качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 25. В интересах простого народа (до и после двадцати восьми 1)

Где-то на диком севере мельтешили кочевники. В южной неизвестности дремала загадочная Индия. Однако в самой Персидской империи не осталось ни одного явного врага, а «свободные народы» Западной Европы и Западной Африки засыпали македонскую канцелярию письмами о своей «беззаветной дружбе». Все признали Александра «Единственным царем царей», и стало не с кем воевать.

Македонские солдаты опять просились домой. И Главнокомандующий многих отпустил: кого – навсегда, кого – в длительный отпуск. А сам пошел обустраивать северные границы, чтобы после заняться югом.

По дороге разобрались с беззащитными Бранхидами2.

Сюда, в удаленный оазис полтора века назад Ксеркс спрятал от мести эллинов Милетских жрецов, выдавших ему панэллинскую сокровищницу Аполлона.

Поселок «беглых предателей» был ухожен, тих и приветлив. Но это «сытое благополучие» только раззадорило Александра. Он приказал решить судьбу Бранхид солдатам из полисов, разоренных во времена персидских нашествий.

Судьи, проспорив два дня, так ни к чему и не пришли. Тогда царь принял решение самостоятельно и торжественно провозгласил:

– Испорченность полезно искоренять и по прошествии тысячелетий! Разобраться с наследием свинства – долг человечества!

Все строения снесли, а далеких потомков изменников в зависимости от личных качеств разделили на свободных, рабов и покойников. Казненных свалили в общий костер, невольников распродали первым подвернувшимся купцам, а свободным велели перебираться в ближайшую Александрию. Раньше так поступали только с самыми враждебными полисами…

Расправа над бывшими соотечественниками омрачила марши по Согдиане раздражительной мстительностью. Только в столичной Мараканде кровавый туман остервенения рассеяли веселые торжества.

Тут Спитамен получил титул сатрапа Согдианы «за добровольный переход на сторону цивилизации и поимку опасного государственного преступника».

Новый наместник, его приближенные и трехтысячный эллинский гарнизон остались в Мараканде. А царь царей во главе сильно поредевшей армии отправился к пограничному Яксарту, невзирая на ежедневное усиление летнего зноя.

С незапамятных времен эта река считалась рубежом, отделяющим цивилизованную ойкумену от мест обитания диких кочевников, прозываемых скифами, саками3, массагетами4, дахами5, хоразмиями6, абиями. Здесь располагалось семь крупных крепостей, построенных Киром Великим для защиты от дикарей.

Нынешний Великий царь часто слышал «Семь – слишком мало», да и сам натолкнулся на тридцатитысячную орду, просочившуюся между крепостями. Погоня и штурм скалы, на которой укрылись варвары, обернулись серьезными потерями и убедили раненного в бедро Александра немедленно приступить к ремонту старых и строительству новых пограничных укреплений.

Первым делом, в качестве опорного пункта обороны была основана Александрия Крайняя7, названная так, потому что именно здесь, по мнению ее основателя, находился северо-восточный край человеческой цивилизации, окаймленной необозримыми степями и пустынями на севере и неприступными горами на востоке.

Как только развернулось строительство – на противоположном берегу Яксарта появлялись скифы, привлеченные новыми впечатлениями8. Кочевникам очень нравилось дразнить вечно занятых эллинов громким смехом и выкриками, для чужаков непонятными, но очень обидными.

Александр долго сдерживал солдат собственными рассуждениями и неблагоприятными знамениями Аристандра:

– Там нет людей! А до заречных цикад нет никакого дела! Пусть трещат в свое удовольствие. Уничтожать их пока преждевременно. Да и приметы не в нашу пользу.

Однако «цикады» почувствовали свою безнаказанность и решили развлечься плаванием через реку и стрельбой из лука. Вот тогда на берег дружно выкатились македонские машины и показали: есть механизмы, бьющие гораздо дальше тугих скифских луков.

Под прикрытием катапульт Александр переправил конницу через Яксарт и показал еще и то, что прекрасные степные кони недостаточно хороши в сравнении с лошадьми, специально выращенными и обученными.

Несколько тысяч убитых скифов развесили вдоль Яксарта, как трупы птиц для отпугивания «огородных налетчиков». После этого кочевники присмирели, хотя и продолжали поглядывать издали на «очень опасных иноземных извергов».

В этой скоротечной войне самым пострадавшим из македонцев оказался их царь. Во время погони выпил протухшей воды и больше месяца маялся от болей в животе и надоедливого внимания придворных лекарей.

Видя наступившее миролюбие варваров, выслушав бравые отчеты Спитамена об успешных переговорах с вождями иных кочевников, Александр не стал дожидаться зимних холодов. Разместив двенадцать тысяч солдат в гарнизонах Бактрии, еще шестнадцать – в крепостях Согдианы, остальным приказал выдвигаться на юг, чтобы грядущей весной вторгнуться в Индию.

Этих остальных набралось не так уж много, потому что Главнокомандующий отпустил всех, твердивших о конце войны и мечтавших о доме. А отправляться за Инд с десятью тысячами бойцов было бы опрометчиво – предыдущие лет сто персы не совались туда и с миллионной армией. Поэтому все наместники получили царский приказ готовить и присылать для Индийской кампании солдат любой национальности. «Только бы не мерзавцев» и «никаких домоседов».

