качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 12. Повторение пройденного(год двадцать второй, начало 1)

– Александр умер на этих руках под стенами Пелия, – уверял афинское народное собрание израненный человек в помятых македонских доспехах.

Да и выглядел он как типичный македонец. Убеждая поверить словам, побитый солдатик тянул навстречу толпе руки, покрытые свежими шрамами, и заглядывал в глаза с самой неподдельной скорбью на лице. Рядом с ним стояли еще два — таких же искалеченных бойца.

Всех трех нашел и привел в качестве свидетелей Демосфен. Оратор первым добыл убедительные подтверждения того факта, что из всей окруженной иллирийцами армии спаслись единицы. Остальные, включая царя Александра, погибли, повторив судьбу воинства Пердикки Третьего.

Многие афиняне и без того знали: македонцами по-прежнему командует регент Антипатр, постоянно грызущийся с Олимпиадой, а об отряде, ушедшем в Иллирию, никому ничего неизвестно. Поэтому оспаривать доказательства Демосфена никто не стал. Только Демад, не выходя на возвышенность, сказал довольно громко:

– Неистовый Демосфен почти что проволок перед нашими глазами тело мертвого правителя Македонии. Но я думаю, Александр не умер. Иначе бы весь мир почуял запах разложения. Кроме того, циклоп македонской армии все еще в Фессалии – пусть лишенный головы, но не утративший своей свирепой силы.

Демосфен прекрасно слышал каждое слово и тут же вспомнил: есть еще в Афинах люди, считающие лучшим оратором Демада. Поэтому отреагировал, как полководец, беспощадно крушащий последний очаг вражеского сопротивления:

– Демад, если хочешь спорить со мной – выйди сюда и говори открыто, как подобает мужчине. А трусливыми намеками о сказочных размерах вонючего покойника и его недобитой орды нас не запугать. Афиняне слышали и не такое от твоего предшественника – беглого изменника Эсхина.

– Ты же знаешь, Демосфен, я никогда не стану Эсхином, – оскорбился Демад.

– Что ты говоришь?!… Впрочем, спасибо за напоминание об Антипатре. Это очень хорошо, что македонский регент со всем своим воинством застрял в Фессалии. Нам не придется далеко ходить для искоренения заразы, посеянной Филиппом.

Зачем нам Мемнон? Зачем спартанцы? Зачем делиться заслуженной славой? Афины сделали для свободы и искоренения тирании больше, чем вся остальная Эллада. Поэтому победа над Македонией должна достаться нашей армии, а не варварской Иллирии, олигархической Спарте или заносчивым Фивам. Что же касается Мемнона, то продажный наемник персидского царя вообще не имеет никакого права соваться в наши внутренние дела.

Афиняне, раззадоренные красноречием Демосфена, очень долго шумели и остроумно унижали Антипатра, македонцев, Мемнона и вообще всех отсутствовавших на собрании. Только бессменный афинский стратег Фокион, как обычно, призывал ко всеобщему миру и поголовной дружбе.

– Изнеженным надо быть сильными или дружить с силачами! – так выражался афинский поклонник спартанского красноречия.

Но над ним потешались даже те, кто трусил сражаться не только с македонцами, но и с крысами в собственном сарае. Благо времени на потеху хватало, так как «победоносную войну» отложили до окончания Великих мистерий, любимого осеннего праздника горожан.

Веселились от души, на подъеме воинственного энтузиазма, подобного пенному и шумному прибою. И никто ни на миг не усомнился: где-то на фессалийских лугах нагуливает бока и покорно дожидается афинян легкая, но славная победа.

* * *

При свете факелов по узкому руслу Эригона2, вилявшему среди лабиринта скал, Александр с трехтысячным отрядом вошел в тесную котловину возле Пелия, захваченного иллирийцами.

Услыхав, что его требует Александр македонский (племянник, а не дядя!), Клит Иллирийский очень удивился, но вышел на крепостную стену.

– Что побудило тебя, Клит, воровать города в отсутствие их хозяина?

– Если не ошибаюсь, твой кумир Кимон любил повторять: «Сильнейшему доступно все!» А я здесь – сильнейший!

…Но дело не в этом! Мои иллирийцы обижены на тебя, Александр, ты даже не вознаградил нас за то, что мы были с тобой против твоего отца.

– Я не был против отца! И ты это знаешь! Тем не менее, я отблагодарил за гостеприимство, оказанное мне в Иллирии. Может, расскажешь своим подданным, кому досталось мое золото и другие подарки?

– Этого мало для всех. Слишком мало! И мы решили восстановить справедливость. Не ждать же тебя из Азии. К тому же, оттуда возвращаются очень немногие.

