автор: Пласковицкий А. Л.

Книга «Бесконечность»

Глава 26. Царь зверей (год двадцать девятый, окончание 1)

Головы партизанских вождей бросили к ногам Александра раньше, чем он рассчитывал. И войска, выведенные в степи, пришлось стягивать к Навтаку2, небольшому поселку южнее Мараканды, поскольку после Вавилонского загула трехлетней давности отдых в больших городах был под запретом.

Царь снова был деятелен и многое успел.

Во-первых, обошел все лагерные костры. Читал письма от матери, сестер и Антипатра. Играл в мяч и кости. Царское доверие сближало. А неумелая игра делала солдат добрее и снисходительнее к своему главнокомандующему.

Во-вторых, разобрался со всеми сатрапами. Одних громогласно хвалил и награждал. Других молча смещал и наказывал. Третьим говорил спасибо, делал богатые подарки и «просил» уступить место людям более умелым и опытным. В результате к власти вернулись многие из служивших персидским царям-предшественникам: Артаксерксу и Дарию.

В-третьих, провел очередную реформу армии и государственного аппарата, добиваясь превращения каждого специфического дела в особую профессию. Разделение труда достигло невиданной утонченности, и управление существенно усложнилось, требуя весьма изощренного сочетания многочисленных элементов. Терялся даже Гефестион. Но Александр считал свою систему все еще недостаточно специализированной, слишком примитивной. Он вслух мечтал о тех временах, когда каждая специальность станет чистой краской, а монарх – художником, рисующим мир, разноцветный и разнообразный.

Кроме новой, узкоспециализированной структуры у армии появилось усовершенствованное оружие, в том числе многослойная броня и длинные искривленные мечи, напоминавшие клинки наемников Ментора и Мемнона. Дальность метательных машин удвоилась. Гребная мощь судов утроилась.

В-четвертых, послал в Элладу для обучения самую большую партию азиатской молодежи: тридцать тысяч знатных юношей уехали изучать философию и военное дело. Этих родовитых парней называли по-разному: «преемниками», «утешителями солдаток», «заложниками на время индийского похода» и даже «новой армией Александра Персидского».

В-пятых, выявил в горах Согдианы уцелевшие очаги «недорезанного восстания». Посвятил им остаток зимы.

* * *

Мокрая от беспрерывных гроз и снегопадов, простуженная в ледяных горах армия вползла к Согдианскому утесу3 и затопила окрестности тысячами костров.

Здесь среди глубоких ущелий высилась отвесная скала, превращенная поколениями усердных камнетесов в город-крепость Ариамаз4. В ней прятался местный царек Оксиарт с тридцатью тысячами своих подданных. Неприступное гранитное подножье5 отделяло уютное убежище согдианцев от беспокойного македонского лагеря и позволяло без опаски наблюдать, как плещется огненная стихия нашествия.

Внизу жгли умерших. Более двух тысяч не выдержало трудного марша. Погибли в основном торговцы и авантюристы, увязавшиеся за Александром. Но с высоких крепостных башен все пришельцы казались одинаковыми, и такое количество покойников возбуждало радостные предчувствия быстрого вымирания вражеской армии. Бурно ликовал Согдианский государь, а с ним и все обитатели Ариамаза…

…

Главнокомандующий пришел к солдатскому костру с собственной табуреткой и принялся рассказывать забавные истории.

Сквозь смех заметили отряд, возвращавшийся с поисков тайной тропы в Согдианскую крепость.

Царь первым сорвался с места и принес к костру самого окоченевшего разведчика, усадил несчастного на свою табуретку, сорвал настывшую броню и взялся мять-растирать ее хозяина. Остальных разведчиков притащили царские слушатели.

Замерзшие плохо соображали, никого не узнавали и беспрестанно требовали, чтобы их немедленно доставили к царю. В ответ послышались шутки. Александр, прикидываясь туповатым слугой, ткнул в сидящего на табуретке и бодро отчеканил:

– Так вот же ваш царь – восседает на своем любимом троне!

Все, кроме разведчиков, расхохотались. А те поднатужились и узнали Главнокомандующего. Встрепенулся и объявленный царем, но, обернувшись, обмяк.

– Ну вот, царский трон, действительно, убивает всех самозванцев, – продолжал лицедействовать Александр, вливая в рот «убитого» неразбавленное вино. – Нет, врут – самозванец шевелится. Что персам сулило смерть – ему подарило жизнь. Иль дело в живительной влаге? Выживет – буду внедрять выпивку личным примером.

…

Доставленные новости были не такими веселыми, как царские шутки. Разведчики тщательно обшарили все окрестности, разгребая снег и взбираясь на отвесные скалы, но нашли только узенькую лестницу, ведущую к воротам крепости. Крутизна этого прохода не позволяла использовать его для штурма. Более того, согдианцы залили ступеньки водой и превратили их в скользкий отвесный желоб.

Александр, недолго думая, вооружился валявшимся у костра колуном и пошел к крепости, используя прихваченное орудие вместо крюка и ледоруба.

…

Начальник караула, выставленного на стене Ариамаза, кривился так, как будто его щекотали, а он дал зарок не смеяться:

– Мой царь, – докладывал караульный Оксиарту, – там пришел какой-то полуголый македонец с зазубренным топором и отмороженными мозгами.

– Куда пришел?! Откуда!!!

– Прямо к нашим воротам. По льду! Один. Рыжий. Врет, что Александр. «Приглашает» тебя «побеседовать». Мы не стали его убивать. Подумали, тебе тоже захочется повеселиться.

«Повеселиться» захотелось не только царю, но и многим его подданным, полгода проторчавшим среди серых камней и слепящего снега. Поэтому на стену высыпала многочисленная громко хохочущая публика. Тряслись даже снежные шапки на ближайших вершинах, когда чудак-парламентер предложил сдаться. Оксиарт ради соблюдения дипломатического этикета и царского достоинства спрятался за зубцом крепостной стены, чтобы не было видно, как он ухохатывается, а потом высунулся и поинтересовался с плохо скрываемой издевкой:

– А есть ли у Великого царя царей крылатые воины, способные взять эти стены?

Александр решил считать насмешку Оксиарта «не очень удачной шуткой» и пообещал ответить в том же духе.