* * *

Простая хитрость действовала безотказно и, как всегда, лучше грубой силы. Спитамен гордился собой, гордился тем, как ловко спасает земляков от чужеземного владычества: и персидского, и европейского. Причем в одиночку, без жертв и крови.

«Европейцы – такие доверчивые простаки. Если их внимательно слушать и обещать, что просят, – «просветители человечества» делаются очень дружелюбными и сказочно щедрыми. А потом всегда найдется подходящее объяснение, почему не вышло по-«ихнему». Ну, хочется остолопам, чтобы все поголовно превращались в эллинов. И за одно согласие превращаться Искандер одаряет мешками золота. Почему ж не попользоваться?!

А так – было б кому подражать! Абсолютно ничего хорошего в этой Элладе! – Сутулятся над какими-то свитками. Спорят о бесполезных вещах! От того и мозги набекрень – лезут завоевывать и переделывать весь мир.

Как будто такое возможно?! Даже светила небесные не сходят с предначертанных им путей, а воды земные текут всегда в одни и те же русла. Неужели люди свободнее бессмертных звезд или сильнее неиссякающих рек? Куда там!

«Перемены» – придурь народов пресыщенных, жаждущих развлечений и получающих с этого кошмары тяжелых бедствий. Бедным – таким, как мы, полагается жить, не сходя с троп, проложенных предками. Криво – но осмотрительно! Голодные годы претерпевать, изобильными – наслаждаться. Удачей пользоваться, несчастья забыть. И все мало-помалу сложится, причем самым лучшим образом!

Я это понял и спас Согдиану от навязчивой европейской суетливости! Спасу и бактрийцев, как только избавлюсь от этого старого болтуна Артабаза. Арийцам, парфянам – всем помогу! Пусть только попросят. Это не так уж трудно, как кажется», – смаковал Спитамен свои, не всеми оцененные заслуги.

И, действительно, он получил от Александра столько денег и самостоятельности, что мог позволить себе очень многое: новенький дворец, лучших рысаков, изысканные яства, прекрасную одежду…

Впрочем, самым приятным оказалась не эта долгожданная сытость, а осознание себя отцом и благодетелем целого народа после мучительно долгих скитаний во главе маленького, всеми гонимого племени.

К Спитамену шли родами, и он помогал каждому. Такой сытой жизни в Согдиане не было никогда.

* * *

– Ты слышал, какой дворец соорудил Спитамен вместо Маракандской библиотеки? Для себя лично! На все твои деньги!

– Уже слышал. Его писари называют это «преданной дружбой» и «неуклонной эллинизацией»! Значит, начнем судить за тупость, лень, казнокрадство и постоянное вранье. Всех бы и сразу!

Получив царский приказ явиться в Бактру, Согдианский сатрап и его приближенные мгновенно догадались: сладкая жизнь закончилась и пора возвращаться в степи. Искренне пожалели о «мимолетности счастья»… И к царю царей, разумеется, не поехали.

Спитамен бросил клич, и к Мараканде поспешили все, предпочитающие бить и грабить эллинов, а не служить и пресмыкаться перед ними. У восставшего сатрапа имелись огромные деньги для «борьбы и жизни». А что ради этих богатств он и сам долгое время служил-пресмыкался, легко простили и выбросили из памяти, поскольку в душе одобряли подобную изворотливость.

Заодно взбунтовались жители большинства городов-крепостей на Яксарте. С помощью подоспевших скифов они вырезали македонские гарнизоны и расхватали имущество. Все это называлось «Великим восстанием против европейских поработителей». Но когда Александр во главе конной гвардии примчался к Яксарту и повторно разогнал скифов, бунтари и грабители прикинулись прежними, доброжелательными аборигенами, не имеющими ни малейшего представления о том, кто здесь разбойничал.

Впрочем, Александр виноватых и не искал – он уничтожал всех подряд. Поэтому в семь самых крупных, хорошо укрепленных городов его не пустили. И даже пытались отбиться.

За два дня македонцы взяли пять из семи. В три вошли по наспех слепленным глиняным лестницам. Из двух защитники разбежались, причем неудачно – прямо под ноги македонской кавалерии.

Шестым на очереди был Кирополис. Город, названный в честь своего основателя, еще при персах имел мощные высокие стены, а после македонских усовершенствований выглядел совершенно неприступным. К тому же внутри крепости собралось тысяч пятнадцать самых воинственных бунтовщиков.

Для успешного штурма требовалась осадная техника. Но ее уже отвезли к индийской границе. Что делать? Возвращать? Строить новые башни и тараны? – Слишком долго, на безлесье обременительно! Александр решил быстрее и экономнее – через канализацию. Пригодились знания сточных канав Кирополиса, приобретенные прошлым летом, во время обустройства границы.

Конечно, трубы с помоями перегораживали толстые решетки, возле которых не было места ни для тарана, ни для простого бревна. Но царь с Кратером расшатали и вывернули эти заграждения голыми руками.

