качай извилины здесь!

автор:

краткий вариант книги

Диалектика собственности
как костяк мировой истории

(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)

Раздел II. Цивилизация

Глава 6. Средневековая «раздробленность»

Рубрика Д. Национальный абсолютизм

§ 46. Пробуждение королей

Для отпавших от Византии варварских королевств Западной Европы естественное состояние – междоусобицы, способствовавшие дележке «целинных земель». В условиях избытка площадей, пригодных для самовоспроизводящегося земледелия, столкновения феодалов не могли привести к длительной интеграции. Победители оставались на «поле собственной славы» – побежденные находили свободные земли, зачастую не худшие. И никаких причин для слияния не оставалось. А потому чем больше завоевывал амбициозный вождь – тем быстрее его государство раскалывалось на части.

Исключенья из этого правила – периоды вторжения крупных иноземных армий. Тут уж сплачивались надолго (порою на три поколенья). Но Западная Европа по мере её заполнения трудолюбивым крестьянством – все реже сотрясалась нашествиями кочевых орд или имперских полчищ. Охотничьи, пастушеские и пойменные хозяйства Запада исчезали, а восточным номадам и деспотам было трудно ходить далеко. Следовательно, полководцы-объединители требовались все реже – и раздробленность становилась традиционной. В этой связи участь средневековых королей, якобы наивысших «сюзеренов», была не такой завидной, как полагают сегодня авторы, ослепленные множеством сказок о могущественных монархах (вроде короля Артура).

К сожаленью, у этих героев — горсточка прототипов, появлявшихся очень редко в качестве «Великих завоевателей» и «Спасителей» от подобных завоеваний. Обычно же королей держали про запас – на случай крупномасштабных бедствий. А чтоб запас не чинил беды избыточною активностью, на престол возводились самые жалкие потомки «Воина-объединителя», не способные притеснить избравших их «суверенов». Королям для проформы вверялись переговоры с иностранными коллегами, высшее правосудие, публичные ритуалы и прочие «общегосударственные» функции, «существовавшие лишь в теории, а не на практике».1

Как следствие, эти «куклы и талисманы»,2 эти «призраки для большинства своих так называемых подданных»3 много и сладко бездельничали. За что Меровингов, к примеру, до сих пор называют «ленивыми королями». Даже собственное хозяйство монархи такого типа препоручали слугам. Поэтому реальной силой, готовой в любой момент объединить державу, оказывались королевские «домоуправы»: майордомы, сенешали, канцлеры и прочие недо-сёгуны. Самый известный пример – династия Каролингов, выросшая из Меровингских майордомов.

Востребованность механизмов самоорганизации варварских королевств существенно понижало внешнее руководство. Сперва византийская бюрократия, а потом католическая церковь и международное купечество использовали «стихию феодализма» в собственных интересах. Вселенскую власть тоже не устраивали сильные короли, поэтому она продвигала и поддерживала явных марионеток, опираясь на местечковый сепаратизм.

Подобный «театр теней» мог продолжаться вечно: если б не целый ряд сгубивших его процессов. И главный из них – переполнение Западной и Центральной Европы жителями. Второй по значимости – разгулявшийся Ренессанс. Преумножив свои доходы и ободрав Ромею (сильнейшего конкурента), священники и купцы предпочли наслаждаться роскошью, а не улаживать обострявшиеся конфликты.

Конечно, какое-то время все двигалось по инерции. Более того, преклонение перед Италией возрастало по мере того, как она становилась изящней. Что укрепляло международное влияние и увеличивало доходы от сбыта «духовных и материальных» благ. Новые хозяева Мира даже успели — вопреки желаниям местных законодателей – распространить по Европе собственную рецепцию римского права, адаптированную силами глоссаторов и постглоссаторов в XII—XIV вв.

Несомненно, свято-купеческая элита задним умом понимала, что добром это все не кончится, что назревает резня невиданного масштаба, что чужие богатства будят неутолимую алчность. Но подобное понимание мало кому помогало вовремя остановиться. А ведь «звоночки» были – гулкие, многократные.

В VIII в. тезка и дедушка Карла Великого по прозвищу Мартелл (молот) устроил церковникам тотальную секуляризацию имущества, а торгашам – «регулируемый рынок». Ту же политику огосударствления церквей и лавок продолжил его сын Пипин Короткий. Правда, внучок исправился и с лихвой возвратил отобранное.