…

Долгую зимнюю ночь три сотни отборных македонских скалолазов карабкались на вершину, торчащую над крепостью. А на рассвете Александр опять вскарабкался к воротам Ариамаза и позвал Оксиарта. Когда появился заспанный Согдианец, радостный Македонец приветственно помахал знакомым топором и крикнул:

– Обернись, Оксиарт! Окрыленные ждут сигнала к атаке!

Согдианцы дружно обернулись и увидели над собой бронированных чудовищ, энергично расправляющих большие белые крылья. Такая шутка показалась защитникам крепости не смешной, а страшной. Они распахнули ворота и попросили «столь же Волшебного милосердия».

…

Завтраком Александра, его гетайров и скалолазов кормили в крепости, а остальным победителям раздавали запасы провианта, рассчитанные на два года осады.

В благодарность за то, что ему и его людям позволили сдаться и сохранили жизнь, Оксиарт подарил Александру свою дочь Роксану:

– Эта красавица – лучшее из моих сокровищ! Можешь наслаждаться ею как наложницей, можешь – как танцовщицей. Искусством любви и танца она владеет так же великолепно, как выглядит. А, коли не оправдает похвал – отдай ее менее взыскательному из твоих превосходных друзей.

Ответ царя царей потряс всех:

– Зачем же так?! — Я женюсь на ней! Во имя счастья в этих очах.

– Как это благородно! – заголосил Оксиарт, и с ним согласились многие присутствующие.

– Женится! Хоть мог просто так! – звучало в каждом закутке каменных коридоров.

Одни македонцы плохо понимали, почему их царь женится исключительно на азиатках.

– Нужен брачный союз Европы и Азии! Только так можно преодолеть страх побежденных и надменность победителей! – ораторствовал Гефестион, разъясняя далеко идущие замыслы своего царя и друга.

На следующий день была свадьба – настоящая македонская. Новобрачный рассек лепешку кинжалом и протянул невесте ее половинку. Та справилась необычайно быстро для своего малюсенького рта: задумчивый жених еще дожевывал первый кусочек, а она уже слизала крошки розовым язычком и гордо смотрела по сторонам.

* * *

Александр:

«Печальная исполнительница эротических танцев оказалась дочерью Оксиарта Роксаной, тут же подаренной мне.

Распетушился и взял ее в жены.

Даже не похоть… Неодолимое желание задуть тоску в раскосых глазах, напомнивших собачонку без дома и хозяина. Словно вся Азия, беспомощная и несчастная, жаждала ласки.

Но стоило приласкать, и кроткая псинка превратилась в суетливую свинку, нахально грызущую душу в поисках самого вкусного. С единственной целью – перерыть мою жизнь целиком, переделать ее под себя.

Попытался разок объяснить, что замыкаться на личном постыдно, что есть вещи важнее «Роксаны и Александра». Но черные жерла зрачков полыхнули исступленной ненавистью к глупцу и мерзавцу, посягнувшему на сокровенные девичьи мечты о счастье.

Имей я время и терпение – мог бы узнать «много интересного» о том, как правильно жить «Великому Государю»: о взаимовыгодном сосуществовании с царями и подданными, о будущих наследниках (их числе и воспитании), о расположении и обустройстве дворцов… Но отцовская всепоглощающая ярость захлестнула меня, как только Роксана приступила к своей воспитательной миссии.

Сгреб и выкинул из шатра! Приказал не пускать без моего разрешения.

Через три дня попалась на дороге в своем изначальном, мученическом облике, взывающем к благородному милосердию. Она ничего не поняла и, кроша резцами очей, жалобно проскулила:

– Чем я хуже Барсин?

– Всем!!!

И это была чистая правда. Однако новоявленную «царицу Азии» следовало куда-то пристроить. Хоть бы в гарем!

Долгожданный ларец для плотских украшений, преподнесенных «Великому царю царей» отцами и братьями в знак вечной преданности, казался простейшим решением надоевшей проблемы. И он, действительно, устранил идиотские обиды мужчин-дарителей…

Но стремительно множится толпа неудовлетворенных женщин, изнывающих в серале и сочиняющих нелепые причины моего пренебрежительного отношения. Тащит на самое дно позора «неприкосновенный запас царской похоти» – увесистый груз женской склочности. Унять их – ни средств, ни времени.

А, кажется, лишь вчера свысока поучал Пердикку: «Любил бы ты понимающих!» По-прежнему глупый мальчишка!!! Слишком самонадеянный!

Это обычную собачонку можно приютить и получить преданного слугу. Человечишку это не в радость. Поскольку такая забота ему и не щедрость вовсе – унизительная подачка, подлый обман ожиданий.

Безмерная жажда духа ужасна на службе чрева. Уродливое смешенье!

…

Чудовищнее моей испорчена жизнь Барсин. По малейшему поводу она поминает гарем и просится в «общее стойло грызущихся жен и наложниц».

– А что, – повторяет каждый раз, – пусть затопчут глупую корову, угодившую в загон для тонкорунных овечек. И мне пора, и тебе спокойней.

Нарочно терзает собственную рану, не зная других средств наказать предателя.

Правду сказал Неарх: обычные житейские радости я умудряюсь сделать тяжким долгом, чтобы всю жизнь исполнять с прилежаньем, достойным Сизифа».

* * *

Ойкумена смаковала слухи о царице Роксане и царском гареме.

…

– А правда ли, Великая Богородица6, будто твоей новой невестке всего лишь тринадцать лет и она белобрыса? – выспрашивали Олимпиаду любопытные служанки.

– Хотела б и я сбрасывать по году с каждым новым сплетником, – холодно кипела царица-мать.

– А сколько, на самом деле?

– Полагаю, не меньше ста – раз она такая прыткая да опытная!

…

– Раньше царь насиловал Азию. Теперь уже Азия, шаля, совращает царя, – шептались в Пелле.

– Вот это мужчина! – мечтательно вздыхали романтичные горожанки. – На все во имя любви!!!

…

– Причем тут Ахилл и Брисеида7?! Нет тут никаких искренних чувств! Он разом лишил девственности всех своих наложниц, – просвещал Афинское народное собрание соскучившийся по аудитории Демосфен.