Да и не пристало настоящим мужчинам ждать милостей от кого бы то ни было. Настоящие мужчины берут сами все, что им нужно. Запомни это, малыш! Пригодится с бабами, если созреешь, конечно.

– Ты подписал Коринфский договор, запрещающий захваты чужих городов. И теперь я должен наказать тебя за вероломство.

– Получается, Александр может посягнуть на целый мир, принадлежащий всем, а остальным жалеет даже маленького Пелия, потому что Пелий, видите ли, принадлежит Александру. Нет, зазнайка, это я накажу тебя за то, что ты возомнил себя Божьим бичом, всеобщим законом и высшей справедливостью.

Но вначале пойду и принесу в жертву Богам войны трех македонских мальчиков, трех девочек и трех обычных баранов, вроде тебя. Такие жертвы делают иллирийцев непобедимыми. Тем временем мой союзник – вождь таулантийцев3 Глаукий захлопнет эту мышеловку. И у тебя, мышонок, не останется выхода из этой котловины.

– А таулантийцев я тоже обидел?

– Да, обидел. Ты о них вообще не вспомнил при дележке наследства убитого папочки. Разве кровожадная мамочка не учила тебя делиться со всеми? Наверное, вряд ли. Она же ведьма, а ведьмы не делятся. Ты такой же?!

– А за какие заслуги с вами делиться?!

– Какие еще заслуги? Достаточно того, что мы существуем – любим попить и поесть не меньше тебя. Значит, с нами нужно делиться. Что ж тут непонятного-то?!

Но теперь ты у нас в руках. И никто не придет на помощь, потому что твою мамашу уже обучают искусству солдатской любви похотливые южане. Учись и ты! Думай, как правильно разделить доставшееся тебе без всяких заслуг, если не считать заслугой – зарезанного папу-разбойника! Иначе заморим голодом или изрубим на куски, как твоего дядю Пердикку и пять тысяч его солдат-идиотов. Я, знаешь ли, еще не выбрал: наказать тебя быстро, как нашего врага, или мучительно, как обычного преступника. Но знаю точно, твоего жеребца заберу себе в любом случае – мне он очень понравился!

– Ну, раз у вас такое представление о заслугах и справедливости – поучимся! – завершил переговоры Александр.

И на следующий день учения начались. С рассвета безмолвная македонская армия маршировала в котловине у Пелия – бесшумно извивалась гигантской змеей. Иллирийцы и таулантийцы повылезали из своих укрытий, чтобы рассмотреть эти красивые, завораживающие маневры хорошо обученного войска.

К полудню усталые македонцы побросали оружие и повалились на землю вблизи передовых позиций заградившего горный проход Глаукия. Зрители тоже притомились и пошли на обед…

Но тут какой-то демон вселился в Александра. Из положения «лежа» одним резким прыжком македонский царь вскочил на Буцефала, прихватив с собой настил из бревен, на котором только что «возлежал», поверженный жарой и усталостью. Этой тяжелою связкой прошелся по черепам, полным недоумения, вообще по телам таулантийцев, не успевших к походным котлам.

Македонцы, безмолвствовавшие до полудня, неожиданно взревели, как тысячи голодных медведей, и дружно бросились на подмогу своему царю.

Парализованные зрители не могли поверить происходящему: ведь эти яростно прущие в атаку изверги секунду назад имели облик нормальных людей, вялых от изнеможенья.

Глаукий пустился наутек, едва завидел Александра, но тот тоже заметил вождя противников и рявкнул:

– Делюсь! Настил твой!

И, когда мертвый Глаукий скатился в реку, добавил:

– Вижу – на этот раз тебя не забыли! Надеюсь, ты рад.

На стене Пелия засуетился Клит. Приказал своей коннице выйти из крепости на подмогу разбегающемуся воинству Глаукия. Но к крепостным воротам уже бежала македонская фаланга, мерно покачивая своими высоченными копьями. Клит отменил приказ и в отчаянье метался, наблюдая, как люди Александра стаскивают в одну огромную кучу мертвых таулантийцев.

Вскоре к стене подъехал Александр, совершенно не реагировавший на иллирийские стрелы, отскакивающие от брони, и громко крикнул:

– А что, Клит, кроме Глаукия у тебя есть еще кто-то из обделенных мною?!

– А то как же! Автариаты4, например, – вырвалось у Клита, решившего набить цену перед тем, как помириться.

Иллирийскому царю показалось, Александр приехал именно мириться. Но тот и не собирался.

– Спасибо — поищем. Действительно, несправедливо забывать заслуживающих истребленья.