Очень удивились защитники главных ворот Кирополиса, когда из ближайшей выгребной ямы вынырнули два слизких чудища (огромное и поменьше) с тяжелой решеткой на вытянутых руках. Под прикрытием этого нелепого щита повыскакивали твари помельче: щуплые и шустрые, как ящерицы. Словно вонючие нечистоты изрыгнули фонтаном своих ужаснейших обитателей.

Если бы не столь сильное изумление, камней и стрел хватило б на каждого, а решетка была б никудышным прикрытием. Она плохо спасала даже тех, кто ее держал. Поэтому самого крупного лучники уложили с первого залпа. Но урод поменьше уцелел, более того, не дал захлебнуться своему подстреленному сообщнику, выдернул того из помоев, не выпуская решетку, пронзительно дребезжащую под ударами бревен, пущенных со стены.

Верткий негодяй и стал главной мишенью для подоспевшей техники9. Сначала тяжелая стрела полоснула голень и сбила паршивца с ног. Но и поверженный на колени он продолжал сопротивляться, запихивая своего дружка в ближайшую нишу. Осколки первого удара катапульт разбили наглецу лоб и окровавили шею10. А следующий, более меткий и мощный залп опрокинул его вместе с решеткой. Пораженная «мишень» картинно завалилась навзничь — назад в выгребную яму. Следом плюхнулась решетка, и поползло все, скопившее за ней.

Посреди помоев медленно росло и ширилось хаотическое надгробие из бревен, торчащих во все стороны, а на стене лихо плясали от радости…

Защитники Кирополиса так увлеклись обстрелом македонского царя, что выпустили из виду остальных македонцев, успевших распахнуть городские ворота. И пока Александр тонул в нечистотах, в город рвалась его гвардия, кромсая на своем пути всех без разбора.

Заходя на второй круг, чтоб прирезать пропущенных, гвардейцы повстречались со своим Главнокомандующим. Тот брел на ощупь, подволакивая раненную ногу, с Кратером на плечах, утратившим признаки жизни.

Настала очередь македонцев раскрывать рты от изумления. И что могло поразить их больше, чем этот хромой, вонючий, сгибающийся под ношей слепец, чем-то похожий на Божественного Александра.

К вечеру царь прозрел. Но разбитой голенью, шишками и новыми шрамами неприятности не ограничивались. После нечистот раненная нога вздулась и побурела, а желудок выплескивал все, что в него попадало11. Постоянно теряющий сознание Александр корчился от судорожных болей. Он так ослабел, что не мог ни стоять, ни сидеть самостоятельно и передвигался, лежа на носилках.

Первоначальное разочарование при виде столь беспомощного царя сменилось острым сочувствием к герою, пожертвовавшему всеми силами во имя легкой победы над неприступной цитаделью. Солдаты даже дрались за право нести «священное ложе Бога военной хитрости» («ну, и философии, конечно же, тоже»). Гефестиону пришлось установить для носильщиков специальную очередность и строго следить за ее соблюдением.

С тех же, «освятевших» носилок царь царей наблюдал за разгромом седьмой, последней из восставших крепостей. Ее истолкли в пыль метательные машины из Кирополиса.

Кратер, потерявший много крови, окреп «не в пример Александру», и ускакал с гетайрами к Мараканде – разбираться, «что там деется». Туда же понесли Главнокомандующего, хотя врачи предупреждали: «Больной умрет по дороге».

* * *

Начальник Маракандского гарнизона, лидиец Фарнух был ревностным поборником «кристальной честности». Когда Спитамен соврал, будто едет в Бактру к царю царей, Фарнух не поверил на слово «известному хитрецу». Поэтому своевременно обнаружил: бактрийцы никуда не уехали, а охотятся за городом на македонских фуражиров и собирают силы для захвата согдианской столицы.

Допустить подобное вероломство лидиец не мог. Он взял всех гарнизонных гвардейцев, всю конницу, полторы тысячи пехотинцев12 и отправился на переговоры со Спитаменом. Оставшимся в крепости приказал запереться и местных жителей не пускать ни под каким предлогом.

Красноречивый лидиец славился как прекрасный дипломат, в совершенстве владел многими языками и часто заслуживал самую лестную оценку царя за удачно проведенные переговоры. Но Спитамен от разговора уклонился и сделал вид, что убегает к скифам. Фарнух проявил настойчивость и пошел следом. У края пустыни его ждала ловушка, совершенно невозможная, с точки зрения цивилизованного этикета. Без объявления войны во время переправы через Согду13 налетел Спитамен с бактрийскими и скифскими конными лучниками.

Фарнух предусмотрительно захватил все соглашения, подписанные Спитаменом, но не взял ни одной машины, поскольку согласно «тактическим правилам» стрелки защищали Мараканду от варварских набегов. В результате «дипломатическое преследование» обернулось кровавой бойней. До самых крепостных стен беззащитных эллинов гнали и расстреливали из луков люди Спитамена. Погиб Фарнух, пали все командиры и две тысячи солдат. Лишь триста сорок израненных успели укрыться в Маракандской цитадели.

Столь крупная победа вдохновила всех недовольных Бактрии и Согдианы, разбудила алчные аппетиты приграничных кочевников. Восторженная молва плодила самые фантастические истории о могучем богатыре Спитамене. Быстро насочиняли, будто маленький партизанский отряд утопил в Согде всю македонскую армию, причем Главный герой смертельно ранил Главного злодея – «самого Искандера рогатого!!!» и поклялся покончить со всеми европейцами на земле.

