Книга «Бесконечность»
Назад | Содержание | Дальше |
Глава 22. Денежный мешок(год двадцать шестой, окончание 1)
Сатрап Суз Абулит подробно объяснял каждому, почему покинул Дария и теперь «преданно служит» Александру. Мол, пришлось последовать за удачей и Богами, первыми перешедшими на сторону «Великого и Божественного».
Как только Александр спрыгнул с древнего трона, наместник его потащил в сокровищницу Царей. А в ней первым делом показал причудливые груды золотых слитков в форме всевозможных сосудов.
– Бывали времена, когда не хватало горшков и кувшинов для расплавленного золота. Его варили, как похлебку, в огромных походных чанах, – вспоминал престарелый смотритель сокровищ, мечтательно глядя в темноту своими выцветшими глазами.
Рядом с кучами золота громоздились старомодные сундуки, набитые украшениями, дорогими тканями и прочим добром. По углам пылились скульптуры, вывезенные из разных мест, в том числе из Эллады. Александр сосредоточился на статуях и приказал немедленно отправить их туда, откуда похитили.
– Это нужно показывать всем, а не прятать в пыльных норах! – выплеснул новый господин свою мысль в уши смотрителя.
Тот разобрал каждое слово, произнесенное на привычном арамейском языке, но не понял смысла предстоящего разорения сокровищницы и запричитал, как бедняк, ободранный до нитки.
А царь тем временем перешел к золоту, драгоценным камням и украшениям, приказав использовать их для компенсации ущерба, причиненного Элладе, и поощрения полисов, отличившихся в борьбе с персидскими захватчиками. Но в первую очередь следовало профинансировать научные исследования Аристотеля2.
Матери и сестрам отослал лучшие украшения и наряды. Одновременно писал: «Это запоздалая компенсация за ваши жертвы в начале похода. Надеюсь, вы щедро поделитесь с отдавшими ради победы мужей, сыновей и братьев».
…
Больше других удивились афиняне, когда «мировой тиран» возвратил из «персидского заточения» памятник знаменитым тираноубийцам — Гармодию и Аристогитону3.
– Он просто не знает, кого к нам прислал. Я же говорил вам: «жалкий невежда»! – кричал Демосфен.
Но развернуться накопившемуся красноречию сограждане не позволили, поскольку спешили перейти к самому приятному – распределению огромной компенсации за «неоднократное разорение города персидскими варварами».
Участвовать в дележке отказался один Фокион. Но и тот получил свою дозу удовольствия, рассказывая, как Александр (некогда — «раньше») присылал ему пятьдесят («точнее не меньше ста») золотых талантов4, как человеку, достойному ими распорядиться.
– Но я попросил царя не лишать меня достоинства подобным образом!
Впрочем, достоинство миролюбивого стратега осталось непонятым, как и сарказм эрудированного оратора.
…
Жители Кротона5 долго вспоминали имя соотечественника, пожертвовавшего кораблем и жизнью ради победы эллинов в Саламинском сражении. В конце концов, забытого смельчака припомнили6, а деньги, полученные за подвиг полуторавековой давности, быстро разделили между мгновенно обнаружившимися (причем весьма многочисленными) наследниками героя, погибшего молодым.
…
– А правда ли, Гефестион, что Дарий хранил миллион золотых монет в скамеечке для ног и столько же под подушкой?
– Правда, Каллисфен. Только не миллион монет, а тысячи уродливых слитков. Да и «скамеечка с подушечкой» больше похожа на громадные шкафы, загромождавшие тронный зал и царскую опочивальню.
– Может, и так, но моя версия гораздо лучше: поразительней, эпохальнее, как в «Историях» говорится!
…
Среди бесчисленных сокровищ Суз выделялся искусно сделанный виноградный куст, символизирующий родовое древо династии Ахеменидов: ветви из золота, ягоды – рубины. Царские друзья нарочно собрались вместе, чтобы в хорошей компании обсудить этот ювелирный шедевр.
Гарпал тут же принялся вслух подсчитывать цену сокровища. Гефестион попытался его заткнуть рассуждениями Аристотеля о том, что вещь, единственная в своем роде, может иметь любую, сколь угодно высокую стоимость.
Когда эти двое угомонились, уже Пердикка начал убеждать присутствующих, что азиатские ремесленники лучше европейских. Ему поддакивал царский телохранитель Певкест:
– У них и культура древнее нашей. Мы бы за всю жизнь не прошли дальше Евфрата, если б не прекрасные персидские дороги. А их язык – это что-то! Я его обязательно выучу, как Александр!
Кратер попытался объяснить, что, сманивая ремесленников по всему миру, нетрудно использовать лучших:
– Ремесленники ж – метеки: слетаются, точно мухи. Где им слаще, там у них и Отечество. А культура определяется не изысканностью ремесла, а чистотой человечьих помыслов.
Опять оживился Гефестион и, выхватив у Птолемея восковую дощечку с пометками, принялся зачитывать восторженные и красноречивые впечатления друга. Схлопотал оплеуху и еле-еле утихомирился под рассерженными взглядами окружающих.
В продолжение темы Леоннат восхитился сходством изделия с настоящим виноградником. Но тут пришел Александр и прервал приятное созерцание:
– Это личная вещь, она принадлежит Ахеменидам. Отдайте Сизигамбес!
– Ты что? – поперхнулся Гарпал. – Это же грандиозное, бесценное сокровище, и оно принадлежит твоей казне … по праву победителя.
– Нет ничего грандиозного в сугубо семейной реликвии! Правду писал Антиох7: под этим кустиком лишь кузнечикам раздолье. Для нас бессмысленная копия куска виноградной лозы, а для старухи-царицы каждый листочек – история Великого царства. Она и куст сохранит лучше нас, и воспоминаниями, достойными внимания, поделится. Вот это и будет настоящим сокровищем, пищей для духа.
Друзья промолчали, хоть многие и поморщились, как от надоевшей кислятины. Только Гефестион искренне радовался тому, как крепко заткнули рты покушавшимся на его неугомонный язык.
* * *
Александр с удовольствием осмотрел дюжину придворных слонов, а проверять царский гарем и евнухов отказался. Когда же сказали, что «люди обидятся», – послал царицу Аду вместе с ее новой неразлучной подругой царицей-матерью Сизигамбес.
Воспользовавшись случаем, Персиянка попросила разрешение остаться в Сузах и какой-нибудь дворец «в подарочек». Александр ответил, что не видит причины отбирать ее прежнее жилище. И тогда к нему явилась вся семья Дария – «поблагодарить за щедрость».
