качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 7. Афинские собеседники (год девятнадцатый, месяц третий1)

То, что великий визирь Багой отравил Артаксеркса Третьего и развязал истребительную борьбу за власть, создавало благоприятный момент для большого передела внутри всей Персидской империи. У эллинов появлялся шанс вернуть свои исконные владения на западном взморье Малой Азии2.

Поэтому многие посчитали выгодным и своевременным предложенный Филиппом поход в Малую Азию для освобождения бывших колоний Эллады и отмщения персам за осквернение отеческих святынь.

Чтобы задобрить сомневающихся и придать делу нужный размах, Филипп объявил, что при Херонее не было ни побежденных ни победителей. Дескать, победила Единая Эллада, и отныне объявляется «вечный мир между эллинами», «эпоха равноправного партнерства».

В подтверждение этого македонский царь освобождал пленных и возвращал либо обещал вернуть независимым полисам все, что захватил он сам. А взамен требовал распустить все местечковые союзы и восстановить древнюю Панэллинскую симмахию во главе с Коринфским Синедрионом, уполномоченным разрешать споры и судить нарушителей.

Уплата союзных налогов не предусматривалась, поскольку все общие расходы Македония брала на себя, а обязанности участников союза сводились только к выставлению кораблей и войск против общего врага.

В качестве мер по обеспечению внутреннего мира и стабильности предлагалось запретить любые территориальные захваты, политические перевороты, изгнания и возвращения сограждан, переделы имущества, а также массовые освобождения рабов. Нарушителям грозила смертная казнь.

Лично для себя Филипп просил пожизненный титул «Гегемона эллинов» и полномочия главнокомандующего симмахии.

Все полисы, кроме Спарты и Афин, охотно одобрили предложения македонского царя и готовились к первому, учредительному заседанию Коринфского Синедриона. Спарта отказалась участвовать в союзах, сославшись на свою традиционную независимость:

– Отцами завещано: не следовать, а возглавлять! – бравируя своей лаконичностью, отмахнулся спартанский посол, и тут же покинул Коринф, проговаривая по дороге афоризм, предназначенный для соотечественников: «Длинней ли полуденной тени возомнивший себя великим?»

Афиняне артачились, набивая себе цену. Для переговоров с ними Филипп отправлял посольство во главе с Александром, в которое помимо царевича включил своего регента Антипатра и ловчайшего дипломата Алхимаха:

– Пока Антипатр и Алхимах будут рассказывать, сколь щедро я одариваю Афины, покажи, сынок, болтунам, чем обернется отказ. Не хочу, чтобы дурни и жулики испортили дело жизни.

* * *

«Культурный центр Эллады» не просто принял все предложения Филиппа – в знак признательности за милосердие и щедрость воздвиг бронзовую статую македонского Гегемона рядом с памятниками лучших афинян, а царевичу как воину-герою присвоил почетное гражданство.

Пока шло закулисное обсуждение договора, Демосфен молчал и делал вид, что принимает великодушие Филиппа, как и остальные отцы города. Но потом, выскользнув к гудящей толпе народного собрания, достал свиток с очередной речью и разразился грозными и беспощадными обличениями.

Появившись у Пникского холма3 в сопровождении Эсхина, Александр услышал:

– Для пущей убедительности он прислал пройдоху Алхимаха, своего настырного сыночка и толпу македонских солдафонов впридачу. Свои подачки назвал царской щедростью, а наши непосильные жертвы – маленькими уступками.

Но я не вижу никакой щедрости. Нам «дарят» у нас же и украденное, после того, как хорошенько попользовались и привели в полную негодность. Нам навязывают мир, выгодный только случайно выигравшему одну-единственную битву. Нам возвращают пленных, подло заманенных в западню. А взамен требуют человеческих жертвоприношений, гонят на смерть ради того, чтоб Филипп смог разграбить еще и Малую Азию.