Когда в Мараканде появился Кратер с гетайрами, Спитамен попытался повторить тот же фокус с притворным бегством. Но Главный военный наместник на провокации не реагировал – спешил разобраться в ситуации до появления тяжело больного друга.

Местные жители донесли своему «Вождю-Спасителю» о прибытии Александра, неспособного самостоятельно покинуть носилки. Такой противник казался особенно опасным: Спитамен и сам любил притворяться больным для усыпления бдительности, поэтому приказал партизанским отрядам отойти подальше, не дожидаясь завершающей стадии «европейского лицемерия».

Между тем выздоровление давалось Александру очень тяжело, а положение дел не радовало. Лукавый Бактриец не просто разбил большой отряд – он посеял панические настроения, разраставшиеся с каждым днем. Эллины, уцелевшие под варварскими стрелами, пугали других и твердили о невозможности воевать с врагом, появляющимся только там, где есть беззащитные мишени для мощных скифских луков. В подтверждение приводили не только разгром на Согде, но и расстрел полутысячного отряда вблизи Александрии Крайней.

Главнокомандующий решил: армия нездорова – и прибег к радикальным методам лечения. Утром по прибытии царя в центре Мараканды выставили триста сорок позорных столбов с выжившими у Согды.

– Позор трусам! – орали несколько дней на всю площадь. А когда десять опозоренных умерло, остальных отвязали и отправили в дисциплинарные отряды – искупать кровью постыдное бегство и трусливую болтовню.

Впрочем, Александр понимал, одними столбами панику не унять. Требовались победы над новым противником, воюющим по-разбойничьи.

Наступила зима. Спитамен растворился в скифских степях. Александр, только-только вставший на ноги, устроил военные учения возле Бактры, а сам вместе гетайрами до первых цветов сновал между Оксом и Яксартом – изучал местность, придумывал план борьбы с партизанами, истреблял всех, в ком замечал малейшую дикость или враждебность.

В лагере появлялся лишь для распределения новобранцев. С одним из пополнений прибыл друг детства Неарх, он же сатрап Ликии и Карии, он же главный македонский флотоводец.

Встреча была радостной, но недолгой. Александр, ссылаясь на необходимость сильного флота в индийском походе, отобрал «лишние» должности и приказал Неарху сосредоточиться на строительстве кораблей. Друг рассчитывал на большее внимание и очень хотел помочь в войне со Спитаменом, поэтому расстроился, как юнец, проигнорированный возлюбленной. Однако ж немедля ускакал в Вавилон – строить на верфях Евфрата сборно-разборные суда, одинаково пригодные для транспортировки по суше и плавания по мощным рекам Индии.

Весной началась охота на партизан.

Поскольку «народных мстителей» не привлекали ни хорошо укрепленные города, ни большие отряды, Александр раздробил свою армию на полутысячи и расставил по Бактрии и Согдиане. Войска разбежались по отведенным им позициям и принялись строить вокруг себя небольшие укрепления. Царь отводил по двадцать дней на каждую «базу», и эта норма соблюдалась. Тем временем более крупные отряды под руководством Кратера усмирили и почистили Маргиану14, обустроили дороги Парфии и Арии.

Спитамену измельчение македонской армии очень понравилось – он решил вернуться на родину и действовать с размахом: громить малые гарнизоны и обозы, уничтожать фураж и продовольствие, убивать тех, кто служит Александру. Своей первоначальной мишенью «Великий освободитель Средней Азии» выбрал «Военного наместника». Во-первых, за былое высокомерие, а, во-вторых, за богатую добычу из Маргианы.

Но маленькие отряды, разбросанные вокруг Бактры, оказались «сетью-приманкой». Стоило напасть на один из них, охранявший добычу, как по степи запылали костры и со всех сторон налетели эллины: на дорогах выстроились фаланги, из-за стен «крепостишек» ударили мощные катапульты, а на хвост партизанам сел сам Кратер во главе панцирной кавалерии, неуязвимой для скифских луков.

Только благодаря уникальному чутью и сверхъестественной изворотливости Спитамену удалось спастись. Но почти все, кто шел с ним на Бактру, погибли или попали в плен. Уж очень им не хотелось бросать красивые, дорогие вещи, захваченные в начале…

В то же время царь царей с помощью отрядов Гефестиона, Пердикки, Кена и Птолемея методично прочесывали Бактрию и Согдиану, истребляя селения, имевшие хоть какую-то связь с партизанами. Сто двадцать тысяч местных жителей было убито, триста тысяч – обращено в рабство и подарено городам, заселенным македонскими ветеранами.

Артабаз не одобрял подобной жестокости:

– Твои методы лишают выбора. Тут и так никто не ценит жизнь слишком высоко, а ты оставляешь им только путь смерти и униженья.

– А кому они нужны?! – отвечал Александр. – Пусть дурачат своего варварского Бога в его загробном царстве. А здесь земля для Артабазов, а не Спитаменов.