Бабушка опять грохнулась ничком. Рядом внучата, сильно подросшие за два года после первой встречи под Иссом. Александр снова держал на весу пять талантов трепыхающегося веса8, а когда звонкоголосые персияночки и маленький перс стали кричать, что не знают другого способа для выражения своей самой искренней признательности, – предложил им выучить язык и обычаи Эллады:
– Этим вы порадуете не только меня, но и всех эллинов.
Сизигамбес с присущей ей запальчивостью стала клясться, что и она, и все ее родственники «переучатся в эллинов с превеликим удовольствием»:
– Можешь даже называть меня Олимпиадой, чтобы чувствовать себя, как дома.
Но уже вечером старуха сильно пожалела о своих опрометчивых обещаниях – к ней пришли македонские учителя. Принесли книги, спартанскую одежду и афинскую косметику.
Пришедших она прогнала, сославшись на занятость обустройством «полученного» дворца. Но тут же примчалась Ада и детально объяснила, что бывает с неумеющими держать слово, данное Александру. Сизигамбес побаивалась Карийскую царицу, а еще больше боялась потерять хорошее отношение «рыжего упрямца», поэтому стала учиться сама и заставила внучек. Любознательный внук в понукании не нуждался.
Правда, с самого начала женщины уговорили «приемную бабушку Великого царя» не принуждать «несчастных пленниц» к рукоделию. Ткать и шить – позор для вельмож, а для царских особ – хуже смерти. Ада и сама не понимала, чем низкое ремесло привлекает «знатных эллинок» («Подумать только, сама Олимпиада делает это!»), поэтому «под свою ответственность» разрешила «свободным женщинам» обойтись без «рабских умений». А у Александра попросила еще один дворец в Сузах для себя лично, чтоб остаться здесь и помогать «бестолковой Сизигамбес».
– Стара я стала для войны, жалостлива! – честно призналась Ада. – Такое количество трупов лишает последнего сна!
* * *
Дарий не сомневался, Сузы станут местом окончательного разложения македонской армии.
– Испытание богатством им не по силам, – убеждал персидский царь своего визиря, отвлекая того от каких-то болезненных размышлений. – Ты же знаешь, Набарзан, что творилось в Вавилоне. Их не приучили к роскоши, и она их теперь погубит.
Но Македонец второго Вавилона не желал и предпочел разреженный воздух гор душным палатам города. Поэтому Сузы получили трехтысячный гарнизон и распрощались с остальной армией.
Тщательно очистив окрестные горы от местных дикарей, Автократор собрал всю армию в предгорьях и молча указал на юго-восток. Смысл царского жеста был понятен, но явного одобрения не нашел. Персида, окруженная со всех сторон громадными горами, выглядела гигантской крепостью, к которой вели узкие, извилистые проходы – подобье мышиных нор.
Сузские ворота9 – кратчайший путь в Персеполь. Но посреди зимы на этом перевале властвовали сильные морозы и снежные лавины. Александра опять убеждали не идти напролом. Но он еще азартнее навязывал всем «испытание, достойное мужчин», а «главному поборнику осторожности» Пармениону поручил обоз и послал по кружной южной дороге. Мол, весной встретимся и поделимся впечатленьями, а так – разговор беспредметен.
* * *
Раздувшиеся от собственной значимости уксии10 вышли навстречу македонской армии и потребовали у Александра плату за проход по своей территории.
– Я – Мадет, непобедимый государь самой древней и самой могучей династии, правящей здесь со дня сотворения мира. Нам платят все, платят всегда. Артаксеркс Третий платил. Дарий Третий платил и даже отдал мне в жены свою племянницу. Ты, говорят, Александр Третий – значит, плати и ты.
– А за что вам платить?
– За нашу землю, по которой проходит самая лучшая дорога между Сузами и Персеполем.
– А вы ее улучшали или хотя бы почистили от снега?
– Какая разница?! Ведь нам ничего не стоит запереть Сузские ворота так, что никто не вскроет.
– Значит, вам самим пора расплачиваться за то, что пользуетесь землей, как нахальные паразиты!
– Ах, так! Тогда с тебя – двойная плата. До утра. Утром будет еще дороже.
– Будет вам двойная! Именно до утра!
И, действительно, была двойная… ночная атака. Отряд Кратера зашел с одной стороны. Царская гвардия – с другой…
Выживших уксиев погнали в Сузы, чтобы развесить на стенах в назидание всем любителям дармовщины. Сузанцам же в качестве компенсации за «разбойничьи вымогательства» новый Владыка послал несколько тысяч овец, три сотни ослов и сотню лошадей – все, что нашли в сожженных селениях уксиев.
Только показательная казнь не состоялась. Сизигамбес была из уксиев, и это спасло ее соплеменников.
– Пусть учатся с соплеменницей, – напутствовал «посредницу» Аду «приемный внук». – Вернусь – проверю, и всех, не способных к учебе, все-таки повешу. А то опять усядутся посреди дороги и будут вымогать деньги у каждого проходящего.
* * *
Сатрап Персиды Ариобарзан почти половину жизни прилюдно гордился своим эллинским воспитанием, но теперь презирал всех эллинов и не собирался от них «драпать». По крайней мере, раньше времени. Ведь эвакуировать сокровища Персеполя и Пасаргад не так то просто! Да и куда? – Так зачем торопиться?
Чтобы враг не пришел из Суз слишком быстро, Ариобарзан завалил камнями самое узкое место горного прохода. А когда стало ясно: несмотря на зиму, пятьдесят тысяч эллинов спешат по короткой дороге – привел к сооруженной баррикаде всю свою армию: двадцать три тысячи пехотинцев, десять тысяч стрелков и семь тысяч всадников.
– Я не такой дурак, как Бесс или Мазей! Я не стану гоняться за ложной приманкой! Пусть Парменион со своим пустым обозом идет, куда хочет. А я перехвачу и уничтожу Александра, – похвалялся Ариобарзан.
И, когда неприятельский авангард приблизился, ему на голову посыпались камни, стрелы и дротики. Эллины бежали, позорно оставляя убитых и раненых.
Ариобарзан уверил самого себя: теперь Македонец повернет назад и пойдет кружным путем. А значит, остается пара месяцев собрать и вывезти из Персеполя самое ценное.
Но сатрап ошибся. Александр поручил Кратеру изображать армию, нерешительно мнущуюся у непреодолимой преграды, а сам под покровом ночи полез в горы со своими лучшими пехотинцами.
К утру от холода трясся даже Гефестион. И тогда царь разделся и принялся раздавать свою одежду. Первым был плащ, и он предназначался замерзающему другу. Но тот отказался – сказал: «Буду греться по-царски: ползая-бегая по горам без привалов и передышек!» Все солдаты решительно поддержали Гефестионов почин – армия рванула вприпрыжку, и на следующее утро благополучно спустилась в тылу у неприятеля.
