качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 15. Понт Эгейский (около двадцати двух 1)

Персидской западной армии больше не существовало. У Граника пали все местные сатрапы2, кроме Ариста3. Да и тот, спасаясь от позора и Дариева гнева, покончил с собой.

Обезглавленные отряды из числа непоспевших к битве разбегались по домам. Некоторые переходили на сторону Александра. А те, что в неведении приближались к большой северной дороге, гибли под ударами македонской конницы, несущейся к Даскилию.

Отстраненный Дарием Мемнон уплыл на острова с единственной мечтой – отрезать Александра от Эллады и навязать сухопутным македонцам борьбу в своей любимой стихии.

Так начиналась борьба за Эгейское море.

* * *

Когда хозяйственный Пармениона разобрался с беззащитным Даскилием, победители возвратились к Зелейе и оттуда двинулись на юг.

Македонская армия шла двумя маршевыми колонами. Александр с основными силами – по прямой, сквозь перевалы и бездорожье. Парменион, прикрытый царем, – в обход, вдоль взморья, по дороге, где два года назад они с Атталом бежали под ударами Мемнона.

Встречные полисы охотно очищались от персидских властей: где самостоятельно, а где с помощью подоспевших македонцев. «Освобожденным» разрешалось сменить форму правления, и они часто заменяли проперсидскую олигархию собственной демократией. Говорили, так угодно победоносному ученику Платона и Аристотеля. Мол, власть простого народа лучше правления «жуликов» и «развратников».

В то же время выходить из состава сатрапий и уклоняться от прежних налогов, переименованных в «союзные взносы», не разрешалось никому. Александр назначал командирами гарнизонов и главными мытарями своих гвардейцев, а перед народными собраниями с научной обстоятельностью резонерствовал о сохранении незыблемой целостности, созданной «мудрыми персами», и развитии творческой автономии, непонятной «персидским дуракам».

* * *

Пока остальные малоазиатские города поздравляли с «великой победой» и всеми иными способами заискивали перед новым властителем, столица Лидии, сказочная сокровищница Креза – трехстенные Сарды4 хранили загадочное молчание, никак не выдавая своего отношения к происходящему.

И только когда македонцы подошли к городу, навстречу Александру выкатила торжественная процессия во главе с пухленьким правителем Сард Мифреном.

Приблизившись, Мифрен затараторил пространно и витиевато, объясняя Александру, как долго ждали лидийцы освобождения от персидского рабства и как они рады, что дожили до этого счастливого дня. Но предводитель усталого войска прервал льстивого оратора и потребовал принести клятву верности. После чего оставил Мифрена на посту градоначальника5.

Сарды запомнились изнурительным обменом любезностями. Мифрен, показывая город и нудно пересказывая путанные лидийские мифы, сумел утомить даже Александра.

Когда пешие экскурсии, древние легенды и булькающий говорок Мифрена окончательно надоели, ловкий градоначальник тут же почувствовал это и нашел хороший повод разойтись в разные стороны: стал уговаривать своего нового Господина увековечить в Лидии Богов Эллады, начиная с верховного Зевса.

– Почтенный Мифрен, что тебе мешает сделать это без моего участия?

– Ничего, Великий царь! Я все сам! Укажи лишь место, где бы тебе хотелось видеть храм Величайшего из Богов – твоего Небесного Отца.

– Вместо вот той лужи, портящей вид вашей центральной площади, овеянной такими удивительными преданиями.

Сатрап наконец-то отстал и бросился отдавать распоряжения по строительству храма.

– Очень деятельный, но какой-то бестолковый, – заметил Гефестион. – У него горожане живут в тростниковых хижинах, пожары каждый день и вонючая лужа посреди города, а он рвется храмы строить. Очевидно, под носом у Зевса будет точно та же, старая лужа, а сверху дырявая крыша.

– Восток, – вздохнул Неарх. – Здесь все такие. Нам их тысячу лет переделывать – и то не переделаем.

Александр неловко улыбался, как бы чувствуя себя ответственным за напасть по имени Мифрен и тяжкий труд ближайших тысячелетий.

– А мне город понравился, – вмешался Кратер. – В этой недоделанности есть что-то многообещающее, предчувствие нераскрывшейся силы.

«Полунелюдей» тут же забыли и стали делиться впечатлениями об аляповатых Сардах.

Меж тем преисполненный собственной значимости Мифрен с оравою подчиненных расхаживал вокруг лужи и как бы нехотя пересказывал «очередной» разговор с «самим Богоравным»:

– …И тогда он сказал мне: «Видишь ли, друг мой Мифрен, куда пролил Зевс знак свой Небесный?» И я сразу же постиг сакральный смысл Божественного знамения. Ведь дождь шел по всему городу, но лужа возникла только там, где изъявил свою Олимпийскую волю Великий Громовержец. И я тотчас воскликнул: «О Божественный, больше ни слова! Удостоенный великой чести называться твоим другом все понял и сделает так, как угодно Зевсу и тебе, его Великому сыну!»

– О, Господин, никому из нас ни за что бы не догадаться! – восхитился самый шустрый из подхалимов.

– Вот потому-то все Величайшие правители нашего бурного времени предпочитают иметь дело со мной, а не с кем-то из вас, – благосклонно промурлыкал блаженствующий Мифрен.

Со временем рассказ наместника превратился в миф, такой же пухленький и цветастый, как и сам градоначальник. Мол, три дня и три ночи искал Александр Великий место для храма Зевса, и вдруг тяжелые тучи заволокли ясное небо, засверкали молнии, пошел дождь, затем град, снежная буря (среди жаркого лета!), в мгновение ока возникла громадная лужа. И лишь один Мифрен сумел объяснить Божественному Царю (тогда еще юному!), что сие знамение есть указание искомого места.

