качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 13. Высадка(год двадцать второй, середина 1)

Александр:

«Отказался Аристотель:

– Мне уже пятьдесят. Пора заняться тем, что лучше всего умею!

Справедливо. То, что может написать он, больше никто не напишет. Особенно теперь, когда «гениального Стагирита» радостно встречают во всех библиотеках и философских школах, когда каждый «писатель» пытается всучить ему свои книги для отзыва, а каждый богач и политик – свое чадо на воспитание.

Учитель с комфортом и помпой обосновался вблизи Афин, в святилище Аполлона Ликейского2. И теперь строчит, как писарь-поденщик, предварительно проговорив текст во время прогулок в окружении пестрой ватаги услужливых учеников. Перипатетики3

Когда я зашел проститься – отвлекся на пару слов:

– Твои победы вселяют надежду: моя научная система пригодится человечеству. А с тобой я пошлю моего племянника Каллисфена. Он туповат и склонен к сочинительству, но усерден и словоохотлив. Будет моим информатором. Удачи тебе, Александр!

И торопливо нырнул в свои свитки.

Отказался лучший из Платоновской академии, честнейший из афинян – Ксенократ Халкедонский4. Раздраженно ответил, что мы с ним по-разному понимаем Платона. Мол, «Мудрейший» пришел бы в ужас от желания сделать его достоянием целого мира.

Очень хотелось напомнить пренебрежительному Халкедонцу, что именно за такую мелкотравчатость Платон называл его – толстого и важного – мелюзгой в сравнении с худосочным Аристотелем. Но все-таки сдержался. Наверно, взрослею.

Напоследок послал деньги для Академии – Ксенократ большую часть золота вернул. Лично явился с деньгами и заявил, что «даже своей показной щедростью» я не убедил его в осуществимости собственных планов, таких же чрезмерных, как и вспомоществование Академии. Но на этот раз был предупредительно вежлив и как-то очень внимательно следил за мной, будто бы обнаружил что-то весьма интересное.

Размяк и я. Ляпнул, как отец называл Ксенократа единственным неподкупным афинянином. Старик был счастлив, но приравнял мое признание к подхалимажу и назидательно погрозил пальцем:

– Меня не купить и лестью!

Однако потом по собственной инициативе обещал присылать все книги академиков и при случае написать что-нибудь специально для нас5.

Еле-еле уговорил ученика Демокрита Анаксарха. Зато он прихватит с собой своего верного спутника Пиррона. Эти двое, во всем сомневающиеся спорщики, способны вычерпать до дна любую мысль. Кажется, все уже сказано и разжевано до предела, а они продолжают продираться вглубь каждого суждения, находить все новые и новые вопросы, будить сомнения в очевидном. Мысль иссякает, а вопросы нет!

Много трудностей было и с другими философами. Только киники Онесикрит и Анаксимен, утомленные не меньше остальных «первым, несостоявшимся походом в Азию», согласились повторить без всяких возражений. Правда, и без малейшего удовольствия – с каким-то мученическим пафосом исполнения высшего долга.

Да еще псевдоплатоник Димий, выдающий себя за посланника философских школ Малой Азии, умоляет меня неустанно: «Пойдем и спасем скорее!», словно нас ждут у берега истомившиеся философы.

Прошлогодний стратегический план атаки пришлось существенно пересмотреть. Мемнон оставил на островах минимальные гарнизоны и с основными силами обосновался в центре малоазиатского побережья, вблизи острова Хиоса – там, где обычно высаживаются эллины, где Родосец уже отлавливал Пармениона с Атталом.

Афинские моряки смогут надуть Мемнона, подсунув ему «основания» ошибочных ожиданий. Поэтому весь флот Панэллинского союза разделили на две неравные части. Сто шестьдесят кораблей идет со мной (из них только двадцать крупных боевых), а двести пятьдесят самых лучших, включая сто восемьдесят афинских, маневрируют между островами Эгейского моря, изображая подготовку к предстоящей высадке. Роль мнимого десанта исполняют войска Антипатра. К счастью, сухопутная армия стала несравненно больше прошлогодней: двадцать пять тысяч – у регента, тридцать семь у меня.