– Уже и Демосфен приписывает Александру невозможные подвиги! – сбил оратора с тона пренебрежительный выкрик.

– В чем же здесь подвиг? В разнузданной похоти?! – картинно недоумевал публичный поборник нравственной чистоты.

– Не смеши! Даже Гераклу потребовалась семь ночей на пятьдесят дочерей Тестия8. А в гареме Александра Великого – триста шестьдесят пять наложниц, по числу дней в году. Только сверхъестественное существо способно ублажить за раз такое количество девственниц, – объяснял Демад, снисходительно похохатывая. – Можешь попробовать! Уломай хоть одну «краснобайством», а потом спорь с людьми сведущими!

…

– Он просто извращенец! – утешали друг друга малоазиатские гетеры.

– У него никогда не было и не будет нормальной женщины. Он годится лишь для потасканных вдов и чумазеньких малолеток!

– Причем похожих на мальчиков9, потому что мальчиков он любит по-настоящему и проводит с ними все свое время, называя это гомосексуальное изуверство «войной»!

– Вы же слышали, как он целовался с евнухом Багоасом, подаренным персидским сатрапом-педерастом. Кастратик, видите ли, пел красиво в роли царицы!10

– Они еще и поют!

– Евнух – царица?! Тьфу!!!

…

– На вершине могущества и славы Великому сыну Амона позволительно все! Божественный сам мне сказал: «Бог хоть и отец всех людей, но только наилучших он делает сыновьями!» – изрек философ Псаммон в далеком Египте, объясняя многочисленным ученикам вспышку сверхъестественной любвеобильности своего «друга и Господа».

* * *

Новый царский тесть Оксиарт упивался «высочайшим статусом» и самозабвенно скликал под знамена «Божественного зятя» затаившихся в горах «отщепенцев». Причем успешно! Хотя и не без помощи отрядов Кратера. Поэтому из всех тайных укрытий Согдианы до весны продержалась одна Хориена11.

Ущелья вокруг города считались непреодолимыми для любого врага. Но когда горожане увидели, как со дна пропасти к ним тянется паутина осадных сооружений, Великому царю царей за мир и милосердье предложили всех красавиц «Горнего царства». Но тот предпочел талантливых юношей и согласился пощадить непокорных, если их сыновья отправятся в Македонию на учебу.

Правитель Хориены Сисимитр12 до того обрадовался столь легкому спасенью, что впервые в жизни ослушался свою строгую мать, принуждавшую «жертвовать девками, а не властью». Чтобы убедить самого себя, маму и Александра в благородных мотивах поспешной капитуляции, Сисимитр целый день демонстрировал македонцам «неприступность оборонительных бастионов» и хвастался пещерами, заваленными всевозможным продовольствием.

– Все ради просвещения! – распинался Хориенец, перекрикивая горное эхо, но Царь царей брезгливо молчал, а незримые духи ущелий открыто глумились, передразнивая каждый фальшивый возглас.

* * *

После усмирения «гор Согдианы», на обратном пути в Бактру Александр придумал себе новое испытание – раз в пять дней забег на пятьсот стадий13 в полном вооружении.

В тот день мчались вдоль горного склона, по сырому весеннему лесу. Как обычно, добровольные участники царского марафона сошли с дистанции в самом начале и давно скакали верхом. И только младший сын Лисимаха девятнадцатилетний Филипп продолжал печатать след в след.

Александр обернулся, заговорщицки подмигнул юноше и направился в такие дебри, где всадникам не проехать. Эригий, командовавший охраной своего неугомонного друга, махнул рукой, показывая: сопровожденье бессмысленно и надо спешить в объезд.

Но на выходе из зарослей бегунов не нашли. Сначала Эригий решил: царь успел проскочить – и приказал искать следы. Но тут из каких-то кустов вывалился утыканный стрелами Филипп. Захлебываясь собственной рвотой, юноша не мог говорить, а только указывал, где искать Александра.

Царя обнаружили на вытоптанной поляне. Весь в клочках сетей и длинных стрелах он был похож на дикобраза и одновременно на тигра, ловко скачущего и разящего клыками длинных мечей. Вокруг валялось полтора десятка каких-то дикарей в звериных шкурах. Остальные кинулись наутек, заслышав топот конницы.

Убедившись, что стрелы с костяными наконечниками не причинили бронированному царю особого вреда, Эригий организовал погоню.

Александр, на ходу вырывая стрелы, ринулся к Филиппу. Но юноша уже покрывался предсмертной испариной. Умер он не от ран, а от ужасного переутомления. И все усилия Александра, помноженные на Аристотелеву медицину, оказались напрасны.

А потом к рыдающему царю привезли еще и тело Эригия. Шальная варварская стрела прошла через глаз и пробила мозг.

Ужас охватил македонский лагерь от вестей про охоту варваров на бегущего Бога.

* * *

Возвратившись в Бактру, Александр возвратился и к организации индийского похода. «Прыжок в неизвестность» предстоял летом, а весна отводилась улаживанию текущих дел и усмирению скифов.

Главная трудность – лошади. Большая часть новой армии Александра была конной. Но после семи лет беспрерывной войны хорошие кони сделались дефицитом14 и стоили очень дорого. Главный казначей Гарпал сидел в Экбатанах и на таком расстоянии позволял себе твердую скупость.

Македонские командиры ругались со снабженцами, а потом и те, и другие шли жаловаться Главнокомандующему. Пердикка предлагал конфискацию: мол, это быстрее и проще, чем цедить деньги из «колченогого жмота». Но Александр в очередной раз обругал «мародерство» и послал к Гарпалу Кратера. Что сказал или сделал Военный наместник Казначею – неизвестно, но дефицит сменился избытком.

Однако мученья капитулировавшего Гарпала на этом не кончились. Царь, думая о лошадях, вспомнил свои давние планы и взял из Экбатанской казны гораздо больше, чем требовали военные приготовленья. На эти деньги закупались и доставлялись в Элладу азиатские растения и животные всех разновидностей. То же наоборот…

…

Один фессалийской коневод повсюду хвастался тем, как провел «много декад» вместе с «Самим».

