных предков: устали от борьбы и богатства, устали от власти и славы, от собственного высокомерия и то устали. И теперь мы полны мечтой, искренней и надежной: вы вернете этому царству могущество и процветание. Готовы всемерно помочь! Будут счастливы и другие народы, если вернут им былые права и не будут навязывать излишней мудрости и ненужных городов.

Но есть серьезное препятствие. Среди вас есть один, пахнущий молоком бешеной кобылицы. С ним невозможно сойтись. Его слова гнут и насилуют, крадут душу и веру. Его имя пугает даже самых тупых кочевников, не ведающих слово «страх». Он чужд всего человеческого, и никак не понять, кто он: гений Ахурамазды или дэв Аримана. Он несется, как степной пожар, оставляя одни пепелища.

– И ты решил рассказать это мне?!

– Просто в твоих глазах тот же густой пепел…

– Держи язык за зубами и думай, кому плетешь…

– Но ведь я ничего такого не сказал и, тем более, не сделал.

– В этом твое спасенье. Но бойся, если кто-то решит по-другому.

Сатибарзан чувствовал, Филота не выдаст, но все равно нервничал, поэтому допустил резню раньше разумного срока. Едва македонская армия переправилась через Марг17 в Бактрию – Ария восстала. Местные перебили всех, оставленных Александром. А Сатибарзан торжественно провозгласил окончание оккупации и признал Великим царем царей Артаксеркса Четвертого.

Однако у Гегелоха свои люди имелись везде, и они догнали македонцев посреди Бактрии.

Александр накануне разогнал плетьми купцов, гетер и бродяг, сжег лишнюю поклажу, чтоб налегке преследовать Бесса, засевшего в Бактре. Однако Гегелох назвал такую цифру азиатов, сбежавшихся к Сатибарзану, что планы пришлось менять. Оставлять сорокатысячную орду у себя в тылу было глупо – бунт побуждал к резне, причем очень быстрой. А очень быстро – означало «самому». Кратер с пехотой остался в арьергарде – прикрывать тылы, а царь, прихватив самых быстрых, поспешил назад в Арию.

Сатибарзану, собиравшему силы возле арийской столицы — Артакоаны18, крупно подфартило – он увидел вернувшихся завоевателей, едва те показались на горизонте. Спасать сообщников было поздно, и мятежный сатрап спас самого себя, ускользнув кружным путем в Бактрию к Бессу.

Конница Александра хлынула на арийский лагерь, как внезапное извержение вулкана. Прятаться за крепостные стены было поздно. Кто успел – укрылся на ближайшем лесистом холме. Но спасительный пригорок обложили хворостом и подожгли. Беглецы сгорели заживо.

Маленький гарнизон Артакоаны сдался без боя. Артакоанцы широко распахнули ворота и, протягивая навстречу македонцам безоружные руки, вопили о своей невиновности. Мольбы горожан спасли им жизнь. Казнили только успевших присягнуть «фальшивому Артаксерксу».

* * *

По горячим следам восстания Александр принял три решения. Поручил Гегелоху организовать тщательную слежку за всеми сатрапами. Перенес столицу Арии в Александрию Арийскую19, основанную у сгоревшего холма. Назначил сатрапом Арии своего третьего шурина – Арсака.

А потом объявил: Азия – не авгиевы конюшни, и ее следует чистить медленно и постепенно. Как это делается, продемонстрировал на примере Арии. Для чего собрал все войска, кроме гарнизонных отрядов, и сформировал дополнительные карательные сотни из местных жителей.

Больше месяца македонцы, как умели, очищали Арию от способных ударить в спину.

В одной из карательных акций в рукопашном бою сложил свою голову главный разведчик Гегелох, рискнувший подобным образом развить в себе «многогранность». Достойной замены ему не нашлось, поэтому единая разведка распалась на ряд обособленных служб с узкой специализацией.

* * *

На перевалах, ведущих в Бактрию, выпал глубокий снег, и поход на север стал бы чрезмерно медленным. Это давало повод продлить войну в другом направлении, и Александр отправился на юг, в Дрангиану.

Местный сатрап Барсаент бежал в Индию20. А дрангианцы, желавшие воевать с «македонским узурпатором», еще летом подались к Бессу. Поэтому покорение бескрайних степей с редкими оазисами селений оказалось простым путешествием. Уже к концу осени овладели всеми городами, разбросанными у Систанского озера, в том числе столицей Дрангианы – Фрадой21: нелепым нагромождением полуразрушенных дворцов, постоялых дворов и колодцев в обрамлении корявых крепостных стен, напоминающих рот с выбитыми зубами.

Задерживаться среди безлюдных развалин никто не собирался, если б не заговорщики.

* * *

Димн, молодой кавалерист из царской тысячи, привел своего приятеля Никомаха в пустующий храм Фрады и торжественно объявил:

– Ровно через три дня люди, смелые и выдающиеся, идут убивать нахала, поправшего дух Эллады, равенство с независимостью! Мы долго и внимательно наблюдали за тобой! Ты достоин быть с нами!

