Книга «Бесконечность»
Назад | Содержание | Дальше |
Глава 32. Одним Богом больше(до и после тридцати двух 1)
–…Все надежды мои на вас окончательно провалились! Я оставлял друзей – верил: Единомышленников. Вы же при первой возможности всему предпочли разврат. Резвились срамней свиней, оставленных без присмотра. Дела заменила праздность, в душах цвела корысть.
Раньше моральным дном считались персидские евнухи. Ныне их признают за образцы воздержанности. Еще бы! – они не крали черепицу с церковных крыш2.
Прежний восточный шик кажется скромным бытом. Вы унизали все сапфирами и жемчугами – даже ночной горшок, даже у слуг сандалии. Любая из ваших шлюх расточительней всех сералей. Но вам этих девок мало. Вы совращали жен, насиловали детишек. Вам не хватало средств – вы разоряли храмы, обдирали своих купцов, охотились на богатых.
Ни за что убивали подданных. Ни с чего затевали склоки. Когда же и чья вражда была разъяренней вашей?! Видимо, потому вы накопили войск больше, чем вся Эллада во времена усобиц.
А омерзительней всех – приспособленцы и лодыри. Эти бесстыже ждут, «скромно» питаясь падалью. Надеются, этот мир станет уютным лежбищем, – «когда передушат львов – настанут века шакалов».
Можно ли впредь терпеть пороки ваши и слабости?! Отвернешься – они растут, как сорняки, как плесень, легко заглушая все, достойное продолжения. Почти не найти людей, способных к самоконтролю. Ваша свобода – зло, как у безмозглых тварей.
Но вы – не рабы, не скот, вы, безусловно, – люди. Просто ваш разум мал – целое не объемлет. Просто настолько слаб, что над нутром не властен. Значит, Вам нужен Бог: знающий, мудрый, сильный – пастырь людской отары!
Что ж, я готов пасти – питать гармоничным Духом. Не убеждением – страхом, не разъясненьем – верой, слепою, непререкаемой. Всякий, кто Божью власть по строптивости не приемлет – сдохнет как пес шальной или бычок бодливый.
Будете мне «рабы», я вам – «благой хозяин». Обеспечу полезный корм и веселые развлеченья. Приучу постепенно жить по разумным, всеобщим правилам. И, возможно, другим Богам будет легче с таким народом…
В то же время для тех, кто МУДР сам и по доброй воле, я останусь, как был, Александром – обычным другом, готовым продолжить спор для отыскания истин.
* * *
Сатрапии и полисы обязывались признать «Тринадцатым Олимпийцем» Бога-Царя Александра, преемника Зевса-Амона.
Атрибутику Обожествленья Он сочинил заранее. Важнейшее – в каждом святилище поддерживать «Вечный огонь» – воплощенье Немеркнущей Сущности нового Божества. Подданным без исключенья Царь предписал проскинез, будто и не было «бунтов» года четыре назад. Дворец и походный шатер сделал подобием храма. Окружил их рядами слонов, воинов и священников.
И разослал послов3 по городам и весям – «втемяшивать» апофеоз.
…
«Желает – да будет!» – постановили спартанцы с вызывающей лаконичностью.
…
– Это неправильный Бог! После его алтарей приходится мыться и чиститься! – капризничали афиняне, напяливая венки, обязательные для смертных при оглашении Богов.
– Согражданам только б «хахоньки». Хоть «Бог» ты, хоть «маленький выскочка» – смешно им, и что тут поделаешь? Такой у них способ возвыситься над собственной тайною завистью, – гундосил надутый Эсхин наедине с родными. – А, между тем, божественность совершенно неоспорима! Он же и вправду смог больше других Бессмертных! – Кем же его признать?!
– Меня обзывали «юным», когда я хотел в архонты. Но выбирают Богом того, кто в сто раз юней4! – возмущался наиболее склочный афинский оратор Пифей.
– С рожденья ему неймется без славы и воскурений. Неможется без придурков, валяющихся в пыли. Так пусть ему станет легче, чтоб стало спокойней нам, – ерничал Демосфен, в цветах и венке, «как люди». – Объявим «божёнка» «СЫНОМ» того, с кем «дружила»5 мать… Зевса или Амона! А заодно Гадеса, Гелиоса, Посейдона… Хоть бы и всех Богов – все мы, в конечном счете, произошли с Небес! Но возвращать самосцев – грубейшее нарушение Коринфского договора6.
– Молчите!!! – гремел Демад. – Зря поминая Небо, можно утратить землю7!
Это и «святотатцы» правильно понимали. Голосовали смирно – в поддержку Обожествленья…
…
Мирталу Неоптолемову из Эакидова рода повсюду провозгласили «Царицею-Богоматерью» с именем «Олимпиада» – «признанным наконец!»
* * *
Посыпались приговоры – в основном, разумеется, смертные.
Абулита8 и сыновей казнили за ложь и безделье9, хоть прежде никто не слышал про подобные преступления. Следом за то же самое – триста других вельмож…
Поскольку Клеандр с Ситалком10 раньше других польстились на ласки и деньги Гликеры, то и ответили первыми – «во главе» изменивших войск11. Впрочем, помимо предательства «экбатанцам» вменялись в вину разбойные нападения, сопряженные с богохульством,12 и зверские изнасилования.
За дробленье единой империи на сепаратные царства закололи отпавших наместников13. Среди них и отца Роксаны. Он как тесть причитался зятю. И копье у того не дрогнуло.
По обочинам всех дорог распинали восставших варваров14.
Орксин самовольно присвоил наместничество в Персиде: как только наместник умер, а Царь «затерялся» в Гедросии.
– Я бы всегда простил такое «самоуправство», если б ты взял и сделал, как положено по-людски… В бедах ценна решительность, подвиг ненаказуем. Но самовольную низость нужно искоренять. Ты со своими присными хитростью вышиб лучшего, но уступил беспомощно натиску Бариакса15: способствовал узурпации, предал своих товарищей! Не захотел спасти даже могилу Кира, – объяснился приговор Божественный, хоть зарекся: «Не объяснять!»