В 824 г. Лотарь I добивался императорского верховенства над папами. А в 963−964 гг. Оттон I добивался вассальной присяги от преемников Святого Петра, попутно сместив 2 строптивых «первосвященников»,

В середине XI в. император Генрих III менял пап, «как перчатки». Его преемник Генрих IV (1050−1106 гг.) рвал инвеституру из папских рук. И, несмотря на унизительное покаянье в Каноссе, по Вормскому конкордату 1122 г. все-таки закрепили соучастие «мирских властей» в распределении «собственности и власти».

Полвека спустя (1164 г.) другой уже Генрих – Второй и Английский гнал под монарший контроль британское духовенство. И до того разошелся, что разрешил убить главного католика Британии — епископа Кентерберийского (Т. Бенета). И уступил лишь папе, грозившему Крестовым походом и всеми Небесными карами.

А уж купеческие (еврейские по совместительству) погромы случались с удручающей регулярностью и ширившимся размахом.

Однако об этих «знамениях», кажется, напрочь забыли, когда сокровища и доходы Византии хлынули в Италию, делая Рай Земным! А то, что вблизи Эдема разогревалось Пекло, пирующих «не волновало». «Итальянцы хотели сделать жизнь роскошным празднеством. Все другие заботы им казались глупостью»,4 — заметил философ И. Тэн, характеризуя данный период.

То, как купец Дандоло распределил Византию, – взбудоражило феодалов явной несправедливостью. И весь «мирный» XIII в. звенел набатным колоколом, предвещая ужасный конец чрезмерно обогатившимся!

В первой половине этого столетия император-просветитель Фридрих II Гогенштауфен самозабвенно боролся против папской гегемонии и «своенравия» городов. Он «обвинил духовенство в гордыне и жажде наживы, предложил светским правителям провести всеобщую конфискацию церковной собственности».5 «Папы Григорий IX и Иннокентий IV боролись против Фридриха всеми дозволенными и недозволенными средствами и находили себе могущественных союзников в суевериях своего времени, которому гениальный Фридрих, с его широким кругозором, должен был казаться еретиком и безбожником».6 Тот выдержал 3(!) отлучения, официальное низложение на Вселенском соборе с лишением всех титулов и владений. Неоднократно терпел поражения от городских полков. И умер – изнурённым, но не смирённым.

В том же столетии пришлось отлучать германского императора Оттона IV, английского короля Иоанна Безземельного и менее видных «помазанников» за их антицерковную политику. Меж тем, более «прагматичные» французские Капетинги (Людовик IX Святой, его сын Филипп III Смелый и внук Филипп IV Красивый), «не касаясь леригиозных особов»,7 грабили и убивали всех итальянских, еврейских и всяческих коммерсантов. За Ламаншем примерно тем же занимался Генрих III.

В ответ итальянские бонзы ограничивалась формальными отлучениями и нечувствительными эмбарго. Да и то – в самых вопиющих случаях. Ибо в блаженной праздности многое игнорируют. Да и дела забрасывают: «идеологическая работа» церкви и «рекламно-маркетинговая деятельность» купечества выродились в топорное «отбывание номера»: гнетущую назойливость и неприкрытое принуждение. В то же время, резко пошла на спад церковная и купеческая благотворительность, в прежние времена укрощавшая «классовую ненависть» обездоленных, а теперь казавшаяся слишком обременительной.

«В XIII в. уже повсюду говорили, что священники перестали быть добрыми людьми, что они только и делают, что вымогают деньги. Огнем и пыткой церковь начала подчинять себе человеческую совесть, так как все ее надежды на мировое господство опирались на овладение совестью и разумом человека. До XIII столетия смертный приговор еретикам и неверующим выносился редко. Теперь же на рыночных площадях сотен европейских городов церковники могли лицезреть обуглившиеся тела своих противников».8

Это на «внутреннем рынке», а на внешнем – еще провальней.

О вырождении прозелитизма ярче всего свидетельствует ответ Великому хану Хубилаю, просившему у папы в 1269 г. «100 духовных учителей». Понтифик после длительной волокиты «выделил» двух монахов-доминиканцев, но те побоялись и поленились ехать. Так стоит ли удивляться, что монголы мечтали превратить в пастбища все города планеты.