Димн таким способом рассчитывал привлечь сообщника в «славном деле тираноубийства». Но Никомах, так смело ругавший царя и бравировавший пренебрежением к законам, услышав крамольное предложение, трясся, как замерзающий. Даже присутствовать в момент «низвержения деспота» юноша отказался категорически, но клятвенно пообещал не выдавать друга. Однако, выйдя их храма, побежал советоваться к своему брату Кебалину.

Совет был недолгим. Выпив для храбрости, братья единодушно решили «предупредить Александра». Оставалось найти того, кто проведет их в царский шатер, поскольку «Бог философии» в очередной раз заперся со своими «любимыми свитками» и в лагере не появлялся. После небольших препирательств выбор пал на Филоту — известного разоблачителя ранее многочисленных (явных и мнимых) заговоров…

* * *

– Ты помнишь Антигону?

– Девицу из Пидны, таскающуюся за Филотой?! – Александр неохотно оторвался от каких-то сложных схем и глянул на Барсин с явным нетерпением, демонстрируя нежелание отвлекаться по пустякам.

– Может, и я «таскаюсь» за тобой?

– Разве я дал тебе повод?

– Не вижу разницы. Я – из дамасских пленниц, она – из дамасских пленниц. Я – нечто вроде жены, она – приблизительно то же. Только она – красивая… Очень!

– Хорошо, Барсин, что там с Антигоной? – Александр порывисто растолкал свои свитки, будто освобождал место для самозванки из Пидны.

С ней все отлично, «муж» общается с ней охотно… Но вот то, что он говорит… Это касается тебя.

– Думаю, ничего нового – обычное для них с Парменионом напыщенное бахвальство. Мол, Александр – мальчик, всеми своими достижениями обязанный их семье. Пусть болтает, если подобное «геройство» примиряет его с действительностью!

– Ты бы выслушал Антигону… Я водила ее к Кратеру, он просил рассказать тебе. Все-таки это моя подруга, и я должна решить, можно ли ей доверять. А что тут решать: она же чистую правду…

– Верю! Если у нее есть просьбы – готов помочь ради вашей дружбы. Но встречаться нет времени. А разбираться с Филотой бессмысленно. Таким людям свойственно тешить самолюбие, охаивая всех, кто выше. Ни плетью, ни золотом рот не заткнешь.

Да и зачем? Злословие не мешает ему быть старательным и исполнительным, как его отец. Я без всяких сомнений доверил этому доморощенному Зоилу22 половину кавалерии – и он везде поспевает. Чего не скажешь о моих лучших друзьях, привыкших шевелиться только после напоминаний и уговоров.

И заметь, он никогда и никому не отказывал в помощи. Тебя выручал деньгами в для себя непростое время.

– Возможно, он покупал расположение жены Мемнона.

– В тот момент беглый наемник не представлял особой ценности для любимого сына «лучшего полководца Македонии». Кроме того, я сам видел, как Филота распродал имущество, спасая друга – простого, ничем непримечательного человека. Конечно, в последнее время зажрался и стал невыносимо груб с окружающими. Но, может быть, модница Антигона и есть главная причина богатейской деградации?

– Не хочешь – не слушай. Но я уверена, здесь не просто похвальба и зависть. Ты давно уже не только Великий охотник, но и лакомая добыча.

– Ну, так добудь меня!

– Следующий раз, когда ты будешь слушать кого-нибудь, кроме себя!

* * *

– Филота, ты слышал про Димна из Халастры23?

– Про какого еще Димна?

– Про того самого, о котором тебе дважды докладывал Кебалин.

– А, эти маленькие сплетники, рвущиеся к Александру. Что, допекли и тебя?24

– Допекли?!

– Ты слишком мнителен, Кратер. Заговор, о котором они гундосят каждому встречному, – их собственная выдумка. Страсть как желают выслужиться! Амбициозны, как вся македонская молодежь. Не трать свое время!

– Раньше вы с отцом видели крамолу в каждой дурацкой сплетне. А теперь ты даже не захотел проверить слова Кебалина и Никомаха?

– Зачем? Чтобы опять все смеялись? Тут же и так все ясно!

– Ты так хорошо знаешь этих парней?

– Ну, видел пару раз. И слышал кое-что не очень лестное для них. Говорят, что любовники – гомики, чтоб понятней…

– И все?!

– Кратер, ты-то чего хочешь?! Доказать мне, что я плохо забочусь о царской безопасности? Доказывай Александру! Может быть, он поручит тебе еще и конницу, а меня отошлет к отцу. А я отпрошусь домой, о чем давно, очень сильно мечтаю. Честно говоря, осточертело целыми днями бегать по конюшням, смотреть, как точат мечи, нянчиться со спесивыми дурачками, именующими себя «Дружиною Всемогущего»…

– Филота, я все проверил. А Димн покончил с собой, когда его пытались арестовать.

– И это все, что у тебя есть против меня?

– Почему ты думаешь, что это против тебя?