За «мидийские беспорядки» ответил и Поламах, командир разбежавшегося Пасаргадского гарнизона.
«За безнравственность и бесчинства (без политики и крамолы)» изрубили шестьсот начальников и три тысячи их пособников.
«По Драконту»16: «любые шалости» очень часто карались смертью. Потому что «масштаб злодейства» не имел для Него значения – Бог обращал внимание лишь на корысливость целей и умышленность преступлений.
«Таяньем жизней», «расцветом доносчиков» называли в Европе и Азии обагренную эту весну. «Неминуемым гневом Господним» величали на севере Африки.
* * *
Египет готовился к казни наместника Клеомена.17 Этот эллин давно измучил своих африканских подданных, а с ними и всю ойкумену.
Старательный, непреклонный в достижении поставленных целей, он гнул и ломал людей, как бегемот папирусы. Осуществляя власть, не признавал родства и не считался с дружбой. Поэтому растерял сторонников и симпатии еще на заре карьеры.
Правда, его владения лидировали во всем. Александрия Египетская была воплощенной сказкою, вспыхнув как новый центр науки, культуры, религии, торговли и производства, как величайший порт всего Срединного моря.
Представить, что это сделано за неполные восемь лет, удавалось лишь посетив «Всемирную мастерскую», где виртуозы мысли воплощали свои слова в чудо-произведения самых умелых рук. Грандиозная библиотека привлекала наиболее умных. Клеомен им подыскивал дело по призванию и душе. Окружил ремеслом, торговлей. Обеспечил поставки рабов. И платил, не жалея средств. Досконально вникал в детали. Слыл «ученейшим мудрецом»…
Но жилось египтянам трудно, потому что не все «мыслители», а прислуживать этим «умникам» – и обидно, и очень хлопотно, да и платят прислуге меньше – порою «в тысячи раз!!!»
К тому же правитель Африки отличался особой страстностью в «искоренении Зла»: за серьезные преступления уничтожал родами, «выдраивал» города. Часто впадал в неистовство при «проявленьях праздности, лености и распущенности». Все любители удовольствий разбегались из этих мест. А которые не успели – поплатились своею жизнью. Как и те, что давали слово, но не смогли сдержать.
Поэтому не удивительно, что на «Мучителя Африки» Царю доносили гораздо чаще, чем на всех остальных вельмож. Многое было ложью: незнающие аскета приписывали ему то кутежи и пьянки, то ростовщичество и воровство. Но остальные жалобы были куда серьезнее – вскрывая в делах «безродного» «преступную непочтительность». Он, и на самом деле, совершенно бесцеремонно обходился со всякой знатью, и на любую просьбу мог отвечать отказом, даже когда просила Олимпиада-мать. К тому же повысил цены на египетское зерно.
…
Клеомен по первому «зову» сухо простился с близкими, прослезился над колыбелькой и кинулся в Сузы на суд.
…
Когда запылал костер, к нему привели сатрапа. Туда же из канцелярии выкатили повозки с десятками тысяч свитков, обвиняющих одного.
– Видишь, и нам с Евменом тоже пришлось несладко. Ушло на проверки больше, чем сократилось жизней «египетским правосудием».
Только… твои дела стали достойной платой за бесполезный труд. Впрочем, была и польза: многие здесь узнали, что эталоном службы нужно считать твою!
Мне ли, бывалому ябеде, трогать себе подобных?! Глупо – отсутствие жалоб плодит преступленья и спесь. Но оболгавших лучшего – накажу, как хотели тебя!
…Пойманных очернителей сожгли вперемешку с кляузами. Остальных «истребляли» после, если могли найти…
* * *
Вместо сметённых казнями Бог назначал друзей: как семена по пашне, сеял придворный круг. Даже телохранителей – их командир Певкест, возглавив Персиду с Мидией18, «вылепил» из товарищей костяк гарнизонных войск.
Самый значительный титул присвоил своим ближайшим: Кратер – «Простат»19 Европы, Гефестион – Азии. Лишь Клеомен остался, как прежде, «сатрапом Африки», получив под свое начало дополнительно Ближний Восток.
Из «распыленья сил» выводы делались разные… Впрочем, сходились в главном: Бог перешел от войн к благоустройству МИРА. Подтвердилось – издал указ о сокращении армии: значительном, очень быстром.
А накануне этого решил накормить войска: досыта – по-хозяйски. Сказал, что за счет казны погасит «долги и займы», независимо от размера. Только никто не шел за обещанным «возмещением» – заподозрили провокацию. Мол, придешь – а тебя под суд за чрезмерную расточительность. Бог нешуточно рассердился:
– Разве б я стал ловить вот так?! Разве стал бы лукавить с вами?! Хотите уйти домой жалкими должниками и отвращать других своим «разоренным» видом?! Раз не смогли служить, не задолжав торговцам, – значит, долги на мне, принявшем вас на службу. За мотовство слуги платит всегда хозяин! Берите! Писать имен и проверять не будем!
…В пыль на центральной площади летели мешки с монетами – вспарывались впопыхах – разбрызгивались на всех звякающими горстями. Расписки рвались, не глядя. Люди вороньими стаями сновали и день, и ночь…
Двадцать тысяч талантов золотом20 выдали анонимам.
…
Алчный кураж иссяк – начались угрызения. Кто-то вернул в казну добытое обманом…
Антиген – знаменитый сотник, не покидавший бой ни с пораженным глазом, ни с обваренною спиной21, – жить с ущемленной совестью не захотел и дня22. Царь еле выхватил меч из-под сердца самоубийцы.
– Стыдно за мелкий грех так поступать с героем! Тронулся на деньгах – это же инвалидность. Безногому б дал костыль – тебя одарю монетой. Ты заслужил в боях особое попечение. Жульничать не придется!
За руку, как мальца, «препроводил» в хранилище. Казначеям велел: «Давать всегда, сколько герой попросит!»