И всю эту гадость подсластили словами про месть за поруганные отеческие святыни. Поруганные полтора столетия назад Дарием Первым и Ксерксом. Какая сказочная щедрость, и какая своевременная месть!

Ах, вот и щедрые мстители! Слышишь ли ты, Александр! Не делай вид, будто не слышишь. Попроси, пожалуйста, своего плешивого холуя Эсхина объяснить нам, в чем секрет вашей македонской щедрости? Где скрыта достойная плата за жизнь тысяч афинских воинов, обреченных гнить в бескрайних пустынях Азии?

Слова Демосфена раззадорили Александра, и он широкими прыжками взлетел на ораторскую площадку4, всполошив толпу и спугнув отпрянувшего оратора.

– Если кому-то противно так же, как Демосфену, он может отказаться от своей доли владений, возвращенных моим отцом вашему полису5. Если кто-то боится идти в Азию вместе с Гегемоном эллинов, он может спрятаться дома и ждать, пока другие утверждают превосходство эллинов, добывают честь и славу Афинам и всей Элладе.

– Никакой «всей Эллады» не существует. Единство эллинов, которое умелые политики бережно создавали десятилетиями, – разрушено под Херонеей с ребяческой небрежностью, – вмешался Демосфен, пытаясь вернуть себе внимание афинской толпы.

– Надеюсь, «умелый» Демосфен объяснит вам, почему он – многолетний поборник единства – постоянно мешает моему отцу – единственному, кто мог объединить и объединил эллинов под своей властью?

– Я не стану объяснять то, что нормальные дети впитывают с молоком матери. Пусть тебе растолкует наш «финансовый гений» Ликург, призывающий афинян смириться с тем, что вместе с погибшими при Херонее погребена и свобода эллинов.

Впрочем, того, кто в восемнадцать лет не знает, чем единство воли миллионов эллинов отличается от единственной воли тирана, – учить бесполезно. Если бы лжеучителя из Стагиры6 не изгнали раньше, его бы следовало изгнать сегодня, поскольку он совершенно не способен обучить азбучным истинам.

– Но не ты ли вслед за Исократом твердил, что Элладе нужен человек, способный объединить всех?

– В отличие от этого бессмертного тиранофила я имел в виду того, кто убедит всех объединиться, а не того, кто всех изнасилует. Свое единство эллины скорее найдут в ненависти к деспотизму, чем проливая за него кровь где-то в далекой Персии. Кстати, весьма терпимой к подлинной демократии и мнению афинян. Как же не понимать столь элементарное?

– Если это так элементарно, то почему же пресловутое единство до царя Филиппа оставалось пустой болтовней? Почему эллины вместо твоего «добросердечного объединителя» искали только повод для очередной потасовки?

– Потому, что есть считающие болтовней все, что им непонятно. Но Афины не Пелла…

– Пелла со времен царя Архелая7 – настоящий центр эллинской культуры! А здесь свободных давно уравняли с рабами, пытаясь сделать метеков и дикарей полноправными эллинами! – попробовал вмешаться Эсхин, но Демосфен даже не сбился с заданного самому себе патетического ритма.

– … здесь помнят Перикла и превыше всего чтят свободу…

– Но ведь любое объединение первым делом посягает на свободу! – развел руками Александр, и этот резкий жест оказался эффективнее криков Эсхина. Демосфен дернулся, как будто его пытались ударить, а потом изобразил ледяное презрение к тому, кто не способен слушать оппонента. Но царевич ничего этого попросту не видел – он целиком отдался обоснованию собственного мнения, впиваясь глазами в пестрое марево народного собрания:

– Даже оказавшись вот в этой толпе, трудно пошевелиться. А здесь всего лишь пара тысяч афинских граждан. А эллинов, как говоришь ты, – миллионы. Разве эти миллионы смогут добровольно и безболезненно стать частью многомиллионной толпы? Даже если потом каждый из них станет в миллион раз сильнее и в миллион раз образованнее. Благотворный результат объединения появится через долгие годы – а стеснение свобод произойдет немедленно.

