автор: Пласковицкий А. Л.

Книга «Бесконечность»

Глава 2. Фрагменты воспитанья (детские годы1)

Живя и действуя порознь, родители отложили спор о сыне на многие годы. Отложили вместе с сыном, чтобы потом единодушно признать его замкнутым и скрытным.

Мать ему заменила кормилица Ланис, а отца – многочисленные наставники во главе с эпирянином Леонидом, дальним родственником Олимпиады.

* * *

– Мама, кто сильнее Геракл или Ахилл?

– Зевс, сынок. Ведь он Верховный Бог. Хотя… Вырастешь – сам узнаешь, – одернула многоопытная жрица то ли себя, то ли малютку-сына.

* * *

– Зачем тебе, папа, так много жен и детей?

– А это, чтобы ты, сынок, царский венец завоевывал в борьбе, на правах сильнейшего и не рассчитывал на все готовенькое, – поучал пьяный царь, прозывавшийся Завоевателем.

* * *

Урок жертвоприношения. Ученики Леонида, сдерживая волнение и конфузясь, подходили к священному алтарю. Каждый из них бросал в огонь свою маленькую щепотку благовоний. Леонид стоял рядом и тщательно запоминал, кто недостаточно смел в обращении с пламенем или недостаточно почтителен к Богам.

Последним, высоко задрав голову, шел самый младший – пятилетний Александр. Его недетской серьезности и почтительности могли бы позавидовать многие жрецы. Но потом произошло то, чего Леонид никак не ожидал от лучшего, самого примерного ученика. Решительно сунув в огонь оба кулачка, малыш высыпал две полные горсти благовоний.

– Александр, умеренность необходима не только в еде и играх! – приглушенно зарычал Леонид, бережливая натура которого не вынесла подобного расточительства.

Но глаза маленького царевича сверкнули ярче алтарных углей, и он выдал назидательнее самого строгого учителя:

– Это Бог! Нельзя жалеть Богам!

А потом сорвался с места, метнулся к чаше с благовониями и прежде, чем Леонид успел среагировать, высыпал в огонь оставшееся.

Выйдя из храма, разгневанный воспитатель не стал ограничиваться внушительными затрещинами:

– Что ты себе позволяешь, головастик?! Мало того, что перестал слушаться старших, так еще транжиришь чужое без меры! Вот завоюешь страны, где много благовоний – трать, сколько хочешь. А пока будь бережлив!

Александр не проникся – наоборот просиял гордо и радостно, как герой, претерпевший за веру. Он глядел на Леонида так, как будто учеником был этот суровый детина, покрытый ужасными шрамами. А потом отчеканил, словно вбивал каждое слово в чью-то непокорную душу:

– Богам надо отдавать все! Свое и чужое! Все!!!

* * *

Филиск считал себя «преуспевшим последователем» Сократа и Антисфена. Приглашение в Пеллу в качестве наставника македонской молодежи, он воспринял как должное.

– Ну вот, – обратился философ жене. – А еще наговаривают: «Филипп Македонский – типичный варвар».

– А то нет! – решительно возразила супруга и, поколебавшись, добавила с явным раздражением. – Он даже женщин выбирает, не взирая на их нравственные достоинства.

Филиск привык не перечить своей практичной «половине». В конце концов, кем бы он стал, если б не ее цепкая хватка? – Бродячим попрошайкой. А так – человек уважаемый и зажиточный. Особенно теперь – высокооплачиваемый учитель молоденьких аристократов могущественной Македонии. Придет время, и бывшие ученики сделают его царским советником и будут слушаться во всем.

– Ну, вообще-то он, конечно же, варвар. Но надо отдать должное его отличному чутью на хороших учителей, – вывернулся Филиск.

Жена знала, что должное пришлось отдать не Филиппу, а его алчным прихлебателям, но промолчала, чтобы муженек, не дай Бог, не проболтался.

…

Работа не задалась с первого дня. Явившись к ученикам, Филиск тут же испытал шок, сильнейший в жизни.

Не обращая внимания на взрослого изысканно одетого человека, юноши и подростки из знатных семей стояли навытяжку и напряженно слушали, как какой-то стриженый недомерок лет семи-восьми в простенькой одежонке читает наизусть «Илиаду».

Чрезмерная экзальтация и резкая жестикуляция этого странного мальчика могли б показаться забавными. Но то, что он выкрикивал с радостным ликованием, обдало добрейшего философа ледяным ужасом. Казалось, не герои Гомера, а этот гневный малыш топчет и рубит поверженных врагов.

– Прекратить немедленно!!! – завопил Филиск. – Кто этот сумасшедший ребенок, и как он здесь оказался?! Я спрашиваю, кто этот выродок?! И почему его держат среди здоровых детей?! Немедленно отведите его куда следует!!!

«Сумасшедший ребенок» моментально пришел в себя и, склонив голову к левому плечу, смотрел на визжащего дядю с искренним интересом. Будущие ученики пребывали в прострации и соображали слабо – Филиску никто не ответил. Философ заговорил спокойнее:

– Так-то вас воспитывали… Я ваш новый учитель философии – меня зовут Филиск, сын Филиска. Я из Коринфа. Кто-нибудь знает, откуда этот горластое существо?.. Вот тебя юноша, как зовут?

