качай извилины здесь!

автор:

Книга «Бесконечность»

Глава 6. При Херонее(около восемнадцати 1)

Весной Филиппа втянули в войну на юге. В роли провокаторов выступили жители городка Амфиссы: они бесцеремонно распахали землю, принадлежащую Дельфийскому оракулу, находившемуся под защитой царя Македонии – официального попечителя храма. Дельфийская амфиктиония взывала о помощи.

Филипп чуял: это ловушка, но отказать без потери достоинства тоже не мог. Он поднял свою армию и направил лучших послов в Фивы и Афины, чтобы все объяснить, задобрить и заручиться поддержкой «в борьбе с богохульниками» хотя бы одного из военных союзов Центральной Эллады: Беотийского во главе с Фивами или Афинского морского. Македонский царь предлагал переговоры на самых выгодных для противников условиях и обещал подчиниться любому решению третейского суда по всем спорным вопросам.

Но Демосфену уже вручили золотой венок за создание прочного Панэллинского союза в священной войне против зарвавшегося варвара.

Ради этого союза Афины в очередной раз признали гегемонию Фив и пошли на значительные территориальные уступки. Правда, горечь политических утрат заглушил вкус хлеба, розданного Демосфеном бесплатно не только афинскому простонародью, но и всем желающим. На пифосах2 с зерном стояло клеймо Боспорского царя3, но все понимали: главный поставщик кто-то из персидских вельмож, а, может быть, и сам «Великий царь царей». При таком союзнике Македонец был нестрашен.

* * *

Филипп:

«Уходить некуда. Позади, в горных проходах укрепляются отборные отряды наемников. А перед нами на безукоризненных позициях объединенная армия всех моих врагов. Их значительно больше. Тысяч на пятнадцать, как минимум.

Тяжесть мрачнейших предчувствий на каждом лице, кроме «счастливчика» Александра, примчавшегося накануне с остатками своей шутовской конницы. Прощенный и возвращенный сын напоминал влюбленного юнца, наконец-то услышавшего долгожданное «да». Каковым, впрочем, и был…

– Ты б, сынок, прикрыл свою рожу, довольную. Здесь не праздник Диониса, и перед нами не банды расхристанных горцев. Боевая элита Эллады: Фивы, Афины, Коринф, Мегара, Коркира, Ахайя, Левкада, Акарнания, все полисы Евбея4… На этот раз махинатор Демосфен собрал их вместе. Добился-таки своего! Как будто это я осквернял святыни и лез на чужую землю! Как будто именно мне в Четвертой Священной войне отведена роль козла отпущенья! «Нужна одноглазая жертва!» – орет эта мразь на агорах.

Так плохо не было еще никогда. Мои жалкие союзники ненадежны и необучены. Да и меньше нас в полтора раза…

Я – венценосный защитник Дельфийского храма, как мелкий пакостник, трижды выпрашивал мира у этих бесстыжих «ораторов». И они трижды отказались даже выслушать мои предложения.

– Но твои фаланги – лучше афинских и могут запросто потягаться даже с фиванским священным отрядом. У нас больше всадников.

– С учетом твоих молокососов – больше. Но нет места для конницы. Сплошные овраги и россыпь камней.

– Отец, разреши – и тебе с Парменионом даже не придется вмешиваться!

– Правду сказал Леонид: самомнение твое беспредельно. Но лучше не зли меня. А то прогоню навсегда! Нам бы остаться живыми. А для этого нужно изворачиваться, а не рваться к победе…

– Но ты и так изворачиваешься целых три месяца. Сделалось легче? Нет же, наоборот. Они убедились: ты влип, и конец неизбежен. Я спешил сюда, чтоб доказать этим вырожденцам: их численное превосходство ничто перед доблестью моего отца. И механика…

– Ценю… И, уверен, поможешь. Но при одном условии – не задирайся. И забудь про свои катапульты5.

Я поставлю тебя и твоих мальчишек на самом краю нашего левого фланга. Там полоска у Кефиса6  местами пригодна для скачек.