Вскоре Александр нашел всех… А его прикрытые фалангой тяжелые камнеметы разворотили стены Пелия и перебили большую часть иллирийцев. Выжившие капитулировали… И снова македонское войско превратилось в одну гигантскую змею, торжественно вползшую в притихший Пелий.

– А где же этот Клит Иллирийский, сам берущий все, что плохо лежит? – спросил Александр, рассматривая горсточку пленных.

– Теперь он и сам лежит плохо, – пошутил кто-то, и напряжение бессонной ночи и трудного дня вылилось в безудержный, истерический хохот.

Нахохотавшись вместе со всеми Александр, неожиданно сосредоточился и велел похоронить убитых.

– Каких убитых, царь? У нас только раненые.

– Этих! Включая сдавшихся трусов. Я ведь – Гегемон и вероломным иллирийским грабителям тоже! А у нас, в Элладе, хоронят даже богохульников.

* * *

Остатки иллирийских племен, посягнувших на чужое, добивали отряды эпирского царя Александра и агриане во главе со своей царицей Клеопатрой5 – женой смертельно больного царя Лангара. А на родине Ахиллеса готовая к походу сорокатысячная армия Антипатра радостными криками приветствовала царский отряд, прошедший насквозь и расколошмативший всю Иллирию. Элитная гвардия, не замедляя походного марша, отвечала на приветствия негромкими ударами по щитам.

– Вперед к Фермопилам! Надо успеть первыми, – командовал и разъяснял свои приказы Кратер, подменивший Александра, погруженного в какие-то размышления.

* * *

Александр:

«Я стер Фивы. Перемолол «семивратый град» в мелкое крошево. И долго упивался собственным могуществом. Вспоминал «Киликийские Фивы»6 – и это сравнение льстило ребяческому во мне.

Древнего города больше нет. Через пару дней рабы сметут в выгребные ямы остатки грандиозного пепелища.

Эллада не захотела меняться добровольно. Воспротивилась, как обрюзглое брюхо. А зря! Даже для того, чтоб перехватить нас возле Фермопил – следовало спешить. Куда там! Мы проскочили ущелье, не встретив вообще никого! Хотя Демосфен и бахвалился на этот раз показать македонским ребятишкам, что такое вековой опыт Фермопильской обороны. Когда оборона не удалась, хвастливый демагог как-то сразу забыл свое любимое слово «мальчишка» и запричитал о буйных македонских юнцах, призывая вооружать рабов и метеков для борьбы с распоясавшимся хулиганьем.

– Взрослеем быстрей, чем идем, – пошутил Кратер.

– Точно. Слышишь, Гефестион, давай напишем этому пустомеле, чтоб готовился встречать мужчин возле своих мастерских.

– Нашел с кем переписываться! И о чем!

– Ну, не пропадать же хорошей шутке. Мол, были мальчики в Иллирии, юноши в Фессалии, узри мужчин в Афинах. Пугнем афинских пустомель – сохраним Афины. Пиши!

Я б сохранил и Фивы – я их пытался спасти, как древнюю библиотеку от гнили и паразитов. Все-таки город Эдипа и Тесея. Поэтому мы остановились перед запертыми воротами и предложили договориться. Однако  переговоры вылились в показушную перебранку, где Фивы изображали добропорядочного, зрелого мужа, вынужденного отвечать на вздорные домогательства малолетнего олуха.

Я потребовал расторгнуть предательский союз с персами, прекратить войну против Македонии и выдать двух главных подстрекателей – Феника и Протита. Остальным пообещал полное помилование. Эти двое всю жизнь беззастенчиво обдирали собственных сограждан. Но сограждане об этом уже не помнили и так решительно встали на защиту мерзавцев, что постороннему человеку могло показаться, будто я кощунственно посягнул на жизнь самых невинных и добропорядочных эллинов.

В конце концов, мне предложили сиську кормилицы в обмен на головы пришедшего со мной Антипатра и осажденного в Кадмее Филоты. Тогда я объявил во всеуслышание: «Готов простить и принять как друга любого фиванца, перешедшего от персов на сторону Панэллинского Союза». В ответ фиванцы целыми днями орали со стен, как бы обращаясь ко всем свободнорожденным:

– Пробил час избавления от македонских нелюдей! Так сделаем это в союзе с Великим царем Персии!