– Птолемей, сын Лага.

– А кто этот мальчик?

– Это Александр, сын царя Филиппа.

– Ах, вот оно как… – Филиску сделалось дурно. Но постепенно дар речи вернулся к бывалому ритору – сказался давнишний опыт выступлений перед буйным народным собранием Коринфа.

– Милый Александр, кто научил тебя рассказывать такие страшные стихи?

– Это Гомер. И стихи совсем не страшные. Они героические, – глаза маленького царевича снова пылали.

– Я – учитель и знаю, что это Гомер. Но он написал свои поэмы отнюдь не для того, чтобы маленькие мальчики восхищались кровавой сечей. Война и жестокость – это самое-самое ужасное и отвратительное. И когда ты вырастешь, как твой старший брат Арридей… Здесь есть Арридей?

– Я здесь – отозвался смуглый подросток-увалень, совсем не похожий на своего розового сводного братца.

– Хорошо. Так вот, Александр, когда ты вырастешь, как Арридей, я научу тебя в этом разбираться.

– В чем?

– В том, что война это очень скверно! – снова терял терпение Филиск. – Царевич, отведи, пожалуйста, своего братика к кормилице.

– Я пришел учиться, – ответил младший из царевичей.

– О тебе речи не было. Ты слишком мал.

– Но мне нужно. Фило-софия, – мечтательно протянул Александр. – Это так важно. Я очень люблю мудрость.

– Прекрасно. Но всему свое время. А теперь иди с Арридеем!

Ученики сдавлено захихикали.

– Я сказал, что-то смешное?!

– Нет. Но это Александр привел сюда Арридея. Кроме него это никому не под силу, – ответили наперебой, как бы оправдываясь в неуместной смешливости.

– А разве Арридей не мог прийти самостоятельно, как свободный юноша свободной Македонии?

– Я не хочу философии! – неожиданно выдал Арридей и покосился на Александра.

– Ну, так идите оба. Я принципиальный противник насильственного обучения.

– Значит, пусть мой брат Арридей остается дураком?

– Как ты можешь называть дураком старшего брата?!

– Но ведь он не любит мудрость.

– Это его право.

– А отец сказал, что он должен учиться. И я согласен с отцом.

– А что отец сказал тебе, малыш?

– Сказал: «Отведи этого идиота – он кроме тебя никого не слушается».

– Это сказал царь?

– Да, ведь он мой отец, как тебе уже говорили.

Филиск ощутил себя в глупом положении и очень нуждался в совете жены. Но ее рядом не было… В конце концов, философ решил не обращать внимания на эту диковинную парочку царевичей и обратился ко всем ученикам:

– Ладно, начнем урок. Думаю, Александру тоже полезно послушать. Так вот, философия, дети мои, учит, каким образом каждый из нас может достичь блаженства и избежать страданий. Есть много условий, без соблюдения которых блаженство невозможно, но главное из них – мир. Там, где война, – льется кровь, умирают люди, и никакое счастье невозможно…

– А почему тогда воевали Геракл, Ахиллес, Патрокл и другие великие герои? – совершенно бесцеремонно прервал учителя Александр.

– В те времена еще не открыли истинной философии, и поэтому не могли жить правильно.

– Значит, тот, кто знает вашу философию, не сделает ничего героического.

– Настоящий герой не тот, кто проливает чужую кровь.

– А кто?

– Тот, кто воздержан!

– Даже если враги крадут чужих жен и жгут Элладу?

– Крадут и портят чужое плохие люди – варвары. А настоящие эллины не должны им уподобляться.

– И тогда варвары легко и просто будут делать все, что им нравится?! Этому вы нас научите?!

– Чему этому?

– Как стать легкой добычей для плохих.

– Плохих покарают Боги, а мы должны оставаться хорошими.

– Ну, и оставайтесь! Пойдем Арридей, нам не нужна такая «философия»!

Александр уводил обрадованного брата, а Филиск судорожно соображал, как правильнее доложить Филиппу.

…

Но на следующий день разъяренный Филипп распорядился выгнать «придурочного миротворца» без выплаты содержания. И Филиска с женой вытолкали взашей.

По дороге домой несостоявшийся «наставник молодежи» изводил жену монотонной бранью в адрес «сопливого доносчика», а, вернувшись в Коринф, рассказывал друзьям страшные истории про кровожадных детей Македонии. Образ огнедышащего мальчика плодился и ширился в тонкой и впечатлительной душе коринфянина.

* * *

– Ланис, наш мальчик слишком серьезен для своего возраста, – в который раз твердил кормилице акарнанец2 Лисимах.

Этот прилежный служака был страстным поклонником эпической поэзии, знал наизусть всего Гомера и на правах «дядьки» (по-ученому – гувернера) неотступно следовал за своим воспитанником, именуя Филиппа – Пелеем, Александра – Ахиллесом, а себя – Фениксом3.

– Еще бы! Он был особенным с самого первого дня. Я сразу сказала, что он настоящий потомок Геракла по отцу и Ахиллеса по матери, – охотно подхватывала Ланис уверенным тоном категорического энтузиазма.