– Я все изучил…

– Заткнись, и хоть разик дослушай! ОТЦА! …Пока Парменион упрется справа у Херонейского акрополя, а Кен – в центре, я со всей своей гвардией затаюсь слева. Ваша задача раздразнить их конницу, которая вся топчется у побережья на случай нашего бегства. И когда на вас бросятся – скачите, как можно дальше. Притворитесь, что паника!

И как только получится – я с Атталом7 зайду беотийцам во фланг. А там, если будет удача, вытолкнем их к перевалу. Тогда замрут и другие «союзнички», чтоб не подставить нам тыл. Парменион с Кеном будут спасены.

Все зависит от того, как долго вы сможете бегать от превосходящей конницы. Держитесь, пока мы продвинемся! Набегавшись вдоволь и имея в тылу остатки твоего воинства, они отползут к Херонее медленно, озираясь, в объезд по Гемонской долине8. Тут-то и ночь… А к утру предложу им мир. Подумают – согласятся, убедившись в серьезности жертв… Зачем им такая победа?! Удел их – спокойствие, сытость…

– С тобою они не помирятся! Цель их – Филиппа убрать, сломить навсегда Македонию.

– А ты-то что понимаешь?! Особенно в переговорах! Я делал так тысячу раз, пора и тебя научить. Дипломатов, как юных девиц, охмуряют дарами, посулами. Нежненько, без мордобоя! Всюду на это клюют. Фокион9 и сегодня готов, но ему угрожают смертью10

Ничего, я умею «попятиться, яко трусливый баран»… Чтоб с разбегу ударить рогами! И теперь будет по-моему – вот увидишь.

– Раньше они мирились, видя в Филиппе – средство от Фив или Спарты. Теперь же мешаешь им ты. Ты и твоя гегемония. И они уже сообразили, что только Филиппова смерть – гарантия мира и сытости.

– Нахватался у Аристотеля, сделался теоретиком! Даже отцовская смерть – бездушнейший «тезис в споре»! Но это тебе не теория. Реально Я ими вертел – потому-то надую и завтра…

Позже сомнем их союз и раздавим поодиночке. Вместе отец и сын! Как тебе это нравится?!

– Почему же не завтра, пока не примкнула и Спарта с целым Пелопоннесом?

– Снова ты за свое! Ну, не могут тридцать две тысячи побить пятьдесят, равных по силе и выучке. Аксиома, как говорят, крупные математики таким недоучкам, как ты.

– То есть они нас побьют! Может быть, сразу и сдаться?!

– Вот уже где твои крайности!.. Тогда-то уж точно не будет ни Филиппа, ни Македонии. Меня приколотят к кресту, тебя же, как всех сыновей, сбудут в ближайшем порту. Мать твою просто сожгут, а бабушку11 выкинут псам.

– Я так не думаю.

– Нет, ты думаешь не так! Не так, как следовало бы думать настоящему полководцу!

Учись, пока еще есть у кого! И тогда ты станешь достойным преемником трона. А нет – сиди дома, пускай пузыри с Арридеем…

Учись выживать! Учись выкручиваться из самых безвыходных ситуаций! Учись быть осторожным и терпеливым, даже когда тебя дразнят обманщиком или трусом!

Настанет день – и они проглотят насмешки с собственной кровью в слезах и сцаках.

И я был мальчишкой, и у меня чесались кулаки, но я терпел самые гнусные обиды – и только поэтому из сопливого заложника иллирийцев, затравленного пленника Эпаминонда12 получился истинный Самодержец – гроза все Эллады.

– Если тебе этого достаточно – не смею мешать…

– Мальчик обиделся! Маленький рвался в герои! Успокойся – твое еще будет. Поймешь же ты наконец: живой ловкач достигнет большего, чем мертвый храбрец – и как царь, и как просто отец. Тогда-то и сделаешь выбор, взвешенный, правильный. Если, естественно, завтра будешь достаточно вертким. А ты будешь – как только увидишь «зев разъярившейся смерти».