Персы, атакованные пехотой сзади и катапультами спереди, дважды пытались сдаться. Но Александр отвечал им «Поздно!». Только небольшой отряд Ариобарзана успел ускользнуть в Персеполь для организации эвакуации сокровищ. Но сбежавшие прискакали к столице на полдня позже слухов о приближении македонской армии. Поэтому горожане отказались открывать ворота «кому попало без разрешения Великого царя царей Александра». Мол, разумные люди ведут дела с победителями, а не с «хронически побеждаемыми».
* * *
«Каллисфен – дяде своему Аристотелю. На выходе из Суз нас встретили восемьсот восемьдесят восемь эллинов с «ветвями умоляющих»11 — бывшие персидские невольники. Их жестоко терзали долгие годы и ужасно искалечили напоследок. Мстя за свои поражения, персидские изверги отрезали каждому из пленников какую-нибудь часть тела: кому руку, кому ногу, кому глаз, а кому и детородные органы. А еще заклеймили, как скотину, своими варварскими закорючками. Единственная просьба была на устах у страдальцев: «Отомстите нашим мучителям!»
Мы предлагали помощь для возвращения на Родину. Но бедолаги отказались, потому что стыдились показаться дома в таком виде.
– Никто не сможет нас любить, – говорили безутешные калеки, – ибо вид наш ужасен и вызывает лишь отвращение! Поэтому останемся здесь среди чужаков, свыкшихся с нашим уродством.
Великий царь, как и мы все, не удержался от слез сострадания. Он догадался, чем возместить удары судьбы и унять мучительность душевных терзаний, поэтому приказал выдать каждому по три тысячи драхм12, десять смен одежды и обуви, пять голов крупного и мелкого скота, а также предоставить вдоволь земли и семян для работы на этой земле. Кроме того, он приказал местному сатрапу не взимать податей и следить за тем, чтоб никто и никогда не смел причинять никаких новых неприятностей нашим измученным соотечественникам. Тогда же прозвучало обещание превратить в прах варварскую цивилизацию, а Персеполь был назван враждебнейшим из всех поселений.
Встреча с эллинскими великомучениками поселила лютую ненависть к варварам в душе каждого из нас. И мы бросились вперед, движимые этим благородным чувством. Ни варвары, требующие дань, ни сооруженные ими гранитные стены не смогли нас остановить.
И тогда злокозненные мерзавцы прибегли к хитрости и обрушили на нас свои горы. Глыбы огромного веса давили не только отдельных людей, но и целые отряды. Недосягаемые враги избивали нас, как диких зверей, угодивших в ловчую яму. Великое множество эллинов погибло. Остальные оказались запертыми в заснеженной котловине.
Персы думали, что посягают на жизнь смертных, но, на самом деле, они посмели покуситься на бессмертную славу непобедимого Александра. Простить им такое Божественный, конечно же, не мог. Вот только как выйти победителем из безвыходного положения?
И тут, как это всегда бывает в такие решительные моменты исторического выбора, малое решило судьбу Великого. Явились козы, уже не раз спасавшие македонцев, а следом пастух, пожелавший остаться безымянным. Удалось выяснить лишь немногое: он – ликиец13, ставший персидским рабом в годы разнузданного произвола последнего из Артаксерксов. Несломленный козопас обещал провести нас тайной тропой, знакомой только ему и его подопечным.
Тебе, дядя, хорошо известно, как часто в мировой истории судьбу царств и царей решали скромные крестьяне. Некоторые из них предавали своих и приводили врагов туда, где их никто не ждал, как это сделал негодяй и скотоложец Эфиальт14 у Фермопил. Другие, наоборот, жертвовали собой, чтобы завлечь врага в гиблое место и послужить Элладе, спасая друзей и братьев. Все это было прекрасно известно и Александру, поэтому он долго мучился вопросом: «Можно ли довериться безымянному пастуху». Бился над этим вопросом и каждый из нас. Все слишком хорошо понимали: от надежности проводника зависит не только царская слава, но и наша собственная жизнь.
Хвала Богам! Они своевременно надоумили царя царей довериться посланному для нашего спасения. Александр с помощью Аристандра вспомнил предсказание некоего оракула, согласно которому в Персиду нас приведет ликиец. И мы пошли по козьим следам, замерзая в снегах и сдирая ногти о ледяные выступы скал.
В какой-то момент изможденные и обмороженные солдаты были готовы вцепиться в горло своего проводника, потому что им казалось, будто впереди только смертельная пропасть, а сверху – надгробия снежных пластов. Но как Александр вовремя заметил: пропасть только казалась опасной. На самом деле, это была замерзшая промоина. По ней мы легко поехали прямо в персидский тыл.
И когда наши воины лихо скатились и окунулись в мягкий, пушистый снег котловины, они увидели спины варваров, ждущих нас с другой стороны.
Александр тут же при всех, не боясь уронить царское достоинство и вопреки всем условностям, обнял и расцеловал безымянного пастуха.
Раздался условный сигнал к атаке. Из-за стены откликнулись горнисты Кратера. Мы ударили с двух сторон. Удары были страшны и стали для персов полной неожиданностью. Огромная армия Ариобарзана отчаянно сражалась, но была полностью истреблена еще до обеда.
Сам Ариобарзан, опрометчиво посягнувший на великую славу Божественного, лишился остатков собственного достоинства, и этого сатрапа, как прокаженного, не пустили в Персеполь. Он был зарублен прямо под воротами столицы нашим доблестным авангардом.
Вот так один безымянный пастух спрямил пути новому Великому царю царей. Но Государь не остался в долгу – он отсчитал спасителю тысячу золотых талантов15 – новенькими монетами».
Аристотель, получив такое письмо, возмущался дольше обычного:
– Ровно восемьсот восемьдесят восемь калек в одном месте – это еще можно понять, как слух для возбуждения у простонародья ненависти к варварам. Но зачем этому пустомеле пастух среди заснеженных гор? Хотел бы я посмотреть, как его «снегокозы» волокут тысячу талантов золота, а растроганные горцы ласково машут вслед, радуясь сказочному везению собственного раба.
Приедет – я лично окуну его в «мягкий и пушистый снег»! Пусть охладит свое буйное воображение! Пусть не врет, будто простые пастухи делают историю! Разве только побоится после таких «историй» соваться в Элладу и примкнет к калекам-невозвращенцам.
* * *
Взъерошенный градоначальник Персеполя Тиридат вылетел навстречу Александру и умолял поторопиться, потому что местные жители уже грабят дворцы и храмы.