– Божественный не такой гордый, как говорят. Он спал у костра с пастухами и обращался к местным табунщикам, точно ученик к мудрецам, потому что хотел наилучшее. Вот Гефестион – капризуля и неженка: вечно таскает с собой перину из лебяжьего пуха. А великан Кратер – молчалив и ужасно силен: лучших борцов любого стойбища складывал в кучу сам. Только с царем никто не борется – берегут его силы для битв с индийцами.

…

Скотоводы Бактрии не могли поверить в возможность подобной наглости: им предлагали гнать триста отборных коров аж в Македонию и только там получить обещанную плату.

– Для этого нужен год, а то и больше, – упирались бактрийцы. – Чем покрывать расходы?!

Но бойкий рыжий посредник, говоривший от имени надменно хмурящихся вельмож-покупателей, обещал за каждую корову в два, а за перегон в три раза больше обычного.

– А какие гарантии? – попытались отмахнуться продавцы от столь неправдоподобной щедрости.

– Царское слово, – охотно ответил рыжий.

Скотоводы протяжно и сочно выругались, а потом снисходительно объяснили, что за долгую жизнь привыкли не доверять ничьим словам, особенно царским. И вдруг почувствовали, рыжий – тоже Царь, причем такой, которому лучше поверить. Гораздо… Иначе…

– Но тебе мы верим, – поспешно добавил старший, точно загораживаясь магией слов от жутчайшего беса. – Поверили, как увидели. И слова не надо. Глаза твои больше…

…

Через год Эллада наводнилась стадами и обозами, за которые Антипатр рассчитывался, скрежеща всеми зубами собственной жадности. Он уже привык считать своими деньги, присланные из Экбатан для межконтинентальных обменов.

Тем не менее, азиаты получили свое, а нанятые регентом эллины погнали в Азию свои стада и повезли европейские семена.

* * *

По просьбе Каллисфена сверх обычных весенних соревнований проводились состязания риторов, где красноречивый историк рассчитывал на победу.

Расчет оправдался. Тема «Македонская армия» была близка и хорошо известна племяннику Аристотеля, поэтому его дифирамбы, подкрепленные множеством впечатляющих примеров и звучных сравнений, произвели грандиозный фурор. Слушатели неистовствовали, швыряли торжествующему оратору венки, цветы и собственные кошельки.

Александр дождался затишья и неожиданно вмешался в ход состязаний:

– Уверен, Каллисфен умеет не только хвалить тех, кто этого достоин, но и критиковать по заслугам. Попросим его указать ошибки и недостатки, чтоб все мы могли исправиться.

Историк был польщен и не чувствовал никакого подвоха в царских словах. Он так долго мечтал продемонстрировать окружающим уникальную многогранность собственного таланта.

Действительно, хвалить героев может любой болван. Разглядеть же изнанку подвигов, раскрыть неоднозначность похвальных качеств – по силам лишь тем, кто подобно Каллисфену наделен незаурядной проницательностью и Божественным даром красноречия! Еще в ранней молодости будущий «летописец македонской славы» неоднократно побеждал в сложных афинских состязаниях по риторике, требовавших одновременного доказывания тезиса и антитезиса. К сожалению, во время войны с азиатами подобная многоплановость мышленья оставалась невостребованной по патриотическим и политическим соображениям. А потому творчество Каллисфена свелось к эпическим сказкам и приторным панегирикам – выглядело уродливо однобоким, далеким от гармонического совершенства. И вот, благодаря Александровой просьбе, историк получил возможность высказаться всесторонне.

И он брызнул фонтанами пылких тирад о том, какие мужланы эти неотесанные македонцы, возвысившиеся благодаря розни между цивилизованными эллинами, а также о том, как трудно серьезному ученому оправдывать тупое солдафонство и чрезмерные зверства.

Гнев вскипел быстрей восторга. Утробный многоярусный рев заглушил Каллисфена на самом красивом месте – в апогее острого сравнения мизерного числа македонцев, убитых врагами, и огромной численности погибших от рук соотечественников. Еще миг – и «кудесника слова» втоптали б в землю, но между оратором, посчитавшим себя превратно понятым, и солдатами, рвущимися к горлу лицемера, встал бесстрастный царь:

– Надеюсь, всем понятно, как опасно увлекаться баснословием. Напыщенные хвалы и хулы – одинаково лживы. Но первые губительны, как ласки расчетливой шлюхи, а вторые – гнуснее скифских стрел в спину. Каллисфен показал нам и то, и другое. Поэтому скажем спасибо за столь нужный урок.

Солдаты сильно обиделись за то, что им помешали раздавить «эту жирную гниду». А не успевший перепугаться Каллисфен вознегодовал на «злокозненность, выставившую его на всеобщее поругание».

«Как он мог?! – наливался праведным гневом Каллисфен. – Я не сказал о нем ни одного плохого слова. Все мои труды возвеличивали его. Я оправдал даже убийство Клита. А теперь он издевается надо мной, называет мою тонкую диалектику – враньем! Ну, что ж, он дорого заплатит за столь подлую неблагодарность. Он еще увидит, на что способно истинное красноречие».

…

– За что его так? – поинтересовался Пердикка, потрясенный и восхищенный царской жестокостью, изощренной и оригинальной.

– Наверно, устал от гипербол, надуманных и тупых, – предположил Александр, хотя и сам не понимал, почему бросился искать правду в такой неподходящий момент и таким детским способом.

…

На следующий день Каллисфен давал урок истории царским пажам15. И он растерзал юные души страстным обличеньем деспотизма, ужасными примерами тиранических зверств у разных народов.

– Позорней всего боготворить «златое ложе». Ведь на нем всего лишь человек, такой же, как вы! Поэтому тираноборцев свободнорожденные чтят как истинных героев, прославляют в веках и защищают ценою жизни. Вспомните семерых юношей, умертвивших Ясона Кровавого16 ! Вспомните Гармодия и Аристогитона17 !

Нет ничего величественней самоотверженного убийства какого-нибудь самочинного «божка»! Зачастую это единственный, по-настоящему благородный путь свободы! Во все времена и у всех народов деспоты уничтожались в результате тайных сговоров. А не в открытом бою! И, тем более, не по вердикту суда! – сыпал намеками Каллисфен.