– Человек свободен ограничить себя. Но он – типичный невольник, если это делают вместо него.

– Даже если за дурака делают нечто умное?

– Не тебе об этом судить! У каждого свой ум. И только здесь на площади, в схватке свободных умов медленно и постепенно зреет компромисс, приемлемый для всех.

– Тогда этот компромисс будет на уровне самого глупого из пришедших на площадь. Ничего большего путем компромисса не примешь.

– Афиняне, вы слышали?! Вас считают неспособными принимать умные решения. И вы можете покорно сносить все это?!

– Ты намереваешься решить наш спор силой толпы и при этом называешь себя противником насилия. Не думаешь ли, что при таком способе решения для разума и его дочери – истины вообще не остается места? Получится: кто сильнее – тот и прав.

– Афиняне, он испугался. Этот маменькин сыночек, на самом деле, трус! Он боится всех, кто сильнее.

– Нет, не боюсь. Ибо Разум доказал и мертвым силам природы, и прожорливым паразитам, что их мощь ничто перед его лицом.

Вот я, единственный македонец с маленьким кинжалом на бедре, стою перед целой толпой афинян и абсолютно точно знаю, что останусь целым и невредимым. Не потому, что у вас всех силы меньше, чем у меня одного. А потому что, глядя на меня, все держат в уме приславшего меня. Того, кто не простит непочтительного отношения к своему сыну.

И если одна сила памяти или память о силе держит толпу в рамках приличия, то она же способна объединить Элладу и сделать ее счастливее.

– Это – в каком еще смысле? В смысле безропотного раболепия?!

– Я говорю о настоящем человеческом счастье, когда воля разума побеждает вожделения плоти, оставляя свободе лишь то, что не подчинено законам необходимости.

Ведь ты, как и я, никогда не ждешь, пока частицы твоего тела большинством голосов поддержат решение твоего духа. Дух всегда принуждает плоть, в том числе к ее собственному благу. И только у полных паралитиков тело непокорно душе.

– Обзывать демократию параличом?! Это не просто не умно – это уже и не глупо. И я отказываюсь объяснять, чем свободные люди отличаются от «частиц» какого-нибудь розового, поросячьего тела. Только непонятный каприз Богов, отнявший у нас победу, заслуженную добровольным объединением против тирании, вынуждает Афины выслушивать весь этот бред, никогда и нигде не слыханный.

– Какой же это бред?! Это классика, Демосфен. Еще Менестей8 тысячу лет назад спорил с Тесеем о том же: чья воля выше царя или толпы. Причем Тесей искал опору в разуме, а Менестей в многочисленности сторонников.

– Ну, как же без Тесея? Разве царевичи помнят кого-то еще, когда речь заходит об Афинах? Но мне помнится: Афинский демос предпочел Менестея.

– Но Афины все-таки создали царь Кекроп9 и царь Тесей, насильно объединившие разрозненные племена и разделившие объединенное государство на благородных, ремесленников и земледельцев. Разве это можно было сделать свободным волеизъявлением?

– А разве в этом благо Афин?

– Это и есть сами Афины, если ты заметил, Демосфен. И что может быть для вас, афинян, более высоким благом, чем ваш родной полис в целом?

И к кому бы взывали Менестей и все последующие демосфены10, если бы не Тесей? К стаду коз и безграмотным пастухам? Где бы демагоги взяли народ — эту арену для славы, если бы цари не слепили ее из маленьких диких стад, вечно рыщущих в поисках пищи?

– Зато теперь некий царь-отец собирается превратить в одно большое стадо всю Элладу.

– В большое стадо уже не получится. Слишком много людей, не похожих на баранов. Придется делать нечто большее и лучшее, чем получилось у Тесея.

– Большее и лучшее, чем у Тесея! Вот это да! Вы только послушайте этого мальчика, учившегося драться, пока другие учились читать.