– Артабазы не только гибнут, но и, что гораздо страшнее, стремительно дичают от такой свирепой прополки, – ответил тесть и попросил назначить другого сатрапа Бактрии и Согдианы15.

Александр назначил Клита Черного. Отсылая брата кормилицы в Мараканду, надеялся остановить трещины, раскалывающие прежнюю дружбу, прекратить постоянные недомолвки и взаимное раздражение.

* * *

Должность сатрапа изводила Клита. Его – боевого командира в сорок пять лет сделали дворцовой рухлядью, как будто он дряблый старик, непригодный для войн. И где?! Среди «зверья, дикого, необузданного по природе», а еще азиатских вельмож, склонных к наглому вранью и изощренной лести, но не пригодных для регулярного и добросовестного выполнения простейших обязанностей. Только скулят и гундосят о «трудах своих праведных без сна и отдыха».

– Конечно, – скрежетал Клит. – Если полдня собираться с силами, еще полдня совещаться, то помочиться, действительно, – некогда. А результат все равно плачевный.

Впрочем, отдыхали азиаты так же бездарно, как работали, – насытившись, искали прохладу и пялили масленые глазенки на разукрашенных танцовщиц.

Из-за этого правитель Бактрии и Согдианы окружал себя исключительно соотечественниками и культивировал все македонское. Но именно такое поведение сатрапа почему-то вызвало особое беспокойство царя. Александр даже прервал «охоту на партизан» и прискакал в Мараканду накануне осенних Дионисий.

– Говорят, ты тратишь огромные деньги на развитие и распространение македонского языка? – впился Монарх в своего наместника, когда они остались вдвоем.

– Правильно говорят. Но не ты ли попрекал зазнайку — Филоту за использование переводчиков в общении с простыми македонцами?

– Так ты решил кинуться в противоположную крайность?… Мне четыре года назад давали почитать книгу, где некий Бог испугался могущества людей и отнял… не разум – общий язык. Каждый маленький народ заговорил по-своему, и Человечество распалось. Рознь и разброд – вот что, на самом деле, скрывается за твоим увлечением языком и традициями предков!

– Мы, македонцы, не какой-то там маленький народ. Мы – истинные эллины, древних корней и чистой породы! Мы доказали в бою собственное превосходство над всеми. Разве язык и культура народа-победителя не заслуживают самого почетного места в нашей империи?! Но ты так увлекся аттической мудростью и азиатской одеждой, что даже не можешь понять народной любви ко всему родному.

– Ты думаешь, говорить «Пилип» вместо «Филипп» и «Эдзин» вместо «Афины», трясти голыми членами, болтать про собак и охоту лучше, чем носить штаны и рассуждать о смысле сущего на языке Сократа и Платона? Неужели все «самое-самое» придумано в Македонии?!

– Мне безразлично, что, по-твоему, лучше, а что – хуже! Могу даже похвалить, когда ты наряжаешься в персидские шкуры, как хитрые охотники – в оленьи. Важно другое – Хранить верность предкам. Это святое! Утратив корни, мы перестанем быть македонцами! Рухнем при малейшем натиске, как гнилое дерево!

– Не рухнем! Станем еще крепче, как святилище из гранита, хорошо обработанного камнетесами, освобожденного от случайных вкраплений хрупких пород. Будем чистыми, однородными людьми, без особенностей, порождающих непонимание и вражду.

– А ты не думал, что побеждал до сих пор только потому, что у тебя есть особенности, унаследованные от отца, деда, прадеда. А еще больше своими победами ты обязан простым деревенским парням, гордящимся своим происхождением и абсолютно не понимающим, что такое «люди без особенностей».

Вспомни, что сказал мудрый Софан16, когда Мильтиад домогался венка за марафонскую победу. «Когда ты, милок, в одиночку победишь варваров, тогда и требуй почестей для себя лично!» Не забывай об этом. Иначе потеряешь все и сдохнешь от голода и одиночества, как тот тщеславный херсонесец!

– Ты сильно преувеличиваешь вклад гордых деревенских парней и забываешь, кем они были и могли остаться навсегда без этого похода в Азию, придуманного не ими, не в сельской глуши.

Мир напичкан народами, очень гордящимися своими пустяковыми отличиями, но при этом не делающими ничего достойного человеческого существования. Живут недолго, исчезают легко и оставляют после себя лишь корявые имена в неряшливых летописях. ПУСТОТА – смысл их жизни!

Мы здесь не из тщеславного желания показать, как хороши македонцы. Наоборот, македонцы оказались так хороши, так непобедимы, потому что их постоянно побуждали драться во имя объединения и улучшения человечества, посылали биться с народами, стремящимися лишь к самосохранению. Именно поэтому «македонец» в каждом из нас должен уступить место «Человеку».

– Без роду и племени!

– Не «без», а «над»! Если ж мы останемся македонцами, то персы останутся персами, бактрийцы – бактрийцами, скифы – скифами, а слово «человечество» – несбыточной философской мечтой.