– Он и есть Ахиллес! Ты бы видела, как он выхватывает меч и замирает, подобный изваяниям древних героев, услышав песни великого Тимофея.

А еще он очень добрый и скоро раздарит все, что есть у царя Филиппа и его друга Демарата. Вот и мне подарил этот старинный кинжал, – Лисимах полюбовался кинжалом и продолжил:

– Все дети так и норовят уклониться от занятий, чтобы поиграть, потрепаться или просто поваляться в тенечке. У него не бывает отдыха. Он тренируется и читает, читает и тренируется. За свои сорок лет я не видел ничего подобного.

– А кто виноват?! – Ты, Лисимах! Дети не должны так много читать и столько времени посвящать войне и спорту. Дети должны играть, любить сладкое… Но из-за твоей слабохарактерности наш мальчик постоянно доводит себя до изнеможенья. У него вечно горячий лоб… И одежда трещит от соли.

– Ты будто сама не знаешь: его невозможно понудить к тому, что считает неправильным!

– Именно из-за этого многие дармоеды, вроде расфуфыренного математика,4 считают нашего мальчика «злобным».

– Даже грозный медведь Леонид, перед которым все юноши трясутся, как мелкие листья… Даже этот здоровяк только скрипит зубами и ругается, но может добиться своего только одним способом – убедить Александра в собственной правоте.

Иногда я ловлю в этих глазенках слабости, обычные для десятилетних мальчиков. Но он расправляется с ними, как со своими злейшими врагами. Кто соблазнит его сладостями или еще чем-то, когда никакие соблазны в нем просто не выживают?

– Раньше хотя бы в храмы со мной или с матерью. А теперь как отрезало. Говорит, это сказки для малышей и женщин. Мол, те и другие – слабые. Я попросила не богохульствовать, а он: «Богохульствуют сказочники! А я же доподлинно знаю, кто Боги, на самом деле».

Разве такие мысли в чистую детскую голову придут без дурного влияния этих дурацких папирусов, меленько исцарапанных? Разве они научат чему-нибудь настоящему?!

Он лишает себя слишком многого. Все мальчишки украдкой ходят смотреть на обнаженных нимф возле храма. Я спросила у Александра, почему ему это не интересно. «Такой интерес низок и недостоин человека», – ответил он. «Но ведь это красиво!» – настаивала я. А он сурово, как жрец: «Может быть, но мальчики не ищут красоты, им любопытно другое». Ты б в его возрасте смог высказать нечто похожее?

– Честно говоря, я и сейчас не столько слушал тебя, мудрая Ланис, сколько разглядывал твои восхитительные груди…

– И у такого бесстыжего воспитателя растет такой правильный мальчик?!

– Ничего, вскормленный этакой грудью никогда не забудет о женщинах. У его отца Филиппа шесть жен! А шлюх и девок никому не сосчитать. Даже царице-матери, всеведущей Эвридике. Вот и ему со временем…

– Ручки-то убери!… Ты, кажется, собирался отправляться за Александром?!

– Теперь-то я точно знаю, с чьим молоком всосал мальчишка такую сдержанность. Я не учил суровости, я обожаю сладенькое… Ай-ай!!! Уже ухожу… Ну, и силища, только богатырей выкармливать.

– Иди, иди… Среди расслабленных мужичков только мы, женщины, храним силу древних героев. Почему бы и не вскормить еще одного сегодня?!

* * *

Достигнув почтенных шестидесяти трех лет, мать Филиппа Эвридика не научилась ни писать, ни читать. И вот теперь ежедневно изучала грамоту под руководством «любимого внука».

У многодетной царицы-матери было с полсотни бесспорных внучат, но «своим» внуком она считала только Александра, остальных (даже царствовавшего в течение двух лет Аминту Третьего) называла ущербными или не признавала вообще.

Когда Александр явился к ней и объявил, что «вольная царская жизнь» закончилась и начинается учеба, Эвридика решила, что мальчик шутит, чтобы повеселить соскучившуюся бабушку. Но мальчик не шутил. Тогда царица-мать разбушевалась:

– Я слишком стара для этого и уже не вижу твоих букв! Ты зря теряешь время! Еще никому не удавалось принудить меня к чему-нибудь! Никому!!! Убирайся со своими свитками!

Но внук только улыбнулся в ответ и не двигался с места. А когда рассвирепевшая Эвридика исчерпала запас пинков, тумаков и ругательств, Александр заявил, что ему «не нужна бабушка-варвар».

Борьба характеров продолжалась целый месяц. Бабушка ерепенилась и распускала руки. Внук напирал невозмутимо серьезный, как опытный укротитель. То наказывал своим равнодушием и обидными намеками на чье-то невежество, то подбадривал особым вниманием и похвалами за силу воли. И он дожал бабушку:

– Ладно, учи! Надо ж тебе самому на ком-нибудь тренироваться. Раз больше нет ни одного достойного ученика – мучай несчастную старуху.