Как и предвидел Гефестион, крыша у храма протекала, и после дождя лужа появлялась в том же самом месте. Но теперь она считалась священной, и толпы паломников тянулись к ней, чтобы избавиться от своих болячек.

* * *

Бесстрастное письмо Пармениона принесло известия про разгул народовластия в Эфесе. Толпы новоявленных демократов, славословя «Александра-освободителя», врывались в дома «лучших людей», избивали хозяев и делили их имущество между собой. Многих аристократов забили насмерть – остальных выгнали за городские ворота нагими, покалеченными и оплеванными.

Александр сорвался с места и поскакал в Эфес «наводить порядок». К его появлению большинство граждан Эфеса успело разочароваться в демократии, и слово «демократ» звучало синонимом слова «грабитель». Поэтому жестокую расправу царя над инициаторами «демократических чисток» встретили как благодеяние.

Выйдя к народному собранию Эфеса, Александр обнаружил огромную толпу своих искренних поклонников, охваченных бурным ликованием.

– Предлагаю избрать архонтом города меня, Александра, сына Филиппа, из Пеллы Македонской, почетного гражданина Эфеса. Обещаю прекратить бесчинства черни, противные мне, как и вам! Обещаю восстановить разумные законы и защитить их от любых посягательств! – ораторствовал Александр, перекрикивая невнимательную площадь.

– Архонту Александру Славаааа! – неслось в ответ.

– Как включить тебя в исторические хроники нашего города.

– Так и пиши: «Александр, сын Филиппа, из Пеллы Македонской».

– А почему ты не хочешь назваться царем Эфеса?

– Потому что хочу стать единственным царем целого мира, а помочь Эфесу должен обычный архонт.

* * *

На правах градоначальника Александр обосновался в Эфесе, перевел сюда свой штаб, а также созвал всех философов и служителей муз, сопровождающих армию.

Контраст с Сузами был разительным. Недаром Эфес славился как один из центров эллинской культуры и дал миру многих знаменитых философ и поэтов. Александр окунулся в свою любимую стихию диспутов и творчества, поэтому был счастливым. Что-то похожее произошло и с его друзьями. Сняв броню, суровые воины превратились в неугомонный рой бойкой молодежи.

Сдерживая себя и своих ровесников, Александр настаивал:

– Только абсолютно необходимые преобразования. Никакой чехарды и суетни! Времени переделывать не будет. Лучше оставить, как есть, чем испортить создававшееся веками.

Но держаться в каких-то рамках не получалось. Составляли грандиозные планы заселения малоазиатского побережья, строительства новых, рациональных дорог, каналов, плотин, храмов, городов. Лепили вспомогательный союз полисов Малой Азии. Организовывали снабжение подвластных территорий, восстанавливали разрушенное во время бесчисленных войн и конфликтов предшествующих десятилетий. Устраивали военные учения, спортивные соревнования и театральные представления. Яростно спорили на совершенно отвлеченные темы, а также о всевозможных пустяках, вроде того, бывал ли Гомер в Эфесе.

Горожане, хоть и привыкли с рождения к всевозможной творческой богеме, поражались этому необычайному нашествию. Любопытные пробирались посмотреть на знаменитого македонского царя, но не могли обнаружить вообще никого из начальства.

Там, где размещался штаб Гегемона эллинов, какие-то бесцеремонные юнцы и невзрачные старики горячо спорили между собой о вещах эфемерных, не представляющих практического интереса. И было совершенно непонятно, кто из них прав и кто здесь старший. Все были в скромных одеждах, все беспрестанно галдели.

Впрочем, запомнился зрителям «Самый неугомонный» – какой-то рыжий подросток-переросток. Он кричал дольше и громче всех, размахивая мускулистыми руками, плохо гармонирующими с томным лицом артиста. А потом, вскинув голову, несся скачущей походкой к другой группе орущих и снова всех перекрикивал. И было неясно: уважают ли его другие спорщики за какие-то заслуги или просто предпочитают не связываться.

За некоторое сходство с могучим македонским царем, которого многие видели во время избрания архонтом, крикливого мальчугана окрестили «дерганым братцем Александра». Хотя знающие люди говорили: всех своих братьев Македонец истребил прежде, чем добрался до эфесских «демократов».

* * *

В разгар очередного спора к царю ворвался начальник канцелярии Евмен и завопил срывающимся от волнения голосом:

– Там… царица-мать… Архистратиг Эвридика!!!

– Где?

– Вот едет!

Увидев золотую колесницу, медленно подъезжавшую к дворцу архонта, Александр на какое-то время поверил: бабушка вырвалась из царства Аида и явилась навестить своего любимого внука. Кого б еще могли пропустить караулы?! В беспримерном прыжке царь сиганул в окно. К крыльцу поспешили все, хоть что-нибудь слышавшие про бабушку Эвридику. Да и те, кто не слышал, – тоже: не каждый же день «Гегемоны эллинов» вылетают из окон.

Но вместо могучей бабушки из колесницы сошла маленькая сморщенная старушка в скромненьком царском венце.

– Радуйся, Александр! – приветствовала она того, кто совершенно безрадостно жег ее искрами влажных глаз. – Царица Карии Ада явилась низложить этот венец!

Корона оказался у ног Гегемона. А старушка, проявив завидную гибкость, продолжила тем же торжественным, звонким голосом:

– Не только свое царство, но и все приобретенное за долгую жизнь хочу вручить тебе, Александр, ибо нет и не будет никого достойнее!

– Но разве у тебя нет детей или внуков, обязанных получить все это по праву рождения? – нагрубил Александр.