Позже собрал войска и объяснил тоскливо:
– Жадные взяли в долг – Царское напрямую. Что же, простим долги этим больным и слабым. Алчность – такая хворь: портит любое войско. Значит, пора менять и отправлять лечиться.
* * *
Александр:
«Отец улучшал породу – скрещивая коней, скифских и фессалийских. Точно такие трудности с человечеством у меня.
Эллины – сообразительны, энергичны, как скифские лошади, но такие же непослушные, разрывающие узду. Азиаты – тупы, ленивы, но услужливы и податливы – благосклонны к своим хозяевам, как в Фессалии жеребцы.
Европейская необузданность – хороша для благого дела, а в распутстве она страшна. У конфузливых азиатов попадаются те же «шалости» – но скрываются как разврат. А в Европе уродства духа выставляются напоказ, и любая срамная похоть восхваляется как ЛЮБОВЬ! И кричат: «Человек свободен от навязчивости Ума!» Будто ум и не их отличье от расхрюкавшихся свиней.
Если б эллинов пропитать «раболепием» азиатов, чтоб умели себя смирять и держаться разумных рамок, – ойкумена сама собой превращалась бы в Атлантиду.
Но пока никакой не УМ, а Свобода – основа жизни. Для Нее не щадят себя! И таких не принудишь к Благу! Добровольно не захотят, потому что любые цепи: хоть идущие изнутри, хоть навязанные снаружи – одинаково ненавистны, как насилие над душой… Мимолетный душевный всплеск им дороже, чем цельный Разум!
Азиат – человек другой: накорми – бунтовать не будет. И понудить его легко – но работает очень плохо: вяло, медленно, бестолково. Не научишь соображать и энергией не насытишь!
Вот бы выплеснуть «эллинизм» в эту косную оболочку! – И помчит, как послушный конь, окрыленный кипучей кровью. Сам отыщет и цель, и путь в неустанном искании мыслей.
Но загвоздка: «случать людей» – очень ТЯГОСТНО и противно. Тяжело самого себя ощущать племенной скотиной».
* * *
Главный церемониймейстер митиленец23 Харес надрывался, как маленький ослик, на котором катали слонов. Десять дней беготни и тревоги. Десять дней, как исправный факир, он вытаскивал, «что хотят», исполняя любые «нужно!»
Впрочем, «худшее» – позади: свадьба близится к брачной ночи. Девяносто «элитных эллинов»24 поднялись со своих скамей. Девяносто одна «жемчужина» - персияночки царских кровей подскочили к своим хозяевам, как обученный рой галчат. А по лагерю разбредаются десять тысяч «простых» семей.
Не стандартная церемония – «персо-эллинский симбиоз»! Тысяч сто на него потрачено25!!! Все невесты свое приданное получили из царских средств: то есть каждой – талант, как минимум26. Да и гости пятнадцати тысяч27 — то есть каждой по полтора — надарили в начале свадеб.
Все державы и все селения снарядили сюда послов. И такое столпотворение28 не вместили б кварталы Суз – не доверь Александр Харесу. Митиленец пристроил каждого, позаботился обо всех!
…Но ВНИМАНИЕ – грянул марш! Пир подпрыгнул переполошено!
Бог кивнул и пошел к шатру, увлекая своих «избранниц» – двух: Статиру с Парисатидой29. Остальные попарно строятся, соблюдая придворный чин…
«Позавидуешь Артабазу, – между тем размышлял Харес. – Несмотря на измену шурина, Артабазова сына Арсака, бесприданницам «Первого тестя» (сестрам и дочке Барсин) Божественный зять приставил превосходных и смирных: Птолемея, Неарха, Евмена30…
Но «Единственная Царица» не порадуется за них. Потому что в гаремном стойле поприбавилось кобылиц – молоденьких, родовитых. Не то, что она сама.
…Хотя на пристрастье Бога девицам не повлиять. Взвалил их двойною ношей, чтоб всем показать пример. Поэтому Ей ли злиться на этот смешной «гарем»?!
Однако и «Богоматерь» разгневалась, говорят. Грозилась сюда приехать – пресечь «непотребный блуд». Но не решилась Ведьма нарушить его запрет! А то б сожрала Хареса, пока поняла, что СЫН – все сам и по доброй воле.
Прекрасно и то, что Ада теперь тяжело больна. Легко без ее нотаций про «пищу и этикет»!
Не шуточки – столько свадеб! И две из них у царя! …То есть теперь у Бога! Не проболтаться б вслух!!! Пару ночей – и отдых: чуточку дотерпеть!
Все-таки как удачно!!! Не спутал! Не пропустил! Так – заусенцы мелкие, прихоти приверед… Гефестион, пожененный – худшее из всего…».
…
Жутко нервный «Владыка Азии» шел, как резал за рядом ряд, подхлестывая сумятицу выстраивавшихся пар. А, когда дотянул до места, задергался жеребцом, стреноженным слишком туго. Вслед золоченым хвостиком юркнула Дрипетия – Дария младшая дочь. В том же, втором, ряду маялась и Амастра31 с Кратером-женихом.
«Ближайшие люди Бога», точно стыдясь друг друга, прятались за невест. Кузинам — подругам с детства — хотелось поговорить, но до чего же страшно в этом чудном строю из бронированных дядек и незнакомых девиц, тычущихся вслепую кучей смешных курят.
…
Вслед за Божественным трио четверками шли в шатер, разделенный коврами на комнаты – по клетушечке на семью.
Только Селевк с Апамой32 долго брели вдвоем, потому что сестра Барсин — юная Артакама мешкала с Птолемеем, разглядывая Таис. Та разъяренной коброй кидалась на общего мужа, шипела ему в глаза:
– Вы – стадо! Тупое стадо! Насесты и петухи! Меня бы пускай принудил! Увидели бы – не смог!
– Не забывай Гликеру! – запсиховал Лагид и потащил невесту от афинянки прочь.
Та, поскрипев зубами, не удержала слез…
…
– И как из соплячек жены? – не вымолчала Барсин.