На этот раз без обманных маневров не обойтись – объединенный флот Персии, если его не отвлечь, легко утопит нас в Геллеспонте. А пройти через пролив очень хочется. Во-первых, ширина переправы всего лишь семь-восемь стадий6. Во-вторых, нас туда дважды не пропустили. В-третьих, оттуда вторгался Ксеркс. В-четвертых, лучше всего начинать по порядку – с верхнего левого угла на карте Персидской империи. Только очень-очень быстро…

А денег опять нет! От прошлогодних заимствований, огрызков военной добычи и государственных доходов осталось семьдесят талантов в казне и двести7 долга на моей совести. По причине безденежья всюду прорехи.

Раздавая год назад казавшееся таким ненужным для похода в Азию, я был слишком опрометчив. И теперь малодушно тоскую от собственной щедрости. Хоть точно знаю – не мог не устроить эту ритуальную раздачу имущества. Очень хотелось ярко, впечатляюще показать всем – возврата не будет.

А он состоялся! И теперь, как на военных учениях, когда все силы вложены в первую попытку – нужно повторить еще раз, но в худших условиях. Долговая яма еще глубже, а все источники исчерпаны подчистую.

Как жалкий попрошайка, слонялся по Элладе и клянчил в долг у всех, кто считается при деньгах. Даже увлекся этим делом и перестал терзаться от жгучего стыда. А теперь в моей душе все вопит и корчится от одних воспоминаний.

Если не считать Демарата, отдавшего все свои деньги, Никий8 был моей самой большой надеждой. Богатый купец, приятный собеседник. Когда-то любил послушать мальчишечьи разглагольствования – и хвалил во мне именно то, чем я и сам доволен. Сладкий след этих похвал внушал радужные упования. Но он не дал ничего, даже в долг.

– Посмотрим, – сказал он. – Если у тебя будет получаться, помогу…

– А ты сомневаешься, будет ли?

– Я просто не знаю, Александр. Нет во мне твоей проницательности. Это все-таки Персия! Было бы безрассудством кидаться с головой в такой опасный и совершенно неизведанный омут. Мойры очень не любят, когда смертные насильно раскручивают веретено судьбы. Зачем же их огорчать? Они и так дали мне все необходимое и, возможно, вознаградят чем-то намного большим.

– Но когда станет получаться – твои деньги уже не понадобятся.

– Возможно, понадоблюсь сам, – говорил он и потягивался, как сытый кот.

– Зачем? – удивился я.

– А мало ли…

Было оскорбительно ясно: ему интересны лишь собственные шансы и хочется, чтоб они всегда оставались такими же крупными и надежными, как в данную минуту блаженной сытости и безмятежного трёпа.

Асандр – отличный моряк, неожиданно обменявший боевой корабль на торговый, поставлял оливковое масло в Сузы. Он соглашался дать в долг десять золотых талантов9 при условии, что я ограничусь войной на западе Малой Азии и завершу ее к осени. Иначе его торговле грозили убытки, несоизмеримые с добрым отношением ко мне.

Эсхин был готов помочь всей душой, но только не деньгами. Наоборот, очень ждал, что я наконец-то оплачу ораторские таланты по Демосфеновым ценникам. Деньги скопил хорошие, но тратить не собирался, поскольку любил их больше отвлеченных идей и безденежных друзей. Прикипел к накопленному, сроднился и любую трату воспринимал, как смерть близкого родственника.

Видимо, поэтому и принялся доказывать, что планы войны непосильны даже для меня, что, ограничившись более скромными запросами, я добьюсь максимально возможного результата.

– Боюсь, ты растратишь свой гений впустую, и все пойдет прахом, – говорил он.

В словах и на лице читалась искренняя забота опытного мужа о юном экзальтированном даровании. А где-то в глубине глаз извивалось юркое тщедушие.

Парисий клялся и божился отдать мне всю кровь без остатка, а не только деньги. Дескать, ради столь любезного ему Царя продаст в рабство и себя, и всю свою семью. Что я – его Бог, и любая моя просьба – для него самая святая заповедь.

Я знал цену этих безответственных обещаний, но нужда помрачает сознание и внушает нелепые ожидания. Все-таки отпрыск богатого рода и человек со связями среди купечества.

Естественно, даже денег я от него не дождался. Хотя он еще пару раз приставал ко мне со своими шумными клятвами.

Как сложно отличать истинное достоинство от доброго отношения к тебе лично!