Мост через Аракс16 местные крестьяне разобрали на дрова раньше, чем их бывший сатрап привел сюда македонцев. И тогда Александр приказал построить мост из жилищ заготовителей дров, а, ворвавшись в город, послал своих солдат отбирать украденное и давить жуликов.
– Вся ойкумена строила священный город, а в нем расплодились бесстыжие воры!
Но восстановление справедливости выглядело, как типичное мародерство. Грабили не только награбленное и убивали не только грабителей. Завоеватели дрались между собой и рубили топорами сокровища – не в силах поделить «невиданные богатства» главной персидской столицы. Царь при виде такого исполнения отменил свой первоначальный приказ и бросился выгонять собственную армию из Персеполя, не успевая наказывать виноватых.
* * *
Когда утихомирились мародеры и наплакались потерпевшие, солдатам разрешили осмотреть центр Персеполя: гигантские дворцы и храмы, построенные лучшими мастерами империи. Но не эти величественные строения привлекли всеобщее внимание. Нешуточные страсти разгорелись вокруг наскального барельефа, высеченного во всю ширь самой высокой скалы у дворцового комплекса.
Среди изображений разномастных данников огромного и высокомерного Дария Первого бросались в глаза крошечные людишки в традиционных македонских одеяниях. Какой-то плюгавенький человечек с подобострастным лицом стоял на четвереньках и нитевидной ручонкой протягивал бревнышко, призванное символизировать строевой лес – дань из Македонии. «Александр Македонский» гласила арамейская надпись, означавшая, что пресмыкающееся ничтожество – македонский царь Александр Первый.
Его правнуку17 наперебой предлагали уничтожить следы былого позора или хотя бы внести уточнения: изображенные на барельефе – это совсем другие Александр и Дарий, а теперь, мол, все кардинально изменилось. Какой-то каллиграф даже подготовил велеречивую приписку к кичливым персидским надписям, оправдывающую перед потомками раболепие прадеда и прославляющую победы правнука. Но Александр выставил охрану у барельефа и объявил всей армии:
– Уймите подобную прыть! И без вас историю так улучшили, что теперь вокруг одни потомки Знаменитых Героев, и не разобраться, что там было на самом деле! Пусть рабская покорность наших предков внушает постоянный стыд каждому из нас! Только стыд заставляет быть великими даже тогда, когда плоть брыкается, пытаясь сбросить непосильную ношу величия!
…
Через пару дней площадь у барельефа очистилась от спорщиков, и обнажилась опрокинутая статуя Ксеркса с оторванной головой.
– Хоть этот пусть валяется, – упрашивали Александра. – Нет никого, причинившего Элладе большее зло.
– И вам плевать, каков он был, на самом деле? Плевать на величие духа и доблесть, проявленную Ксерксом во многих делах? – переспрашивал царь.
Впрочем, стыдивший и сам не спешил восстанавливать поверженный памятник. И не только потому, что был занят более важными делами. Но и потому, что в себе самом находил слишком много привитой с детства ненависти к Извергу, опустошившему Элладу полтора столетья назад.
* * *
– И по каким законам править Персией теперь?
– Людям – свобода, безвредным животным – труд и посильное милосердие, вредителей уничтожить.
– И все?
– Нет, конечно. Но это главное, чтобы сделать мир человеческим, единым, чистым и упорядоченным, чтобы вычленить разумные правила в сумбурном нагромождении персидских законов.
– И кто будет вычленять? Или ты хочешь подобно Атланту держать этот неподъемный груз на собственных плечах?
– Да, пока вы не поверите, что он подъемный. Пока смертного Александра не заменят бессмертные города, заселенные благородными людьми. Атланты не нужны только там, где поставлены надежные опоры человеческой цивилизации. Без этого самые мудрые законы становятся орудием диких страстей.
* * *
Светская столица Персиды (Пасаргады) сдалась одновременно со священной столицей (Персеполем) и внесла в македонскую копилку свои скромные на фоне основных сокровищниц шесть тысяч золотых талантов18.
Пасаргадцы давно свыклись со своим второстепенным статусом и находящегося поблизости Александра в гости не ждали. Но он возник самым неожиданным образом в старинном парке у могилы Кира Великого, где собралась компания немощных старцев отпраздновать очередной день рождения своего кумира.
– Вот такие неброские памятники оставляют нам все, кто по-настоящему велик, – объяснял Македонцу на его родном языке ученый в нищенском рубище, лаская щербатый дверной косяк усыпальницы, очень похожей на небольшой крестьянский сарайчик. – Потому что скромность – главное достоинство смертных.
«И все-таки скромность не должна быть жалкой!» – хотел возразить царь, но вовремя догадался: этим обидит ученого. На следующий день знатоку македонского языка принесли несколько мешков золота и письмо от Александра.
«Твоя скромность заслуживает большего, но прими хотя бы это. Без денег и могила Кира Великого, и твои познания тщетны. Это уже не скромность, а какое-то самооскопление, растранжиривание достойного вечности».
* * *
Канцелярщина затягивала. Однако Александр успевал бывать везде, где его солдаты искали и покоряли разномастные селения Персиды. Его видели с топором в руках, прорубающим ступени македонской колоне, карабкающейся сквозь ледяные перевалы. Видели среди шалашей дикого племени, еще накануне не подозревавшего, что бывают другие люди в этом маленьком мире, покрытом густым лесом и окруженном со всех сторон холодными каменными стенами. Видели в горных пещерах воинственных мардов, принявших силача Александра за долгожданного Бога и просивших у него побольше женщин и мяса. Видели в больших персидских селах, где все, как сговорившись, думали: перед ними «новый ставленник кастрата Багоя», а в то, что «Ужасный визирь» давно умер, верить отказывались.
Великий царь царей везде кого-то искал, внимательно всматриваясь в цивилизованных и диких, благоухающих и вонючих. Он кого-то находил и отправлял домой, в Македонию, к «маме на перевоспитание».
* * *
– Кто сей носатый мужлан с пустыми, запавшими глазницами?
– По-моему, сходство очевидно. Довольно точная копия.
– Копия чего? Носа, ушей, разреза глаз? Но почему же вместо лица – морда хлебопашца, изнуренного думами о будущем урожае?
А этот нахохлившийся, готовый разрыдаться юноша, видимо, тоже я. Придется попроситься под опеку какой-нибудь сердобольной старушки. А вот, кстати, и стихи, которыми я сумею растрогать ее до слез:
Силен, как Геракл,
И быстр, как Ахилл,
И водит нас так,
Как никто не водил!
– Ты искажаешь, мой царь! Там другие слова.
– Зато звучат так же: «бум-бурум», да и смысл такой же – чистое пустозвонство. Это какой-то труп поэзии, заваленный фальшивыми цветами от ее лицемерных поклонников.