…Одновременно она похвасталась всем окружающим, что сдалась второй раз в жизни, причем опять Александру. Некоторые спрашивали, какой (раз или Александр) был первым? И бабушка объясняла охотно, со всеми подробностями. А кто ей заштопает рот?! Младшенький сын Филипп?! Да никогда в жизни! – Она сама, кому нужно, заштопает, «даже этой идиотке Миртале»!

Эвридика была единственной, кто не признавал имя «Олимпиада», и самопровозглашенной родственнице Олимпийских Богов приходилось с этим считаться.

Урок был в самом разгаре: «Великая царица-мать» высунув бледный язык, сопя и кряхтя, выводила на вощеной доске буквы такие же крупные, как сама бабушка. А строгий внук прохаживался рядом, время от времени требуя переписать. Эвридика громко ругалась, но поворачивала стило и исправляла ошибки.

Когда грамматика закончилась, началась любимая бабушкина математика. Быстро справившись с задачками и самодовольно выслушав похвалы учителя, престарелая ученица решила вспомнить молодость:

– Ты весь в своего дедушку Александра5, такой же настырный.

– Мой дедушка Аминта Второй Македонский.

– И он еще собирается учить меня истории. Твоя история тьфу. Я знаю, как было на самом деле. И пусть мне отрежут язык, если я вру или болтаю не то, что положено!

«Дедушке» Аминте было больше, чем мне сегодня, когда он взял меня, шестнадцатилетнюю девочку, в жены своему зятю Птолемею после смерти младшей царевны.

Скажи, твои сестры сегодня могли б полюбить как мужа такого дряхленького, как я?

– Ты совсем не дряхлая, а только притворяешься, чтобы отлынивать от учебы.

– Я никогда не притворяюсь в отличие от вас — Аргеадов!.. И никого никогда не обманываю! А такая, как я, не могла полюбить ни Аминту, ни облезлого вдовца его дочки-покойницы.

Возможно, тебе уже рассказывали, что я придушила их обоих, что царица Эвридика – вылитая Федра6, описанная этим нахлебником Еврипидом7. Но ты же не думаешь, что в молодости твоя бабушка бродила по ночам и душила беззащитных мужей? Если бы я хотела убить – у меня всегда с собой вот этот кинжал, – и Эвридика потрясла перед носом слушателя клинком, больше напоминавшим детский меч самого Александра.

– Я не стала никого резать, потому что я влюбилась… А любовь делает нас добрыми. Даже таких, как я. Ведь в юности я была очень злая, хуже твоей сумасшедшей матери. Так как была несчастна без настоящей любви.

Но стоило мне увидать царевича Александра – такого прекрасного мальчика, как ты… Ну, немножечко старше… Ты – десять. Ему – семнадцать. К тому же, он был чернявеньким.

Я сразу в него влюбилась. Но никому не сказала. Настоящие женщины, постарайся запомнить, первыми не говорят. Напротив – делают вид, будто пренебрегают. У нас это лучшее средство кого-нибудь заманить. Это у вас есть руки, пронырливые и крепкие, – и старуха принялась с видом знатока и с явным удовольствием тискать плечи внука своими толстыми пальцами.

– Естественно, он заметил – и сам полюбил без памяти. Вот кого я, действительно, убила – так это детей Птолемея. Я вытравливала их в своем чреве, чтобы они даже не смели рождаться. Я хотела только детей Александра.

И когда Птолемей наконец-то погиб, у меня появились дети. Аминта, когда узнал, хотел выгнать и меня, и своего сына. Но я уговорила этого старого дурня взять меня в жены и признать детей своими, чтоб они стали царевичами – получили права на Царство. А все потому, что Александр тогда еще не стал настоящим мужчиной и не мог жениться. Видите ли, ему не было двадцати, и он не успел убить кого-нибудь на войне!

Конечно, права на трон кому-то казались «призрачными». У Аминты хватало старших и опытных сыновей. Но умер – и мы победили, отобрали назло им всем!!!

И тогда его убили… Эти мерзавцы убили моего единственного, моего любимого, убили в самом цвету! – слезы хлынули ручьем, огромное тело Эвридики заколыхалось в горьких рыданиях. И теперь уже Александр пытался обнять и утешить голосившую бабушку. Прошло много времени прежде, чем она продолжила свой рассказ:

– Наши мальчики Пердикка8 и Филипп отомстили со временем каждому. Конечно, если бы не умер в младенчестве мой любимый сынок Александр – он бы расквитался по-настоящему. Но и без того все они гниют среди отбросов!

Так и ты, мой мальчик, должен полюбить достойную тебя один раз и на всю жизнь, до самой смерти, – в глазах Эвридики вновь набухали слезы.

– Я полюблю, бабушка. Только ты больше не плачь.

– И никогда не бери пример со своей бессердечной матери. Она совсем не умеет любить. Она даже не представляет, что это такое.

– Она любит Богов и меня.

– Вот-вот, Богов… И ей нет дела до моего беспутного Филиппа. Он для нее недостаточно Божественный и слишком глупый.

А он не глупый. Конечно, это мы с его отцом придумали македонскую фалангу, вооруженную длинными копьями – сарисами9. Непобедимый еж-убийца. Никому не прорваться сквозь эту щетину.