– Пока вытираю сопли, но думаю, будем жить… – Иначе никто не будет!33 Ты ж видела, сколько лиц…
– А я – не хожу на свадьбы! Особенно на твои! Такой токсикоз и рвота, как будто не родила… Надеешься на сочувствие?! …Случается иногда.
* * *
Калан попросил о встрече, но говорить не смог. Александр, одолев сомнения, «беседовал» о своем:
– Я видел во сне брахмана, похожего на тебя! Соскучился, очевидно, без ваших туманных схем. Так вот: этот самый старец был послан «Великим Все» просить у меня совета в одном неотложном деле «вне мира и вне времен».
Я вкратце: «Великий Все» еще до «начал Начала» покоился Безупречно
среди пустоты Ничто, инертного абсолютно. И каждую мысль ЕГО, и всякое в нем стремление не подпирал предел.
Он комкал бездушные массы и души влагал в тела. Но вещи всегда ничтожились, а души опустошались от скуки и суеты. И это неудивительно для скомканной Пустоты.
«Все» это сразу понял во всей полноте нюансов, но изумился очень – Он не хотел, чтоб МИР вышел таким нестойким, бессмысленным и пустым. Ему представлялось верным, что есть абсолютный смысл в каждом ЕГО творении, что совершенна цель каждой ЕГО потуги!
«Значит, – подумал «Все», – где-то «оно» застряло пленником у Ничто». И в безутешном горе вспыхнул «Великий Все» – Мир обратился в пламя – «Все» захотел тушить… Но передумал, вспомнив: уничтожаем тлен, «ОНО» ж – от НЕГО: нетленно, выплывет из огня.
Не сосчитать эпох, сожженных в этом ПеклЕ. Хорошо, что любое «Вечно» – мимолетно «Великому Все». Поэтому он дождался абсолютного угасанья и, увидев повсюду сажу, догадался: «ОНО» нашлось. Но, когда присмотрелся к пеплу, – ужаснулся: ведь это – тени от «ВСЕГО» на СЕБЕ САМОМ.
И заплакал «Великий Все», и опять ничего не видел – лишь потоки своих скорбей, растворившие даже грезы. Он пытался собрать слезу на пространстве своих ладоней. Но от жара Его страстей все исчезло в одно мгновенье: слезы, пар и следы от пара.
Заметался «Великий Все», обращаясь, как будто, к Миру: «Отыщите в себе «Оно»! Проявите его скорее! И тогда из глубин Ничто воссияете словно Боги! И Великая Красота переполнит Ковши Блаженства!»
… Будем искать, Калан?! Что ты на это скажешь?
– Это твои фантазии. Набуханье тревоги сна под влияньем погибшей чести. Ничего, кроме суетных слов и глумления над Святынями!
– Не спеши – пожелай понять! Ведь не слово пустое «Все» пронизало круги Вселенной, будоражит слои душ, прорываясь в дела и речи. Ведь скрывается где-то здесь недоступная бесконечность. Существует, как смысл, как страсть, в каждом маленьком устремлении. Если б не было, то к чему и зачем же тогда стремиться – к исчезающим пустякам ради призрачных наслаждений? Или это такие сны, не способные воплотиться?
– Наваждение, как и жизнь! Лишь прервав маету дыханья, мы обретаем суть, упасенную от кошмаров. Поэтому и пришел. Моей болью34 уже доказано, сколь эта явь – обман, и мучительный, и ненужный. Я собираюсь сжечь все, что еще цепляет мой просветленный дух в струпьях существованья. Прошу тебя: не мешай.
– Очень эгоистично… Все для себя и только…
Знаешь, «Великому Все» это присуще тоже. Хочешь Бессмертный Мир – выдавись без остатка! Но, возлюбив себя, Он не отдал ни капли. Мать и отец – щедрей для продолженья рода. Самоспасенный «Все» – пуст, как твоя нирвана.
– Нет никакого «Все». И остального тоже! Поэтому быть ничем – единственное спасенье. Только кого учить?! Не внемлите – не пребуду!
…
Самосожженье Калана сделалось демонстрацией «превосходства духовного Брахмы над соблазнами внешнего мира». Зрелище ошеломило десять тысяч собравшихся воинов.
Перед тем, как сойти в Ничто, не побрезговал краткой речью: обозвал македонцев «тиграми, заключенными в узкую клеть работорговцев-искусов». Роздал ненужный скарб, надаренный Александром, включая ларцы для книг и породистую лошадку.
На пирамиде стволов кедра и кипариса, на ложе из лавра и митра маленький, щуплый брахман казался совсем потерянным, но вел себя величаво. Прекрасно видимый всеми лег и застыл, не дрогнув, пока языки огня слизали его бесследно.
…
Воспитателя Лисимаха чрезвычайно потряс уход молчаливого старика, называвшегося Учителем. Не то, чтоб они дружили, но порою бывали вместе… И «Феникс» пришел попенять «капризному Ахиллесу»:
– Ты не явился зря. Старец учил побеждать злейших врагов человечества: смерть и мученья.
– Злейших зовут не так – кажется: Лень и Глупость! – артачился, точно мальчик, разросшийся ученик.
– Нас собирался ждать в городе Вавилоне…
– Ну, у тебя и слух! Какие «Ворота Бога»35?! Как ему это знать?! Он же ушел в нирвану – там никаких ворот и никаких Каланов!
* * *
Сузы ошпарил зной. Двинулись в Экбатаны – так поступали все персидские императоры, считая Мидийский дворец летнею резиденцией. Впрочем, прямых дорог Бог не искал по-прежнему. Сухопутное войско и флот послал для начала к Опису – что удлиняло путь примерно в четыре раза. Сам же поплыл в обход – по запутанной траектории…
Месяц огромная армия под командой Гефестиона проторчала на месте сбора, дожидаясь, пока Александр спустится по Эвлею36 к приморскому побережью, заложит Александрию37 и, поднимаясь по Тигру, расчистит речной фарватер для нормального судоходства38.