Стало ясно: они расценили переговоры как свидетельство слабости и детской беспомощности. Причем так думали не только в Фивах. Эллада быстро оправилась после нашего возвращения и засобиралась на помощь фиванцам. Спартанцы свернули лагерь у Истма и снова двигались в нашу сторону. В Афинах опять неистовствовал Демосфен:

– Алчный Маргит7 возжелал все и сразу. Он выступил один против всех. И Эллада наконец-то сплотилась. Все перешли на нашу сторону: даже наш извечный соперник – Спарта, даже полисы, никогда и ни с кем не объединявшиеся, даже Персия, при прежних Государях опекавшая выскочек-разорителей.

Таков постыдный жребий всех, отмеченных прозвищем троянского царевича Париса. Вероломный похититель Елены первый назвался «Александром» и первый сплотил против себя все цивилизованные племена и народы. И вот настала очередь Македонца – грязного вымогателя, посланного Богами, чтобы разбудить нашу совесть, вернуть нам мужество, возродить былое единство и могущество Эллады.

Скоро, очень скоро осуществится исконная мечта эллинов! Восторжествует союз свободных народов против бесчеловечной тирании! И нам остается разрешить последнюю проблему: кому вернуть гнусного выродка?

Отцу Филиппу в царство Аида?! Чтобы покойный, как можно скорее, понес заслуженное наказание за то, что убивал, пьянствовал и развратничал, а не вдалбливал в голову тупорылому сыночку простейшую мысль: «Никогда не посягай на свободу эллинов! Никогда не воюй со всеми!»

Пусть воспитывает теперь! – Ужасная, скажу вам, кара даже для такого беспутного человека, каким был Филипп Македонский. Ибо учить Александра бесплодней, чем Данаидам лить воду в бездонный сосуд8.

Проявим же снисхожденье к убиенному отцу и вернем детеныша матери. Вобьем в пасть Эпирской мегеры всю мерзость, извергнутую ее пакостным чревом. Пусть подохнет от собственной скверны!

Чтобы ответить этому «объединителю», я согнал под Фивы послов Панэллинского союза и потребовал решить судьбу полиса, нарушившего вечный мир и открыто вступившего в союз с Персией. Конечно, мстительные чистоплюи предпочли бы решить мою собственную судьбу, но пока ограничились «фиванскими изменниками, угнетателями Беотии». Афинский посол, аллегоричный, как баснописец Эзоп, сразу припомнил, что фиванцы разрушили Платеи и Орхомен9, что Эриант Фиванский10 добивался превращения Афин в пастбище для овец… В результате Фивы приговорили к уничтожению, а их жителей – к продаже в рабство.

И тогда я снес Фивы, сохранив только храмы и домик Пиндара.

В утренних сумерках11 одновременным ударом со всех сторон мы смяли суетящуюся оборону. Контратака новой, плохо обученной фиванской гвардии только облегчила проникновение в город сквозь опрометчиво распахнутые ворота.

Наши шеренги поглощали город, как волны сказочную Атлантиду. Я стоял вблизи рвущих воздух метательных машин и ощущал себя властелином могучей стихии.

Из выживших в сокрушительных жерновах сохранили свободу только известным своей добропорядочностью. Дурная слава означала – смерть. Ни то — ни се, а таких набралось тридцать тысяч, продали в рабство согласно решению Коринфского Синедриона.

Все вырученные деньги (четыреста сорок серебряных талантов12) забрали себе принимавшие эти решения. Фиванскую землю разделили между соседними полисами, потребовав от них безотлагательного заселения и запахивания. О «заслугах» македонской армии «застенчиво» забыли, чтобы «лишний раз не вспоминать о ее беспримерных зверствах».

«Что люди? – Жалкий сон теней!

Но вдруг знамением восхода

Мелькнет и высшая порода

Огнем Божественных очей!»13 — написано здесь Пиндаром.

Поздним вечером, когда деление на приличных людей, человекообразных рабов и неисправимых нелюдей подходило к концу, Кратер попросил меня решить судьбу фиванки Тимоклеи. Надежные свидетели хвалили ее, как девушку, добродетельную и благородную. Но она убила двух фракийских всадников – наших союзников.

Судьи, разбиравшие этот случай, не пришли к единому мнению. Раненный и очень злой Пердикка настаивал на том, чтобы наказать виновную, хотя бы продажею в рабство. Кратер полагал: это – самозащита.

Взъерошенная и стянутая толстыми веревками Тимоклея стояла перед судом, как Богиня, глубоко оскорбленная происходящим. Притягательная сила женственного и героического принуждала опускать глаза каждого, кто ее видел. Отвел глаза и я, пораженный вспышкой восхищения, помноженной на приступ вожделенья. Потребовались силы и время для изгнания страсти в темные закоулки плоти.

– Из какого ты рода?

– Из рода Теагена14, убитого тобой при Херонее.