– А ты и так не македонец! Твой отец вел род из Аргоса. И как тут обманешь, «Аргеады» – пришлые цари. Царицы тоже – та из Элимиотиды, та из Эпира. А если копнуть еще глубже – сплошные фракийки да фессалийки. Из македонского в тебе только молоко моей сестры Ланис. Настоящие македонцы17 – худые, рослые, смуглые и темноволосые, как я или твой дружок Гефестион. А теперь возьми зеркало и хоть раз оцени себя сам! Такие волосы и кожа встречаются только на Самофракии, где наша набожная царица-мать угождала Великим Богам…

– Невозможно жить на входе в Элладу и сохранять чистоту крови! Если порыться в твоей родословной, то и твои предки окажутся пришельцами. Но я не стану этого делать, потому что борюсь с замшелым «македонством» в собственной душе и хочу победить того же врага в душе моего воспитателя и друга.

– Напрасно стараешься. Я скорее убью себя, чем перестану быть македонцем. И уверен, точно так же думают все те, для кого Македония – Родина, а не «вход в Элладу».

Впрочем, вам – «Великим Олимпийцам» – этого не понять. Ваша Родина – Космос! Но будьте уж так милосердны, опускаясь ниже Олимпа, не отнимайте маленькое, земное Отечество у простых смертных!

– Я не собираюсь сдаваться, Клит!

– Мне плевать! Я тоже не сдамся тебе! И не позволю над собой глумиться ни сыну Филиппа, ни отпрыску Зевса!

Александр порывисто вышел, а Клит проскрипел вслед:

– Мерзопакостная власть! Какой славный мальчик был… был!! А теперь нагло указывает мне, на каком языке разговаривать и что носить… Признает только собственное мнение, и несогласных – врагами!

На следующий день Александру принесли яблоки, напомнившие сады Пеллы. Торговец даже врал, будто фрукты из Македонии.

Расстроенный вчерашним, скомканным разговором царь напряженно искал «общий язык» с наместником, поэтому позвал Клита в гости – «вкусить плоды Отечества».

Клит тоже не находил утешения в обычных делах и с самого утра затеял праздничные18 жертвоприношения, чтоб попросить «Бога предков»19 вернуть разум и совесть «бедному мальчику». И, когда явился посыльный передать царское приглашение «на яблоки», жертвенные овцы уже стояли близ алтаря, окропленные священным маслом из Додонского храма20.

Тщательно подготовленный ритуал был сорван. Сборы на царский пир сопровождались вспышками ярости. А остаток терпения Клит расплескал, загоняя в стойло овечек, увязавшихся за хозяином.

После такой встряски подмороженные яблоки не радовали, а царское радушие казалось приторным и притворным. Наместник всем своим видом показывал: «Прибыл сюда по царскому приказу, как и подобает дисциплинированному македонскому солдату, но удовольствия не испытываю». Угрюмо напивался и вызывающе рассматривал всех «не македонцев».

Когда заезжий болтун – философ Агис21 взялся доказывать: «Геракл успел так мало, потому что не умел увлекать своими идеями других людей» – Клит увидел в том низкую лесть и поднял шум:

– Хватит пресмыкаться перед нашим царем! Нет сил терпеть! Никакая философия не сделает лучше Геракла!

Ободренный раздраженной гримасой царя философ возразил:

– Ты ошибаешься, Клит, это не пресмыкательство. Это признание великих заслуг, ибо тащить столько людей на плечах собственной воли труднее, чем держать небо вместо отлучившегося Атланта. Только присущая всем нам зависть мешает воздать должное живым современникам.

За Клита дружно вступились старые боевые товарищи, утомленные умозрительной трескотней и спешившие перейти к обещанным песням. Но концерт Праниха или Пиериона22, прибывших с «Богом философии», оказался намного противнее «диспута» о Геракле. В бойких песенках на все лады высмеивались некие солдаты Македонии, бежавшие от варварских лучников. К этому времени выпитое вино сделало Клита особо нетерпимым, и он громче всех требовал заткнуть рты «паскудным Орфеям».

– Сочинитель – скотина! Певцы – мерзавцы! Вот на какую поэзию тратят нашу добычу афинские театралы!23 – шумели вокруг.

Но трезвый царь пренебрег негодованием хмельных ветеранов и приказал продолжать. Мол, стыдно чураться правдивых насмешек. И тогда Клит вскочил и кинулся к Александру переполненный таким гневом и отвращением, какого не видели злейшие враги лихого рубаки по прозвищу Черный:

– Позорище!!! В присутствии рабов и варваров оскорблять земляков, которые даже в беде лучше афинских овец, блеющих дома над нами!!!

– Опомнись, Клит, ты называешь трусость бедою! – парировал царь, наэлектризованный пылкой враждебностью друга и борьбой с противниками язвительных песен.

– Кто здесь трус?! Моя трусость дважды спасала твою жизнь, когда ты подставлял спину варварским тесакам. Я-то думал, царь в беде, но теперь начинаю ржать и подпевать афинянам: «Хи-хи-хи, ха-ха-ха – спас трусишке потроха!»

– Те же «потроха» Буцефал и Перит24 спасали гораздо чаще, но хвастаться этим, кажется, не собираются! И никогда не потребуют признать земляков непорочными за подвиги одного…

– Слушайте, македонцы, – это его подлинные мысли! «Бессмертный сын Амона» ставит нас ниже скотины. Вознесся на наших трупах, а, победив, отрекается, как не однажды отрекся от зарезанного отца. Вам не противно терпеть?! Будете называть Богом того, кто обосранный и зареванный жадно сосал грудь у моей сестры, а не нектар с амброзией из чашек Артемиды?!