От унылого ожидания настроенье и так испортилось. А то, что измыслил Бог, разъярило и самых сдержанных…
…
Как повторенье Гифасиса: ширь величавой реки, густые шеренги у берега и Он, обращавшийся с речью, неприемлемой для людей. Сказал, что от этой армии оставит десятую часть: исключительно лучших из лучших, здоровых и молодых39. Даже придворная тысяча – сокращается до трехсот. Для исключенья усобиц местное ополчение40 упраздняется навсегда. Выбрать самостоятельно разрешил только место жительства – желательно из числа новейших Александрий.
– На сборы четыре дня и по домам немедля!
Такого пренебреженья македонцы не ожидали. Рассчитывали прийти гордыми триумфаторами, а не бежать со службы – гонимыми, как скоты. Особенно возмущало обвинение в непригодности, неприкрытое и для виду утешеньем высоких слов.
Строй, развалившись, брызнул озлобленной солдатней. Обиды, проклятья, жалобы смешались в истошный визг. Подобное возмущение застало врасплох оратора. Попробовал потушить истерику объясненьем:
– Вы ничего не поняли. Это ж во благо вам. Желанный покой и сытость…
В ответ только смех и брань: яростно и нахально:
– Засунь это благо в жопу! Не знаешь ты наших благ! Люди тебе – горшки! Помесь Амона с ведьмой! Ублюдок и людоед! – распалялись вокруг него собственной откровенностью, всем накипевшим втайне.
Александр налетел чудовищем – и взметнулись клочки толпы, как окалина с наковальни. Разрывал, убивал, отбрасывал подвернувшихся крикунов…
– Вяжите бутовщиков! – заорал наконец-то страже, вытесняя словами рык.
Но кому и кого вязать?! Все застыли, как будто разом под ногами открылась бездна и любое движенье – смерть…
Неподвижность Его насытила – избиение прервалось. Снова выскочил на возвышенность – и попятились все, кто мог, оставляя тринадцать трупов в отчуждающей пустоте.
…Он с брезгливостью старой девы к отраженью своих седин обшаривал нервным взглядом ряды присмиревших войск… А потом искромсал людей язвительной, страстной речью, фальцетами резких нот:
– Значит, не знаю благ?! Точно – не понимал ваших блаженных рож при дележе добычи! С вами не жрал, не пьянствовал, денег не воровал! Не упивался шлюхами! Не отпрашивался домой!
Вижу, любой из вас дал мне намного больше, чем перепало всем! Я же за вами прятался! Выгадывал, как шакал, мечтая урвать побольше без этих ненужных ран! (Разодрал и швырнул одежду, оголяя свои рубцы41).
Почему же вам не спастись от тупицы и кровопийцы?! Я не хочу вас видеть – можете уходить!!!
…С места никто не сдвинулся, и ОН удалился сам. Поставил персидскую стражу с приказом: «Не пропускать!»
…
Оцепененье таяло каплями по щекам: от стыда раскисали, от жалости, от бессилья своих обид. И тогда раздалось: «Покаемся!» – и раскаянье началось.
Пораженных «Десницей Божьей» – без погребенья в Тигр. Туда же полурастерзанных «главных бунтовщиков»42. Самые буйные головы решили вручить Ему – жертвою очищения.
Он ничего не принял. Вышел Гефестион:
– Александр выбирает лучших из азиатских стран. Европейцев просеет после. Македонцев велел: «Не звать!»
Новое унижение повергло пришедших в прах. Безоружные, на коленях умоляли Его прийти. По-бабьи стенали и плакали – пока не явился Он.
На правах войскового старейшины Калин, гвардейский сотник, жалобно проскулил:
– Мы без тебя не можем… Мы без тебя ничто! Сжалишься ли над нами?! Или теперь твои только мидийцы с персами?!
В спотыкающихся словах, в детском комке у горла сквозила такая горечь, что Александр поплыл. Как и они, заплакал, – бросился поднимать сломленных македонцев:
– Вы мне роднее всех!!!
Со стороны казалось, дети одной семьи нежданно-негаданно встретились, друг друга похоронив. Обнимались, вопили, плакали, поздравляли себя, клялись…
Восторженно и неистово волчком понеслись по лагерю, засасывая все новых и новых в безумную круговерть. Внезапно сумбурный гвалт сменился победным пением летящих из сердца од.
…
В объятьях Царя и армии настал долгожданный мир. Думалось, что надолго. Это и отмечали празднично и светло!
Священники всех народов, маги и колдуны исполнили церемонии, угодные их Богам. Но создалась иллюзия – правит Единый Бог, точно хозяин пира в гуще своих гостей, сведший Богов и смертных на общее торжество. Грезилось, мир вот-вот так же объединится!
Македонцы прильнули к Богу, не отводили глаз, радостных и ревнивых: «Он, как и прежде, с нами!
…
Утром все стало прежним: мелочным и унылым. Мутный осадок грезы мучил, как перепой. Шум прекращенья службы больно звенел в ушах.
Поздний обед принес первое облегченье: объявили, дорогу к дому оплатят, как на войне, сверху надбавка каждому – не менее чем талант43. А отведет их Кратер – что, несомненно, честь: то есть с почетом встретят – парады по городам.
…
Многие не хотели брать азиатских жен, несмотря на детей и деньги, предложенные Царем. Потому что такие браки допускались внутри Эллады как редкие исключения по решению местных властей44. Да и родня в Европе «варварку» не потерпит – будут сплошные ссоры и неуютно всем.
Ждали: принудит силой. Он же – наоборот: назначил «царское жалованье женам и детям эллинов, оставленным без отцов». Обещал из метисов племя «мудрых богатырей».
* * *
Наконец-то покинув Опис, стремительно разошлись: уволенные – домой, прочие – в Экбатаны.
Вдруг, как конец Вселенной, грянул большой скандал! Сцепились «Ближайшие к Богу» по сущему пустяку…
Александр отклонил маршрут, предложенный Гефестионом, избрав «виражи Евмена». Азиатский наместник злился на начальника канцелярии. И когда тот промедлил с картами – налетел, обозвал «вонючкою» и «разносчиком бардака».
– Уймись, не визжи как оси, немазаные с утра! – раздраженно вмешался Кратер.