– Славный полководец, мужественный воин…

– Еще бы, он защищал свободу Эллады…

– Как он сам ее понимал, не так ли?

Она не ответила, дерзко глядя сквозь меня, нимало не скрывая гневное отвращение к собеседнику.

– Как тебе удалось убить двух вооруженных фракийцев?

Она молчала с нарастающей гадливостью. Кратер объяснил:

– Когда они набросились, чтоб изнасиловать, она рассказала про колодец со спрятанным золотом. Фракийцы поспешили к колодцу. Она их туда и столкнула, а потом забросала камнями.

– Обоих?!

– Ловкая, стерва, – встрял Пердикка.

– Точно – ловкая. Отпустите ее. Она свободна. Проследите, чтоб сгоряча не пришибла и нас с Пердиккой.

Тимоклея приняла свободу, как единственно возможный способ избавиться от нас. И пошла гордо и гибко сквозь лижущие взгляды нашего лагеря.

– Александр, верни ее! Она же Обманом убила твоих людей! А нас всех она ненавидит! – взорвался Пердикка.

– Она, конечно, путает свободу с независимостью. Но ее представление о справедливости и благородстве совпадает с моим: мародеры и насильники достойны смерти. Особенно притворившиеся нашими. Я приказал Пармениону заколоть, как диких зверей, двух македонских насильников. Они нам не наши!

– Ты же знаешь: Пердикка считает, что величие духа присуще только своим. А враги – мерзавцы по определению, – пришел на помощь Кратер.

– Трудно соревноваться в благородстве с самим Кратером! – огрызнулся обиженный.

– Да, с Кратером трудно. Смирись! Кратер, сам видишь, кроме тебя некому позаботиться об этой «свободолюбивой» девице.

– Есть македонец, ее родственник. Я скажу.

– А сам не хочешь?

– Да тут у всех глаза масляные…

Проще спорить с Пердиккой, чем с самим собой. Тимоклея застряла в душе, как стрела в кольчуге. К тому же, как женщина. Но это не беда. Это уймется. «Есть множество других более серьезных затруднений», – приговаривал в таких случаях Учитель.

Действительно ли ее жизненные принципы человечнее, чем страсти погубленных ею? Не скрывается ли за этой благоустроенной жизнью, которую она отстаивает, называя свободной, та же убогая мелочность, та же незатейливая прожорливость, что и у непутевых фракийских варваров. Не та ли самая грязь под чистым покрывалом приличного воспитания?

А я сам, точно пропись для начинающих! Сколько существует историй про то, как своевольный царь милует всякого дерзнувшего отвечать с презрением и вызовом. Скоро проходу не будет от пленников-хамов… и хамок.

Может, вообще, все дело в женских прелестях и мужских слабостях. Осталось только, как Ахиллесу, сначала убить какую-нибудь амазонку15, а потом влюбиться в покойную. Вот ведь – все еще помню и млею! Спать, скотина!»

* * *

Испуганные ультимативными посланиями Александра и уничтожением Фив, афиняне начисто забыли про незаконченные празднества и отправили к Александру посольство во главе с Демосфеном, вручив письмо со словами: «Великий Гегемон Эллады, афинский народ приветствует твое благополучное возвращение и единодушно одобряет наказание Фив, находя его совершенно справедливым и истинно милосердным».

Но, едва отъехав от городских стен, Демосфен сдался паническому страху. Развернувшись у Кифорена16, оратор кинулся убеждать сограждан: Александр не пощадит своего «злейшего врага», а, лишившись его, Демосфена, «оплот демократии» потеряет «последнего реального защитника свободы и независимости».

Об этом донесли Александру, и он велел афинянам выдать «трусливого демагога» и еще семерых таких же. Что будет в случае отказа, македонский царь умолчал, но все знали, чем расплатились Фивы за невыдачу Феника и Протита.

Афинский «финансовый гений» Ликург стоял перед поникшим народным собранием и напряженно думал. Ему было о чем подумать. Впервые в жизни он, самый осторожный и предусмотрительный из всех «отцов города», не смог предвидеть «столь очевидного и неизбежного с самого начала». Ликург не понимал, почему его соблазнили иллюзорными надеждами на быструю смерть «македонского мальчика». Мальчик не только выжил, но и стоял под стенами города с огромной армией, требуя, кроме голов, не умеющих держать язык за зубами, еще и голову случайно оплошавшего Ликурга. А Великий полис воняет, как обгаженный скотный двор, от набежавших крестьян перепуганной Аттики. Пожитки и стойла животных покрыли все площади.