– Это хамство и подстрекательство к бунту, Клит! За такие речи наказывать полагается по закону!

– «Наказывать»?! Разве можно наказать сильнее?! Позавидуешь мертвым, не увидевшим, как героев войны секут мидийскими розгами, как персидская стража не пускает к царю тех, кто его избрал! Пожалеешь, что придумавший все эти гнусности не сдох вовремя, на поле боя, как подобает настоящим Царям Македонии!

Присутствующие зашумели, призывая Клита к спокойствию и почтительности. Багровеющий Александр попытался отвлечься: потянулся за яблоком и бросил гостям из Аристотелевского лицея.

– Ксенодох и Артемий25, после бесед с Учителем вы, наверняка, чувствуете себя здесь полубогами среди диких зверей?

Клит заорал пуще прежнего:

– «Дикие звери» говоришь – то-то ты беснуешься и скребешь когтями. А яблочки-то любишь македонские!

Александр швырнул яблоко в Клита:

– Убирайся ты вместе с яблоками!

Клит, вытирающий яблочные ошметки, выглядел безвинно пострадавшим и надменно ухмылялся:

– Не сдерживай себя, Александр, делай, что хочется! Ты же И М Бог! Только зачем тебе свободные люди? Жил бы среди рабов и варваров, ползающих перед разноцветной ленточкой на лбу и подобострастно вылизывающих все, что выпадает из твоих персидских штанишек.

– Взять его! – рявкнул Александр.

Но никто не двинулся с места. И царь неожиданно обнаружил: все присутствующие открыто сочувствуют Клиту.

– Заговор! Мало вам одного Дария! – взвыл самодержец, взлетев на ноги, скомандовал: – Трубить тревогу!

Дежурный горнист даже не пошевелился, потому что не понимал происходящего и очень боялся поступить неправильно. Царский кулак ждал лишь мгновенье, а потом без замаха впечатал трубача в ближайший угол. Пердикка, Леоннат и еще с десяток гетайров бросились успокаивать Александра, но разлетелись в разные стороны. А драчун, расчистив пространство, уже искал свой кинжал и не находил его в ножнах. Кто-то из побитых26 успел выхватить бабушкин подарок.

– Ах, так!!! Убью всех!

Александр, сдавливая собственное пыхтение, лихорадочно подбирал кувшины потяжелее. И тут увидел белое от страха и отчаянья лицо Лисимаха. Старый воспитатель заглядывал в глаза, умоляюще тряс руками и жалобно причитал:

– Не надо, мой мальчик! Прошу тебя, милый, – не надо! Вспомни Ланис – она же сестра его! Они же тебе родные! Все! И несчастненький с горном!

Александр грохнул об стол подобранную посуду и хищно осмотрелся по сторонам. Клита уже выволокли из зала, а за царем следили сотни несчастных, перепуганных глаз. Несостоявшийся «истребитель заговорщиков» уселся на прежнее место и уставился в одну точку, укрощая собственную ярость.

В это время Птолемей упустил Клита. Тот сначала позволил друзьям и нежно воркующей Таис вывести себя из царского дворца, но потом резко встрепенулся, растолкал всех и с криком «Я знаю, что ему сказать!» бросился назад.

– Ладно, пусть скажет, – порывисто шепнула Таис, цепко хватая мужа. – Не ходи туда!

Клит вспомнил стихи Еврипида, показавшиеся чрезвычайно уместными. И теперь, подражая маститым артистам, пьяный сатрап медленно шел по залу и горланил во всю мощь командирского голоса:

«Плохой у эллинов обычай:

Победы причислять царю,

Хоть он ничтожество для тысяч,

Сложивших головы в бою!»27

– Сложи и ты! – выдохнул Александр и тут же оказался возле вооруженной стражи.

Выхваченное у стражника копье пролетело сквозь Клита и в полной тишине жалобно звякнуло о стену. Рядом приземлился Клит. Он даже не успел улыбнуться, как надлежало эллину. Омертвел с гримасою абсолютного отвращения.

Казалось, умерли все… Первым дернулся Александр: кинулся к Клиту, заливаясь слезами и срываясь на подростковый фальцет:

– Клит! Как я мог?! Клит!!!

Но мертвое тело как будто отшвырнуло своего погубителя: Александр упругим движением отскочил к окровавленному копью и, приставив его к стене и собственному горлу, попытался покончить с собой. Однако наконечник был согнут, а придворные уже облепили царя со всех сторон.

– Я с тобой, Клит!!! – надрывался убийца, пока его растягивали во все стороны, уволакивая прочь от злобно скалящегося покойника.

* * *

Александр:

«Как я мог!!! Какая отвратительная низость! Какой жуткий, несмываемый позор!

Опустился до дикой злобы! Поддался обиде! Взбесился от собственного бессилия! Как жить после этого?! Как!!!

Никак! Я слаб и ничтожен. Изверг, уничтожающий людей! Свихнувшийся убийца друзей!