…Все последующие лекции «Лучшего Учителя» стали пьянящим развитием той же тематики…

* * *

Царь уединился с книгами про скифов и Индию. А его ближайшие друзья собрались отведать диковинное яство, завезенное из неведомой страны Цин некими серами18. Повар бактриец залил скрюченные сухие листья19 кипятком, приправил солью, ячменной мукой, топленым маслом и вожделенно облизнулся. Но заподозренный в знании эллинских наречий – был выставлен раньше, чем успел объяснить начальству способ употребления цинского лакомства.

А сами македонцы ничего хорошего в угощении не нашли. Гефестион долго плевался, а Пердикка, выплеснув свою порцию в лицо прислуживающему рабу, приказал убрать «блевотину».

Разговор, затеянный Гефестионом, был таким же чуждым и тошнотворным:

– Азиаты умеют проводить четкую границу между лучшими и худшими, делая их высшими и низшими. Нужно наполнить персидский церемониал нашим пониманием градаций. А то мы даже Александра чтим меньше персов. Они называют его «Великим царем царей» и стелются под ноги. А мы твердим «Божественный», но стесняемся склонить голову, смеемся над восточным «низкопоклонством».

– Что ж ты хотел? Для них царь выше всех Богов, – неохотно разъяснял эрудированный Птолемей и кривился так, точно снова разжевывал Цинские листья.

– То есть вам противно поклониться Александру?! – настаивал «Главный штабист». – Ваше уважение не больше пустых слов, а врожденная спесь так сильна, что мешает встать на колени перед тем, кто выше людей и героев! По сути Выше!

– Я встал гораздо раньше, чем ты начал об этом болтать! – отрезал Кратер. – Теперь твоя очередь. Покажи пример, как следует уважать Александра по-восточному.

– Ну и покажу! Завтра же.

– Жаль, я уеду – не успею увидеть.

…

Пир посвящался чествованию героев Персидской войны. Усевшись у пылающего алтаря на своей любимой табуретке, Александр провозглашал здравицы. Первым был назван Кратер, но он разбирался со скифами, поэтому причитавшееся герою вино царь вылил на жертвенный алтарь.

Пока присутствующие пили за «Сильнейшего» и «Первейшего» из смертных, философ Анаксарх сравнивал «Божественного» и «Бессмертного» с другими Богами:

– Я беседовал с Гефестионом и задумался вот о чем: почему Александра не почитают, как настоящее Бога? Кто из вас видел Зевса или Ареса? Никто. А если кто-то скажет мне, что приписанные им подвиги значительней подлинных Александровых, – я, наверное, лопну от смеха.

Сколько земли подарили эллинам Древние Олимпийцы? – Скалистые крохи. А наш Царь? – Всего без меры! Те в союзе с героями десять лет штурмовали Трою и тысячу лет пытались приворожить Малую Азию, а этот за три года взял Персию и еще за три – эллинизировал ойкумену.

Еще вчера все оракулы Европы стенали и плакали: «Персия непобедима!» Наши жены и матери напевали детишкам: «Зевс – солдат Ахурамазды, Европа – служанка Азии». А теперь вся Азия лежит ничком и думает, что Единственного и Всемогущего Бога зовут «Искандер Двурогий».

Только не мы. А почему? Ждем, пока Александр умчится в царство теней?! Но тогда все наши Боги – существа мертвые. Иначе говоря, их попросту нет!

– Анаксарх, это и есть твой «новейший атеизм»? – прервал философа смеющийся царь.

– Никакого атеизма, чистый скептицизм. Поелику все сомнительно.

– Даже твои сомнения?

– А чем они лучше?

– Тем, что сами себя отрицают. Сомневающимся следовало б молча додумывать собственные мысли, упорно искать несомненное, а не смущать доверчивых и неумных каверзным многословьем!

Продолжение давно надоевшего спора Александр считал бессмысленным, поэтому, не ожидая ответа, провозгласил здравицу в честь Гефестиона. Слегка плеснув в огонь, протянул чашу другу.

Вместо того чтобы взять кубок Гефестион важно и старательно пригнулся к полу, а, выпрямляясь, коснулся губ кончиками пальцев и послал воздушный поцелуй Александру.

– Проскинез! – пронеслось по залу.

До сих пор такие поклоны и поцелуи демонстрировали только персидские поданные.

– Спасибо, Гефестион, уважил. Иди – поцелую, как положено20. Если уж соблюдать церемонии Кира Великого, так до конца.

Гефестион торжественно принял кубок с вином и показательно подставился для царского поцелуя. Звонко чмокнув бритую щеку, Александр театрализовано поклялся сменить табуретку на бриллиантовый трон и усовершенствоваться в целовании.

Присутствующим было совершенно непонятно, где заканчивается игра и начинается серьезный ритуал. Но, когда вслед за Гефестионом проскинез повторили Пердикка, Леоннат, Кен, Птолемей, стало ясно: никакой игры нет: царю низкопоклонство друзей представляется столь же уместным, как и поклоны персов – то есть подданных уравняли по восточному образцу.

К алтарю потянулись все. Даже Каллисфен встал в очередь между двумя персами, такими же тучными, как он сам.

Александр резвился вовсю и, уже не считаясь с заслугами, провозглашал здравицы в честь каждого стоящего в очереди. Гефестион, расположившись рядом, весело комментировал каждый проскинез. Некоторые замечания друга царю нравились, и он постоянно отвлекался на ответные шуточки.

Перс, стоявший перед Каллисфеном, не удержался во время поклона и грохнулся на пол. Хохотали все, кроме историка, сосредоточенного на чем-то своем.

– Слава Каллисфену, Титану Красного Слова! – воскликнул Царь и повернулся к Гефестиону.

И тут в какофонию общего развлечения врезался хорошо поставленный голос, серьезный и пламенный:

– Бесспорно, Александр достоин всяческой чести, но не унизительной для свободных людей. Богохульнику Анаксарху пора запомнить, что философствует он не для кровавого Ксеркса или беспутного Дария21. Низкая лесть, отождествляющая лучшего «Гегемона» с Богом Небесным, здесь не уместна!

Свободные всегда побеждали раболепствующих! А лесть пожирала царства! Таковы непреложные истины Клио22 .

А потому, любезные мои соотечественники, стряхните чары Калипсо23 ! Будьте собой! Вспомните, эллины по-разному поклоняются Богам и героям. Небожителям предназначены наши храмы, жертвы и поклоны. Дворцы, налоги, учтивости – правителям. А поцелуи – только возлюбленным.