Царица Ада мастерски владела собой и на явную бестактность ответила ласковой улыбкой, весьма удивительной среди ее жестких морщинистых складок:

– Нет, ты у меня единственный – последняя надежда одинокой старости… Мой муж6, мои дети и внуки убиты персами. Мой младший брат Пиксодар, звавший тебя в зятья, уродился своекорыстным мерзавцем. Я его сожгла, а пепел съела, чтобы не пачкать землю отбросами нашего рода… Позволишь ли ты братоубийце проситься к тебе на службу?

Ада в своей горной крепости Алинде целых шесть лет отбивалась от персидских сатрапов, включая нынешнего Оронтопата. Одно это располагало в пользу карийской царицы. Александр пригласил ее посмотреть драму Еврипида «Ипполит», поставленную в честь бабушки Эвридики. Так они встретились, и так завязалась душевная дружба, дававшая женщине право обращаться к нему «мой мальчик», а юноше – называть ее «приемной бабушкой».

Жизненный опыт Ады казался неисчерпаемым: она знала всех политиков Персии и в совершенстве владела всеми политическими приемами. Перед беспощадно справедливой Адой благоговейно трепетали ее собственные подданные и все соседи. Можно ли было мечтать о лучшей советнице и о более подходящей правительнице Карии? Именно поэтому Александр вернул энергичной старушке ее венец и часто советовался по поводу законов и назначений.

Даже Платона Ада знала едва ли не лучше Александра, а биографию философа – наверняка, лучше, поскольку часто встречалась со своим кумиром. Общий учитель сближал их теснее уз кровного родства, но разговоры о нем изрядно изматывали всех более равнодушных к великому мыслителю.

Впрочем, больше, чем спорами о Платоне, Ада донимала царское окружение нотациями о правильном питании. Она неутомимо поучала всех попадавших к царю на пир. И первым делом навязала Александру своего лучшего повара.

– Как вы едите? – не уставала повторять поджарая бабушка. – Несколько дней на голодном пайке, а потом объедаловка: за один присест каждый запихивает в себя целого быка. Любой умник легко победит вас, подкараулив очередное расстройство переполненных желудков. Надо кушать не менее трех раз в день. И никогда не набивать брюхо, подобно ленивым змеям.

– Вот бы свести тебя, Ада, с нашим учителем Леонидом, предлагавшим на завтрак ночной марш-бросок, а на обед – скудный завтрак. Как бы потрясли старика слова «легкий ужин» и «трехразовое питание». Он бы решил, что паек образцового солдата можно свести к трем воздушным ужинам в месяц или в год, – шутил Александр.

– Еще ему нужно сказать, что фрукты и сладости очень полезны для мозга. А то вечно отбирал у меня все мамины гостинцы – и вот результат, – подхватывал Гефестион, придавая лицу идиотское выражение.

– Стыдно вам жаловаться, – вмешивался философ Анаксарх. – Ада могла бы научить ваших поваров подавать на стол головы персидских сатрапов, но ограничилась мелкой рыбешкой, полезной не только для мозгов, но и для развития обыкновенной человеческой скромности, уравнивающей царей и нищих рыбаков. Мог ли я мечтать о лучшем союзнике в обуздании заносчивости, присущей таким ненасытным героям, как вы?!

* * *

Возращенный из изгнания художник Апеллес пригласил Гегемона с друзьями в свою мастерскую и вышел навстречу с картиной, где сосредоточенный Александр красиво скакал на своем Буцефале.

Картина впечатлила коня, но оставила равнодушным всадника. Царские гетайры довольно долго рассматривали это произведение, но никто даже не спросил о цене. Вежливый Птолемей полюбопытствовал:

– А правда, Апеллес, что птицы слетались клевать нарисованные тобой ягоды?7

– Бывало. Но, видимо, птицы и кони чувствуют сходство лучше людей.

В это время раздались восторженные восклицания:

– Вылитый ты!!!

Друзья обступили царя, вперившегося в огромное изображение Зевса, мечущего молнии.

– Тот, на коне, больше похож, хотя мне хотелось бы выглядеть именно так.

– Ты просто себя не видел, когда гремишь и сверкаешь, как грозная туча, – ухмыльнулся Пердикка.

– Конный – непобедим. Заоблачный – всемогущ! Там – внешняя копия, а здесь – уже что-то твое. Может быть, сила? – разглагольствовал Гефестион, любивший жаловаться на свой недостаток сил.

– Я покупаю картину, Апеллес. Двадцать золотых талантов8 достаточно? – рубанул Александр.

Художник онемел. Ему никогда не предлагали и полталанта серебром9.

– …Я готов подарить ее, царь… Хотя думал, что подарю того всадника.

– Извини, Апеллес! Я сам хочу подарить эту картину храму Артемиды.

– Сгоревшему в день твоего рождения и восстанавливаемому теперь по твоему указу?! Грандиозно! И очень символично! Тогда мне придется взять твое золото, чтобы своими налогами поддержать восстановление Эфесского Чуда10!

После долгих скитаний на чужбине Апеллес очень нуждался в оплате. И все присутствующие хорошо понимали: именно ради денег их и собрали в новенькой мастерской. Двадцать золотых талантов сделали бывшего «нищего гения» щедрым богачом. На радостях он раздарил гетайрам все свои картины, кроме всадника, оставленного на память о том, как не рисуют Царя, существующего духовно.

* * *

В Эфес пришло издевательское письмо от персидского самодержца.

«Великий царь царей Дарий – самочинному управителю Скудры Александру. Как неизменно радушный хозяин, посылаю тебе – незваному гостю: мяч, золото и плеть. Мячик – чтоб ты мог играть со своими сверстниками в нормальные игры. Денежки – чтоб прекратить грабежи, на которые толкает нужда мальчиков, лишенных отцовского попечения. А плетка, чтоб твоя мать-колдунья отучила тебя ходить в гости без приглашения».