Легко Фокиону, снискавшему добрую славу своим приторным миролюбием. Стратег-миротворец настойчиво предлагает выдать Македонцу всех потребованных, а еще себя самого и своего лучшего друга Никокла впридачу. Знает ведь, Александр лишних не тронет, поэтому и кричал здесь:

– Почту за счастье умереть вместе с моим лучшим другом ради спасения Отечества. Но требую того же и от Демосфена с сообщниками!

Вот пусть бы и умер в какой-нибудь из своих обреченных на замирение «слезопролитных битвах» вместо того, чтобы обзывать порядочных людей «сообщниками Демосфена».

Ликург смог бы отдать победителю Афины, но отдать собственную голову – никак. И сейчас он осознавал это с особой остротой. Поэтому «знатоку денежных фарватеров» не оставалось ничего другого, как искать спасения в постыднейшей полной капитуляции. И Ликург заговорил так выспренно и льстиво, что афинянам на миг почудилось: вернулся Эсхин, обезумевший от счастья побед своего покровителя:

– Сограждане, если бы Зевс сорвал месяц с неба и потушил солнце, я бы изумлялся меньше. Ибо подобное кажется посильным для Божества. Но если бы мне сказали, что Царь Олимпийцев растоптал в прах родину премудрого Эдипа – Фивы и готов сбросить в море город своей любимой дочери Афины, я бы ответил: «Это невозможно даже для Бога!»

Тем более, это казалось невозможным для человека. Человека, которого видели мертвым многие испытанные свидетели. Человека, надолго исчезшего среди варварских гор и долин. Но он вырвался из небытия и, играя, совершил неподвластное ни Богам, ни героям.

Полис, называвшийся «Месяцем Эллады», сделался пыльной пустошью. И теперь кажется странным не то, что Фив больше нет, а то, что семивратый город якобы существовал. Кажется, он был нашим призрачным ночным видением, развеявшимся в сиянии македонских лучей17.

Афины – единственное Солнце Эллады. И оно может погаснуть навсегда, если мы не найдем способа умилостивить Всемогущего героя, нового сокрушительного Бога Эллады!

Афинское собрание мрачнело все больше и больше от осознания полной безысходности и собственного бессилия. Горстка фиванских беглецов переминалась у подножья Пникса грозным знамением неизбежной гибели. Казалось, впервые в истории страшные сказки могли оказаться явью, и ужасный конец холодно дышал в затылок.

* * *

– Вот кого я совершенно не собирался казнить, так это тебя, Демад. Ты оказался не только самым умным, но самым мужественным из твоих нынешних сограждан. Я, как никогда, жалею, что в списке моих друзей нет твоего имени. А я и так жалел очень сильно.

– Ты же знаешь, Александр, я не фанатик панэллинских идей, как покойный Исократ, и не «македонофил», как сбежавший к вам Эсхин. Необузданной афинской черни требуются пастухи и наставники. В этом мое призвание. Мне приятна роль простого демагога (в смысле народного учителя-попечителя, а не грязного пройдохи). Я мог бы управиться с обломками афинского корабля, а на большее у меня не хватит духу.

– Ты благороден. Любой другой, менее благородный давно бы обиделся, что деньги и почести афинян – Демосфену, а, когда требуется настоящее убедительное красноречие, посылают Демада.

– Народ сам себе – апория, неразрешимое противоречие. Однако надеюсь, это не последние добрые слова в мой адрес и не предостережение, что на этот раз у меня ничего не получится?

– Нет, это похвальная речь перед казнью, переходящая в некролог. Я ждал выдачи Демосфена, Полиевкта, Эфиальта, Ликурга, Мерокла, Демона, Каллисфена и Харидема18. Но вместо этой восьмерки болтунов-подстрекателей явился ты – придется казнить тебя, несмотря на эти венки и свиток навинченной лести19.

– Замена — логичная для купца, но не для главнокомандующего Эллады. Я уверен, ты пошутил.

– То-то тебе так весело и спокойно на душе.

– Да нет, не спокойно, я взял с каждого из названных тобой по пять талантов серебра20 и обещал выкупить их жизни собственным красноречием. А оказалось, в обмен принимается только моя шкура.

– Голова, Демад, голова. Купец Александр готов был обменять восемь шкур на одну голову. Но, каюсь, я пытался смухлевать. Эти шкурки не стоят твоей головы, они вообще ничего не стоят. А, выкладывая по пять талантов, притворщики внушали народу пустую видимость собственной значительности.

Говорят, Демосфен сравнил афинян с овцами, себя – со сторожевым псом, а нас – с бешеными волчатами, мечтающими, избавившись от пса, перегрызть все стадо.