Я уж промолчу, когда и как мы придумали такую «длинную штуку». Потому что ты еще маленький! А твой папа понял это и применил, как следует. А все говорили: «Слишком длинные копья!» Что они понимают в длине?!

А все потому, что мой сын всегда и во всем меня слушался. А ты, вредный мальчишка, слушаешь только тогда, когда сам этого хочешь… Упрямый, как дедушка!

– Ты сама упрямая. А я нет. Я слушаюсь тебя всегда, когда ты говоришь правильно, даже если мне совсем не хочется тебя слушать. Но когда ты несешь чепуху…

– Откуда ты, мелкий софист, можешь знать, что правильно, а что чепуха?!

– Вот научишься читать, как следует, – сама увидишь откуда.

– Вот за такую самоуверенность никто и не любит твоего хвастливого отца.

Хотя ты не такой. Ты больше похож на нас с дедушкой. И тебя будут любить ради тебя самого, а не ради твоего царства, славы или денег. Запомни это!

– Ты уже говорила, бабушка…

Лисимах осторожненько заглянул в комнату. Эвридика тут же заметила появление гувернера:

– Ты подслушивал?!

– Нет, Великая царица, – я только что пришел.

– Почему ты опять опоздал?

– Я пришел раньше.

– А я говорю: опоздал!!!

Лисимах побледнел. В его памяти ярко вспыхнула недавняя встреча Филиппа с матерью. Могучая старуха била своего сына всем, что попадалось под руку, а Филипп только прикрывался и пытался оправдаться то ли за последнюю пьянку, то ли за очередную гетеру.

– Бабушка, здесь нет никаких часов. Даже не видно солнца. Откуда ты знаешь, что он опоздал?

– Я чувствую!

– А можно его наказать, когда я все точно выясню?

– Ты не поверил бабушке?! Вот и воспитывай их после этого, правда, Лисимах?

– Истинная правда, Великая царица.

Но даже полная солидарность не спасла Лисимаха от приготовленной затрещины. Впрочем, на этом наказание закончилось. И не только потому, что между воспитателем и бабушкой встал Александр, но и потому, что настроение у Эвридики после слез и откровений было весьма хорошим.

– Ладно, герой, забирай своего подхалима и научи его не опаздывать.

– Не забудь про домашнее задание. Я проверю.

– Я еще не такая старая, чтобы забывать про домашнее задание, чтоб ты знал, умник!

* * *

– Рыжик! – проникновенно мурлыкала Олимпиада. – Поцелуй свою маму. Какой ты красивый, когда улыбаешься! И как вырос! Ну, не рвись – я так соскучилась.

Когда царица, выпустив сына из своих ароматных объятий, поздоровалась со всеми воспитателями, раздала подарки и рассказала самые интересные придворные новости – посторонние удалились. И тогда она спросила то, ради чего решила приехать на этот раз:

– Как ты думаешь, мой маленький…

– Я уже не маленький, мама!

– Ну, хорошо, как ты думаешь, мой немаленький, откуда у таких смуглых и черноволосых родителей такой розовый рыженький красавчик?

– Судьбе было угодно сделать меня похожим на Ахиллеса.

– Похожим на Ахиллеса она сделали твоего дядю – будущего царя Эпира. Ты – другой!

«Другой» прозвучало таинственно, с неподражаемой многозначительностью. Так умела разговаривать только Олимпиада, лучшая исполнительница всех религиозных таинств. Слова возникали ниоткуда и раздвигали пространство:

– Ты, конечно же, помнишь, как Зевс влюбился в мать Ахиллеса – прекрасную нимфу Фетиду. Но было предначертано: от брака Зевса и Фетиды родится Бог, Всемогущий и Всеведущий, который свергнет отца и создаст мир Вечной Гармонии для людей и Богов.

Испугались Боги, что не будет им, порочным и слабым, места в мире Вечной Гармонии, и уговорили могучего героя Пелея похитить прекрасную Фетиду и сделать ее своею. Удачлив оказался Пелей, подученный Богами. Овладел он несчастной Богиней. И чуть позже она родила… Но не Великого Бога, а великого героя – Ахиллеса.

Зевс никогда не забывал свою неудовлетворенную страсть… Много было героев среди потомков Фетиды, но было и множество дев, таких же прекрасных, как наша праматерь.

И вот одна из нас (не будем называть по имени, чтоб не гневить Геру) оказалась в точности такой же, как ее прародительница. И с новой, неукротимой силой вспыхнула страсть в сердце Царя Богов. И на этот раз не смог помешать НИКТО. И от величайшей любви родился мальчик, златокудрый и Божественный, как дети Зевса, и Великий, как все потомки Фетиды.

Ты все понял, мой умненький мальчик?.. Я спрашиваю, все ли ты понял?…

Если понял, то пусть эта великая тайна до времени хранится в недоступных глубинах твоей души. Придет час, и ты совершись предначертанное тебе! Помни об этом!

Когда Олимпиада разговаривала таким тоном – падали в обморок змеи, в воздухе трепетали бесплотные тени умерших, но оставался безучастным собственный сын. То ли он привык с рождения слышать этот головокружительный голос, то ли сам был из того же теста:

– Это очень красивая сказка. Но я давно не интересуюсь сказками.