Удивил Исиандр. Сказал, что совершенно не интересуется моим походом в Азию, но даст деньги лично мне. И дал!

– За то, что был честен со мной, когда от твоей честности зависела моя судьба, – объяснил Исиандр.

Я понял, о чем он, и подивился: купец помнит о честности и забывает об убытках, причиненных этой честностью.

Зато о личной выгоде истово радели многие из тех, от кого я тщетно ждал какого-то благородства. Такие могли даже раскошелиться на пару талантов, но так, словно закупали пробную партию товара, способного принести хорошие дивиденды.

Увы, помогали немногие, причем скупо и неохотно. Мать и сестры продали свои украшения. Но требовалось еще, как минимум, двести золотых талантов10. Пердикка, такой же нищий, как и я, предложил крайнюю меру:

– Надо вытрясти персидское золото из Демосфена!

– Каким способом?

– Самым простым: прийти, арестовать и держать без еды и воды до тех пор, пока не скажет, где спрятал деньги. А у него их много. Ведь Афины прошлым летом так и не выступили. Значит, он не потратился. А я точно знаю, ему дали столько, сколько требовалось для затяжной войны. Триста-четыреста талантов золотом11 – не меньше!

– Если мы можем доказать это в афинском суде – будем судиться. Я как почетный гражданин Афин сам пойду обвинителем. Но если у тебя нет доказательств, мы не нарушим закон. Даже для того, чтоб проучить Демосфена, как он заслуживает. Ты же знаешь разницу между монархией и тиранией!

– Я говорил им, надо трясти Демосфена без твоего согласия.

– Тогда б я как Гегемон эллинов казнил всех, занимающихся конфискацией имущества вопреки Коринфскому договору.

– Ты что? Мы же твои друзья!

– Именно поэтому мне б пришлось самому. Никто ведь не поднимет руку на друзей Гегемона.

Пердикка обиделся, сколько мог, но грабить Демосфена не поехал.

Демарат появился, как лодка перед глазами утопающего, когда берег уже недостижим.

Семидесятилетний ксен приехал в боевом облачении македонского гетайра и привез с собой триста шесть талантов золота12. Для этого он продал свою землю, дом в Коринфе, все движимое имущество и всех рабов, обобрал друзей и родственников, а теперь намеревался идти вместе с нами.

– Продал даже чужое. Например, наградную лиру одного юного гения, порвавшего с музыкой на пике своей скандальной славы, – шутил он.

А мы все, хоть и привыкли к его фантастической самоотверженности, стояли пораженные этим подлинным чудом человеческого благородства. Никто из нас не был так последователен в самоотречении во имя будущего».

* * *

Ранней весной на лице кипарисовой статуи Орфея в Пиериде13 выступила смола. Нашлось много желающих назвать смоляные капли слезами и предсказать плачевный конец предстоящему походу в Азию. Главный придворный прорицатель Аристандр дал «лжепророкам» отпор с безапелляционностью праведника:

– Никакие это не слезы, это – пот! Александр совершит столько подвигов, что Орфею заранее жарко от предвкушения праздничных воспеваний.

– А я думал, первыми взопреем мы. Но, видимо, трудно угнаться за Величайшим бардом. Не успеешь придумать, как и что, а тебя уже воспели в поте лица, – дурашливо подхватил Гефестион.

– А я б согласился: пусть на войне потеют за всех великие – у них этого пота, как воды в океане. А нашу скромную «влажицу» лучше сохранить для любовных утех, – развил тему многоопытный любовник Филота.

Нищие македонские полководцы хохмили по любому поводу, точно им предстояло веселое путешествие, а не долгая война с всемогущей и сказочно богатой Персией. У армии продовольствия на месяц – а ее военачальники заливаются смехом. В казне денег на одну хорошую колесницу – а македонская знать ржет, как табун беспечных жеребят… Об ушедших на войну рыдает пол-Эллады – а они смеются до слез, до колик, до изнеможения…

К Геллеспонту вышли быстро и без приключений, потому что Мемнон слишком поздно разгадал намеренья Александра. Родосец долго не мог поверить, что это не отвлекающий маневр, что вместо прямой и быстрой дороги через море можно еще раз выбрать кружной сухопутный путь, чреватый бессмысленной войной с варварами. А потом списал свой промах на бестолковость и водобоязнь «материковых жителей»…

Эллинские полисы Фракии встречали македонское войско радушно и празднично, словно оно состояло сплошь из соотечественников, победивших на Олимпийских играх. Окрестные варвары разом исчезли, будто истребленные вместе с медами, гетами и трибаллами.