– По твоему торжественному тону догадался. Пришел арестовывать – арестуй. Я даже не стану сопротивляться такому бугаю, как ты. Но запомни, я слышал многих наших и варваров – все они в один голос повторяли одно и то же: Александр – единственная помеха нормальной жизни.

– А ты не думал, Филота, почему такую чушь говорят именно тебе?

– У них спроси! В любом случае неудивительно, если нашелся Димн, попытавшийся сделать то, о чем размечтались многие.

Мы завоевали огромную империю. Нас заслуженно уважают. Настало время пользоваться плодами побед. Однако Александру этого мало. Он хочет получить все, никому ничего не оставляя. Ему не терпится переделать весь этот мир так, чтоб остались одни пресные сухарики вроде него самого, каковым ничего не нужно, кроме похода на завтрак, скудного завтрака на обед, мудреной книжки на ужин, жирной Барсин по праздникам и постоянной головной боли в награду.

Но ты-то скажи, зачем Боги создали этот мир таким сладостным и многообразным? Зачем вложили в наши души страсти, необъяснимые для рассудка? Зачем позволили жаждать блаженства и уклоняться от боли? Такая короткая жизнь! Совсем никакая молодость!

Ты хочешь быть подобием Александра? Кто тебе мешает? – Будь! Но пойми, другие на это никогда не согласятся. Именно поэтому они говорят: «Александр – единственный, кто мешает наслаждаться таким недолгим, таким мимолетным счастьем». Они увидали воочию, как потеряли царя и попали под власть тирана, насаждающего законы, ненавистные как Богам, к которым себя причисляет, так и людям, – особенно людям, от которых с таким упорством всю жизнь свою отмежевывается! Все, кто умеет считать, давно подсчитали, кто убил больше эллинов, чем все враги вместе взятые.

– Не думал, что станешь повторять слова заговорщиков.

– Не знаю я никаких заговорщиков! И знать не хочу! Зачем они мне?! У меня есть все, что нужно. Но и отлавливать димнов тоже не собираюсь. Можешь так и передать Александру. Если вам нужно найти еще одного изменника – попытайтесь арестовать любого. Будет, как с Димном. Потому что враг аскетического деспотизма, непримиримый враг этого скудоумного убожества сидит в каждом свободнорожденном! Вроде простая мысль, да не до всех, как я вижу, доходит!

Что же, еще подожду. Мне-то спешить не нужно. Мои руки чисты, совесть тоже. Я ни с кем ни о чем не сговаривался, ни в чем незаконном не участвовал. Дело свое знаю, исполняю наилучшим образом. Вся моя вина лишь в том, что я никогда не отдам нашему царю всю свою жизнь без остатка. Он и так отнимает больше, чем положено Олимпийцам!

– Знаешь, Филота. Что-то похожее ты говорил и раньше. Правда, не так открыто. Именно поэтому я и думал: ты заодно с Димном. Не верил, что этот вздорный мальчик решился на цареубийство без серьезной поддержки. Хотя Александр сразу сказал: «Истинный сын Пармениона ни за что не примкнет к таким отчаянным парням, пока они не начнут побеждать».

Теперь я согласен с этим: ты не участвовал в заговоре. Впрочем, также верно и то, что ты хуже любых заговорщиков. Ты хочешь того же, но так, чтоб остаться абсолютно чистеньким.

– Ничего я не хочу! Просто знаю, чем все закончится, и не смею мешать неизбежному. А ты пытайся. Надеюсь, и то, и другое ненаказуемо. Ведь Александр не Филипп: за пустяк не накажет.

Что я, в конце концов, сделал? – Не поверил, будто какой-то задохлик способен зарезать того, кто шустрее Ахилла и крепче Геракла. А кто поверил бы?! И ведь не зарезал же никого, кроме себя. Да и то сам ли?..

Судьи вывернутся от смеха, услышав, что Филота якобы причастен к такому нелепому заговору, да еще оставил в живых Кебалина, собиравшегося наябедничать царю. Александр любит прикидываться идиотом, но это чересчур даже для него!

– Прощай, Филота.

– Будь здоров, Кратер.

* * *

– Филота, ты отстранен от командования, сдай дела Гефестиону!

– Ну и, пожалуйста! Этот подхалим и доносчик все-таки добился своего. Посмотрю, как ты справишься без меня!

Филота выбежал из царского шатра в злобном раздражении, но час спустя вернулся весь покорный и слезливый:

– Александр, я просто устал. Вот и сболтнул лишнего. Я, действительно, виноват, что не проверил этого Димна. Но ты же знаешь, как сильно я был занят в последние дни. Кроме того, мне сказали: Димн – типичный болтун. А парням, уличившим его, очень хотелось добиться аудиенции. Они настоящие пидары! Разве можно водить в царский шатер таких людей?

– А ходить самому, чтобы покрасоваться?

– Я уверен, кое-кто порочит меня в твоих глазах. Но, ты же помнишь, мы с отцом всегда были на твоей стороне? – Филота вытер мокрые глаза. – Я отдохну в Мидии у отца и буду служить тебе преданней прежнего.