Конечно, у Тесея было только два глаза и одна голова, а у вас с отцом целых три глаза и голова Аристотеля впридачу. Недальновидному Тесею приходилось красть жен по всему свету. И все без толку: у него не получилось ни одного сыночка, какового б злобный папаша захотел бы оставить в живых. Филиппу повезло больше – с третьей попытки, у себя под носом, в Эпире он обнаружил магический ведьмин горшочек для выращивания своей точной копии.

– Спасибо, Демосфен, желая оскорбить, ты сказал самое лучшее из того, что я успел услышать в Афинах…

– Пойдем, Александр, – вмешался Эсхин. – Тебя ждет заслуживший большее внимание, чем этот «герой», умело хранящий в полной неприкосновенности свои удивительно дальновидные очи. Да простят его «храбрость» доверчивые афиняне!

* * *

– Хотел бы я знать, как Демосфен объясняет самому себе собственную услужливую «дружбу» с персидскими царями и сатрапами? Ведь даже с его точки зрения, они гораздо хуже моего отца.

– Брось, Александр, ничего такого он себе не объясняет. Иначе ему пришлось бы зарабатывать на сладкую жизнь менее приятным способом.

– Точно. Нужно было привести ему в пример не Тесея, а Кира, насильно объединившего целую империю. Что для «Великого» оратора какие-то Афины? Не тот масштаб денежного довольствия.

По дороге к Исократу Александр быстро рассеял неприятный осадок от очередной встречи с Демосфеном. Но сам оратор еще долго кипел и захлебывался от негодования:

– Этот несносный мальчишка по-настоящему опасен. Я убегу из Эллады, если он усядется на Филипповом троне.

Для его «папашки» роль гегемона эллинов – всего лишь повод лишний раз кого-нибудь надуть или ограбить. – А этот прыгучий упырь желает править всем миром, определяя своей необразованной башкой, что разумно и что нет.

Филипп, притворяясь цивилизованным человеком, часто ведет себя как культурный и вежливый, признающий чужое мнение. А для этого невежды существуют только одно мнение – его собственное. Любое другое он заранее обрек на искоренение.

Папаша, как волк, убивает только, когда хочет есть или спасает собственную шкуру. А этот самоуверенный волчонок-оборотень загрызет всякого, кто не волк и не оборотень.

Филипп вспыльчив, но отходчив. С ним можно договариваться. А этот затаившийся упырек злопамятен, непреклонен и беспощаден. Попавший в его лапы имеет только один шанс на спасение – покончить с собой раньше, чем его начнут насиловать с изощренной жестокостью.

Афиняне плохо понимали и не разделяли категоричности своего любимого оратора, но слушали с явным удовольствием. Затейливая брань Демосфена казалась им справедливым отмщением за оскорбительное поведение наглого македонского царевича, бесстыже пользующегося плодами Херонейской удачи.

* * *

Тело Исократа отказывалось брать столетний рубеж и мучительно угасало накануне девяносто девятого дня рождения. Но мятущаяся душа философа жаждала абстракций и возвышенных разговоров. «Поболтать с умницей-царевичем» стало идеей фикс для мечтательного старика. И вот Боги смилостивились, и рыжий юноша стоял перед ним, исполненный искреннего уважения.

Исократ уже вручил специально для этого случая подготовленное письмо к Филиппу11 и теперь очень хотел говорить, но не мог придумать, о чем именно. Поэтому тяжело больной старик и юный крепыш внимательно молчали друг другу. Пока не вмешался Эсхин, почувствовавший себя одиноким в этой безмолвной компании:

– Учитель, Александр сегодня уличил Демосфена в краже твоих мыслей. Это слышали афиняне. И они были согласны с Александром. Но этот пеанийский слизняк сумел вывернуться и нашел какое-то незначительное отличие между твоими словами и своими заимствованиями.

– И какое же?

– Ему кажется, что объединителем Эллады может стать только тот, кого добровольно признают сами эллины, – опередил Эсхина Александр.