Да и кому же еще доверить маневры у Кефиса? Кто же быстрее тебя и соображает, и действует?! Только тебе одному спасать македонскую армию.

И не только армию. Завтра решится судьба всего Македонского царства. Выживем либо исчезнем! Громкая слава в веках или добыча червей – книжных, как вы с Аристотелем!

На следующий день13 Александр с прилежностью первого ученика выполнил поставленную задачу. Несколько раз его конница налетала лихо и яростно, как задиристый петушок. В конце концов, за ними увязались не только конные приспешники Демосфена, но и раздосадованные лучники передовых шеренг. Понеслись, как шальные детишки, и фланг беотийцев расчистился. Послав восхваленье Богам, я повел туда гвардию.

Но тут афиняне мощно ударили в центре, а справа объединенные отряды тяжелой и легкой пехоты союзников набросились на Пармениона. Численное превосходство гнуло мои фаланги, и они пятились, оставляя нас с голыми флангами перед Священным отрядом фиванцев.

Лучшие воины Фив возникли из ниоткуда буквами приговора, вынесенного судьбой всему македонскому войску. Пятьдесят броненосных шеренг безмолвных богатырей в темно-красных одеждах напоминали погребальную процессию, посланную за нашими трупами. И мы устрашились.

Веря, что гибель в бою – высшее предназначение14, фиванцы ломились с решимостью иноков. А мы, обычные смертные – хватались за жизнь онемевшими пальцами. Именно поэтому они шли и шли, а мы судорожно пятились, теряя строй и остатки самообладания.

Очень хотелось спастись: сдержать беспощадных вершителей на расстоянии копья, на миг отмахнуться мечом, продлить эту жизнь стрельбой из мелко трясущихся луков. Напрасно. Они секли наши копья размеренными ударами длинных мечей и давили нас тяжестью мощных щитов. А если и падали, то так, как падает камень, привязанный к шее утопленника. К нашей шее, зажатой в петле беспощадной Священной ленты15.

Происходящее своим строгим и размеренным ходом напоминало некий храмовый ритуал – обряд, где нас сделали жертвою.

Только в самом конце, в момент неизбежной развязки церемония оборвалась нелепейшим святотатством. С громким криком наперерез фиванцам несся помешанный одиночка с огромным щитом и кавалерийской пикой наперевес. Его жизнерадостный клич и блошиные прыжки через овраги, камни и тела убитых настолько не соответствовали торжественности момента, что все невольно повернули головы и уставились на него с каким-то тягостным недоумением.

Сумасшествие — вещь заразительная. Вслед за первым безумцем показались и другие, еще больше похожие на блох, поскольку изрядно отстали от своего предводителя. Пигалиц кто-то построил – видимо, смеха ради… Кому здесь комедия?!

И тут я ЕГО узнал. Мой сын метнул свою пику – та, свистнув, продырявила насквозь фиванского командира.

Я часто видал людей, пронзенных копьем. Но подобное видел впервые. Сраженный фиванец обмяк точно чучело на шесте, древко пики трепыхалось над шлемом, а наконечник ушел под землю между ног, безжизненно подломившихся. Так стрела протыкает кролика, и он не способен упасть.

Я-то знал силу и точность броска несостоявшегося Олимпионика – фиванцы не знали. Они не боялись смерти, но сверхъестественное пугало их по-настоящему, как всех помешанных на Богах и героях. Стремительный бег, гигантские прыжки и мощь прилетевшей пики повергли Священный отряд в суеверный ужас.

– Ахиллес… – покатился беспомощный ропот «обреченных Владыками Неба». А тот, кого они назвали Ахиллесом, крошил их сомлевшие члены мечом, щитом, локтями, ногами, головой…

– Вперед!!! – заорал я и нежданно добавил: – За нас Ахиллес!!!

– Ахиллес!!! – грянули хором гвардейцы и рванули, как хищник к добыче.