Смешав разнородное, вызовем хаос, где Богов избирают солдаты, а царские почести раздаются обслюненным шлюхам!

Лизаться с Божеством – кощунство, с царем – непотребство! Облобызав такой тюфяк, как я, цветущий и могучий Александр не возбудит ничего, кроме омерзения.

Да и зачем кому бы то ни было принуждать эллинов к персидским обрядам, диким и безнравственным?! Или этот затаившийся некто решил ограничиться нами, здесь присутствующими?! Тогда спросить бы: за что? В чем наша вина? В безответности?! Так ее больше нет!

Для Александра достаточно считаться самым сильным из атлетов, самым храбрым из героев, самым предусмотрительным из полководцев и самым разумным из правителей. Возможно, по прошествии веков его и назовут Богом, убедившись в бессмертии этого духа. Но сейчас я пью за здоровье живого царя и желаю ему не торопиться из нашего круга в сонм бессмертных.

Каллисфен схватил кубок, выпил залпом и уставился на Александра в ожидании ответа. Но тот вполголоса спорил с Гефестионом и подоспевшим Пердиккой. Историк счел терпенье исчерпанным и двинулся прочь, чтоб уже никогда не являться на пир, где его постоянно гнобят и «беспочвенно игнорируют».

…

– Я отверг один-единственный поцелуй, а обрел множество приверженцев! – похвалялся Каллисфен перед учениками. – Ибо не убоялся высказать то, что скрывают другие. Даже Кратер с Гефестионом…

…

– Слушай, Гефестион, давай все-таки без проскинеза. А то получается какая-то дурацкая свистопляска с трагической буффонадой в исполнении Каллисфена.

– Этот лизоблюд неоднократно предлагал то же самое. А теперь переметнулся – рыхлик! Сделал главным прыщом меня!

– Тем более…

– А если это нужно?! Если требуется зримая дистанция между ведущим и ведомыми?!

– По сути, ты прав, и я верю в твою искренность. Но искренность многих весьма сомнительна. Будем искать уваженье свободных людей. Рабы, как ты помнишь, уважать не способны. Угодливы под угрозой.

* * *

Каллисфен окончательно распоясался: стал резок со всеми «приближенными» и вкрадчив с «обиженными».

– Как ты можешь считать Элладу холоднее Бактрии? – кричал он Анаксарху. – Дома ты ходил в драном холщевом плаще, а здесь укрываешься тремя шерстяными!

– Ты не заслужил этого! – утешал Каллисфен каждого эллина, наказанного по приказу царя.

Лучше всего «пробившемуся глашатаю Клио» удавалось развенчанье деспотизма. Не только потому, что пажи любили критиковать власть со свойственным юности максимализмом, но и потому что царь успел обидеть многих из них. Гермолая – выпорол «за бахвальство и пренебрежение к этикету»24. Отца Сострата — Аминту разжаловал из тысячников в сотники. Еще четверо25 постоянно жаловались на царские придирки. Эта шестерка и составила «кружок тираноборцев».

Благодаря Каллисфену, юноши обрели друг друга, разглядели за личными обидами суть происходящего, нашли серьезное основание всем претензиям. Оказалось, Александр со своими заоблачными требованиями не просто резок и надменен с окружающими – он гораздо хуже, чем кажется, ибо умышленно и целенаправленно порабощает Элладу, губит величайшее завоевание цивилизации – СвободУ. От таких мыслей жажда подвига обжигала сердца.

– Если он проживет еще немного, весь мир попадет в безысходное рабство к одному человеку! И конец всему! Ни надежд, ни убежищ! Наш священный долг – сберечь свободу! Пусть ценой жизни! – яростно шептал Гермолай и пять пар восторженных глаз искрились ответным огнем вольнолюбивого энтузиазма.

Без обсуждения пришли к единодушному выводу: «Уничтожить при первой возможности». И такая возможность вскоре представилась, когда ночной караул у царского шатра26 состоял из пажей заговорщиков. Оставалось дождаться, пока «всесильное чудовище» уснет…

…

Не было ничего длинней и томительней этой весенней ночи. Царь с вечера затеял спор о предсказаниях будущего. Бурная философская перепалка не утихала ни на минуту, а пажи нервно бродили снаружи, вслушиваясь в обрывки фраз на разных языках. Но ничто не предвещало конца изнуряющему ожиданию…

Посреди ночи Александр вышел к ним и попросил прощения «за беспокойное дежурство», а под утро, перед самой сменой караула – выдал каждому небольшую денежную компенсацию. Мальчишки тряслись от гнева и холода – он им искренне посочувствовал…

Караул сменился. Заговорщики разошлись понурые и злые, а царь все бодрей и напористей вдалбливал собеседникам, что будущее во многом непредсказуемо, и это благо, позволяющее надеяться не только на судьбу, но и на собственные силы.

…

Извертевшись в постели, несостоявшийся герой Эпимен отправился в шатер Птолемея, где рассчитывал найти утешение в образе Таис – «сказочно мудрой супруги-красавицы знаменитого полководца».

Выйдя замуж, бывшая гетера продолжала прельщать толпы юных поклонников и жонглировать ими с прежним изяществом. Она мгновенно почувствовала: «мальчик сильно расстроен» – и сумела ласковыми словами выудить страшную тайну несостоявшегося тираноубийства. Услышав такое, Таис колебалась недолго…

С криками «Я им не Филота!» Птолемей ломанул к царю, и через час все заговорщики стояли перед Александром, пытаясь держаться, как подобает борцам с деспотизмом.

– За что? – поинтересовался унылый царь.

Ответил Гермолай, дерзко, запальчиво:

– Как будто не знаешь! Ты всех превращаешь в рабов! Ты льешь кровь благородных эллинов, как грязную воду! Ты предал идеалы Эллады во имя восточных одежд и азиатского деспотизма!

Мы приговорили к смерти персидского царя, а не македонского. Предателя-перебежчика, достойного смерти по законам военного времени!

– Я заткну тебя, молокосос!!! – не выдержал Пердикка, но, перехваченный царем, завис в воздух, как привязанный коршун.