– Положим, сумасшедший волчонок упоминался в единственном числе. Но Демосфен всего лишь пересказал парочку чужих басен. Вторая про глупого купца, наглого вымогателя и урожай пшеницы. Видимо, долго разучивал. Он не умеет без длительной подготовки, без кучи вспотевших писцов и помощников. Рассказывал лично мне: держит свиток у своей кровати возле ночного горшка и каждый раз, просыпаясь по нужде, вписывает туда пару удачных фраз, пришедших во время потуг.

– И за такого писателя ты рискуешь жизнью?

– Я же сказал, за деньги… и право пасти афинских овец.

– Но я ведь тоже могу предложить тебе деньги.

– Но не предложишь.

– Так ты ж не возьмешь – у меня.

– Ладно, беру натурой. Как насчет мелкооптовой партии из восьми шкурок, ошибочно оцененных в сорок серебряных талантов. Сущие пустяки для владельца Пангейских рудников. Уступи, пожалуйста, обяжешь старика.

– Эх, торговаться, так торговаться. Семь свободолюбивых шкур афинских тираноборцев за то, что ты заткнешь им рты хотя бы на полгодика. Но пакостного пирата Харидема вы уберите сами. Иначе все отменяется.

– Лады, вышлем к воронам21!

Благодарю тебя, щедрый купец! И прошу передать мои самые лучшие пожелания славному стратегу Александру, а также мои покаянные извинения известному философу Александру за то, что не смог принять его любезное приглашение в Азиатское путешествие. Увы, я малосведущ в возвышенной философии, и мое место – в купеческих Афинах.

– Встречу – передам обязательно. Только вряд ли этим двум понравится моя купеческая предприимчивость.

– Вот тогда и ответим вместе, как соучастники. А пока – будь здоров и удачлив.

– Гляди, не перепутай: Харидема выгнать, а Демосфену с подельщиками – теплую, глухую конуру и цепь за особые заслуги перед овечьим стадом.

– Я запишу, если не возражаешь, – годы уже не т. е.

– Возражаю! Тренируй память – главному афинскому пастуху пригодится, чтоб овец с собаками не перепутать.

* * *

– Ну и кому нужен жалкий Демадов мир22? Зачем ты простил Демосфена? Твой отец всю жизнь пытался приручить эту шавку. Теперь ты используешь ее, прикармливая другую? – раздосадованный Гефестион колол и унижал каждым словом.

– Я сделал это из уважения к их «твердой приверженности демократическим убеждениям».

– И что же мы теперь называем твердыми убежденьями? Напыщенный снобизм и отвращение к чужому мужеству.

– Держи себя в руках, Гефестион. Тебя раздражают шутки.

– Мне плевать на такие шутки, как тебе на меня. Я, как дешевый писарь, целыми днями строчу грозные приказы, а наш прекраснодушный Гегемон зачеркивает их в угоду какому-то жулику.

– Ну, если Демад и жулик, то жулик смелый, умный и энергичный. Лучшего пастуха для афинской черни у меня сегодня нет.

– А что тебе мешает поручить это стадо мне или Кратеру?

– То, что вы слишком хороши для нынешних Афин. И дела – гораздо важнее искоренения афинской разболтанности.

– Именно поэтому ты и оставил эту заразу для размножения?! Ты превращаешься в Аристотеля, растящего всякую гадость для ботанических опытов.

– Спасибо, не ждал такого лестного сравнения от разобиженного Гефестиона. Но учти, это зоология, а не ботаника.

– Уел, зоология. Как будто нарцисс Демосфен хоть чем-то похож на зверя.

– Помимо грозных зверей зоология изучает еще и забавных зверюшек.

– Тогда скачи в Афины и послушай, как эта зверюшка верещит, что его боятся даже матерые хищники – такие, как Александр…

– Ишь ты, уже заматерел…

– … что он был прав, призывая афинян не выполнять дурацкие приказы узурпатора. Величает себя победителем.

– И ему верят?

– Некоторые верят.

– Но все слушаются Демада?!

– Это пока.

– Брось, Гефестион, пусть гавкает. Уничтожая Демосфена, мы уравняем себя с ним. «Найди себе Гектора – брось шмакодявок»! Когда закончатся персидские деньги, его прихлопнет первый же афинянин, которому он подвернется под сандалию.

А до этого, благодаря неуемной болтливости, будем знать, чем мы не нравимся афинским снобам. Заодно горожане услышат множество нравоучительных басен. Начиная такой поход, хотелось бы иметь не только лживых подхалимов, но и каких-то критиков.

– Таких же лживых?!