Тысячелетний «Drang (Zug) nach Osten» (продвижение на восток) неожиданно захлебнулся, лишившись духовной поддержки Рима и крупных кредитов итальянских банков. Ощущение бесцельности бытия и изнурительное безденежье воцарились на всех фронтах крестоносного наступления. Предоставленные самим себе рыцарские отряды выясняли на практике: можно ли наладить самовосстанавливающееся земледелие на завоеванных территориях без должного содействия священников и купцов. Оказалось, гораздо хуже, чем просто нельзя.

Раздраженные прямолинейным и разорительным натиском крестоносцев, а заодно нашествием азиатских (особенно китайских) землепашцев – пойменные и кочевые народы сплачивались в невиданные ранее полчища, и сами неслись на Запад, уничтожая пахарей и опустошая, казалось бы, надежно освоенные земли Восточной и Центральной Европы. «Провидцу, который постарался бы оценить ближайшее будущее мира, показалось бы, что сменится еще несколько поколений — и мир будет принадлежать монголам и, возможно, мусульманам».9

Спасало лишь то, что восточные оккупанты (ханы и султаны) слишком медленно ассимилировали население, приученное к западным формам хозяйствования. Иначе б какой-нибудь Чингисхан или Тимур, Мехмед или Сулейман «объединил» Евразию (а заодно и Африку) под собственным руководством. Ведь смогли ж овладеть монголы всеми четырьмя Величайшими поймами, создав крупнейшее в мировой истории административно-территориальное единство – «Еке Монгол улус» (Великая монгольская держава).

§ 47. «Война всех против всех»10

Не трудно представить, что чувствовали западные земледельцы и землевладельцы – они же «бойцы и командиры», «с почти самоубийственной храбростью жертвовавшие собой для общего блага»,11 но выжатые до костей разренессансившейся элитой и многократно битые турками да монголами. Несомненно – кипучую злобу ко всем, кто их бросил и выжал, кто демонстрировал миру собственное пышное благополучие в южно-европейских городах, не замечая бедствий всей остальной Европы! А потому межсословные войны сделались неизбежностью.

В Англии они полыхнули в 1258 г. Для остальной Европы полновесной «последней каплей» стал позорный провал Восьмого Крестового похода (1270 г.) с последующей утратой всех крестоносных владений на Святой Земле (последняя ближневосточная крепость Сен-Жан-д'Акр12 пала 1291 г.). Тут-то и покатилась лавина гражданских войн, разжигаемых «истинными христианами» («еретиками», с точки зрения Римской курии) и «беззаветными патриотами» («ярыми шовинистами и антисемитами» согласно купеческой терминологии).

То были еще цветочки: в проповедях новоявленных ересиархов едва пробивался Лютер, а в первых погромах лишь чудилась жуткая вакханалия «крестьянских войн XVI в.». Однако и первые ягодки созревали довольно быстро! Уже в 1358 г. Францию сотрясла Жакерия. В 1381 г. по Англии пронеслось восстание Уота Тайлера. В 1415 г. после казни «величайшего патриота и праведнейшего христианина» Яна Гуса вся Священная Римская империя на пару десятилетий погрузилась в кровавый хаос гуситских (таборитских) войн (1419−1437 гг.). Этим она расплатилась за то, что так долго копила «гроздья народного гнева» под спудом огромной массы священников (более 5% населения, что значительно выше удельного веса всей аристократии в других европейских странах того периода).

Высокое Возрождение (последняя четверть XV в. – первая четверть XVI в.) едва разрумянивалось, а ему навстречу уже сползались удушливые клубы сожженых церквей и лавок. Создаваемые по итальянскому образцу университеты сразу же превращались в рассадники махрового национализма, антиклерикализма и антикапитализма. Помещики и крестьяне соперничали в ненависти к официальной церкви и международной торговле. Деревни беспрерывно и беспощадно терзали города. Нищие, «осознав» свою «крайнюю» обездоленность, всё охотнее откликалась на проповеди полного равенства и общности имущества. «Грабь награбленное!» – звучало со всех сторон. «Грызунами грызущими грызунов» - называли себя французские инсургенты.

Стоило какому-то сословию возобладать – и оно создавало собственную государственную систему. Торговцы — типа Швейцарской конфедерации. Клерикалы – подражание «Папской области», объявленной самостоятельным государством в 1274 г. Помещики – на манер Польско-литовской унии (Речи Посполитой с конца XV в.).