– Да, что-то вроде этого, – подтвердил Эсхин и тут же добавил, – хотя, разумеется, бывают великие, признаваемые именно так. Например, Перикл.

– Бывают, но Перикл – ложный идеал! – выпалил Александр, кривясь, как будто ему наступили на рану. – Перикла славословят только за то, что он пятнадцать лет кормил и развлекал афинскую чернь за счет трехсот полисов Эллады.

Пока другие пытались сделать Афины городом мудрецов и героев, он выгнал этих других, присвоил казну Делосского морского союза и принялся выращивать дармоедов, преданных лично ему, называя их равными Богам.

Дармоеды у Перикла получились образцовые, как дырявая бочка: сколько не вливай – все так же мало. Более того, на дармовщину потянулись тунеядцы со всей Эллады. Вот только преданности от них он ждал напрасно. Когда Афины лишились таких благородных людей, как Кимон, – паразиты добрались и до самого Перикла вкупе с его дружками и Аспасией12.

– Как ты можешь, Александр?! Ты же повторяешь слова ничтожных завистников, испортивших жизнь великому человеку! История все уже расставила по местам: сегодня и чернь, и аристократия называют эпоху Перикла золотым веком.…

– Не шуми так, Эсхин! – оборвал своего ученика Исократ.

И пятидесятидвухлетний оратор замолчал, как пристыженный школьник. А Исократ наконец-то нащупал интересную тему:

– История, как бесстыжая шлюха, отдается всякому, кто платит ей, сколько попросит. И никому ничего не дает по заслугам.

Поэтому я не удивлюсь, если в твою историю, Эсхин, вопьются навеки такие, как Демосфен, а мы с тобой так и останемся, как верные мужья наедине со своими увядающими женами. Не интересные никому, кроме этих великодушных женщин, все понимающих, но беспомощных, как и мы.

Царевич прав: Перикл – это сплошная ложь. И я знаю это лучше тебя. Мне было семь лет, когда он умер… Вместе с другими афинянами я плакал сильней, чем по смерти родителей. Но с тех пор у меня было девять десятилетий, чтобы разобраться, что такое Перикл.

Бессменный стратег, надеявшийся отсидеться за длинными стенами… Аттику топтали все, кому не лень, а он все сидел и сидел. И досиделся до моровой болезни, вызванной чрезмерным скоплением желающих жить по Периклу. Я видел множество битв, но Афины с бесконечными штабелями мертвых сидельцев – самое ужасное воспоминание. Разлагающимися трупами завалили все храмы, пустыри… Их складывали даже возле колодцев, куда приползали несчастные утолять изнурявшую жажду… Это был логический апогей политики Перикла.

– Но, учитель, Перикл одержал девять великих побед, и, если бы он не умер от той же моровой болезни, мы б победили спартанцев. Все хвалят его стратегию войны на истощение.

– Спроси у Александра, он знает, что такое стратегия не понаслышке. Стратегия истощения – метод трусов и подлецов, которые не могут или боятся убить в открытом бою хотя бы одного человека, но с легкостью обрекают на мучительную смерть сотни тысяч людей, невидимых, недоступных.

Да и кого он в конечном итоге истощил? Нас! – а не Спарту. И, если б не умер, ползал бы перед лакедемонянами на коленях, как и его демократический двойник Никий13.

– Не ползал бы! Он был гордым человеком!

– «Снобы унизятся первыми!» Вспомни, как он «не ползал», когда умолял афинян признать полноправными гражданами детей от гулёны Аспазии. Заметь, вопреки законам14! «Гордый» – а все-таки «выклянчил» пощаду своим имениям, когда запылала Аттика с нашествием пелопоннесцев15.