– Как же ты, Филота, такой слабый и боязливый решился на это? Чего ты ждешь после моей смерти? Трон в наследство?

Даже Мидия слишком велика для вас с отцом. Чтоб насытить таких, хватило б половины ваших македонских владений. Но вы пошли со мной, вы называли своей каждую победу… Зачем? На что вы надеялись?

Вам, выжидающим, Димны не оставят ни крошки. Ведь они отважны и решительны, готовы жертвовать собой во имя собственных целей. А вам с отцом нужны Филиппы, Атталы, Александры, чтоб было к кому присосаться. Если подобные паразиты размножатся – Земля превратится в яблоко, напичканное червями.

Думаешь, вольнолюбивые мальчики вознаградили бы вашу семью за нейтралитет, как некий «преснейший сухарик» шесть лет назад?

– Нет, Александр! Никто не достоин тебя! Твоя щедрость воистину Божественна! Мы все подражаем тебе!

– Ты готов называть мои качества Божественными, не меняя своего мнения по поводу того, кто портит жизнь всем окружающим. Ты так любишь эту испорченную жизнь?! Или надеешься встретить «доброго» Димна?

– Нет, Александр! Нет!!! Это самый суровый и самый справедливый урок в моей жизни.

– Значит, теперь ты хочешь быть Александром?!… Молчишь. Вижу, не хочешь ни за что. Даже твоего лицемерия недостаточно, чтоб скрыть отвращение к такому «быть».

Почему же я должен тащить тебя на себе? Разве мне мало Бессов и Димнов? К сожалению, Филота, существует один единственный способ избавиться от этого бремени. От вас всех, пользующихся мною, не разделяя моих идеалов, ждущих благоприятного момента, чтобы покончить со всем возвышенным как с опаснейшей из болезней. Завтра я отдам тебя войсковому собранию. Пусть осудят.

– Почему же ты не отдал солдатне Линкестида или Аминту? Против них наговорено больше, и не каким-то прыщавеньким Кебалином!

– Ты прав: пора и других. Потому что любое снисхождение оборачивается затаенными обидами и жаждой мести. Прощение для вас – признак слабости и заискивания.

Филота вырывался и взывал к Божьей милости, но его утаскивали все дальше и дальше от того места, где остался мрачный и сосредоточенный царь царей.

На следующий день25 судили всех. Филоту, обвиняемого Кратером. Александра Линкестида, изобличенного Парменионом три года назад в связях с персидским царем. Сыновей Андромена (вербовщика Аминту с братьями Полемоном, Атталом и Симмием), против которых письменно свидетельствовала царица-мать Олимпиада.

Преступникам вменялась государственная измена. Среди свидетелей обвинения – сплошь близкие друзья и родственники подсудимых. Так шурин Филоты — Кен предъявил суду двусмысленное письмо своего тестя Пармениона, истолкованное судьями, как явное подтверждение упований отца и сына на скорую смерть царя. В порыве праведного негодования родственник-обвинитель схватил камень и попытался убить Филоту. То ли демонстрировал свою лояльность, то ли пытался облегчить участь несчастного. Стража едва успела прикрыть подсудимого.

Сломленный годами унизительного недоверия и отшельничества Александр Линкестид обречено молчал, вздрагивая при каждом обвинении в свой адрес. Филота то злобно, то заискивающе настаивал на ничтожности своего проступка: дескать, не хотел отвлекать царя жалобами развратных мальчишек. Но к сыну Пармениона никто не прислушался.

– Даже паршивые молокососы спасали нашего царя, а ты нет! Тебе ненавистна жизнь Государева! – орали тысячи глоток.

И в этом была одна из причин прозвучавшего приговора. Другой, и главной, причиной была искренняя неприязнь простых солдат к родовитому начальству. Такой благоприятный повод сквитаться за прошлые унижения солдаты б не упустили.

Аминта и его братья держались дерзко и объясняли обвинения Олимпиады гневом, охватившим царицу после призыва в действующую армию ее личных телохранителей. Одно упоминание «эпирской ведьмы» вызвало открытое сочувствие судей к ее разгневавшим. Собрание приговорило к смерти только Филоту и Александра Линкестида. Аминту с братьями оправдали.

Царь, в самом начале просивший о помощи и справедливости, вернулся после оглашения приговоров, чтобы взглянуть в глаза осужденным. Но, увидев Филоту, не сдержался и высказался стихами:

«Зачем ты мечешься в слезах

И умоляешь непристойно,

>Когда Патрокл сомкнул глаза,

Хоть был в сто раз тебя достойней?!»26

Потом в угоду солдатам обнялся с оправданными. А судьи, превратившись в палачей, забросали камнями и дротиками приговоренных.

Безучастно наблюдая традиционную казнь изменников, Пердикка бросил Кратеру:

– Эх, надо было отдать их мне на пару дней. Многое б разузнали.

– И без твоих пыток мерзко до крайности!

* * *

– Полидам, я знаю, ты когда-то дружил с Филотой, но никогда не любил Пармениона…

– Я его презираю, Александр. Он подобен бычьему мочевому пузырю – блестящий снаружи — вонючий внутри.