Им не быть умней и чутче! Так что же – и всех, как Клита?! Нет, тогда уж себя!!!

Не то! Как всегда, не то! Надо же объяснить… Как-то! Хотя бы простейшее…

Как?! Теперь будут только бояться убийства непонимающего. Любого непонимающего! Теперь будут врать: понимаем, не разобрав ничего! Вон Анаксарх и тот, всегда подтрунивавший над любой категоричностью, принялся утешать: «Ты царь или раб предрассудков? Если Великий царь или, тем более, Бог, то именно ты – абсолютное олицетворение совершеннейшего закона и высшая мера кристальнейшей справедливости. Любые поступки Бога – воплотившийся идеал Добра, Справедливости, Правды. Какими б они ни казались всем ветхим и тленным людям по слабости недомыслия!» А солдаты поспешили признать Клита государственным изменником и посмертно приговорить к смерти же. Таким бесполезно втолковывать! Что же теперь-то делать?! Что?!

«Вывести к Вечной Гармонии»?! Кого? – Трусливых рабов под угрозой всеобщей смерти! Их путь в никуда! А я – погонщик на этом пути! Ужас, пихающий в бездну! Еще один «чистильщик Авгиевых конюшен», не способный нести человечество…»

* * *

«Каллисфен – дяде своему Аристотелю: Я, наконец, уловил самую суть различия между отцом и сыном.

Филипп всегда наслаждался жизнью: веселился, пил и буянил в свое удовольствие; жизнерадостно совершал посильные подвиги: бил врагов, любил девиц, строил храмы…

Александр же и на пирах сдерживается до последнего. Исчерпавшись, крушит без разбора, преимущественно друзей, чтоб потом разрыдаться горько над пробелами всемогущества».

* * *

– Вот как бывает, когда недостаточно чтят Диониса! – поучал главный прорицатель Аристандр. – Мстительный Бог пиров, затуманив рассудок пирующих, покарал нас потерею Клита и царскою безутешностью. Даже Геракл, принужденный Богами к убийству собственных детей, не страдал так мучительно! Ибо ему дали шанс на искупленье! А чем поможешь, когда все подвиги совершены и близок печальный конец. Все предписано, и все предрешено – вспомните мой вещий сон, где Клит восседал среди мертвых сыновей Пармениона.

* * *

Олимпиада, услышав об убийстве Клита, тут же послала своих людей в Пеллу к Ланис. Но царская кормилица уже знала, как погиб последний мужчина в ее роду28 и сумела умереть раньше, чем появились кровожадные посланцы царицы-матери.

* * *

Три дня царь ничего не пил и не ел, никого к себе не пускал. Из его комнаты долетали жалкие рыдания, крики отчаянья, имена Клита, Ланис и слово «Стыд» во всех сочетаниях. А на четвертый день все же вернулся – такой несчастный и робкий, что его не узнавали даже близкие люди.

– Только охота на Спитамена спасет нашего царя, – твердили все вокруг, повторяя первые слова прискакавшего в Мараканду Гефестиона.

В конце концов, «спасаемый» принял предложение «кровожаждущих врачевателей»…

Целый год готовилась завершающая охота. Все мятежные селения сожгли, а посты, разъезды и заставы расположили так густо, что проехать незамеченным не смог бы один Спитамен. В армию Александра пришли многочисленные добровольцы Бактрии и Согдианы, искренне желавшие покончить с «надоевшими разбойниками», каковыми считались все партизаны и кочевники. Оставался последний гон, и Александр вывел на замерзающие равнины всю свою конницу.

Спитамен уже готовился к очередной спокойной зимовке, как вдруг его спугнули и погнали по заранее подготовленному маршруту. Бактриец попытался вырваться, но, уткнувшись в фалангу Кена, потерял большую часть своего последнего отряда.

Смысл происходящего стал понятен всем выжившим партизанам. Но больше других огорчились скифы. Кочевники сообразили, жизнь и пропуск в родные степи можно получить только за голову Спитамена. Поэтому ее замотали в мешковину, бросили в крестьянскую корзину и отослали Александру. А вдогонку отправился целый воз голов друзей и родственников Вождя восстания. Не обидели скифы и самих себя – разделив имущество обезглавленных.

Вместе с мужниной головой в македонский лагерь явилась вдова-красавица, сообщившая македонцам отвратительные подробности происшедшего. Оказалось, она сама с помощью верной рабыни обезглавила мужа:

– Я его, дурака, уговаривала: «Сдайся Александру!» А он взревновал: пьянствовал, водил шлюх, оскорблял и намеревался убить меня – сестру Дария. Да не на ту нарвался!

– Дааа, – протянул Пердикка по-македонски, – имей и люби после этого красивых персидских баб.

– А ты полюби другую – ту, что тебя поймет. Такая краса телесна, есть в ней избыток скотства, – отвечал царь на том же, непонятном для мужеубийцы наречии. – Однако ее не трогай. Пусть поскорей проваливает. Награда и наказанье ей – полное одиночество.

– Ну, это, наверно, вряд ли: обычные мужики склонны к таким, что губят! Отыщет другую жертву, раз ты на нее не клюнул. Надо ж, башкой предшественника приманивала женишка. Нашла, с кем связаться – дура!