– Захватчики сами не жгли, чтоб афиняне плохо подумали про главного из стратегов! Он же развеял вымыслы, подарив свою вотчину городу…

– Обещал подарить! Да не стал, как выяснилось потом – при дележе наследства…

А девять побед Перикла – такая же лживая гнусь, что и стратегия истощения. У нашего новоявленного гражданина — пирата Харидема таких побед сотни три. Жечь и опустошать прибрежные владения собственных союзников только за то, что для этих несчастных Периклов форос16 был непосилен. Лишь бы Аспазия сияла, как солнышко!.. Это ты называешь великими победами?!

Упомянутый Александром Кимон тоже раздавал деньги здешнему отребью. И прослыл за это собутыльником алкашей. Но он раздавал свои деньги. И домик этого первейшего богача – человека, благодаря которому Аттика приобрела огромные территории и невиданные сокровища, был самым скромным в городе. Перикл жил в казенном дворце и раздавал подхалимам союзную казну. Причем растранжирил на свое семейство и присвоил больше, чем раздал. Зато прослыл меценатом и героем, ибо так «доблестно» отказывался отчитаться в произведенных расходах…

– Может быть, и присвоил, но сколько всего построено при Перикле за те же союзные деньги! Если бы лакедемоняне и беотийцы не прошлись по Афинам опустошительным смерчем, мы бы до сих пор любовались Длинными стенами, Акрополем и скульптурами Фидия!

– Нужно ли напомнить: грабят и разрушают города народов слабых и беспомощных? Перикл прельстился видимостью величия, но пренебрег истинным могуществом. Поэтому все его помпезные дворцы и храмы, поглотившие более десяти тысяч талантов17, так быстро превратились в руины. И вот мы живем среди каменных обломков…

Мои родители помнили Афины приземистыми и зелеными. Потом четверть века беломраморного возвышения, чтобы в мгновение ока превратиться в подобие запущенной каменоломни. И боюсь, наш город так и останется каменоломней до тех пор, пока не превратится в пыль. А то как же? – Развалины Афин – символ «золотого века» Перикла, «великое зодчество достославного Гипподама»18

Другой символ – статуи Фидия. Неужели ты думаешь, что величие определяется размером? Конечно, великое не бывает маленьким, но гоняются за одною внушительностью только притворщики. Так детишки пытаются казаться взрослыми, наряжаясь в одежды своих родителей.

Громоздких монстров Фидия сегодня называют «Чудесами света», хотя кто их видел? Не успел Фидий развесить на деревянных шестах лица из слоновой кости и наряды из золота19, как пришли представители народного собрания и все содрали, чтобы проверить, сколько казенного золота и слоновой кости похитил необычайно талантливый друг Перикла.

Впрочем, казнили Фидия совсем не за это. Казнокрадство тогда уже стало источником жизни стольких, что рискованно было наказывать кого-нибудь одного. Как не озлить остальных?! Зато конкуренция – очень высокая. Вот конкуренты и постановили казнить «великого ваятеля Богов» за богохульство. Мол, посмел изображать себя и своих собутыльников в Божьем обличье20.

Если бы Фидий кутил чуточку сдержанней и не третировал коллег-завистников, то стал бы героем наших дней не хуже Перикла, поскольку кормил такое же полчище нахлебников.

Детали его изваяний из золота и слоновой кости вывезли оккупанты, убежденные, что какой-то чудак только испортил драгоценные материалы. А все остальное обратилось в прах… В прах, Эсхин, как и наши Величественные идеалы.

– Не могу согласиться с тобой, почтенный Исократ, – воспользовался паузой в споре риторов Александр. И младшему показалось, что это сделано ему, Эсхину, в угоду. – Перикл – плохой идеал не потому, что реальный Перикл был обыкновенным казнокрадом. Этот идеал плох сам по себе, в своем самом очищенном изображении. Корм и развлечения – вот что такое идеальный Перикл. Всякий, поклоняющийся подобным идеалам, не знает ничего лучше собственной пресыщенности.