– Командуй в своей Европе! А здесь под хвостом кобылы держи свою грязную пасть!
Люто обиделись оба. Первый выхватил меч, второй, отскочив, прицелился в голову великана. Свидетели перетрусили. «Владыки», упершись взглядами, уже примеряли смерть. Резким багровым бликом вылетел Александр – вышиб клинок у Кратера и раскурочил лук.
– Гефестион, твое место – третье. Третье – навсегда! Ты без меня, без Кратера – как без отца сынок, взбалмошный, несозревший!
– Как не поверить Богу, кто для кого сынок: кто здесь герой заведомо – кто завсегда – ничто.
– Тридцать45, а как котенок куксишься от обид – гадишь, не разбирая, прав ты или не прав!
– Хочешь остаться чистым?! Кратера попроси – он-то тебя оближет, как образцовый пес!
– Это последний «фортель», прощаемый просто так!
…
Солдаты шептались: «Ночью Бог обещал друзьям лично казнить любого затеявшего скандал». Что там на самом деле, точно не знал никто.
…
Напрягаясь, как мощный бицепс, Кратер пялился в темноту:
«Александр его сам разбаловал. И пошлячок решил: можно орать на всякого, не замечая всех.
Оделся, как Александр, ходит и держит голову, бреется… Даже волосы «подрыживает» втихаря. Думает, точной копии – греться в Его лучах. Нет! – для дублера Бога мало поддельных сходств. Каждому очевидно: «Этот» – не Александр. Мелочен и завистлив! Вздорен и очень слаб! В сущности, беспринципен. Годен для исполненья – сам по себе пустой. Мизер авторитета – жаловаться мастак. «Гений» словес и сплетен – посредственность на войне.
Если затеет снова – Убью! И пускай казнят…»
…
Гефестион нервно ворочался, вкатываясь все ниже в омут своих обид:
«Значит, задался целью – полностью растоптать. Даже не разобрался, кто виноват и в чем. Только теоретически: «Разум важнее плоти!» Ну, а дошло до дела – важен мясистый бык!
Жжется, не согревая, твой золотой алтарь! Мерзкая аллергия – более ничего! Знал бы Гефестиона – вел бы себя умней! Значит, пора учиться правильно выбирать!»
…Так и решил – доказывать: «незаменимый есть!» Чтобы и ОН почувствовал точно такую БОЛЬ. Осталось додумать планы: как это воплотить. Но для начала выпил… до мертвецкого забытья!
* * *
В конце Олимпийских игр46 подарком к Великой дате47 на новеньком стадионе звучала благая весть: «Отныне вся ойкумена признает Александра – Богом! Величайшим из всех Богов!»
Не музыка и не крики – Священная тишина окутывала трибуны, придавливала людей…
…
Вышел приемный сын — личный посланник Бога48 и зачитал письмо, резкое, как приказ:
– «Много причин изгнанья лучших детей Эллады. Но ни одной достойной, простительной – ни одной49. Именно потому все города Эллады обязаны принимать изгнанных соплеменников и возвращать им все. Противников этих мер Кратер принудит силой по возвращению войск».
Двадцать тысяч изгнанников слышали эту речь – долго не утихали, радуясь за себя.
* * *
«Александр – учителю своему Аристотелю. Что ж ты не пишешь книг – только сбываешь копии богатеньким дурачкам? Нанял толпу писцов и никого не учишь! Какой, объясни мне, смысл в подобной метаморфозе? Я поражен до крайности!
Десятками тысяч «Политики», «Аналитики», «Этики», «Физики»50. Кому это все читать? Разве оно для черни?! Или ряды купцов пополнились Стагиритом, решившимся приторговать собственной популярностью?
Бери, сколько хочешь, денег в Пелле у Антипатра, но прекращай плодить «мудрых» за полталанта51, лгущих, что обрели с книгами Аристотеля и утонченный ум, и глубину познаний».
…
«Поклонник мудрости и уюта – Царю Богов и Героев. Смертному дан предел – время остановиться. Я написал, что мог. Дал Мудрецу и Богу. Что ж мне еще желать, слабому и больному? – Сладкого перед смертью!
Поиск оплачивал ты – сам оплачу блаженства. К тому ж, не такие мерзкие, как кажется издалека. Полгодика почитанья – гонимому сорок лет. Полсотни глядящих в рот, ловящих любое слово – тому, кто прощал глупцам насмешки пренебреженья. Немножечко удобств и яств – истратившему здоровье в изгнаниях и нужде.
Логос, как горсть зерна, рассеивая – умножишь. Пусть я ленив и слеп, швырнув семена в пустыни, но урожай и так давно превзошел надежды.
А то, что у этих книг богатые покупатели – по-моему, хорошо. Похваставшись, не прочтут, зато сохранят отменно. Значит, мои труды дождутся своих героев – в будущих мудрецах, созданных Александром! Пусть пошумят ослы – будет манок для умных».
* * *
Осенние Дионисии встретили в Экбатанах.
Возрождая традиции Кира, Александр раздавал на празднике золотые монеты женщинам52. Столпотворений не было по причине всеобщей робости, да и столица Мидии значительно обезлюдела за последнее «шестилетие»53.
Зато по дорогам Персии скитались наемники толпами в поисках новых дел, предпочитая разбой. Шайки повсюду множились, как мошкара по осени. Били их с той же гадливостью, что и назойливых мух.
Не придумав чего-то лучшего, Бог рассылал «бездельников» по дальним Александриям. Но большинство «разосланных» «пославшего» ненавидело, отказываясь служить за любое вознагражденье.
Полисы на юге Эллады, особенно порт Тенар, превращались в места для сбора «неприемлющих лже-богов». Здесь охотно встречали всякого, а разбойников и пиратов – радостно, как родных. Возглавлял отвергавших «Идолище» – афинский стратег Леосфен.
Уже к середине осени в армии «богоборцев» числилось десять тысяч профессиональных наемников и, как минимум, тысяч двадцать – ополчения всех мастей.