Но скучно не было – всю дорогу спорили о бородах и прическах. Еще в Пелле Александр приказал бриться и коротко стричь волосы, чтоб врагу не осталось, за что ухватиться в бою. Царский приказ противоречил вековым военным обычаям и делал солдат смешными. Да и сам безволосый Гегемон стал похож на щекастого новобранца в отцовской броне. Эффект усиливало присутствие нестареющей Олимпиады, неотступно следовавшей за сыном до самого Сеста14 и постоянно нашептывавшей ему что-то свое с видом строгим и внушительным.

Чего добилась Олимпиада – никто не знал. Да и добилась ли?! Ни один царский указ, касающийся управления Македонией, не был пересмотрен, и наместником Гегемона эллинов оставался регент Антипатр, а не царица-мать.

Зато армия добилась своего – убедила Александра в том, что любимая борода или буйная грива дают воину больше духовных преимуществ, чем получает телесных цепкий враг. У юного Государя нарастало какое-то радостное возбуждение, благодаря чему, он с трогательной искренностью покаялся перед войском за допущенный произвол и необоснованное отступление от героических традиций Отечества.

Войско отпраздновало свою первую победу, одержанную над самим Александром. А на следующее утро в едином порыве все солдаты и командиры брились-стриглись наголо, чтобы растить волосы от первой победы до последней, когда б она не была.

У Сеста намечалась переправа через Геллеспонт, поэтому здесь попрощались с родней. Олимпиада на правах царицы держалась возле сына и держала его в своих объятиях дольше всех прочих матерей и жен. Все войско стояло и сквозь накатившие слезы наблюдало эту щемящую сцену последних объятий. Расчувствовавшимся солдатам казалось, их молоденький Гегемон прощается с любимой и прекрасной Элладой-Родиной от имени каждого из них.

Но когда окруженная илами личной гвардии Олимпиада укатила домой на золотой колеснице «архистратига Эвридики», Александр стал деятелен, как мальчик, оставленный без родительского присмотра. Он объявил: переправой у Сеста руководит Парменион, а сам Стратег-автократор с друзьями, гвардией и шестью кораблями пойдет еще южнее, до конца Херсонеса15 в город Элай16, где и переправится в Азию.

В Элае на могиле Протесилая – первого эллина, погибшего в Азии под стенами Трои, началась череда театрализованных ритуалов, знаменующих начало Великого действа. Трепетал Александр, трепетали его гетайры:

– Великие Боги, примите наши жертвы, примите и наши жизни, как приняли вы жизнь доблестного Протесилая. Примите во имя победы Света над тьмой, Бессмертного Разума над всем тленным и преходящим!

* * *

АЛЕКСАНДР:

«Не спал. Пытался впихнуть в себя всю тяжесть предстоящей работы. Я вдавливал ее изо всех сил, а она никак не помещалась…

Саднящие ладони мыслей в непосильном напряжении продирались вперед, черпали у самой бесконечности, надрывно тащили свою добычу к свету сознания. Но лопался пузырь горизонта, и просторы разума захлестывала слизкая пустота неизвестности. Костяк логики трещал и крошился, не выдерживая рвущей его нагрузки… Силы гасли, распадаясь пунктирами зыбких линий.

Сколько??? Как узнать, как взвесить, как приготовиться? Только Персия в сотни раз больше Македонии. И никто не может в точности сказать, как много этих сотен.

Каковы мои планы? Пересказать – не поверят. Скажут: «детские фантазии». Решат: «еще один способ привлечь внимание претенциозной болтовней». И отведут место в одном ряду с Диогеном.

А что?! Брошу свой походный котел рядом с его пифосом и с утра до вечера буду крыть этот мир отборными ругательствами и поддевать остротами каждый маленький недостаток. Но это, к сожалению, самый приятный вариант… «Нет места для второго Диогена!» Зато полно мест среди обыкновенных психов, которые могут говорить, что угодно – их все равно никто не слушает.