Прочие гетайры зарычали сворой больших злобных собак. Однако Александр обреченно махнул свободной от Пердикки рукой. Пусть, мол, куражится. И Гермолай продолжил, извергая фразы подобно вскипевшему гейзеру:

– Как «великодушно» ты позволяешь говорить неумелому мальчишке! Но затыкаешь рты правдивым, нелицеприятным мудрецам! Вредишь Каллисфену!

На потеху побежденным гвоздишь победителей к позорным столбам!

Убийца лучших сынов Эллады! Аттал! Филота! Парменион! Клит! И тысячи, тысячи жизней – любая ценнее твоей!

Чего же нам ждать? Только смерти, раз нету иного спасенья! Но ты еще вспомнишь нас! Ты еще ужаснешься глубине своего паденья! Захочешь спастись, но поздно!

– И вам, конечно же, будет противно принять милосердие от грязного тирана и предателя?

– Да, нам противно принять жизнь из твоих окровавленных рук. Со смертью мы обретем то, что пытались завоевать мечами, то, что дороже жизни – нашу Свободу!

Остальные заговорщики побледнели, но нашли в себе силы кивнуть в поддержку Гермолая.

– Хорошо, умрите как герои, глупые тираноборцы. Позор вам и слава!

– А что будет с нашими родителями? – не выдержал Сострат.

– Мог бы и знать, что дурацкий обычай наказывать родственников давно запрещен, – ответил царь. – И они невиновны. Виновен я, не воспитавший единомышленниками собственных пажей, пригревший осла Каллисфена.

…

Войсковое собрание отказалось слушать «последнее слово» восемнадцатилетнего главаря заговорщиков.

– Смерть неженкам! – вопили тысячи глоток.

Пажей забросали камнями. Потом та же участь ждала сотника, отказавшегося ехать царским наместником в отдаленный гарнизон.

А Каллисфена (не воина и не македонца) по приказу царя заперли в стальную клетку и отправили в Коринф на суд Панэллинского Синедриона за подстрекательство к убийству почетного гражданина Афин Александра, сына Филиппа.

…

Семь месяцев продолжалось последнее путешествие знаменитого историка. Он скончался в пути. «От вшей и ожирения», – мрачно шутили конвоиры, швырнувшие распухшее тело в костер у дороги.

* * *

Со «старыми знакомыми» абиями и саками Александр договорился легко и даже послал к ним своего гетайра27 для изучения местных обычаев и нравов. Но остальные кочевники в переговоры не вступали и набеги возобновляли, как только армия Кратера покидала приграничные территории. Чтоб прекратить подобную чехарду на время индийского похода, Александр разослал строптивым вождям письма с небывало выгодными предложениями.

– Скифия, как пустыня, людей там немного. А что толку приручать вредителей?! Они дрыхнут, как суслики, три четверти года. Не полезут сюда, так выживут – я обещаю!– напутствовал царь послов.

Но прошла декада, и ему принесли мешок с головами македонских дипломатов. Там же лежал общий ответ кочевников. Его сочиняли всю ночь, подолгу хохоча над каждым новым ругательством в адрес «Македонского Рогоносца». Однако писарь-эллин был помешан на изысканном афинском красноречии, поэтому каллиграфический текст сильно отличался от шуточек пьяных ухарей.

«Вольные люди, именуемые скифами – царю Европы и Азии Искандеру, прозванному Двурогим и прозывающемуся Великим и Богоравным. Мы никогда не ступали и не ступим на македонскую землю. Зачем же ты пришел к нам незваный и непрошеный? Мы испокон веков не желали повелевать другими, но и чужеземцам не покорялись. Почему же и как ты жаждешь взнуздать нас?

Зачем предлагая дружбу, ты ищешь в нас только рабов? Возможна ли дружба без равенства?!

Если бы Боги захотели сделать твое тело равновеликим твоей алчности, ты б не уместился на Земле. Если б тебе удалось покорить весь род людской, ты б повел войну с диким зверьем, лесами, горами и реками. Зачем тебе власть без меры и богатства без счета? Их пожиранье не сытит тебя, а множит твою прожорливость. Не тщетно ли пичкать себя плещущим через край?

Когда б ты взаправду стал Богом, ты б помогал народам, а не стриг их точно овец. А потому и бессмертие будет тебе недоступно, и погибель твоя близка. Здесь она – в наших руках.

Нет никого столь сильного, что нельзя одолеть. Разве ты не знаешь: большие деревья долго растут и быстро падают? Разве ты не слышал: крошечные птицы исклевали льва, а мелкая ржавчина сокрушила железо? Не твоей ли судьбы предвестия в азбучных этих историях?!

Учись у нас! Мы – простые люди: богам, царям и героям нет места у наших костров! Здесь все равны, и нам ничего не нужно, кроме коня, чаши и стрел. Конь – чтоб добывать свое скромное пропитание. Чаша – для беззаботного счастья-веселья в кругу самых близких друзей. Стрелы – против таких, как ты.

Нас не настичь – от нас не уйти, ибо столь стремительны мы без груза богатств. Наши степи просторны для нас и пустынны для вас: мы здесь всегда укрыты, вы постоянно потеряны, нам здесь – уют и пища, вам – голодуха и жажда.

Здесь повержены в прах орды Ассирии и Вавилонии, шайки Мидии и Персии. Ненасытные головы налакались здесь собственной крови в наших походных мешках28. Хочешь туда же – приди. Не хочешь – беги без оглядки.

Снисхожденья не жди! Уступок не будет!

И здоровья тебя не желаем, ибо хворь твоя неизлечима».

…

Действительно, трудно настичь тех, у кого нет ни селений, ни постоянных лагерей. Первые удары по кочевникам попадали в пустоту. Скифы же выслеживали маленькие отряды, стреляли, сколько получалось, а потом разбегались в разные стороны.

Чтобы охотиться на такого зверя требовалось особая тактика и четкая согласованность действий. Тактику Александр придумал практически сразу, много времени отняла подготовка войск.