Антипатр превзошел себя небывалой нерасторопностью: постоянно грозя возмездием, не ударил бунтовщиков.
* * *
Почти сорок тысяч изгнанников, уповая на Александра, вернулись к себе на родину. Их принимали холодно – засылая старейшин к Богу, упрашивая спасти от наглых «репатриантов». Тот отвечал отказом и слал за указом указ, предписывая народам, что и кому вернуть из отнятого когда-то.
Самая тяжкая ноша свалилась на афинян, терявших, помимо прочего, «бесценнейший» остров Самос: туда возвращались праправнуки изгнанных при Перикле. Именно из-за этого сторонники Леосфена получили в народном собрании абсолютное большинство.
Прибывшие с Тенара торжественно поклялись, что «отстоят Самос против рабов Чудовища, если придется, СИЛОЙ». Народ ликовал в ответ, звал «богоборцев» в Аттику. И Леосфен приплыл. Следом в ближайшее время ждали Тенарскую «армию», увлекавшую по дороге взбудораженный Пелопоннес54.
Демосфен получил венец «За доблесть во имя свободы». И оратор опять воскрес: писал вдохновенные письма, ежедневно зачитывал «Речь». Решительно и красиво скликал «героических эллинов сплотиться, восстать, избавиться от уродливого ярма»:
– Александр, как оживший Ксеркс, ведет за собой миллионы низкопоклонных орд! Но на его пути не Леонидовы55 сотни, а сотни и сотни тысяч соратников Леосфена. Свобода, расправив крылья, горда и несокрушима! А рабский подложный бог – бездарен в своем бессилии!
Уныло юлил Демад:
– Казну передать войскам?! А что же тогда раздать на празднике горожанам? Чем мы заменим «клей мирного прозябанья»56? Кто будет кушать «яд нарушенного закона»57?
Уловка не удалась – «свобода с Самосской нивой» перевешивали «соблазн немаленькой дармовщины». Собранье единогласно весь золотой запас58 пожертвовало восставшим. Побитым сторонникам «идола» едва удалось бежать на каком-то родосском судне59 – иначе б не избежать сурового приговора.
…
Вместе с народом Аттики к восстанью примкнула Этолия, не желавшая возвращать жителей Эниады60. Этолийцы спускались с гор, обещая помочь войскам афинян и Леосфена.
…
Антипатр, как и прежде, – ждал, но в атаку ринулась Кина. Несмотря на промозглый дождь, заливавших окрестные скалы, «амазонки» «свели» на юг всю Антипатрову армию.
Одновременно из Экбатан до Афин докатились «слухи»: «главный метальщик»61 Горгий пообещал раздать «ученым» свое имущество, если ему позволят «испытанье новейшей техники на недобитом акрополе62».
Под влияньем таких новостей горожане пошли на попятную. Леосфен угодил под суд за «стремление к нарушению Коринфского договора»63, а Демосфен – за взятки.
Спасая «героям» жизнь, их наказали «штрафами» – неслыханного размера: пятьдесят золотых талантов64. Воин с мечом в руках бросился на архонтов, проклиная «трусливых шлюх» и «зажравшихся лицемеров». Оратор успел сказать:
– Штраф непосилен в принципе, особенно для меня!
Поэтому одного хотели побить камнями, другого – отдать в тюрьму («желательно македонскую»). Однако настала ночь, и оба спокойно скрылись: один – отводить войска, второй – «поскорей-подальше и лучше, конечно, морем». Гребцов проняло до слез «Прощание Демосфена»65:
– За что же наиболее злобных ты любишь, Богиня мудрости?!66 Сову, змею67 и демос, но не меня – за что?!
…Опять опоздала Кина – но ей обещали трупы «не позже ближайших дней». Потом задержали в храме, чтоб дать беглецам уйти. На этом война затихла, как будто ждала чего…
* * *
Антипатр, несмотря на приказ, в Экбатаны на праздник не прибыл, сославшись на «исполнение предыдущих велений Бога, требующих присутствия регента в Македонии». Но в подтвержденье «верности» отправил своих детей, включая самого старшего, любимого сына Кассандра.
И Александр «не гневался» – лишь приказал явиться с новобранцами в Вавилон «в самом начале лета».
Антипатр хорошо понимал последствия промедления. Впрочем, и «явки» тоже…
…
Привыкший дерзить отцу и чуждый подхалимажа, расцветшего при дворе после апофеоза, Кассандр предпочел «шутить» при каждом удобном случае. В первый же день назвал «губастеньким педерастом» любимца Гефестиона флейтиста по имени Эвий. Шутка не удалась!
– «Варварам только губы – музыка только эллинам!» – вперился Александр, будто не узнавал постаревшего сына регента.
Тот замолчал, но вечером снова посыпались «шуточки» в адрес послов Эниады, прибывших к Богу с жалобой на действия Антипатра, притеснявшего «репатриантов» в пользу восставшей Этолии. Божественный был сердит:
– Можешь – опровергай, только не обзывайся!
– Толку опровергать этих сварливые олухов, сбежавших туда, где их подлость никто не знает!
– Толку, что твой отец с детства для Аристотеля – якобы лучший друг! Ты же всю жизнь при нем, но выбираешь брань в качестве доказательства. Или таким тупым – логика не доступна?!
Кассандр опустил глаза, но тут же испортил смехом старательный проскинез в исполнении какого-то перса с сиявшей головой.
…Осмеявший отца Барсин шлепнулся возле стенки. А потом, распластавшись в позе, вроде той – насмешившей его, призадумался, почему безнаказанно бьют придворных, почему даже младший брат68 не смутился таким бесчестьем?
– Тебе повезло, мой мальчик69, – склонился старик Лисимах над «жертвою произвола». – Обычно за эти штучки ОН потчует, как Гефест молотом наковальню.
* * *
Кассандр:
«Тот же драчливый выродок, которого с раннего детства мы, македонские юноши, всячески избегали. Нынче не избежишь – преследует упоенно: мстит за свою униженность на фоне таких, как я, во времена Филиппа. Присматривается, как хищник, к доступной теперь добыче.