Но маленьких трупиков кому-то показалось недостаточно. Тогда он решил придать горе Афон в Халкидиках мои незабвенные формы. Ползал-ползал царь и вылез к Фракийскому морю, притиснул ближайший город к своей заросшей груди и напрудил целую реку. По пьяни, наверное.
– Это ж проект Стасикрата, которого ты хвалил…
– Так ведь не за это! Не за дешевый монументализм с горою подхалимажа.
– Почему дешевый? Все дорого и величественно. Почему подхалимаж? Авторы искренно восхищены твоими делами и хотели бы их воспеть.
– За мой счет?
– Можно и за твой.
– Ладно, Евмен, как говорила бабушка, «последняя просьба» – пусть воспевают, что хотят, только без меня! Нет времени созерцать этот духовный ступор. Надеюсь, мои враги когда-нибудь посмеются не только над тем, кто здесь изображен, но и над теми, кто изображал, не найдя своему таланту лучшего применения.
– А как быть с Апеллесом и Лисиппом? Ты сам покупал у них Богов, похожих на тебя.
– Теперь есть правило, и оно общее для всех! Никаких «Божественных Александров» мне не показывать! Иначе все искусство деградирует до такой же дебильной помпезности. А так, может быть, займутся чем-нибудь посерьезнее: вдумчивей и приличнее.
* * *
Александр:
«И критика, и лесть Таис всегда отличались напыщенным недомыслием. Но даже от нее не ждал ничего подобного, ибо ничем подобным она не пыталась выделиться раньше. Наоборот, выдавала себя за поборницу красоты и «гуманизма».
На этот раз решила зайти с противоположной стороны, действуя по принципу: чем больше гадость, тем громче слава. И привела в центр Персеполя толпу взбеленившихся дебоширов19.
Я бежал к дымящему дворцу Ксеркса и слышал издали голос Таис, звенящий от исступления:
– Герои Эллады, жгите гнилое нутро! Испепелите бездушного монстра, символ слепого величья, обитель срамного рабства! Из этого пепла воскреснет наша свобода, наше счастье, наша любовь! Триумфальным огнем отметим окончательную победу над варварством и деспотизмом! Отомстим за разрушенные святыни свободной отныне Эллады!
– Огонь! – вопили вокруг, и сотни рук протягивали факелы совершенно багровой гетере. – Слава Александру! Слава Таис!
Плясали блики. Извивались лица. Расползался зловонный дым. По осколкам разбитых ваз мерно катилась вниз огромная голова какой-то поверженной статуи…
…
Сорвал голос и сбил кулаки, усмиряя невменяемых поджигателей. Чадящую утварь тушила вся гвардия. Последний дым рассеялся лишь к полудню. Но за одну ночь центр Персеполя стал похож на общественный туалет в Афинах. Казалось, вся чернь Эллады испражнялась здесь в своем обычном пренебрежении к святыням.
В порывах постоянно накатывающей ярости хотелось избавиться от всех участников идиотского ритуала, начиная с Таис и ее прихвостня Птолемея. Еле сдержался, осознавая: такое наказание в данной ситуации совершенно неуместно. Гетера станет гордостью Эллады, а я – импотентом, убившим шлюху по причине собственной беспомощности».
* * *
– Птолемей, вы собирались сжечь каменные дворцы или только замусорить? – прохрипел Александр с менторским пренебрежением.
– Кровля кедровая…
– А ты можешь забросить факел на такую высоту? Здесь больше ста локтей20.
– Мы были уверены, ты забросишь!
– Это еще почему?!
– Потому что пора отомстить за персидские злодеяния! – наконец-то огрызнулся Птолемей, преодолевая некоторую неловкость своего положения и вдохновляясь присутствием вызывающе одетой Таис.
– Так рабы гадят в доме хозяина в ответ на его «злодеяния». Если, естественно, не боятся, что их поймают и выпорют. Может быть, точно так же поступают гетеры, обиженные клиентами. Но ты ведь не то и не другое. Придется все восстановить! За счет поджигателей, разумеется. И ты среди них за главного.
– Александр, я придумала – я и оплачу! Раз так боишься испачкать свою репутацию, такую белоснежно-чистую после испепеления Фив, Милета, Галикарнаса, Тира и других святилищ, принадлежавших свободнорожденным.
– Это правильно, Таис. В отличие от упомянутых тобой городов, я не стану сопротивляться, ведь ты, действительно, была подстрекательницей. И это следы твоего красноречия!
– Надо же, Божественный царь перестал делать вид, будто бы разговаривает не со мной.
– Все благодаря твоей смелости, «Во всем виновная», и твоей щедрости, «Все оплачивающая»! Да и за беспокойство о чистоте моей репутации тоже большое спасибо. Действительно, как я смогу остаться «душителем свободы», если мне припишут еще и поджог деспотического Персеполя. Сделаюсь заурядным варваром с склонностью к пиромании.
Только постарайтесь, пожалуйста, чтобы не получилось, как у твоей подруги и предшественницы Фрины, грозившейся восстановить Фивы из «собственных средств», но добравшейся только до Дельф, где все «честно заработанное» золото было истрачено на собственную статую.
– Очень смешно! Ты не думал, что мог бы стяжать большую славу, высмеивая женщин в комедиях для солдафонов?! Только зря пугаешься – Персеполь не припишут. Все видели, тебя с нами не было!
– А там были зрячие?! Почему же тогда тысячи «свидетелей» шепчут на каждом шагу: пьяный царь буйствовал вместе с гетерой? Причем опьянел не от вина, а от твоей плохо прикрытой красоты. Парменион уже приходил учить меня бережному отношению к «личным дворцам» и сдержанности при общении с «беспутными шлюхами».
– Все, кто знает тебя, хотя бы как я, никогда не поверят, что ты…
– Ты меня не знаешь!
– Какие мы загадочные! Достаточно посмотреть на твою мешковатую одежонку или на эту «Барсин», чтобы тотчас догадаться, какой «Красоте» поклоняется этот условный «эллин»21…
– Надеюсь, когда мой старший брат22 Птолемей прервет свое унылое молчание, он растолкует тебе: «не все созерцают глазами». Правда, чтоб здесь прибраться, философия вам не понадобиться. Так что, пора за дело, безусловно Прекрасные Мстители!
– Слава этого пожара переживет любого из нас! И ты еще пожалеешь, что своим замшелым чистоплюйством помешал более грандиозному замыслу.