Персидский царь искренне верил в правильность и благородство этого вразумляющего послания: по-своему он спасал талантливого юнца от смертельных последствий незрелых влечений.

Александр не стал смеяться вместе с гетайрами, а сразу же по прочтению уединился для сочинения собственного, чрезвычайно серьезного ответа.

«Царь Александр – Дарию. Не дари то, что тебе не принадлежит по праву, а мне совершенно не нужно.

Мой мяч – земной шар, мое золото – добродетель, плеть для меня – Божественный разум. Я пришел навести порядок повсюду, как в собственном доме.

Но гармония невозможна при двух солнцах на небе или двух хозяевах на Земле. Вы хозяйничать не умеете! Поэтому ты и твои приспешники, если желаете впредь пользоваться тем, что раздаете теперь, придите ко мне и докажите, что вы этого достойны. Иначе найду вас, где бы вы ни скрывались, и воздам по заслугам».

Ответ развеселил и успокоил Дария. Великий царь царей убедился, что имеет дело с обычной манией величия. Немудрено – у македонского мальчика вскружилась голова от случайных успехов. А к чему приводит такое «головокружение», Дарий знал превосходно. Он повидал великое множество высокомерных олухов, считавших себя круче мешковатого Кодомана (нынешнего Дария Третьего) и жестоко поплатившихся за это. Перс не видел причин сомневаться: и на этот раз то же самое.

Мемнону от имени Великого царя намекнули: пора, мол, искупать позор нелепого поражения при Гранике. Родосец энергично воспользовался этим многообещающим намеком и принялся восстанавливать свое былое могущество, подхлестывая друзей, слуг и политических противников.

* * *

Первой оплеухой Александру, поглощенному Эфесским творчеством, стал город-порт Милет. После Граника сатрап Милета Гегесистрат одним из первых признал власть Александра. Но в конце лета поспешно изгнал македонский гарнизон, а в качестве напутствия сообщил: сюда прибывает Мемнон с тысячей кораблей.

Такого количества настоящих, боевых кораблей у Мемнона, конечно, не было, но полтысячи он вел наверняка. Александр при себе имел примерно в два раза меньше, да и качеством – хуже.

Стало понятно: пока македонцы спорили о том, как сделать Малую Азию культурным центром будущего единого мира, Мемнон буднично и кропотливо готовился к войне за Эгейское море. Эту войну на задворки памяти задвинули все, но теперь дулись на одного Александра.

– Профилософствовались, – отчеканил Парменион своим сиплым старческим голосом.

Его услышали и с ним согласились. Услышал и царь. Раненым зверем зыркнул на полководца, весь скукожился и сознался:

– Парменион абсолютно прав. Я опять забыл о мелочах, и они опять все испортили.

– Хорошенькие мелочи! – взвился Филота, вдохновленный очевидной победой отца и капитуляцией «Гегемона». – Просто перестань считать мелочами все, что ими не является!

Александр уже открыл рот, чтоб спорить с Филотой, но оборвал самого себя:

– Я уже перестал… считать. То, что нужно сделать, можно сделать только очень быстро.

Вихрем разлетелись македонские командиры, поднимая отряды, разомлевшие от летнего зноя. Предстояло спешить туда, где еще жарче. Армия и флот Александра за один вечер испарились в Эфесе, чтобы через три дня возникнуть перед стенами Милета – на день раньше Мемнона.

Окруженный с суши и с моря Милет прислал для переговоров знатных горожан.

– Мы – не воины, мы – купцы! – заверял Главкипп, разбогатевший на торговле с Македонией. – Милет – всего лишь очень крупный рынок. Нам не нужна война. Мы нейтральны. В этом залог процветания нормальной торговли. И ты, и Мемнон можете свободно войти в город как гости и купить все, что вам нужно. А ваши гарнизоны и вот эта «осада» – крайне разорительны. Мы этого не заслужили. Просим тебя об уважительном отношении к нашим законным интересам. Готовы платить золотом.

Но учтивые слова о нейтралитете, рынке и золоте взбесили Александра больше, чем могла бы открытая демонстрация вражды и ненависти.

– Вы хотите, чтоб «чужая» война стала вашими барышами?! Если доходы для вас самое важное, то платите за них жизнью! Расчет завтра утром. Убирайтесь!!!

– Что ж, тогда у нас единственный покровитель, и его зовут Мемнон Родосский!

Царь только криво усмехнулся в ответ. Безмолвствовал и усталый македонский лагерь. А утром заговорили катапульты, отпугивая появившийся флот Мемнона, сгоняя со стен защитников Милета…

В обед к свисту камней и стрел присоединился мерный грохот таранов. К вечеру войска ворвались в Милет, кромсая всех, кто оказывал сопротивление, и милуя остальных. Таков был царский приказ, и его выполнили с военной пунктуальностью.

Жителям Милета, признанным «настоящими эллинами», возвратили свободу, остальных продали в рабство. Свободные милетяне, подражая эфесцам, немедленно провозгласили Александра своим новым верховным правителем11.

Триста наемников — выходцев из Эллады, укрывшихся на ближайшем острове, охотно согласились перейти на службу к Гегемону эллинов, как только тот приплыл к ним сам и сделал свое предложение.

– Какой хороший пример! – повторял победитель весь вечер.

Но увидеть этот пример было некому. Потрясенный стремительным сокрушением Милета Мемнон уплывал на юг после двух безуспешных попыток выманить македонский флот из прикрытых катапультами гаваней.

* * *

Разобравшись с Милетом, Александр предложил военному совету вместо двух флотилий в Европе и Азии создать одну у побережья Эллады, по численности равную флоту Мемнона. Но эта идея встретила активное противодействие со стороны Пармениона и его многочисленных сторонников.