– Всех нелживых, вроде тебя, я беру с собой. Но вам будет не до критики. Слишком много работы. Слишком много. Поэтому попытайся не заводиться по пустякам. Учись на моих ошибках!

– Демосфен – пустяк! Ну, смотри сам.

– Нет, он великий человек, не понятый завистливым Гефестионом и хвастливым Александром. И мы оба – тупые варвары, не способные оценить достоинства Лучшего оратора и Почтенного Гражданина Славных Афин.

– Да иди ты…

– Я же сказал, мне некогда – я иду в другое место.

* * *

После разрушения Фив и подобострастия Афин полисы Эллады умоляли о прощении «неумышленных ошибок» и обещали всемерную поддержку «во всех начинаниях». Элейцы с почетом вернули изгнанных сторонников Македонии. Аркадяне казнили всех, кто посылал их воевать с Александром.

Мемнон плюнул на несостоявшихся союзников и остался дожидаться врага в Малой Азии. Мол, негоже опытному стратегу носиться по морю, как юнге по палубе.

Войска Пелопоннеса спешили домой. Позорная трусость полисов Северной и Центральной Эллады убедила спартанского царя Агиса Третьего, что и на этот раз «отвага лакедемонцев обрекает на одиночество». Но повторять фермопильский подвиг Леонида Великого царю не хотелось. Не из трусости, разумеется. – Кто же в это трудное время смелей и самоотверженней Агиса, сына Архидама Непобедимого? Просто по здравому размышлению было ясно: после исчезновения Фив гибель спартанской армии приведет к новому доминированию развращенных Афин. А это, судя по результатам, мерзость, а не подвиг.

От утешительных рассуждений спартанского царя отвлек одинокий белый всадник на черном жеребце:

– Бежишь, Агис? А мне сказали, ты сильно переживал, когда узнал, что никчемные иллирийцы лишили тебя заслуженной славы. Вот он я – прославься.

– Спартанцы никогда и ни от кого не бегают. И, тем более, не убивают одиноких путников, даже вооруженных.

– Тогда подожди – я сгоняю за армией?

– Зачем?

– А что — уже незачем? Видно, опять обманули, и ваша дружная компания просто дышала свежим северным воздухом?

– Да, тебя обманули. Как, впрочем, и меня…

– Точно, Элладу давно пора очистить от врунов! Так кто там обманул честного Агиса?

– Афинские лжесвидетели, утверждавшие, будто видели твой труп под стенами Пелия.

– А имен не помнишь?

– Не было времени выяснять: я спешил в Аттику – пресекать возможное братоубийство, упреждать вмешательство персидского холуя23.

– Похвально. Учитывая, что Спарта даже не входит в Панэллинский союз. Может быть, все-таки присоединишься? А то твой поход очень уж похож на ваше традиционное нападение без объявления войны.

– Был бы рад. Но ты же знаешь, спартанский царь не вправе решать такие вопросы самостоятельно. У нас, к сожалению, не Македония – имеются два царя и всевластная шайка докучливейших эфоров24.

– То есть тебе помочь?

– Лучше управлюсь сам в соответствии с нашим Законом. А то беззаконным агрессором окажешься ты, Александр.

– Мне не привыкать. Но добровольно все-таки лучше. Буду ждать.

– Будь здоров, Александр.

– Будь здоров и ты, Агис!

Глядя, как тает вдали глумившийся Македонец, Спартанец стремительно накалялся. И, в конце концов, побагровел и забурлил, выплескивая скопившуюся брань, а, немного успокоившись, выкрикнул в туманное марево, так, чтоб слышало окружение:

– Ишь хитрый какой! Приходи с армией, тогда и сразимся!!!

– Чего ему нужно, царь?

– В друзья набивался, союзничек. Пытался меня задобрить. Думал, мы способны унизиться до союза с таким дурачком!

– Зря ты его отпустил!

– Не учи царя, невежа. Я не педоном25, чтоб отлавливать македонских беспризорников и сплавлять их в Персию на перевоспитание! Пусть этим занимается сам Дарий, раз ему нужно. А то думал за триста талантов26 нанять целую спартанскую армию.

– Он предлагал триста талантов золотом?!

– Он-то предлагал, но мы не продаемся. Ибо у нас есть честь, непонятная никому в этом продажном мире!

* * *

В городе празднеств Дионе27 пировала македонская армия, гордая собственным могуществом и преисполненная надежд, связанных с небывалым героем-полководцем.

А тот был тих и задумчив, как маленький мальчик, проданный в далекую страну и последний раз вкушающий пищу родного очага, держась за мамин подол.