А посему планы самые простые – тридцать семь тысяч эллинов идут разобраться с Персией по поводу раздела Малой Азии. – Давно пора! Хороший, приемлемый вариант. Устраивает даже тех, кто путает «разобраться по справедливости» и «разделить поровну».

Как будто персидское господство – главная и единственная несправедливость этого мира. Низвергнем Персию – разве после этого восторжествует справедливость во всем мире на веки вечные? Сколько их — этих несправедливостей??? Никто никогда не узнает! За всеми пределами всех Персий, во мраке неизвестности таятся непостижимые силы. В любой момент обрушатся и опрокинут любой, самый совершенный миропорядок.

Да и не знаем мы, каков он — этот «лучший из миров». Не знаем, как именно устроена всеобщая, гармоничная справедливость. Самые темные и страшные силы таятся в наших собственных душах.

Сбросив персидские оковы, придется идти, не останавливаясь! Это и будет бесконечный путь к Божественной справедливости. Его никогда не пройти. Но это как раз и нужно. Человеческий дух никогда не удовлетворится достигнутым, будет тосковать и маяться от земного несовершенства и скуки пресыщения. Человеку требуется заоблачная, Божественная цель. Человечество мечтает об идеальном мире. А персы загнали его в темную, тесную яму плотских утех, принудили думать, будто бесконечную духовную мечту можно насытить телесными удовольствиями, вкусными и разнообразными. Однако стремление к конечному приводит лишь к жалкому концу.

Нынешний человеческий дух рассыпан осколками маленьких целей и убогих радостей. Как из этих осколков выстроить светлый купол для всей ойкумены? Как из бренного вылущить вечное? Это особенно трудно из-за нашей склонности к самообману. Дух способен обольщаться малым. Истомившись под гнетом великого, постоянно пытается ублажать недолговечную плоть достижимым уютом и посильной сытостью.

Еще бы! Мир, подлежащий совершенствованию – расчленен и недоступен. Пресловутого единого мира как бы и нет вовсе. А плоть – вот она: теплая, ласковая, скулящая. У человеческого духа нет достойного выбора. А выбор должен быть. Полноценному человечеству нужен единый мир. Поэтому для начала требуется собрать целое из разрозненных царств и полисов. В едином человечестве все личное померкнет, растворится, как брызги дождя в океане.

Очень, очень много работы… И завтра все только начнется. Завтра мое копье вонзится в брюхо пресыщенной Азии, сделавшись точкой отсчета пространства и времени: до начала преобразований и после.

Быть бы Богом, и вонзить в Землю не копье, а поднебесный негасимый факел, чтоб всегда видеть, как далеко мы ушли и сколько еще осталось. Может ли простое копье стать Величественным символом? Все зависит от результата. А там, по прошествии веков, воздвигнут грандиозный памятник копью и будут верить, что какой-то могучий Исполин положил здесь начало новому миру – единому миру людей. И никто не поверит, что это были я и вот это неказистое копье.

Завтра начало всех дорог. Пусть же они совьются в волшебный клубок Ариадны и станут путеводной нитью для каждого, мечтающему, подобно Тесею, пройти запутанным лабиринтом и победить дикого Минотавра.

Светает… Огненная колесница17 выкатывает из мрака неизвестности. Покатим и мы!»

* * *

С рассветом Александр встал у руля и направил флагманский корабль к Троаде18. Посреди пролива маленький царский флот остановился. Принесли жертвы Посейдону, матери Ахиллеса Фетиде, ее сестрам нереидам, всем морским божествам, всем утонувшим героям…

Снова поплыли. Вблизи берега Александр вышел на нос корабля и метнул копье. Оно летело удивительно долго и глубоко вонзилось в прибрежный азиатский песок.

– Добрый знак. Весь мир будет завоеван этим копьем!

Высадились у облупленной, растерявшей былое величие Трои и продолжили церемониальные действа. Принесли жертвы Зевсу, Афине и первому покорителю Трои – Гераклу19. Перед алтарем Зевса Александр просил прощения за своего предка Неоптолема20:

– Великий Царь Богов, прости нам невольные преступления, совершенные во имя торжества справедливости. Или хотя бы дай время изгнать в мир теней всех, кто промышляет подлостью и покровительствует разврату! И только тогда накажи, накажи беспощадно!