– Может быть, двести боевых кораблей – это мелочь для Александра. Но это гораздо больше, чем десять афинских триер, остающихся с нами. Нет никаких доказательств, что Мемнон нападет на Элладу. А без флота азиатское побережье не взять! Да и домой не вернуться! Это что же – отрезать нам путь, чтоб не драпали из Азии?! Кто-то разуверился в нашем мужестве? А повод какой?! – выкладывал Филота мысли собственного отца, грохоча каждым словом.

Отец сидел рядом и всем своим видом напоминал, как бездарно отдали инициативу Мемнону, профилософствовав в Эфесе целое лето. Парменион уже успел рассказать всем присутствующим о своем вещем видении – орле, опустившемся на борт корабля. По мнению старого полководца, увиденное было благоприятным знамением, означавшим, что ему (Пармениону) пора взять на себя руководство флотом и разбить Мемнона.

– Как можно не верить в мужество хающих собственного царю?! Я не буду объяснять Филоте, как опасно дробить силы на море. Филота знал это до моего рождения. Хотя ни тогда, ни потом у Македонии не было ни настоящего флота, ни опытных флотоводцев, а многие наши солдаты до сих пор не умеют плавать. Я только спрошу: ты бы, Филота, на месте Мемнона ударил по нам или по Антипатру? – Александр делал вид, что спорит только с сыном, не задевая отца.

– Конечно, по Антипатру.

– Правильно, потому что здесь нас любят даже демократы, а в Элладе не любит никто. Здесь наша армия крупнее и можно вообще уйти вглубь Малой Азии, где никакой флот не достанет.

– Не поэтому. Как будет действовать Антипатр, знают все. А вот то, что можешь выдумать ты, не придет ни в одну ум…ыыы другую голову.

– Надеюсь, Мемнон знает особенности моей головы не хуже тебя?

– Ни хрена он не знает! Я сам ничего не знаю. Если бы мне вчера сказали, что ты собираешься отослать Антипатру весь флот – я бы отрезал язык дерзнувшему клеветать на царя… А ведь я внимательно наблюдаю за тобой с раннего детства в отличие от Мемнона, видевшего тебя пару раз, да и то на бегу.

– Александр, – вмешался Парменион, – ты правильно сказал: нельзя дробить флот. А флот Мемнона раздроблен. Я намну им бока раньше, чем начнется зима. В любом случае море принадлежит Мемнону, и тебе нечего терять, кроме вот этого ворчливого старика, давно собравшегося в царство теней.

– Ты забыл нам сообщить, Парменион, где находился твой корабль, когда на него сел орел?

– На берегу, под защитой катапульт, как и все наши корабли. Ведь это было вчера, когда там плавал Мемнон…

– Вот видишь. Почему же ты собираешься воевать на море, если орел прилетел к тебе на сушу?

– Ты, видимо, хочешь сказать: Парменион – никудышный флотоводец и должен знать свое место.

– Что ты, я б никогда не позволил себе столь бестактный намек. Но ты сам сказал: орел, как посланник Зевса, никогда не ошибается. А прислали его на сушу.

Орлы же Никанора12 и Неарха не прилетели. Видимо, ждут среди морских утесов. Так пусть парни плывут и учатся у афинян кораблевождению. Тем временем мы будем заниматься тем, что умеем лучше всего, – воевать на суше. И здесь твой опыт незаменим.

У Антипатра на суше войны нет – ему флот нужнее. Мы оторвем морского Антея от земли, питающей его силой. Антипатр его добьет. Все вместе, как один Геракл.

Как же мы оторвем Мемнона от побережья? Скорее он нас отрежет от Эллады. Причем навсегда! Я же говорю, без флота с портами не справиться. Что бы мы делали, если бы Никанор не успел блокировать Эфес с моря? – снова вмешался Филота.

– Вот это «как» и будет нашим сюрпризом Мемнону. Он тоже думает, что нельзя брать порты без флота! А мы «хоп!» и возьмем! Кроме того, у Гарпала есть аргументы, убедительнее моих.

Из самого темного угла выбрался хромой казначей Гарпал, обрадованный тем, что его расчеты наконец-то понадобились:

– Казначейство посчитало. Гефестион проверил. Для того чтобы содержать флот в Азии, требуется более тринадцати тысяч человек (в основном матросов и солдат) и по сто двадцать золотых талантов в месяц13. У нас нет ни такого количества свободных людей, ни, тем более, денег. У Антипатра корабли будут стоять в своих обычных гаванях – людей потребуется в три раза, а денег – в десять раз меньше. У него все это есть.

Выкладки Гарпала сделали план Александра единственно возможным. После дотошного Гефестиона проверка расчетов считалась излишней. Обиделся только Филота. Когда присмиревшие военачальники расходились, Парменион задержался возле Александра и выговорил менторским тоном:

– С цифр Гарпала и нужно было начинать. Мы и так потеряли слишком много дней на пустые споры.

Александр хотел, было, ответить, что споры не были пустыми, что деньги дело наживное и, по сути, пустяковое, но решил принять совет старика с ученической признательностью, чтобы утешить самолюбие авторитетного человека.

* * *

Новоиспеченный флотоводец Неарх зашел проститься с другом детства и решился высказать беспокоившее больше всего:

– Мне кажется, мы постоянно истребляем самых сильных и оставляем немощных. Даже с лошадьми так не поступают. Коневоды отбирают и выращивают норовистых – при правильном воспитании это лучшие жеребцы.

– Но почему эти «САМЫЕ Сильные» ведут себя, как самые тупые? Они показывают звериный норов там, где следовало покориться доводам разума. К логике не восприимчивы. Милосердие считают слабостью. Зато охотно уступают грубой силе и уважают за жестокость.