– Насчет славы ни капельки не сомневаюсь. Даже Герострат не был первым. Все честолюбивые поджигатели одинаковы – они убедились на опыте: слава — ночной мотылек, спешащий туда, где ярче. И верят, что так и останется. Для таких вся история – сплошные картинки, разукрашенные на манер персидских танцовщиц. А история человечества – это мысли, Таис!
– О, да ты просто завидуешь!… Точно, завидуешь. Такая яркая мысль — к тому же, и очевидная, не пришла в твою умную голову. Какая-то «глупая шлюха» оказалась куда расторопнее и отомстила персам гораздо славней тебя! Хочешь, мы скажем, это придумал он, Божественный Александр. Придумал ЕДИНОлично? Нам не жалко! Правда, Птолемей?
Птолемей потупился и снова промолчал. Впрочем, Александра уже не интересовал ни его ответ, ни продолжение разговора. Царь намеревался уйти, но какая-то мелочь мешала сделать это немедленно.
– Тебе нечего сказать?! – настаивала Таис, цепляя «почти ушедшего» острыми шипами своих сверкающих глаз.
– Таис, не кричи так. Люди же слышат. Зачем, ты?! – как бы нехотя вступился за друга Птолемей.
– А пусть услышат! Пусть узнают: в Эллинском царе царей живет мелочный провинциал, дрожащий над каждым домиком, оставленным ему столичными персами! Скупердяй, не способный на великие жертвы во имя Эллады!
Александр ухмылялся, как будто что-то забавное происходило с неприятным ему человеком:
– Тебе повезло, Птолемей, – такой властный темперамент, такая жгучая страстность. Вам нужно иметь детей. Если ее неукротимость дополнить твоей расчетливостью и хозяйственностью, может получиться нечто весьма интересное. Царственное почти!
– Надеюсь, на мою личную жизнь царская власть не распространяется?! И мы с Птолемеем сами решим, кого нам иметь?
– Мелочный царь, Таис, давно сбежал, убоявшись твоих справедливейших и беспощаднейших обличений. Здесь остался только старый друг и вновь обретенный брат Птолемея. И ты могла бы поснисходительней отнестись к советам существа, ничего не смыслящего в скрещивании людей. «Гуманнее» было б, однако!
Александр сделал паузу, еще раз хмыкнул и все-таки ушел. А Таис еще долго не могла унять раздиравшие ее вспышки бурного негодования. Птолемею стало казаться, это и есть настоящий пожар, на фоне которого меркнут события ночи.
* * *
В тот же вечер к Александру привели Нишбуита23 – персидского жреца с остановившимися глазами. Он попытался повеситься на собственном тонком пояске24, так как не смог спасти Персепольскую библиотеку от нахлынувших поджигателей.
Постепенно несчастного разговорили, и выяснилось, восстановить утраченные книги можно, но очень дорого. Особенно редчайшие цветные пергаменты с учением Заратустры.
– А кто этот Заратустра? – поинтересовался Александр, видя такое почтение к совсем незнакомому автору.
Оттаявший жрец пообещал познакомить царя с творчеством Великого мудреца, раскрывшего людям подлинный смысл земного существования.
…
Гегемон приказал Гарпалу выдать на восстановление библиотеки сумму, названную Нишбуитом. Главный казначей настаивал на проверке реального ущерба и даже блеснул эрудицией:
– Зачем персидским атраванам25 священные книги – у них же вся письменность от Злого духа Аримана?
Царь сорвался с цепи, трещавшей с начала встречи, орал, что ему и без того невыносимо стыдно, что нет времени ждать, пока раскошелятся Таис с Птолемеем.
Гарпал, смертельно испуганный припадком «ахиллесова гнева», был согласен на все и лично отнес деньги персидскому библиотекарю. Тот почувствовал себя спасенным и поспешил выполнить собственное обещание – принес царю свой личный список «Гат»26.
Александр развернул свиток и сказал, что такие письмена ему не знакомы. Тогда жрец вызвался читать, переводить на арамейский и растолковывать.
…
Александр напряженно вслушивался в убаюкивающие стихи и переводы-комментарии, от которых внятный арамейский язык становился похожим на птичий щебет – красивый, протяжный, неизъяснимый.
Невыносимо одинокий поэт Заратустра высокопарно восхвалял Богов и подробно излагал нудные обряды очищения, искупления и жертвоприношения. Путаное богословие перемежалось скорбными жалобами на пренебрежительное отношение окружающих, ранящими подробностями скитальческой жизни и какими-то по-детски наивными сновидениями. Являясь во снах, «Премудрый Бог» (Ахурамазда) заносчиво хвастался, величал себя «единым и единственным подлинным Богом», но при этом страдал от выходок своего антипода (брата-близнеца) Аримана и его воинственных дэвов не меньше, чем Заратустра от жестоких вельмож и грубых простолюдинов. Такая смесь бахвальства и унижений почему-то называлась борьбой между Светом и Тьмой, Истиной и Раздором. И летели тупыми стрелами выспренние проклятия и бессильные угрозы по адресу злых обидчиков.
– Благочестивый Первоучитель был трижды женат и трижды оклеветан теми, с кем делил ложе, кров и пищу! Алчность и порочность окружали его всю жизнь! Только в чистосердечном двоюродном брате и царской чете из своих снов находил Спитама Заратустра благосклонных слушателей! О если бы наяву обрел он поддержку правителя, могучего и решительного, действующего вооруженной правой рукой и защищающего твердым щитом в левой! Тогда бы укоренилась праведная вера маздаяснийская27, минула бы эпоха смешения Добра и Зла, канула бы серая тьма, восторжествовал бы радужный свет! – высокопарно восклицал Нишбуит.
А его единственный слушатель вместо того, чтоб проникнуться и стать искомым Правителем, старательно прятал отвращение к автору рифмованной околесицы.
– Снова чужими руками! Если я правильно понял, сам Заратустра отказался от власти над миром, – уточнил или сыронизировал Александр, скрашивая тоску.
– Это был низкий соблазн Аримана, и пророк устоял перед ним! – ответствовал жрец, демонстрируя на этот раз всю глубину просвещенного презрения ко всякой мирской власти, и опять обратился к чтению и разъяснению Гат.
А там: несмотря на постоянные неудачи и горькую нужду, Заратустра уверенно провозглашал близкое торжество «безмятежного покоя и сытого благополучия». Уверовавшим достаточно всецело отречься от Аримана и принять сторону Ахурамазды, чтобы вкусить «напиток вечности» (Хуш) и приобщиться к «наилюбезнейшему краю Бессмертных святых» (Арте), где посчастливилось побывать Заратустре во время ночного полета на быстрокрылом орле.
– Твой Учитель думает, святым и бессмертным можно стать сразу и навсегда после клятвы «Верую, исповедую, избираю». Причем доступна она любому отъявленному негодяю? – спросил царь.