В местном храме Афины македонский царь передал в дар Богине свою дорогую броню, а взамен снял со стены огромный щит и массивные, грубые доспехи. Эти вещи, по преданию, принадлежали самому Ахиллесу и казались неподъемными для смертных, но Александру очень понравились своей простотой и прочностью.

– В этом нельзя воевать, – усомнился Птолемей, подержав в руках литой нагрудник. – Слишком тяжело. Ноги подгибаются. Только-только твои философы осчастливили нас легкой защитой, а ты уже заскучал по мозолям на теле. Это делалось не для Ахилла, а для демонстрации паломникам сверхъестественного могущества древних героев.

– Что ж, вечером проверим, – отозвался Александр и тут же облачился в древние доспехи.

Началось чествование героев Троянской войны. Александр почтил дарами могилу пращура Ахиллеса. Гефестион выговорил себе могилу Патрокла. Кратер выбрал Аякса Теламонида21. Птолемей решительно заявил, что лично ему милее всех Одиссей – «за то, что умный». Пердикка криво ухмыльнулся Птолемею, сглотнул и отрезал:

– Раз главных героев уже разобрали – бросим, парни, жребий, а то начнутся обиды. Слишком много совпадений во вкусах.

Места поклонения распределили и разбрелись по всему побережью. К вечеру собрались под стенами Трои. Александр, весь день не снимавший доспехи Ахиллеса, объявил условия состязания:

– Проверим костюмчик! Назначу царем Троады того, кто, подобно Гектору22, сумеет трижды обежать вокруг крепости прежде, чем я его поймаю. Исполнителю роли Гектора старт у городских ворот. Я в роли Ахиллеса стартую с места высадки на побережье. «Гектор» вправе бросить щит и оружие, как в «Илиаде».

Сначала задачка показалась легкой, и желающих на таких условиях соревноваться с царем набралось много. Но потом выявилась главная трудность – приходилось ждать, чтоб увидеть, куда побежит Александр: вправо или влево от ворот. Без этого «Ахиллес» выбегал навстречу по ту строну крепости. Поэтому никто не продержался и один круг.

Когда желающие закончились, Александр разочарованно выдохнул:

– Ахиллес – счастливец!

– Тоже мне счастье, гоняться полдня за каким-то Гектором, – пропыхтел рослый Неарх – участник последнего забега.

– Зато какая славная, непростая победа! И Патроклу – посмертная честь, и Гомеру – достойная тема. А тут все стоят и косятся на меня, как на малоумного. Даже Птолемей забыл, как назвал эту броню «слишком тяжелой».

– Я же не для тебя… Как видишь, я даже не собирался бессмысленно бегать.

– Да ты б и от меня не убежал! – набросился на Птолемея Гефестион, бегавший нагишом, продержавшийся дольше всех и очень гордившийся этим. – Кстати, Александр, пора наградить победителя. Опять лира, как ты любишь.

– Какая еще лира?!

Гефестион махнул рукой, и к недоумевающему Гегемону выдвинулась шеренга жрецов с огромной старинной лирой.

– Вот лира, на которой играл древнейший из Александров, услаждая слух Прекраснейшей из дев!23 – торжественно провозгласил главный жрец звонким голосом евнуха и почувствовал, как вскипает воздух под царским взглядом.

– Я что — похож на обольстителя женщин?! Лира Париса меня не интересует. Убери их, Гефестион!

– А кифары Ахиллеса у вас нет? – на всякий случай поинтересовался Гефестион, задетый немотивированным бешенством царя.

Но Александр уже опомнился и попытался исправиться:

– Если есть, приносите. Я с удовольствием осмотрю инструмент, служивший настоящему герою.

– Лучше сыграй!

– Рано еще! Мне еще слишком рано!

* * *

Обстоятельный Парменион очень старался, демонстрируя окружающим: война – удел зрелых людей, а занятие юных правителей – приятно проводить время. К возвращению главнокомандующего старик не только переправил всю армию через Геллеспонт, но и успел захватить ближайшие города Абидос и Перкоту24.

Подоспевший царь был очень доволен и долго хвалил «первейшего стратега Македонии»:

– Парменион справился с помощью малого числа вспомогательных кораблей быстрее, чем Ксеркс с помощью гигантского понтонного моста. Вот только одна просьба – владений Мемнона больше не трогайте! Отнеситесь к нему, как к брату с помраченным рассудком.