– Но думаю, даже те, кого мы презираем, достойны посильной милости.

– Конечно.

– Сегодня Парменион лишился последнего сына. Узнать, как это произошло, – хуже смерти. Такого наказания старик не заслуживает. Пусть он умрет легко, как подобает оплошавшему полководцу. Сделай, пожалуйста!

– Я понял – исполню.

– Вот мое прощальное письмо и приказы экбатанским командирам. Поспеши – нет ничего быстрее плохих новостей.

Хорошо натренированный дромадер мчался в два раза быстрее самого резвого скакуна. Поэтому через одиннадцать дней Полидам был уже в Экбатанах. Дождавшись темноты, прошелся по городу и раздал царские письма приближенным Пармениона: Клеандру, Ситалку и Мениду.

А утром все четверо отправились к Мидийскому наместнику. Старик грелся на солнышке вблизи личного дворца, посредине уютного парка. Появление подчиненных и царского посланника обрадовало Пармениона: «Ага, не могут без меня!»

Полидам доложил о посланиях царя и Филоты, а потом вручил царское письмо. Солидно шевеля губами, наместник медленно прочитал небольшой свиток, внушительно поднял палец и многозначительно произнес:

– Планы нашего Александра становятся еще грандиознее. Вас всех ожидает незнаемое!

Молодые бесстрастно молчали. Тогда Парменион сладко зевнул и добавил:

– Однако к чему это все? Боги хранили его в местах пострашней Бактрии с Индией. Уж я-то знаю, потому что всегда был рядом, всегда на посту. Опять что ли понадобился? Всегда так! Как серьезная война – так сразу «где Парменион?». А нет войны – сойдет и Кратер. Но каков хитрец?! После моей скоропалительной отставки стесняется напрямую попросить «Вернись!» – размазывает добрые слова, как детишки жидкую кашу. Хочет, чтоб сам просился? Что ж, я еще подумаю. Где там письмо от сына?

– Послание! – резко уточнил Полидам.

Это слово прозвучало как сигнал. Сверкнули кинжалы, и старый полководец рухнул с пробитым сердцем и перерезанным горлом. Его «верные помощники» еще долго и с видимым упоением наносили удары в безжизненное тело.

Ординарец Пармениона посчитал происходящее преступным злодеянием и поднял тревогу. Ворвавшиеся в сад солдаты едва не растерзали убийц-командиров. Но те прикрылись царскими письмами, где Парменион назывался государственным преступником, приговоренным к смерти войсковым собранием Македонии.

Экбатанский гарнизон так и не смог придумать, в чем именно состояло преступление Пармениона, спокойно доживавшего свои дни в ладу с окружающими.

* * *

«Каллисфен – дяде своему Аристотелю. Царь раздавил их всех! Как клопов в постели. Ни тени жалости, ни капли сожаленья – только брезгливость испачканных рук.

Никто не понимает, какой смысл в заговоре против царя-победителя? Такого царя! И кто сознался, если никого не пытали? В чем замешаны сын Пармениона и зять Антипатра? Какова причина неравенства стариков? Почему сатрап маленькой Мидии, командовавший шеститысячным гарнизоном, мертв, а европейский наместник, располагающий пятидесятитысячной армией, жив? А с ним и сын Андромена Аминта. Щадя недругов Олимпиады, следовало избавляться от самой царицы-матери!

А теперь, как пишешь ты, твой лучший друг копит войска и шушукается со всеми, а твоя злейшая мучительница – совершенствуется в знахарстве и фехтовании. Против кого?

Столько вопросов без малейшего признака ответов! И знобкий ужас в каждом из нас! Кто следующий в этой чистке, противоречащей всем канонам политической борьбы? Как он решает, кому жить, а кому умирать за ненадобностью? Неужели мы оба учились логике у одного и того же наставника? Неужто этот наставник – ты?»

* * *

Александр переименовал злополучную Фраду в Профтасию27, ввел порку в качестве «наказания для бестолковых» и создал дисциплинарный отряд из «ворчунов и нытиков». Бойцы этого подразделения формально назывались «дикими»28, но, по сути, являлись «обреченными», исполняя самые опасные задания и службу в отдаленных гарнизонах среди дикарей.

Накануне выступления осудили сообщников Димна – семерых кавалеристов29 из отряда Филоты.

А через пару дней в каком-то заброшенном селении нашли Аминту и его братьев, изрешеченных персидскими стрелами. Виновными объявили разбойников, за которыми гонялись погибшие. Но в тот же вечер Александр отправил Олимпиаде гневное письмо. В ответ Великого царя «учтиво» попросили «не вмешиваться хотя бы в личные дела собственной матери, вынужденной защищать свою честь, подобно старой бесплодной волчице».

* * *

При явном численном и качественном превосходстве македонской армии оставалось одно – истощать ее хитрыми ударами исподтишка. К этой тактике и прибег «Артаксеркс Четвертый».