– Да, к святости ведет единственный маленький шаг. Но потом придется сообразовывать мысли, слова и поступки с благими и неизменными законами Ахурамазды. Иначе «навсегда» не получится. А раскаявшийся негодяй Богу особенно ценен, ибо перед Всевышним все равны.
– Если все равны, откуда более высокая ценность испорченных? За что мерзавцам такие льготы: делай, что хочешь, только в конце раскайся? И даже каяться не нужно – достаточно натаскать дров к священному огню или прибить черепаху, столь противную твоему Учителю28.
– «Кто сеет хлеб, тот сеет и праведность!» Участь человека обусловлена соотношением его злых и добрых «мыслей-слов-поступков». И чем больше греховного, тем неустаннее должны быть молитвы, сложнее обряды и щедрее пожертвования во имя искупления! Кроме того, наказание «вразумляющей плетью» – до десяти тысяч хлестких ударов! (Про плеть и удары субтильный жрец вспомнил с каким-то особо изуверским упоением.)
– Ладно, не сердись, пожалуйста, я не для того, чтоб снова обидеть тебя. И узнать я хотел не это. Мне интересно: не слишком ли проста такая святость, не жульничаем ли мы, объявляя о приобретении «бесконечного совершенства» простенькими движениями языка? Вместо того чтоб поколение за поколением кропотливо совершенствоваться, пытаемся убедить себя: идеал достижим с помощью трех простых человеческих слов.
– Заратустра за свое учение испытал такие муки, что подозревать его в жульничестве было бы совершенно несправедливо и неразумно!
Александр хотел ответить: именно страдания заставляют искать утешение в самообмане – но библиотекарь и без того маялся не меньше покойного Заратустры. Однако неприятные вопросы на этом не закончились. Когда прозвучал перевод слов пророка: «возвышенное от духа, а низменное от плоти» – царь попытался узнать, что именно понимает под плотским и духовным автор высказывания. В ответных объяснениях Нишбуит сплел в неразличимом узоре явление Бога душам избранных, Божественный запрет на кровавые жертвоприношения, добровольный отказ от блуда, мужеложства, скотоложства и употребления наркотической травы саумы29, а также смачные проклятия Заратустры в адрес чрезмерного аскетизма, пренебрегающего равнозначностью плотского и духовного.
– И в чем же тогда разница? – настаивал Александр.
– Зачем об этом думать? Сомнения рождают Аримана. Все, действительно необходимое нашему разуму, дается Ахурамаздой через его избранников!
– Точно, зачем думать – это же разум!
Жрец уставился на царя, не понимая, обидеться окончательно или пока продолжить. Александр же пожаловался:
– Я что-то устал от вашего «Мудреца» больше, чем от Дария. Столько красивых слов понамешано, но путь к их осмыслению под запретом. Как будто и пророк, и царь Персии спрятались в одну и ту же – пустую, гулкую бочку и ничего, выводящего их за пределы, даже слышать отказываются. Неужели вам приятно верить, будто собака лучше человека.30 И не тянет проверить, так ли на самом деле?
В ответ несдержанный слушатель узнал о книгах «верных сынов Авесты»31, где самого злобного дэва – «рыжеватого змия» называют «ненавистным Искандером Двурогим»32, «сыном Аримана и змеи Ангро-Манью», «худшим грешником среди рожденных», «погубителем праведников и законоведов», «двойником и плотской эманацией Аримана». Высказавшись с предельно допустимой откровенностью, жрец попросил разрешения удалиться. Царь разрешил, хотя накатившее разочарование искало другого выхода.
…
Три дня и три ночи в девяти освященных ямах Нишбуит очищался коровьей мочой, песком, водой и светом священного огня, прерываясь только для пяти ежедневных молитв. И яростно порицал себя за то, что, прельстившись рыжим золотом мерзкого дэва, расточал благодатные слова перед абсолютно их недостойным.
«Азия – парадокс на парадоксе! – думал уличенный дэв. – Нищий поэт-одиночка пытается сделать религией миллионов свои путаные фантазии и неуклюжие молитвы, а пресыщенные Иерусалимские жрецы нашептывают царям простенькую сказочку про доброго, но строгого пастыря».
* * *
Александр:
«Золотыми царскими венками можно забить тронный зал в Пелле. Богатства множатся быстрее, чем я успеваю придумывать им достойное применение. Сотни тысяч золотых талантов33 валяются кучами мусора. А перегруженные повозки все прибывают и прибывают. Парменион каждый день просит все больше людей для доставки и охраны сокровищ «Великого царя царей».
Сегодня встретил солдата, тащившего на себе мешок золота, с мулом под тем же грузом.
– Что это и куда? – спросил я.
– Царское золото из Салма34 в Персепольскую сокровищницу, – ответил он как будто про опостылевшую вязанку хвороста.
– И на себе из Кармании?
– Нет, это делал мул, да вот напоследок выдохся. Я и решил облегчить.
– Тогда забери себе. Этот мешок, как минимум.
– Это же царские деньги! Как ты вообще посмел?!
– Я же и есть твой царь – только похож на мула, не способного справиться с выпавшей ношей. Если ты так милосерден к животному, то помоги и мне найти достойное применение сокровищам.
– Я не заслуживал столь…
– Но меньшее дать не по-царски!
– Спасибо, Государь. Только усталость и это беспощадное солнце затуманили мой взор и помешали узнать тебя. Твоя беспримерная щедрость открыла глаза и душу…
– Что творится! Не успел разбогатеть, а уже выражаешься, как болтливый вельможа. Не позволяй золоту завладеть тобой. Испорченных хватает и без тебя.
…
Испорченных, действительно, хватает. Только после Вавилона они старательно прячутся. И не потому, что боятся – скорее не хотят лишний раз огорчать своего «Великого Государя». Хвалю – ругаю, все без толку: взаимное раздражение только нарастает.
Каким простым казался принцип: распределять деньги пропорционально нравственным достоинствам с тем, чтоб само богатство прислуживало добродетели. И как это непосильно!
С появлением достатка из шатров исчезают книги. Их место занимают роскошные безделушки: модные одежды, драгоценные застежки, башмаки с серебряными и золотыми подошвами, изощренные украшения для всех частей тела, благовония разнообразнейших ароматов.
Леоннат для гимнастических занятий заказывает песок из Египта. Здешний, видите ли, слишком груб! Филота своей коллекцией охотничьих сетей мог бы опутать всю Азию. Менелай35 признает воду только из горной реки Кара-Су. И таскает за собой пифосы, способные напоить целое стадо слонов.
Похожее и с сатрапами, очень быстро привыкшими глядеть на подданных свысока. Править они не учатся – учатся жить роскошней.