– А, может быть, ты перестаешь видеть человека в каждом, отвергающем тебя?

– Они тоже не чувствуют во мне себе подобного. А их чутью можно довериться – оно лишено наших надуманных иллюзий. Вспомни детство: разве были полноценными людьми избегавшие нашей компании?

– А как же Мемнон?

– Боюсь, Мемнон – плод моего разыгравшегося воображения, простодушное желание очеловечивать все, кажущееся похожим на людей. Ты защищаешь человекоподобных лошадей, я – Мемнона. Нам с тобой не хватает гадливости Гефестиона. Поэтому и мучаемся от иллюзии убийства людей. С этим невозможно двигаться к намеченным целям.

– А если все проще, если обычных ЛЮДЕЙ пугает масштаб твоих желаний? Им кажется, что ты добиваешься невозможного. И они боятся: их привычный, уютный мирок ты разрушишь, а свой большой и единый не построишь никогда. Именно поэтому в Гегемоне эллинов видят безумного разрушителя, а не вдумчивого творца.

– Я б ничего и не рушил, если бы они поверили в этот единый мир. Но они не способны! И что – ждать их чудесного прозрения или насильно прокладывать прямую дорогу к монолитности и совершенству?

– Так ведь совершенство недостижимо!

– А кто способен променять вечное движение к недостижимому на скучный покой прозябания? Человек не способен!

– Был бы не способен, когда б состоял из одного восторженного духа. Однако плоть бунтует.

– Ты очень хорошо сказал. Именно бунтует, противится безграничным стремлениям человеческого духа. Потому-то ее приходится насиловать и даже уничтожать. Я могу убивать, пока верю, что сношу преграды на пути к бесконечности. Но моя уверенность не абсолютна. Сомнения, вроде твоих, подрывают ее, заставляют быть чутче и осмотрительнее в отношении каждого Мемнона, в котором, кроме торжествующего брюха, грезится заблудшая, исковерканная обидами душа.

– Именно об этой осмотрительности я и хотел попросить тебя, Александр. Тебе опасно оставаться наедине со своей скоропалительной беспощадностью.

* * *

Мемнон загнал флот Панэллинского союза в Афинские гавани и вернул Персии восставший Самос. Эти блестящие победы показали Дарию, что с отстранением Мемноном Великий царь слишком погорячился. Родосца вызвали в летнюю резиденцию – Экбатаны, где назначили главнокомандующим всех прибрежных сатрапий и всего персидского флота. Правда, для этого пришлось оставить заложниками в Дамаске14 старших сыновей и Барсин с маленьким Никанором.

Концентрируя ударные силы на море, Мемнон предложил применять на материке тактику «выжженной земли». Вновь назначенные сатрапы Малой Азии пробовали возражать, так как уничтожение полей, садов, колодцев, запасов продовольствия и эвакуация населения на восток сулили им полное разорение. Но Дарий так решительно встал на сторону реабилитированного полководца, что пришлось подчиниться. Выжженная земля была единственно возможной местью Александру за уничтожение западной армии. По крайней мере, до тех пор, пока персидский царь, не оголяя центральных и восточных сатрапий, соберет новую большую армию, способную выкурить македонцев из Азии.

Такой армии у Дария не было, поскольку четыре месяца назад никто не предполагал, что ста пятидесяти тысяч солдат окажется недостаточно для усмирения сумасбродного ребенка с армией, меньше западной в четыре раза. Разумеется, после Граника Великий царь царей сразу же приказал всем сатрапам до конца лета прислать новые войска к Вавилону. Но было понятно, это лето наступит не раньше следующего года.

Когда Мемнон вернулся из Экбатан, его ждали кошмарные новости. На побережье Эгейского моря у персидского флота оставалась единственная крупная база – Галикарнас. Остальные порты, несмотря на отсутствие флота и малочисленность македонской армии, Александр успел прибрать к рукам и заполнить своими далеко стреляющими гарнизонами.

Объяснить это чудо Родосец не мог: стремительность разразившейся катастрофы значительно превышала пределы возможного в реальности, да и пределы человеческого воображения тоже. Тем не менее, яростно ругал себя и всех своих подчиненных за недооценку способностей сухопутной армии и тщательно укреплял свой последний приморский бастион, стянув к нему двенадцать тысяч солдат и четыреста самых мощный кораблей с лучшими экипажами15.

* * *

Командир македонского авангарда юный Сократ16 появился у стен Галикарнаса в сопровождении четырех ил кавалерии и попытался с ходу овладеть плацдармом у крепостного рва. Он видел, как это делает царь, шел вместе с Александром через Граник, брал другие персидские крепости. У юноши сложилось твердое убеждение: достаточно смелого натиска, чтоб смять любую преграду.

Но оборону наемников Мемнона смять не удалось. Бывалые воины разогнали македонскую молодежь, как матерые вороны наглых воробьев. Сократ, его младший брат Сафон и еще пятнадцать всадников остались лежать у заградительного частокола, изрешеченные стрелами и дротиками.

Когда на горизонте развернулась для атаки кавалерия во главе с Александром, Мемнон приказал своим людям вернуться в крепость, прихватив изувеченные тела македонцев.

То, что увидел прискакавший Александр, его крайне опечалило. Ему все нравилось в погибшем «молочном брате»: великое имя, светлый ум, безупречное мужество. Ему ничего не нравилось в Галикарнасе: ни гигантский ров, ни высокие стены, нависшие над этим рвом, ни плотные ряды лучников вдоль всех укреплений, ни три высоченные каменные башни с многочисленными бойницами, господствующие над окрестностями. Да и собственные осадные орудия пришлось выгружать, как попало, и тащить издалека, поскольку флот Мемнона атаковал грузовые баржи македонцев.