– Во мне священная кровь Ахеменидов, жаждущая отмщения, взывающая к очищению нашей земли от эллинского сброда, обнаглевшего вследствие трусости и тупости Дария! – напутствовал Бесс отряды бактрийцев, согдианцев, гирканцев, арахозийцев, арийцев, парфян, даков и скифов.

С радостным гиканьем «освободители Азии» ускакали на запад, а их вдохновитель возвратился за высокие стены Бактры – готовить новые набеги.

«Ничьи силы не беспредельны. Если нельзя выпить залпом, можно вылакать капля за каплей», – думал он и радовался неопровержимости собственных доводов.

* * *

По сжатым полям и пыльным степям Арахозии, то на юг, то на восток, постепенно приближаясь к Индии, текла македонская рать, готовая в любой момент развернуться на север для отпора врагу, если тот окажется непосильным для отражающих партизанские вылазки гарнизонов.

В очередной раз повезло ариаспам30. Когда-то они ходили в лучших друзьях Кира Великого, а теперь им предложил свою дружбу, прежние привилегии и новые земли горячий поклонник древнего царя. Ариаспы не отказались.

– Какая продуманная система орошения! Какой трудолюбивый народ! – восхищался Александр. – Куда ни глянь – везде работают. И торговцы, и ремесленники! Рабы и те – очень прилежны.

– Да, – соглашался Артабаз. – Поля ариаспов – житница Востока. Не хуже Египта. Земля бесконечной весны.

Азия – сплошная диалектика Сократа: по соседству с рачительными хозяевами плодородных земель дикие кочевники из засушливых степей, рядом с самоотверженными правдоискателями корыстолюбивые жулики. Внешне очень похожи, все твердят о трудолюбии, истине и справедливости, различить трудно даже мне старику. Только, не различая, Азию не понять и, тем более, не улучшить. Тот, кто избавит наших честных людей от их антиподов, сделает этот край святою обителью.

Зять видел те же резкие контрасты, поэтому охотно кивал в ответ, прощая неуместное упоминание диалектики и Сократа. А просвещенный тесть без всякого перехода неожиданно попросил:

– Пошли меня на север, разобраться с бандитами Бесса. Хочу быть полезным в твоей войне.

* * *

Это была важнейшая операция. Бесс рассчитывал на внезапность зимней кампании и вместо разрозненных отрядов выставил две крупные армии31. Барзан вторгся в Парфию, Сатибарзан – в Арию.

Обуреваемый самомнением арийский наместник многих царей был уверен, мстить за осеннее предательство примчится Александр собственной персоной. Именно поэтому в каждой попутной деревушке звучало одно и то же:

– Я, ваш царь Сатибарзан, дважды32 одурачил главного эллинского философа. Третий раз будет последним. Как бешеный зверь ослеплен своей яростью, так и Македонец ослеплен своими книжками. Поэтому никогда не замечает реальную рогатину, приготовленную хитрым охотником. Вот увидите, он бросится, чтобы сожрать меня, а я уложу его просто и красиво. Раз – и нет чудовища!

Обсуждающие исполнимость подобных обещаний попрятали языки, когда в подтверждение обещанного в Арию вошли новые отряды Александра. И хоть ими вроде бы командовал царский тесть Артабаз, тайное присутствие мстительного македонского самодержца никто не исключал. Особенно Сатибарзан. Поэтому, наткнувшись на один из вражеских отрядов, перс потребовал единоборства с «незаконным Великим царем». Однако вместо сияющего шлема Александра, заметил блеск знаменитой «незамерзающей лысины» Артабаза. Старый знакомый появился в сопровождении невысокого, слишком смуглого для европейца юноши на рыжем жеребце и торжественно произнес:

– Зачем тебе мой старший зять? – Попробуй-ка младшего!

– Кого-кого?

– Эригия, командира конной гвардии Великого царя.

Рослый и мясистый Сатибарзан радостно пообещал «прихлопнуть вяленого кузнечика рукавом халата». И бой, действительно, был недолгим. Ловкий «малыш» проткнул хвастуна с первого захода. Обманувшиеся в своих ожиданиях сообщники убитого бросились врассыпную. Но далеко не ушли. «Хитрым охотником» оказался Артабаз, использовавший поединок как приманку в собственных силках.

Оставшуюся зиму и последующую весну эллино-персидские отряды ловили и уничтожали партизан. Между тем основные силы Александра преодолели Арахозию и уперлись в отвесные горы.

Здесь Великий царь основал еще один город-тезку33, заселил его своими ветеранами и, повернув на северо-восток, зашагал вдоль индийской границы34 по снегам высокого плоскогорья.

В этом бескрайнем нагромождении снежных торосов, в стылых тисках завывающей белизны солдаты обмораживались, болели, теряли зрение, но постоянно ощущали поддержку сильного и заботливого Предводителя, вытаскивающего на себе самых слабых и успевающего сказать нужное слово всем остальным. Это казалось покровительством сверхъестественного существа. Поэтому, глотая разреженный воздух и шатаясь в изнеможении, войска продолжали неистово месить студеное крошево своими изодранными обмотками. Таяло и пропадало все – оставалась одна иступленная вера во всемогущество Бога военной мудрости…

Весну встречали у реки Кофен в предгорьях Паропамиса, считавшегося продолжением и самым высоким хребтом Кавказских гор. В подтверждение древних легенд разведчики обнаружили вмятину в скале, напоминавшую спину томившегося здесь Прометея35, а рядом гнездо орла, терзавшего титана-просветителя, и огромные ржавые цепи. Эти «оковы Богов» не смог разорвать никто, даже Александр, хотя и сильно старался повторить достиженье Геракла, порвавшего их когда-то.