– Разве ты забыл, что вымысел в сказке, как благовоние в священном огне? Он необходим, чтобы истина стала зримой. В чем здесь истина, по-твоему?

– Вечная Гармония – единственное, ради чего стоит жить.

– Но откуда взяться Вечной Гармонии? Кто принесет ее Богам или людям? Где тот Могучий Некто, который слепит ее из вещей и поступков?

– Я очень хотел бы им стать.

– Но для этого нужно стать Богом, Всезнающим и Всемогущим. И это уже не сказка. Смертный способен к Нетленному, если преодолеет длинный путь лишений и подвигов! Если вольется навеки в пустовавшие души людей, как это сделал Дионис! А не застрянет навсегда в собственном вонючем теле, как хотелось бы тупым ублюдкам и жалким рабам, вожделеющим плотского бессмертия!

Олимпиада помолчала, рассекая воздух своими порывистыми шагами из угла в угол, а потом добавила:

– Если ты такой взрослый и умный, то пойми и то, что людям легче смириться с Божьим принуждением. Насилие человеческое им ненавистно. Даже если самый лучший человек принуждает их к Возвышенному и Гармоничному.

– Почему же, ведь человек будет сочувствовать им больше, чем любой из Богов? Он только и сможет предложить им самое подходящее. Ведь сам такой же…

– Именно поэтому, Александр. Именно поэтому… Ты говоришь, что тебе надоели сказки. Но, наверное, помнишь, насколько сказочные Боги далеки от совершенства и в своих поступках, и в своих помыслах. Их только называют всемогущими, но они не могут и то, и это… Однако все поклоняются им. Благоговеют! До абсурда преувеличивают каждое их достоинство! Потому что речь о Богах, далеко отстоящих от смертных, никому не внушающих зависти, подозрения или страха…

А если отбросить сказки и вспомнить то, чему я тебя учила, то существуют и настоящие Боги. Совсем не сказочные. Они не гоняются за девицами и не устраивают бессмысленных войн. Они заботятся о человеческой душе, пытаются через нее сделать наш мир лучше. Но таких Богов не просто услышать. Для этого надо отречься от мирского и прислушаться в полном самозабвении. И только так мы узнаем их наставления и советы.

Я прислушалась, и они мне сказали: «Ты можешь родить того, кто вырвет души людские из мрака заблуждения и поведет их к благодатному свету Истины!» Я уверовала. Я родила…

И вот мой взрослый мальчик якобы хочет Вечной гармонии, но боится, что это сказки!

– Я не боюсь, что это сказки. Я боюсь, что я не Бог, о котором ты говорила.

– Не называешь «бредом» – и то хорошо. Ведь многие только и шепчутся, будто бы я – «сумасшедшая, искушающая Богов заносчивыми кривляньями», и боятся, что молнии этих медных истуканов обрушатся на слабые головы слушающих меня. Но ты-то, надеюсь, понимаешь, что душа могущественнее любых молний, и куда Божественней?!…

– Я понимаю, мама. Ты не волнуйся… Если мне будет по силам – я обязательно стану…

Олимпиада нервно хохотнула и стиснула своего сына еще крепче, чем при встрече:

– Ты прекрасный мальчик. Я не позволю обижать тебя этим животным…

Александр не знал наверняка, кого именно его мать называет «животными», но очень хотел быть хорошим и на самом деле – еще и на радость той, что любит его без меры.

– Я буду самым сильным, мама, и самым умным. И никто не посмеет меня обидеть! Никто! Это я обещаю.

* * *

Менехм устал от своего двенадцатилетнего ученика больше, чем Сизиф, катавший камень по горам Тартара. «Камень» не только постоянно вырывался из рук, но и немилосердно мял под себя.

…Во время пересказа общих мест из Платоновского «Тимея»10 Александр думал о чем-то своем, вращая какие-то свитки. Менехм догадался: «Царевичу неинтересно» – и порадовался тому, что на этот раз его (учителя и почтенного человека!) не будут ловить на слове в присутствии смешливых учеников. А ведь еще недавно Александр придирался к каждой фразе и громкое «Там не так написано!» хлестало, как кнут надсмотрщика.

Но вот началось объяснение диалога, изложение сакральных мыслей, которые Платон не записывал никогда. Их слышали только ученики великого философа. Слышал и Менехм. И даже гордился собственной памятью, сохранившей запутанное учение намного лучше других, посвященных в таинства. Его и отправили из Академии11 как способного детально пересказать эзотерическую доктрину Платона молодым македонцам, возжелавшим истиной науки. Но теперь любимые философские категории налипали на гортани, ибо царевич отложил свитки и заглядывал прямо в рот с дурашливой ухмылочкой.

– Всеблагой Бог-демиург совокупил в единой духовности триаду первоначал: тождественное, нетождественное и среднее – воссоединяющее промежду тождественным и нетождественным. Иначе говоря, при посредстве сущности сделал из трех одно. А потом смешал и рассредоточил в миросозидающей пропорции: один – два – три – четыре – девять — восемь-двадцать семь.