В нагнетанье трагедии вернулся ни с чем отряд из Минда – ближайшего поселения, не имевшего крепких стен. Тем не менее, даже этот жалкий городишко нарушил свои обещания о сдаче, принял сторону Мемнона и отбил атаку посланного туда гарнизона.

Выпросив перемирие до конца дня, Александр, раздавленный гибелью сыновей кормилицы, поехал переговорить с Мемноном. Сказал, что первый бой за Галикарнас македонцами проигран, и он просит выдать за хороший выкуп тела Сократа и его товарищей. Защитники Галикарнаса торжествовали. Даже если бы противник не сознался столь громогласно в своем поражении, сама просьба о выкупе тел всегда означала признание битвы проигранной.

– Жалкий мальчишка! – кричал на весь город командир отряда, растерзавшего авангард Сократа, имея в виду самого македонского царя. – Все они – жалкие мальчишки! Такая маленькая неудача и такое постыдное уныние.

Но тут перед глазами счастливого командира вырос главнокомандующий Мемнон, черный от бешенства:

– Взять хвастуна! – приказал он своим гвардейцам. – Десять палок ему! Я запрещаю радоваться раньше времени. Сначала победите Александра, а потом называйте его, как хотите. Я видел, как этот «мальчишка» рассекает таких, как ты, вместе с лошадью одним взмахом меча. Я тоже когда-то думал, что это «забавный чудак», и теперь буду горько раскаиваться всю оставшуюся жизнь. Еще скажешь мне спасибо за то, что тебя образумили наши палки, а не катапульты македонцев.

Однако на все предложения Александра объединить усилия против персов Мемнон ответил категорическим отказом.

– На любых разумных условиях! – отчаянно кричал Александр.

Но беспощадно брезгливое отвращение было молчаливым ответом.

Через полмесяца, перед рассветом Александр объявил о начале штурма. Для преодоления рва осадными орудиями проводилась игра под названием: «Черепахи Ахиллеса и стрелы Мемнона».

– Вы, наверняка, слышали апории Зенона Элейского17, будто бы никому не догнать черепаху, а стреле не сдвинуться с места. Кто способен опровергнуть Элеата, может оставаться в лагере и хранить свою умную голову до лучших времен. А кто верит философу, тому не страшны такие игры: наши черепахи для стрел Мемнона неуязвимы, – паясничал царь перед необозримыми рядами собственного войска, выстроенного на виду у защитников Галикарнаса.

– Так что ж — нам играть без тебя? – крикнул кто-то из дальних шеренг.

– Почему?

– Но ты же знаешь, как опровергнуть Зенона.

– Я-то знаю… Но, побегав в Трое за Ахиллеса, хочется за черепаху. Чтоб никому не обидно.

Бронированные македонские черепахи сновали, как пчелы, и каждая под панцирем щитов приносила свой парус с песком. Стрелы Мемнона не достигали цели, вылазки защитников Галикарнаса пресекались македонскими катапультами и контратаками тяжелой кавалерии.

К обеду грозная северная башня рухнула в македонский подкоп. Ров, казавшийся слишком глубоким, покрылся песчаными перемычками. По ним проползли огромные тараны и дружно ударили в северную стену крепости. К вечеру эта стена рухнула в нескольких местах одновременно. Но за ней оказалась еще одна, построенная Родосцем «на всякий случай». В простенок посыпались камни, и полилась кипящая смола. Над битвой вознеслись деревянные башни, заполненные катапультами, лучниками и метателями.

– Надеюсь, ты не ожидал? – радостно спросил Мемнон невидимого Александра.

Македонцы бросились наутек из-под губительного камнепада. Вдогонку им полетели горящие стрелы. Некоторые тараны загорелись. Но тут же башни Мемнона затрещали под прицельными ударами тяжелых камнеметов.

После уничтожения «деревянных высоток» македонские тараны вернулись, прикрытые двойным слоем медных щитов. Наступала ночь, а глухие удары учащались и усиливались.

Тогда Мемнон решил уничтожить штурмовую группу противника ударами с флангов. С одной стороны зашли солдаты с факелами и смолой. А когда македонцы развернулись для отражения атаки поджигателей, с другой стороны налетел отборный отряд афинского наемника Эфиальта.

Этот «Афинский Гигант» недаром славился своей физической силой. Под его ударами слетали медные щиты и разлетались на куски македонцы, раскачивавшие тараны.

Запасная стена все-таки рухнула. Но прорываться в город было некому – одновременно со стеной рухнул мост над сточной канавой, погребая удачливый таран вместе с отрядом сопровождения. А Эфиальт погнал перед собой остатки пробивших стену.

– Победа без головы Александра будет неполной, – орал афинянин, напрягая зрение в поисках своего злейшего врага.

Но вместо Александра обнаружил плотные ряды македонских щитоносцев под командой Кратера. Наемники ударились в эти ряды и отскочили, как стрелы от металлической плиты.

Появление щитоносцев окончательно склонило чашу весов в пользу штурмующих. Резервы и задумки Мемнона иссякли, и он отступал в направление гавани.

Рухнул еще один мост, на этот раз под тяжестью бегущих за Мемноном. А у северной стены два могучих «головосека» все еще пробивали просеку навстречу друг другу. И вот они встретились, приковав общее внимание, как когда-то на стадионе Олимпии. Эфиальт первым узнал Кратера и первым сообразил: на этот раз победитель получит жизнь.

– Кратер, я не буду драться с тобой. Я уважаю тебя как Олимпийского чемпиона и считаю несправедливой гибель любого из нас. Пусть выйдет обрекающий на смерть лучших детей Эллады! – Афинянин опустил меч, сдвинул шлем на затылок и стоял перед многочисленными врагами, убежденный в своей правоте и преисполненный героической гордости.