– Ахиллес!!! – подхватила фаланга, нанизывая на копья то, что недавно казалось жертвенным ножом, а теперь превратилось в безвольную жертву.

В опьянении невиданного экстаза носились мы по полю своего триумфа, и каждый, как мог, подражал незримым движениям сына…

– Берегись, – услышал я знакомый голос, и что-то тяжелое снесло меня в сторону. Как раз вовремя. Беотиец, принятый мною за мертвого, ткнул обломком копья, но попал в пустоту. Я свалился вблизи на щите Победителя, вырвавшем меня из когтей верной смерти16.

Прикончив притворщика, Александр протянул руку, помог встать, весело улыбнулся и пошутил:

– Ты был прав! Пятиборье с препятствиями. Бросил коня, как собачку.

– Ты спас мне жизнь! Дважды спас! Никогда не забуду! Сынок!

– Ну, может, не жизнь – но дыркою меньше. Надеюсь, простишь Александрополь.

– Теперь будет два Александрополя – я переименую Херонею. – Александр склонился, как бы в сыновней почтительности. – А, кстати, где их конница, и вообще весь правый фланг? Почему они до сих пор не догнали безлошадных кузнечиков.

– А их больше нет. После того, как простил, могу сказать: царский приказ «Драпать подальше!» командиру левого фланга по тактическим соображениям (они растянулись вдоль берега) пришлось поменять на другой: «Топить их в болоте!».

– Всех?!

– Почти. Некоторые чистоплюи отказывались лезть в вонючую жижу…

И Александр, чрезвычайно довольный собой, побежал к товарищам. Послушал Кратера и примчался назад, выкрикивая на ходу:

– Поможем Пармениону! Не ждать же нам деда до вечера!

Пока я строил бойцов, захмелевших от чуда и пролитой крови, Александр от меня убежал, уводя за собой всю кавалерию.

Мы с Кеном зашли во фланг. Конница выросла с тылу и одним своим приближением заставила капитулировать тех, кто еще не струсил.

– Слава герою Херонеи! Слава Александру! – поспешно выкрикнул я, чтоб хоть здесь оказаться главным.

–Славааааа!!! – неслось со всех сторон. К нашим голосам присоединялись выкрики пленных. Победители и побежденные орали одно и то же:

– Слава царю Александру!!!

А мнимый царь стоял на спине неподвижного и равнодушного к шуму Буцефала, изображая величественный монумент «Полубога». А когда ему надоедало прикидываться статуей, раскидывал руки в стороны и раскланивался, точно артист на подмостках или гимнаст на разминке. Это детское самодовольство было подчеркнуто театральным и одновременно пленительным, завораживающим.

Ощущение собственной ничтожности пронзало насквозь – как пикою Теагена17. Отныне и навсегда не принять мне его побед, как собственные достижения. Не радоваться, как в день укрощения Буцефала. Низвержен я вместе с фиванцами».

* * *

АЛЕКСАНДР: «Больше, чем нежданная победа, отца обрадовало вполне предсказуемое бегство Демосфена.

Убежденный в абсолютном превосходстве собранного им войска Демосфен решил продемонстрировать всем, что он не только неукротимый оратор, но и лихой боец, до поры скрывавший свои выдающиеся военные способности.

Естественно, на поле боя он предпочел развлекать стратегов-союзников своей высокопарной болтовней и собрал вокруг себя целую толпу любителей красноречия. Поэтому военачальники противника слишком поздно заметили, что их подчиненные уже спасаются бегством.

Пока все остальные метались и спорили, Демосфен ускользнул, на ходу избавляясь от оружия, доспехов и даже личных вещей. А потом, прикидываясь мирным, безвестным путешественником, поспешил в Афины.

Но такому, как он, невозможно остаться не узнанным. Живых свидетелей его позора набралось не менее сорока. Видели даже, как он просил пощады у куста, за который случайно зацепился во время бегства.

Отец подробно расспросил каждого из видевших улепетывающего оратора. Позвал меня и, смакуя детали, пересказал все, что услышал. Этого ему показалось мало, и он заставил меня выслушать еще и самих свидетелей.