Ибо «единица» суть абсолютно нераздельное тождество, равновеликое само себе в квадрате и в кубе. «Двойка» – полюсное раздвоение (не имеющее, кстати, своего реального корня). «Тройка» – линейное сочленение раздвоенности (также лишенное численно представленного корня и кубического корня). «Четыре» – площадь раздвоенного квадрата. «Девять» – площадь сочлененного квадрата. А «Восемь» и «Двадцать семь» – объемы раздвоенного и сочлененного кубов.

Таким образом, получено всеобъемлющее многообразие во всеохватывающем тождестве неделимого, делимого и всеединого в его объединенности. Поскольку в числах, постольку же в плоских контурах и телах объемных.

Сие и называется «последовательной прогрессией категорий» либо «семичленом определенности космологических сущностей».

В итоге: упорядоченно составлены макрокосм и микрокосм, в коих сообразно и последовательно чередуются единое, текучее и слияние единого с текучим.

– И это что-нибудь означает? В этом есть какой-то смысл?

– Александр, ты опять за свое?!

– Но я ничего не понимаю. Может быть, Менехм, ты объяснишь попроще?

– Увы, царевич! Это во дворце бывает два пути: для царей – короче, для слуг – длиннее. В философии – общий для всех и очень трудный путь.

– Красиво сказано! Но где же объяснение? Пусть самое длинное.

– Что такое «Единица» понимаешь?

– Да.

– Квадрат и куб понимаешь?

– В математическом смысле – да.

– Хорошо. «Девять» – квадрат, а «двадцать семь» – куб для трех, согласен?

– Да.

– Что тебе не понятно?

– Причем тут Бог, космос и единство трех в одном?

– Я же объяснил, что таким образом все и устроено: и Боги, и орбиты планет, и наши души.

– Но ведь никто ничего не понял.

– Поэтому данное учение и считается «глубоко сокрытым», «недосягаемо Божественным». Оно очень сложное. Человеку нужно вникать всю жизнь, чтобы осознать собственное бессилие.

– А-а-а, тогда понятно.

– Ну, наконец-то!

Обидчивый Менехм, как всегда, предчувствовал, как много веселых минут доставляет своим ученикам подобными лекциями. Александр подхватывал каждое слово и каждое слово использовал, чтобы рассмешить друзей.

– Для чего нам армия?! Это же единство без сущности, а также без ее квадрата и куба в квадрате. Вместо того чтоб служить Филиппу, станем последователями Менехма. Эллада и Персия запросят пощады, как только вместо звона мечей услышат про всесозидающие кубы и квадраты! – ерничал Александр.

А его слушатели смеялись так, как будто Эллада и Персия уже ползали у ног их веселого предводителя и, размазывая сопли, молили о милосердии.

* * *

Александр:

«У фессалийца Филоника все и всегда – «самое дорогое». Поэтому люди верят: именно у него все самое лучшее. Старый плут пользуется этим и дурачит всех подряд.

На этот раз он притащил черного жеребца и рассказал отцу, будто нашел лучшего коня на свете и предлагает его только Филиппу Македонскому. Леонид предупреждал:

– Этот вороной, наверняка, прошел половину Эллады. И служит Филонику не хуже чем троянский конь ахейцам. Предлагая отборный товар, Филоник добивается встречи с правителями, чтобы отладить торговлю на нужной ему территории. По виду жеребец, несомненно, хорош. Возможно даже, самый лучший из тех, каких я видел. Но когда Филоник утрясет свои дела с тобой, Филипп, – ты узнаешь, почему эту лошадь не купил никто из твоих предшественников.

Произошло в точности так, как предсказывал Леонид: Филоник получил от отца все, что хотел, и назвал фантастическую цену – тринадцать талантов золотом12! Больше, чем стоили все лошади в царской конюшне. К тому же наглый спекулянт объяснил, что конь необъезженный и сбросит любого седока.

Сначала вызвалось много желающих проверить слова Филоника и посидеть на элитном скакуне ценою в тринадцать золотых талантов. Но когда разъяренный зверь показал, как далеко летают все, кто лезет к нему на спину, отец грязно выругался и раздраженно крикнул Филонику:

– Ладно, Одиссей, убирай своего монстра! Пелла не Троя, в конце концов!

Филоник изобразил услужливую покорность. Но даже в этой покорности сквозило бесстыжее самодовольство. Мол, нет ничего проще, чем водить за нос этих заносчивых простаков. Гнусное торжество мерзавца и безысходный позор для всех нас.

– Отец, подожди! Филоник, ты отдашь мне коня, если я укрощу его прямо сейчас.

– Александр, заткнись! Я уже все решил. Нам не нужен этот бешеный выродок. Он явно больной и заразит остальных.

– Не смею льстить мудрому царю, но он прав, юный царевич. Чтобы покалечиться в тринадцать лет – много ума не нужно.

– Видимо, по-твоему, ум нужен только для обмана окружающих?! Отец, ему жалко отдавать коня. Он превратил благородное животное в источник низкой наживы.

– Я покупаю этого коня для Александра! Деньги будут уже сегодня! – попытался вмешаться встревоженный Демарат, но на этот раз примирительное благородство Коринфянина только раздражало, и все «бойцы» сделали стойку: «не слышим — не замечаем этого царского ксена».