Да что наместники! – Даже у самого маленького начальничка какие-то банщики, массажисты и еще великое множество всевозможной прислуги. Один из таких «вельмож» - сотник Промах затеял соревнование: кто кого перепьет – и победил, опустошив почти четыре кувшина неразбавленного вина36. Из общих средств своего отряда взял себе награду – золотой кубок и талант золота37. А под утро скончался. С ним еще сорок участников идиотского состязания.
Один из писарей Евмена прятал в штабном имуществе драгоценности на сотню талантов золотом38. Это вскрылось во время пожара. Когда у негодяя спросили, как он скопил столько «добра» – нагло соврал: храню, мол, вещи погибших друзей для передачи родственникам после возвращения домой.
Началось дезертирство, не из трусости, а из желания приятно провести время. Даже испытанный воин Эврилох записался в инвалиды, будучи абсолютно здоровым. А потом устыдился вранья и честно сознался: хотел отдохнуть у моря с какой-то «сказочно прекрасной вдовицей из Вавилона». Командир Исского гарнизона Менандр ушел «отдыхать», прихватив за компанию всех своих подчиненных.
Отвечаю жестокостью, соразмерной проделкам.
…
Мама рвется приехать. На этот раз, чтобы учить меня, как награждать подвластных. «Возомнили себя царями! Гнусно обогащать умишки на уровне нищего», – написала в последнем письме. Но вряд ли научит: ее собственные телохранители приезжают к нам избалованные расточительством.
Матери вторит сатрап Вавилонии Мазей:
– Прежний Великий царь царей был богаче всех своих воинов вместе взятых. А нынешний, как бедняк, неожиданно оказавшийся на пиру венценосцев и мучительно тужащийся понять, как он сюда попал.
…
Пиры сменяются пирами.
Со всех сторон стекаются дельцы и проходимцы с лихорадочной жаждой обогащения в суетящихся глазках. Ограничил расходы на пиры и запретил нищим, бродягам, купцам и гетерам появляться в лагере. Но после этого их стало больше.
Меня самого все чаще принимают за удобный источник обогащения. У полисов Эллады прорезалась «историческая память». Сочиняют себе древних героев и присылают выпрашивать на памятник и родню. Причем каждый посланник, как минимум, потомок Мильтиада с каким-нибудь звучным именем. Тащат отрубленные головы мнимых сторонников Дария и требуют золотой эквивалент.
Вспомнил детство и в шутку послал Леониду пятьсот талантов ладана и сто талантов мирры39, чтобы не скупердяйничал и не учил жадничать детей во время богослужений. Тот ответил, как типичный придворный подхалим: «Благодарю за то, что помнишь недостойного. Урок, преподанный тобою двадцать лет назад, ведет меня по жизни. Я не отходил от алтаря, пока не принес в жертву Богам все полученные благовония. Ибо так учил меня ты – Божественный еще во младенчестве».
И тут же у моего дворца засуетились жрецы из реальных и выдуманных церквей. Все остро нуждаются в благовониях, все желают «уподобиться Главному воспитателю Божественного».
Даже артисты теперь не играют, а попрошайничают. Протей клянчит награду за каждый хороший анекдот. Престарелый Ликон Скарфийский во время представления прямо на сцене упал на колени, забавно протянул руки и попросил у меня десять талантов40. Будто бы пошутил, но так, чтоб отказ выглядел пошло и глупо. Дал. Артист-то хороший!
Явился Афинодор, победивший Фессала во время прошлогодних состязаний в Тире. Там Афинодоровские эротичные стоны признали лучшими назло «любимчику Александра». Мол, царь и так готов отдать полцарства Фессалу, а, значит, приз этому артисту не нужен, независимо от заслуг.
Но подобные обстоятельства нисколечко не смущали. Афинодор, давно прокутивший огромные призовые41, теперь на правах «лучшего трагика» нагло требовал защитить его от «домогательств» афинского суда. Сразу же выяснилось: судили его законно42 и присужденный штраф, несмотря на внушительные размеры, был минимально возможным43.
– «Справедливый закон выше любого царя: иначе – лишь у тиранов», – ответил ему словами Аристотеля и добавил: – Громкая слава не повод для исключений.
– Эти жирные завистники мстят за признание лучшим на твоих состязаниях. А законы Афин – такая же мерзость, как сами архонты-притворщики и граждане-лицемеры. Жалкие посредственности лишают меня возможности жить и творить свободно, губят Божественный дар!
– Знаешь, Афинодор, ты и без того слишком долго глумился над добродетелью, обзывая ее идеалом ханжей, мазохистов и деспотов. Настало время платить за свои беспутства.
– Ах, вот как! Все из-за этого зануды Фессала. Если бы штраф присудили ему, ты б выплатил вместо друга, потому что предпочитаешь жутко кровавые вирши, а не медовые вздохи распутницы-Афродиты. По-солдафонски брезгуешь лучшею из страстей!
Чтоб прекратить безобразную сцену, вышвырнул этого самодовольного болвана, но больше не трогал. Вымогатель обтерся и поперся к Демарату – выклянчил три таланта44. А вернувшись домой с деньгами, угрожал афинянам:
– Следующий раз Александр выдаст мне вместо золота целую армию персов, чтобы сравнять с землей вашу бесстыжую алчность.
«Скромняга» Серапион45 позвал играть с мячом. А там ни одной передачи.
– В чем дело? – спрашиваю. – Ты звал меня, чтоб показать всем, как игнорируешь самого царя?
– Но ты же не попросил! – многозначительно ответил он и на случай моей недогадливости как бы сконфуженно добавил:
– Я тоже не просил у тебя денег и не получил ничего…
Прогнал этого лучшего игрока вместе с мячом и… деньгами. Золото его обрадовало – а потеря такого друга, как я, кажется, не огорчила.
Жадность помрачает сознание до такой степени, что даже местные жулики стибрили Буцефала и лично пришли сказать:
– Можем найти коня за приличное вознаграждение!
«Наградил» прилично, до десятого колена…
…
Единственный метод, которым я могу прекратить это стремительное разложение, – найти тяжелую работу каждому. А для большинства такая работа – война. И только.
Как никогда, убеждаюсь, насколько был прав Платон: «Не должно быть ничего личного у стражей, призванных защищать общественные блага».
* * *
Палестинец метал «снарядики» с необычайной ловкостью: пролетая шагов двенадцать, вареные горошины падали очень точно, натыкаясь на кончик иглы. Ловкач ожидал награды, как и те, что его представили «Величайшему из царей».
– Награждаю мешком гороха! И иди – удивляй базар!
Назад | Дальше |