– Государь и тот ослабел за такую тяжелую зиму, – искренне сочувствовали македонцы, но больше себе, чем царю.

Зимний промозглый сумрак рассеялся. Появились первые цветы, и в солнечных горах стало до того красиво, что захватывало дух у самых черствых солдафонов.

– В такие мгновения я понимаю, какое возвышенное вдохновение живет в душе Александра, – делился Птолемей с Кратером. – Если бы я мог сохранить восторг, распирающий меня сейчас, я б стал его подобием. Но, увы, столь чарующие порывы посещают меня крайне редко.

– Меня тоже, – признался Кратер. – А в остальное время я просто верю, Александр – самое лучшее воплощение этого поднебесного парения. И тупо иду следом.

Вновь спустились к границе с Индией, на этот раз гораздо севернее. На месте древней столицы Парапамисады появилась очередная Александрия36.

Подождали, пока горные тропы слегка оттают, и устремились на штурм Паропамиса. Конечно, в Бактрию легче было пройти по Большой восточной дороге – мимо хребтов и ущелий. Но кружной путь показался царю слишком длинным и неинтересным. То ли дело крутые горные перевалы – таких высот эллины не видели никогда! От небывалого испытания веяло сказочной романтикой, и каждый чувствовал себя Гераклом, спешащим на подвиги, каждый пытался разглядеть край земли за отступающим горизонтом.

* * *

Бесс хвастался всегда. Но теперь, как ему казалось, царская тиара на голове не только с лихвой оправдывала прежнюю похвальбу, но и побуждала к более высокой самооценке. Особенно коли сравнить себя, могучего и предусмотрительного, с тупым и ленивым Дарием. Такое сопоставление очень нравилось новоявленному «императору». И на каждом пиру, распаляясь сладострастным, родственным нарциссовому самоощупыванию, расписыванием-приукрашиванием собственного величия, «Артаксеркс Четвертый» подолгу растолковывал сотрапезникам суть происходящего:

– Всем известно, Искандер – прилежный ученик знаменитого эллинского логика. Следовательно, всегда и везде выбирает самый логичный путь. И каждый, кто имеет голову на плечах, способен предугадывать действия Македонца и заранее подготовиться к ним. Да только не Дарий. С его чахлым «умишком» даже персы вечно проигрывали. При любом численном превосходстве!

У меня никакого превосходства нет, зато есть нормальная голова, и я постигал в боях всю их эллинскую мудрость! Поэтому легко найду управу на такого прямолинейного противника. Буду уклоняться от боя там, где выгодно драться ему, и сражаться лишь там, где выгода за меня. Все очень просто: терзать по частям, заманивать туда, где ущерб врагу будет максимальный, а мои потери минимальные.

Вот и теперь, когда он по ту сторону Паропамиса – логика толкнет его по единственной проходимой дороге. Я воспользуюсь этой логикой, подкараулю македонского змея и отрублю ему сначала голову, потом хвост. Сразу в два раза короче. Потом еще и еще в два раза. И так до тех пор, пока не исчезнет вовсе вместе со своей хваленой ученостью.

Конечно, некоторые, «шибко грамотные», подданные не соглашались, будто бы все так просто. Но спорщиков «мудрый стратег» распинал, не задумываясь.

Однако сама жизнь принялась опровергать представления Бесса о логике и стратегии. Македонцы не пошли по дороге. Тогда опытный знаток научных путей решил: из семи горных перевалов логичнее выбрать самый доступный или хотя бы проходимый в такое время года.

Кавакский перевал37 был самым крутым и считался абсолютно непроходимым для войск, поэтому такой вариант Бесс отбросил сразу. А враги появились именно оттуда, причем так быстро, что еле спаслись войска, спрятанные в засадах вдоль удобного Шибарского перевала и речного побережья38.

– Ничего-ничего, – твердил Бесс. – Им придется изрядно попотеть, отыскивая воду и провизию по эту сторону гор. Я не оставлю ни крошки. А когда они разбредутся в поисках пропитания, раздавлю по частям. Самые полноводные реки иссякают в бездонных песках Бактрии!

Но эллины не иссякли. Они ели траву, собственных мулов и лошадей, пили мутную соленую воду из наспех вырытых колодцев, приправляя все это небольшой порцией вина или оливкового масла, и продолжали двигаться плотными ровными рядами с фантастической скоростью.

У стен Драпсака39, названных Бессом неприступными, Александр не задержал и на день – смел их одним ударом, взял запасы, приготовленные для длительной обороны, и пошел дальше. В результате едва не застал «Артаксеркса Четвертого» в Аваране40, а потом почти догнал в Бактре.