И пусть реальный Ахиллес не был таким, как он описан в «Илиаде». Но идеалы этого Великого героя – возвышены, в них нет места для «кормить и развлекать». Превыше всего он ставит справедливость и бьется за нее хоть против чужого царя Приама, хоть против своего – Агамемнона. А справедливость – никогда не станет прахом!

Впрочем, кому в нынешних Афинах интересна справедливость?…

«Наш долг – повышать доходы» – вот что говорят сегодня последователи Перикла. При этом они уверены, будто толкуют о наивысшем благе… Некоторые вообще думают: когда каждый начнет богатеть – все станут счастливыми. А потому уже сейчас не заботятся ни о чем, кроме своих барышей.

А политические обязанности как самое неприятное предпочитают распределять по жребию. Там, где еще недавно пытались найти и выбрать лучших, доверились слепому случаю – правят преимущественно те, что вытащили табличку с названьем должности.

В этом смысле Кимон – прямая противоположность Периклу.

Я говорю так не потому, что Кимон был другом моего прапрадеда Александра Первого Македонского21 и поплатился за это22. Я вообще забываю, каким был Кимон на самом деле, и вспоминаю только его идеальный образ, одинаковый и для врагов, и для друзей этого великого стратега.

Пусть реальный Кимон откупался от черни, жертвуя собственные деньги, раздавая земли и превращая свой дом в сытное стойло для всех желающих. Можно б и оправдать: старался раздать достойным. Но этого и не требуется, ибо известен он не своими подачками. Вспоминая Кимона, помнят безмерное самопожертвование. Вспоминая Перикла – умеренную сытость. Победы Кимона одержаны с помощью разума над превосходящими силами алчных азиатов, победы Перикла одержаны штабелями плоти над хиреющим разумом.

Рискну напомнить про персидского царя Кира. Пусть он все еще пугало для эллинских патриотов. Но ведь не перс, а наш Ксенофонт написал «Киропедию»… И я не могу считать человеконенавистником отдавшего всего себя улучшению мира. И если искать Божественный идеал настоящего человека – то это «мерзкий варвар Кир», а не «прекрасный эллин Перикл».

Исократ радовался критике в свой адрес так, словно Александр ощипывал перья кривляке Демосфену, и ответил своему юному и горячему оппоненту с приятной улыбкой, самым ласковым голосом:

– Даже в «Илиаде» Ахилл не так чист, как хотелось бы. И ты это знаешь. Но я возликовал сердцем, слушая тебя. Кажется, я впервые вижу Ахиллеса – такого, как ты сказал.

А справедливость… «Глаза ее вечно бдят»23 – солгано в утешенье! Справедливость заканчивается там, где начинается плоть. Для плоти не существует справедливого и несправедливого, для нее есть только голод и сытость.

Избегая голода и набивая брюхо, часто переступают через справедливость – иначе тело гибнет. Даже упомянутый тобой Ксенофонт в конце жизни напрочь забыл «Киропедию» и строчил книжонки про обогащение с вороватым перекупщиком в качестве главного персонажа…

Чтоб хорошо жилось телу, достаточно простого равенства: ибо потребности тел приблизительно одинаковы. И какую б плоть не выбрал в качестве «представителя себе подобных» слепой афинский жребий – особой разницы не будет.

Справедливость – жажда души. Ибо настоящая справедливость – умозрительный идеал, к каковому возносится дух, очищаясь от сиюминутной грязи. И различие в чистоте идеала не то же самое, что разница в размерах брюха. Есть много общего между маленьким животиком и громадным пузом. Но нет сходства и соразмерности между белым, серым и черным.

Когда я был молодым, прослыть идеалистами и романтиками стремились даже откровенные сквалыги. А теперь стыдятся даже те, кому стесняться нечего. И вот я вижу жаждущего небесной чистоты и совершенно не скрывающего этого. Спасибо тебе, мой мальчик! – Смогу умереть счастливым…

И он умер – счастливым. По прошествии месяца – самого светлого месяца затянувшейся жизни…