Впрочем, гораздо хуже! От прежнего существа осталась одна уверенность в собственной правоте: абсолютная, непреклонная, помноженная на власть. В Пелле бы не узнали: слепок со статуй Ксеркса или Царя Богов в ассиро-шумерском храме. Смотрит на все земное, как на постыдный тлен.
Я для него – пример никчемности человечества: папы и Аристотеля, даже его самого – прежнего малолетки, избранного царем.
Не признавая равенства, пучится отвращением, когда перед ним не ползаешь, как шелудивый перс. Все, что обычно дорого нормальному человеку, он называется «рабскою, животною домовитостью»… Личное даже вспомнить опасно в его присутствии! Взбесится и прибьет, как чистоплюйчик блошку.
Даже нельзя послать подарки отцу и матери, не заслужив вердикт «Приперся обогащаться!» А это почти что «СМЕРТЬ» – позорнейшая к тому же.
И вот до чего дошло – пугаюсь персидских тряпок, любого рыжеволосого, надменного говорка 70. Мерещится мерзкий «бог» с разящими кулаками, отслеживающий шаги, карающий за земное».
* * *
Не выдержав долгого пьянства, свалился Гефестион – своим же гостям под ноги на многолюдном пиру.
Семь дней пролежал в горячке71. И все эти дни Александр трудился простою сиделкой – во всем помогал врачам. Заодно сочинил указ «О допустимых дозах вина и других дурманов».
Утром восьмого дня «Божий Посредник в Азии» решительно выздоравливал: сделался бодр и весел, как в лучшие времена. Проболтав до обеда с Богом, оставался неутомим. Поэтому после полудня Божественный отлучился, чтоб дать полежать больному и наградить победителей спортивных соревнований.
…
Оставшись с одними лекарями, хозяин забушевал: стремительно впал в неистовство, вымогая «вино с курятиной» вместо «жалкого черпачка процеженного бульона»:
– Это тебя погубит!
– Заткнись! Выполнять приказ!
Направив гонца к Царю, больному мешать не смели. И он, не смешав с водой и практически не глотая, вылил кувшин вина в свой опустевший желудок. Лихорадочно заедая обнаруженным петухом, вдруг полетел под стол и забился в ужасных судорогах…
…
Когда прибежал Александр, сердце уже остыло. Скрюченный Гефестион лежал поперек кровати, рядом его врачи – тряслись и беззвучно плакали. Клочки петушиного мяса гадко торчали в зубах…
…
– Они же его убили! Дали вино, как яд, нагло и безбоязненно!– сквозь спазмы рыданий мучительно искал виноватого Царь – кого-нибудь кроме себя.
С Богом никто не спорил, будто бы все вокруг знали, кто был убийцей, но не могли сказать.
Как бы на всякий случай Пердикка арестовал с сотню подозреваемых, мигом казнив врачей, лечивших Гефестиона, поскольку преступная трусость не вызывала сомнений. Под подозреньем была даже сама Роксана, неоднократно грозившая «вытравить эти пошлости» (да и кувшин у тела выглядел «согдианским»). Но, допросив царицу, Пердикка простил «слова, брошенные в запальчивости»… А, видя, что Александр парализован горем и к следствию равнодушен, выпустил и других, «как непричастных к смерти, поскольку убийства не было». Сам, без приказа сверху занялся подготовкой «торжественных похорон».
После таких «решений» придворные оживились, стараясь хоть что-нибудь сделать «во славу Умершего». Всех превзошел Евмен: дифирамбами и слезами провожая того, кто в жизни не сказал своему «конкуренту» ни единого доброго слова. Птолемей, подобрав минуту, пошептал «безутешному» в ухо:
– Немного – и ОН увидит… Только поверит вряд ли. Лучше побудь собой, сдержанно незаметным…
…
Изрыдавшийся Александр, погребальный костер до неба, миллионы печальных лиц потрясали воображенье свидетелей церемонии. Поэтому похороны обрастали такими слухами, что шалел напряженный мир.
Лгали, поленица костра – выше всех пирамид Египта. Божественный, как Ахилл, оплакивавший Патрокла, стриг свои и чужие волосы, а заодно и гривы всем лошадям и мулам. Сам поломал зубцы на сузианской крепости. А погребальной жертвой сделал пять тысяч пленников, обезглавив их собственноручно. Ради всеобщего траура приказал потушить огни не только в домах, но и в храмах, посвященных любым Богам! А святилища бога Асклепия разрушил до основания в назидание всем врачам.
– Докторов он не любит сильно, как полагается психам! Но гривы-то и зубцы чем ему досадили?! – резюмировал Демосфен общее изумленье.
Время шло – баснословие ширилось. Сочиняли, что мавзолей, посвященный Гефестиону, строится в Вавилоне, вблизи знаменитой башни, размерами – больше ее, ценой – десять тысяч талантов72. Плюс столько же ежегодно, чтобы ни днем, ни ночью не умолкал оркестр в три тысячи инструментов, чтобы пять тысяч жриц плакали, не стихая. По большому секрету каждому сообщалось, КАК Александр требует от оракулов признать или «малым Богом», или «Большим героем» «покойного алкаша».
– Теперь Божества размножатся персидскою саранчой! – еще одним афоризмом порадовал Диоген73.
Но Александр не слышал. Скончался старик Лисимах. И было не разобраться, какая из двух потерь стала причиной транса, обездвижившего Царя. Он превратился в камень, в холмик засохших слез…
…
Лишь под конец зимы придворные «доброжелатели» растормошили Бога, придумав войну с коссеями74. Сказали, дикие горцы, не пожелав учесть «уроки» своих предшественников, по-прежнему требуют плату с идущих по их земле.
Александр устремился в горы с отборным остатком войск.
– Почищу тебя напоследок! – крикнул бог-весть кому.
К тому же, никто не понял о чьем «напоследке» речь…
…
В теченье полутора месяцев между Сузами и Вавилоном поубивали коссеев и всех, кто на них похож.
Назад | Дальше |