– Сдаю города, но не сдаюсь! Теряю, но не теряюсь! – краснобайствовал «император».

А тем временем вместо обещанного разброда среди эллинов произошел стремительный распад армии «умнейшего и рассчетливейшего из персидских царей». Только четверть войск, собранных зимой, привел он к переправе через Окс. Остальные дезертировали или сдались македонскому сатрапу Бактрии, Артабазу.

– Как можно терпеть этого Бесса?! – возмущались они. – Он всех оставляет в беде, а наши законные владения уступает без боя!

Особенно много перебежчиков появилось после того, как Александр по ходатайству тестя помиловал тридцать пять бактрийских вельмож, приговоренных к смерти41.

Оказавшись на северном берегу Окса, Бесс приказал сжечь все мосты и лодки на побережье.

– Всё! – радостно заявил он. – Теперь Искандер остановится и будет до самой смерти таскать деревья для новой переправы.

Но через пять дней Александр перебросил через реку42 сорокатысячную армию, используя плоты из повозок и палатки, заполненные сухой травой.

В Согдиане армия Бесса могла разбежаться окончательно, если бы не вмешательство одного из племенных вождей Спитамена. Тот не только осуществил несколько эффектных вылазок против македонских фуражиров, но и пленил целый отряд бактрийских дезертиров. Самых знатных предателей притащил в мешках и бросил к ногам «Артаксеркса Великого», а сам простерся посреди шатра, покорно ожидая царской милости.

– Спитамен, ты – лучшее доказательство очевидной истины! Дарию служили только глупые изменники, а мне – настоящие богатыри! – умилился царь, названный «Великим», поднимая с земли «своего лучшего слугу».

Но тут мешки распахнулись, а Бесс почувствовал кинжал Спитамена у самого горла. Выскочившие бактрийцы перебили персидских телохранителей. Потом мертвые тела и связанного пленника спокойно вынесли из шатра и потащили в бактрийский лагерь мимо гвардии, не заподозрившей перемену лиц и содержания поклажи.

Чуть позже соплеменники Спитамена окружили персидский стан, а их вождь объявил:

– Убийца вашего царя Дария арестован! Настало время примириться с Искандером! Я уже признал этого Великого героя своим Господином и сейчас действую по его приказу!

Упоминание Александра придавало вес прозвучавшим заявлениям. И остатки разномастного войска порадовались прекращению позорного бегства и наступлению долгожданного мира, купленного за один «мешок хвастливого Бесса».

Бактрийские парламентеры явились к Александру накануне дня рождения43 и сообщили:

– В ближайшей деревне Великий царь царей может получить хороший подарок. А пославший нас, благочестивый даритель, царь Спитамен жаждет одного – служить Божественному Искандеру, Владыке и Просветителю человечества!

Птолемей подобрал связанного Бесса там, где указали бактрийцы, и выставил на всеобщее обозрение у дороги, по которой маршировала македонская армия, – голого, прикованного к придорожному указателю железной цепью с ошейником.

Многие персидские подданные македонского самодержца посчитали своим долгом ударить ненавистного цареубийцу плетью или древком копья. Лишь под вечер к истерзанному существу явился «Призрак в пурпурном плаще». Но этого кошмарного видения Бесс уже не боялся. Ночь в оковах и день истязаний на изнурительной жаре внушили спасительную мысль: «Боги наказывают всякого, кто путает их лучезарного посланника с мерзким дэвом».

– Теперь знаю тебя. Ты добрый гений Ахурамазды. Боги во всем помогают тебе. Только ты спасешь меня! Ведь твои глаза, как глубокие скважины сердечного сострадания, – шептал Бесс, пытаясь втиснуться со своими мольбами в карие дверцы души огненного юноши в белых одеждах.

Но тот спросил о своем:

– Какой зверь живет в тебе? Что заставило тебя убить своего царя и благодетеля?

– Я хотел совершить угодное тебе. …Я наказал его за трусость. …Мы испугались… – охотно отвечал Бесс, пытаясь угадать правильный вариант ответа.

По каменеющему лицу Александра понял: не угадал Ни разу.

– Ты опять лжешь! – ответил разочарованный призрак. – Ты безнадежен.

Сознание еще не принимало страшный смысл сказанного, а вместо стремительно удаляющегося «Спасителя», уже злорадно топорщила усы ненавистная рожа Оксатра – младшего брата заколотого Дария. Свирепый братец замаскировался под македонского гвардейца, но бывший командир все равно узнал его и окончательно растерял человеческий облик в предчувствиях близких мучений.

Последние внятные впечатления не обманули Бесса. Ему как изменнику отрезали нос и уши, а потом босого и голодного погнали плетьми на суд в Экбатаны. К моменту вынесения приговора Бесс превратился в кусок повизгивающей плоти. Он ничего не понимал, когда его ноги привязывали к согнутым верхушкам деревьев, и напоследок отчаянно взвыл, разлетаясь в разные стороны под напором упругих стволов.