Когда свидетели закончились, отец успел напиться до состояния хвастливого веселья. Приказал принести вещи Демосфена, долго потешался над щитом с надписью «К Благодатной Богине удачи»18. Несколько раз пытался выяснить у меня, кто автор напыщенного девиза, заменившего краткое и традиционное у военных «Удачи!». Я не знал. И тогда он уверился: сумничал сам Демосфен или раб-оружейник, нахватавшийся пустозвонства у собственного господина19.

– Ну, что, – ехидничал отец, – где же твоя удача, к которой ты якобы шел? Почему ты опять облажался, великий болтун-поводырь? Эх ты, говорящий сухарик!

Но и этого оказалось недостаточно. Несмотря на все попытки отговорить царя от пьяной затеи, отец напялил на свое мощное тело доспехи худосочного оратора. Взял ларец, в котором Демосфен хранил свои речи, и пошел на поле боя больше похожий на колченогого быка, перетянутого конской сбруей, чем на рафинированного Демосфена в дорогих доспехах.

Пританцовывая среди трупов, отец как бы зачитывал свитки Демосфена, подражая ораторскому речитативу и завывая, как посредственный поэт при исполнении собственных произведений:

– Демосфен, сын Демосфена, Пеаниец предлагает считать варваром Филиппа Македонского, изгнать Филиппа, уничтожить Филиппа, изрубить Филиппа на мелкие кусочки, сжечь Филиппа, развеять по ветру Филиппа…

Текст сымпровизированной таким образом речи разрывался в клочья и разбрасывался во все стороны, как бы изображая развеянного по ветру Филиппа. А отец продолжал свое представление:

– Ой-ой-ой, кажется, пора драпать от Филиппа! – тут отец, раскачиваясь от выпитого вина, делал вид, что встает на цыпочки и пытается убежать, трусливо озираясь по сторонам. Потом изо всех сил сжимал собственные ягодицы и верещал противным голосом:

– Уносить задницу от Филиппа! Просить милости у Филиппа! Признать Филиппа любимым царем Демосфена, сына Демосфена, Пеанийца!

Говоря о милости, отец ползал на четвереньках и протягивал руки с выражением самой жалкой покорности.

Царя окончательно развезло, и он принялся разговаривать с трупами. Присев на камень возле очередного павшего афинянина, отец долго и подробно рассказывал покойному о том, какой склочный и недальновидный человек Демосфен. Мол, сам Филипп Победитель много раз предлагал этому пустобреху свою дружбу и хорошие деньги, но тот высокомерно пренебрегал ради персидского золота, не способный понять, что отказывается от дружбы Великого человека.

– И вот результат: ты валяешь здесь, Артаксеркс наглотался яда, Демосфен драпает… А Филипп… Тот самый Филипп – властелин всей Эллады! – всякий раз заканчивал отец, гордо тыча себе в грудь при словах «Филипп» и «властелин».

Но, кажется, этот пьяный спектакль примирил его с афинянами и Демосфеном. Поэтому на следующее утро среди всех, кто обсуждал капитуляцию Афин, именно отец проявлял наибольшую снисходительность к побежденным.

– Оставьте этим жалким «демосфенцам» хоть что-нибудь. У них и так не осталось ничего, кроме несмываемого позора! – приговаривал он.

Зато фиванцев, «потерявших под Херонеей лучших людей», выгнал даже из Дельфийской амфиктионии, отдав их голоса в Священном Совете – Платее, Танагре и Феспиям20. Эдакая месть «подлым людишкам» за былые, детские унижения».

* * *

По воле Филиппа единственный памятник украсил поле битвы при Херонее – памятник священному отряду Фив. Мраморный Фиванский лев вознесся над пролитой кровью.

Но путешественников, попадавших в Херонею, интересовал не этот одинокий символ человеческой скорби, а пышный дуб, под которым якобы стояла палатка Александра накануне решающей битвы21.