Каждый отряд, уходящий в скифские степи, действовал, как мышеловка. В качестве приманки использовалась сотня легковооруженных кавалеристов, оснащенная небольшими скорострельными катапультами. За легкой конницей шла тысяча панцирной кавалерии и обоз, прикрытый бронированной пехотой. Приманка двигалась на виду и с шумом, много «пировала и буянила». А когда слетались скифы, применяла спрятанные катапульты и подавала сигнал сопровождению, осторожно крадущемуся по бездорожью. Под градом камней кочевники пятились, но их уже ждали стройные шеренги тяжелой кавалерии. Непокорных били, сдающихся уничтожали.

Бывало и так, что приманкой становился обоз, но тогда кольцо окружения было еще плотнее, а катапульт еще больше. Иногда, героически жертвуя многими, скифы прорывались на волю, но для спасительного бегства сил не хватало.

Македонские отряды двигались так быстро и согласовано, что казалось, скифские степи стремительно поглощает всеядная саранча.

Заносчивую похвальбу сменила паническая растерянность, а ее – суеверный ужас. Выжившие вожди запросили мир на любых условиях. При этом старательно объясняли: с «Божественным» воевали не «благородные скифы», а отщепенцы и разбойники, давно надоевшие и живым, и мертвым. «Царя Вселенной» сердечно благодарили за искоренение «коварных извергов», а в качестве ответного дара пригнали целое стадо скифских красавиц.

Александр вместо перепуганных девушек потребовал знатных юношей и помирился надолго.

* * *

– Наш Бог зачитался. Побегает, поупражняется, разбросает дела, и к свиткам. Вся подготовка к войне на Кратере и Гефестионе. Ни состязаний — ни пиршеств, ни праздников — ни бабья. Пятый месяц без гаремных куколок или хотя бы Барсин. Все силы на книги. Дожили, горемычные, – охотимся без царя!

– Видно, настало время сделаться и всеведущим.

– Точно, всемогущим и вездесущим он уже стал. Даже Геракл на новых монетах утратил сходство с Кратером. Вылитый «Искандер». Пирготел29 понимает, что делает!

– Что Геракл?! Богини сделались рыжими, мечтательными и мускулистыми. Скоро Олимп заполнят отпрыски Богоматери!

* * *

Птолемей:

«Я, Пердикка и Кратер уговорили Александра поохотиться. Местные варвары утверждали: такого огромного льва никогда еще не было. Но решительным аргументом оказался не диковинный размер хищника, а его людоедство. Крестьяне знали, где искать, но настичь не могли. От больших облав он уходил, а на мелкие – сам охотился.

Когда замелькали обглоданные кости людей и животных, свидетельствующие о страшном конце наших предшественников, проводники запросились домой. Пердикка взялся за трусов, но Александр, пребывавший в какой-то сосредоточенной задумчивости, их отпустил. И те припустили в галоп.

…

Он обнаружил нас раньше: внезапно возник на холме и наблюдал с голодным любопытством.

Александр соскочил на землю, стремительно сорвал доспехи и все остальное, приказал оставаться на месте и поспешил к людоеду. Лев охотно двинулся навстречу.

Мы с Кратером, не сговариваясь, решили не оставлять голого царя наедине со зверюгой. Дружно спешились, прихватили копья, луки и побежали следом. Пердикка остался с лошадьми и мулами.

Лев остановился, как бы выбирая, кто будет первым. Александр проследил его взгляд и зарычал каким-то непривычно низким голосом:

– Прочь!!!

В эту минуту загорелый, исполосованный шрамами царь с гривой, выцветшей в скифских степях, походил на драчливого львенка.

Два зверя сошлись, внимательно рассматривая друг друга. И стало заметно, один из них нервничает, отводит глаза, бьет хвостом. Второй был ужасен, как бездна.

Точно передразнивая Александра, лев наклонил голову влево и пугающе зарычал. И  тут схлопотал в челюсть. Что-то хрустнуло — рык оборвался.

Александр замахнулся снова – его противник вскинул передние лапы для отражения удара. Но охотник взвился в воздух и, виртуозно перевернувшись в полете, оседлал оплошавшего зверя. Невероятные мышцы сомкнулись на шее. Но лев, кувыркнувшись на бок, порвал захват и попытался достать душителя клыками или когтями. Получил по башке и лапам. В нерасчленимом хаосе последовавших движений мне почудилось, рук и ног больше, чем лап, намного.

Забыв звериную гордость, людоед попытался драпать. Но не далее трех прыжков. Стремительный потомок Ахиллеса настиг противника и, резко бросившись на спину, смял его, сокрушая череп мощными ударами обеих рук. Опять стиснул горло.

Какое-то время поверженный крутился на месте, греб песок, сдавлено выл. А потом захрипел и стал затихать с жалобным сипеньем.

Лев давно обмяк, но Александр не ослаблял хватку. Дышал ли Кратер? Дышал ли Пердикка? Я, кажется, не дышал.

…

Как бы очнувшись: вернув человеческий облик и устыдившись содеянного – царь вскочил на ноги, бросил прощальный взгляд на добычу и, не обращая внимания на кровоточащие царапины, пошел одеваться.

Все восторги и поздравления летели мимо. Пока мы с Кратером тащили и привязывали охотничий трофей между четырьмя пугливо вырывающимися мулами, Александр, чуждый всему, угрюмо пялился вдаль. А, когда Пердикка сунулся с мазью для ран, – «Божественный» недоуменно глянул, механически взял, поблагодарил, но к снадобью не притронулся. Так и сидел на коне с мазью в руках, разглядывая что-то: то ли в глубинах горизонта, то ли в дебрях собственной памяти.

Дорога рассеяла думы, и царь включился в наш радостный треп. И тогда я рискнул сказать придуманное заранее:

– Это лишь внешне похоже на битву Геракла с Немейским львом30. Но, по сути, – сражение с Персией, пожиравшей слабых и не сумевшей сбежать от сильного.

– Даже львы лучше некоторых людишек понимают, что значит связываться с нашим Александром, – сподхалимничал Пердикка. – Теперь ты не только царь царей, но и царь зверей.

Александр потух, смолкли и мы. А, подъезжая к лагерю, услышали:

– Прав Пердикка: действительно, «царь зверей». Людоед. Для властителя душ нет желанного милосердия».

…

«Царь Александр – гетайру Певкесту. Напиши мне, кто из друзей оставил тебя наедине с медведем. Виновных накажу. Накажу и тебя за бездумнейший риск и отказ от лечения».