– Какая нажива, простодушный царевич? Этот конь не принес ни обола, а жрет, как хороший табун. Он же погрыз-потоптал всех моих слуг и рабов. Я безуспешно пытаюсь избавиться от него. И, если ты удержишься сверху хотя бы десяток шагов, я отдам тебе и Буцефала, и все мое золото! – процедил Филоник и самодовольно похлопал тугой мешок с деньгами, припрятанный под сиденьем.

– Отец, соглашайся! Когда еще получится наказать этого проходимца?

Царь явно колебался. С одной стороны, он не хотел отменять собственное решение и очень сомневался, что я удержусь. С другой, очень хотел утереть нос Филонику и понимал, что я сделаю это и без согласия свыше. А сыновнее непослушание – более страшный позор, чем перемена решенья. Тем более, мой отец обычно менял решения так же, как все остальное,  беззастенчиво и легко.

– Давай свои деньги, Филоник. Я заберу их себе, если мой сын покалечится, погнавшись за твоим паршивым золотом.

Отец, разумеется, знал: золото мне не нужно, но, оскорбляя намеком, пытался отбить охоту к продолжению спора с Филоником. Поэтому я улыбнулся, как будто удачной шутке, и ответил в таком же духе:

– А конь? Ты забыл жеребца за тринадцать талантов золотом.

– Это чудище я убью, если только тебя покалечит. И Филонику не придется мучиться с ним до гроба. Ну, что, Филоник, ты согласен на такие условия?

Филоник посерел, но отступать было поздно:

– Пьяные и дети падают легко. Буду молиться о благополучном полете капризного царевича…

– Все слышали? По рукам!

И они ударили по рукам. Демарат бросился отговаривать отца. Леонид схватил меня за плечо:

– Не спеши, только не спеши!

– Я справлюсь!

– Вот этой самоуверенности я боюсь больше всего. Выживешь – лично выбью из тебя всю гордыню. Еще и спасибо скажешь, что вовремя проучил!

– Выбьешь, если догонишь или расскажешь за что!

– На этот раз постараюсь, подберу подходящий момент… Да и не бегают калеки-то!

– Отпусти! А то подумают, Леонид только сейчас решил обучить обращению с лошадью.

– Помни, что я сказал. В отличие от других слов своих не меняю!

В рубленом шепоте воспитателя слышалось неподдельное беспокойство, и мне самому сделалось неуютно. Но мерзкого вымогателя требовалось наказать.

И я пошел к презрительно отвернувшемуся жеребцу. Он напрягся, едва заметил мою тень. Я поспешил ухватиться за гриву, и какое-то время мы смотрели друг другу в глаза. Он потупился первым и попробовал отцепиться: мотнул головой, злобно клацнул зубами у моего уха и рванул в сторону. Но я висел, как репей, полулетел — полубежал, натягивая гриву так, чтобы он почувствовал настоящую боль.

Жеребец резко встал и яростно замотал головой. Я потянул изо всех сил, и он вынужден был задрать голову, уставившись в слепящий солнечный диск.

– Ну что, сбросишь меня вместе с собственной гривой или теперь ослепнешь?

Лошадиные глаза стали слезиться, и в них мелькнула едва уловимая просьба о пощаде. Я тут же ослабил хватку. Погладил больное место. Конь взглянул на меня по-другому, с какой-то собачьей тоской. Мы еще немного постояли: он, как будто, что-то осмысливал, а я гладил его, как нравится лошадям.

Отец, Филоник и все остальные прекратили давать советы, и не стало ничего, кроме прерывистого лошадиного всхрапыванья.

Я отбросил плащ и вскочил верхом. Началась решающая схватка: жеребец метался и хрипел, а я орал на него, бил пятками и накручивал гриву на свои кулаки. Сдавшись один раз, он уступил снова. И тогда захотелось проехаться по окрестностям с ветерком.

Легко проскочив ограду, мы полетели вдаль. А когда возвращались назад, ликовали все. Даже Филоник поддался общему восторгу и кричал, как болельщик на скачках, а не скупердяй, потерявший коня и деньги.

Отец, весело бранясь, распихивал вопящих гетайров13 и слуг:

– Пустите, олухи, я все-таки ваш царь и его отец. Ну, сынок, ищи себе другое царство! Македония для тебя слишком мала.

Счастливый отец обнимал меня, и я видел, как крупные слезы катятся по обеим заросшим щекам. Рассеченный правый глаз сочился, как живой.

…

Рассказывали, на следующее утро Филоник пришел к отцу и упрашивал вернуть хотя бы часть денег на обратную дорогу. Мол, нечем кормить рабов и животных, оставшихся после «сделки». Но отец был горд и неприступен:

– Разве ты не знал, что за все придется платить?! Впрочем, я могу приказать Александру, и он отвезет тебя к дому на прирученном Буцефале. Заодно и присмотрит владения, более подходящие. Но при одном условии – оплачивай перевозку! Этак — талантов тринадцать. «С тебя, как со старого друга, четырнадцать брать неприлично»14. Ну, а ежели Буцефал сбросит кого по дороге — тогда схороню за царские плюс подарки семье усопшего».