– Ты опоздал, Эфиальт. Я тебя давно не уважаю и убью не задумываясь, – ответил Кратер, но ударить опустившего меч не решился.

– Мне жаль тебя, Кратер, ты стал послушным псом кровожадного выродка! Почему он посылает тебя? Разве он не знает, я лучший среди защитников Галикарнаса? Или он не способен одолеть лучшего? Или он скрывает, что я много раз вызывал его на честный поединок?

– Если ты хочешь умереть достойно – признай поражение и воспользуйся собственным мечом. Уйди, как подобает эллину. В руках Александра ты умрешь, как цыпленок.

– Я не собираюсь умирать, пока жив Александр! Вы можете убить меня, беззащитного, и покрыть себя несмываемым позором, а можете отвести к тому, что прячется за вашими спинами. И вы увидите, как трепещет мерзкий кровопийца перед лицом опасности.

Эфиальт высказался и застыл еще краше перед нерешительными взорами переминающихся македонцев. И тут прискакал Александр, удивленный заминкой своих щитоносцев:

– Я один вижу этот пролом в стене? Или есть еще одна стена, видимая всем, кроме меня? Что случилось, Кратер? В чем причина этого наваждения?

– Здесь есть достойный твоего внимания больше, чем благородный Кратер! Я жду тебя, Александр, и последний раз предлагаю биться, подобно древним героям! Если, конечно, ты читал «Илиаду» и способен поднять меч против мужчины!

– Ты прав, Эфиальт, Кратер – благородный. Даже с тобой он обращается как с нормальным человеком? Чего ты добиваешься на этот раз? Хочешь снова купить себе жизнь за пять серебряных талантов18? Но здесь нет ни одного Демада, способного взять деньги персидского наемника и сказать слово в его защиту.

– Ты лжешь! Ты хотел меня связанным! А за жизнь не держусь! Но сначала убью тебя! Если же Боги отвернутся, то умру достойно в неравной битве с самым мерзким из известных мне подонков. Мой пример переживет века и будет вдохновлять поколения тираноборцев! А тебе достанется вечное презрение всех свободных людей! – Эфиальт опустил шлем, поднял меч, прикрылся щитом и изготовился к бою.

– Честолюбие – вид сластолюбия. Но я не считаю, будто твоя самодовольная жизнь и твое показное бахвальство заслуживают славы. Ты для меня кучка надутой слизи. Но я не брезглив, – Александр отложил щит и, не вынимая меча, прыгнул со спины Буцефала в сторону Эфиальта.

Эфиальт подставил щит и взмахнул мечом, но напрасно рассек воздух. Александр ловко перевернулся в полете и оказался за спиной афинянина, схватил его обеими руками, поднял в воздух и тряхнул так сильно, что щит и меч отлетели в разные стороны. А Эфиальт легким мешком с соломой пролетел над головами своих последних солдат в сторону сточной канавы. С ударом о камни крик оборвался, жалобно скрипнул металл, всхлипнули нечистоты, и больше Эфиальта никто не видел.

Александр подобрал меч погибшего и сунул трофей первому попавшемуся македонцу:

– Надеюсь, все видели, как скромный Никомах убрал с вашей дороги никому неизвестного борова, продавшего свою честь персидскому царю? – многозначительно спросил Александр, оглядывая присутствующих.

– Это не я! – решительно отказался Никомах, возвращая оружие своему царю. Но Гегемон эллинов не прекратил кривляться:

– Вот видите: настоящий герой даже не замечает собственные подвиги. Слава скромности! В помои эгоизм тщеславцев! Вперед!

И македонская лава хлынула в пылающий Галикарнас, вопя во славу чьей-то скромности.

Гавань встретила захватчиков непроходимой стеной огня. За этой стеной укрылся главный поджигатель Мемнон и погрузил на корабли все, что осталось от его Галикарнасской армии19.

Персидский флот уходил на юг – искать пристанище на берегах Срединного моря20. Чумазый Александр в обгоревшем плаще стоял на прибрежном валуне и смотрел вслед исчезающим кораблям с видом ребенка, теряющего нечто бесценное.

* * *

Чтобы развеять уныние «Сокрушителя стен», Ада принялась водить его по обугленным развалинам древней столицы своего царства. И первым делом показала уцелевший Мавзолей21, построенный царицей Артемисией Третьей в честь мужа Мавзола.

Артемисия была племянницей Ады и передала тетке престол, чтобы остаток дней оплакивать любимого.

– Он погиб во время одного из бессмысленных, совершенно неподготовленных восстаний малоазиатских сатрапов, не дожив до двадцати трех лет. В точности твои годы, – выпевала Ада своим проникновенным голосом. – Но остался навеки в памяти людей… Не потому, что выделялся среди прочих вспыльчивых бунтарей умом или храбростью. А потому, что его любила такая женщина, как царица Артемисия. Она придумала и воздвигла эту величественную усыпальницу, она истаяла в слезах над урной с прахом возлюбленного.

И поверь мне, Александр, скудный пепел Мавзола – всего лишь пыль, а горькие слезы юной Артемисии стали солью этой земли. Но скудоумные мужланы, забредая сюда, будут всегда вспоминать только этого неудачника, а не его безутешную вдову. Ибо для мужчин самая мизерная драка дороже великой любви. Хотя любовь дарит жизнь, а драки ее отнимают.

– Не потому ли в Карии трон передается по женской линии?

– Передавался, мой мальчик… Передавался, пока безумная Ада не решилась вручить его тебе, чтобы вместе с тобой заглянуть за пределы доступного женщинам счастья.