Параллельно сословным ширились и ожесточались межфеодальные усобицы. Мало того, что в ХIII в. на Западе не осталось земель без сеньоров,13 и замки теснились, как улья на пасеке, – так еще и восточные владения таяли на глазах под натиском иноверцев и дикарей. Становилось не просто тесно, а теснее с каждым днем. Как говорят ученые, «землепашество уплотнялось, и землевладельческая конкуренция обострялась». В такой обстановке малейшее посягательство на соседа задевало очень и очень многих. Для защиты и нападения создавались огромные группировки (прообразы будущих наций). Воевали они веками, мирились же ненадолго. Классическая «Столетняя война» якобы между Англией и Францией (1337−1453 гг.) – ярчайший тому пример.

Под влияньем всеобщей воинственности конкуренция между городскими коммунами и даже между отдельными цехами и гильдиями легко превращалась в бойню. Среди городов чаще всех бушевал Париж, отметившийся четырьмя знаменитыми революциями 1306, 1358, 1382 и 1413 гг. Пренебрегая сословной и профессиональной солидарностью, горожане уничтожали друг друга любыми способами, раздавая кому попало самые передовые военные технологии. Рост городов резко замедлился, а к концу XIV в. начался резкий спад, во время которого городское производство снизилось в 3 раза.

Дух времени ожесточил и догматические споры, породив особо зверские межконфессиональные войны.

Ну и в довершение всего разгоралась самая настоящая «классовая борьба»: мастера бились с подмастерьями, землевладельцы – с земледельцами. «Восстания трудящихся низов западноевропейских стран в XIV и XV вв. оказались более серьезными и влиятельными, чем какие-либо из народных волнений, прежде отмеченных в истории».14 Первыми по-настоящему пролетарскими революциями в нынешнем понимании можно считать «восстания чомпи» (чесальщиков шерсти) Сиены и Флоренции в 1371 и 1378 г. соответственно. У флорентийцев власть неоднократно захватывала «партия пополанов», грабившая и уничтожавшая «помещиков и капиталистов» с большевистскою кровожадностью.

Характерная особенность всех этих войн и бунтов – всеобщее нежелание брать пленных и проявлять милосердие. Раненых добивали! Сдавшихся убивали! Своих, недостаточно беспощадных к врагу, – казнили как особо опасных преступников! Крайнею нетерпимостью отличались законы Швейцарии!

«Вся Западная Европа от Англии до Флоренции, от Барселоны до Германии скатывалась к анархии».15 Из многих усобиц складывалась беспрерывная и повсеместная «война всех против всех». Гибли миллионами и миллионами вымирали от эпидемий, небывало разбушевавшихся среди руин и трупов в «перенаселенной и урбанизированной» Европе. Голодомор 1315−1317 гг. уничтожил 15% населения Европы, «Черная смерть» - эпидемия чумы 1347−1353 гг. унесла 24 млн европейцев (40% населения).

Королей же как раз и держали для подобных — масштабных — кризисов. Поэтому к венценосцам и кинулись за справедливостью гонимые и гонители. Первые умоляли спасти. Вторые требовали вырвать заразу с корнем. И мало кого смущало ничтожество королей. Так ведь всегда бывает – хватаются за соломинку! Да и кто бы еще разнял – кроме этих, стоящих вне драки и ко всему безучастных призраков политического величия.

§ 48. Спонтанные единения

Обычный человек во все времена, к сожалению, склонен жить сегодняшним днем. Но не до такой степени, чтобы вообще не готовиться к переменам, особенно регулярным (типа зимы и лета). И, если, живя порознь, раз за разом приходится стремительно объединяться для отпора врагам и бедствиям, то постепенно складывается система обеспечения ускоренной интеграции: налаживаются устойчивые связи, формируется координационный центр. И эта система действует тем эффективнее, чем чаще приходится спасаться собственными руками, не рассчитывая на помощь внешнего «покровителя».

Западную Европу чаще грабили, чем опекали даже самые энергичные и заботливые «международные няньки». Поэтому для защиты собственных интересов всем западноевропейцам: от императора до ничтожнейшего серва — приходилось держаться вместе: давать и принимать торжественные клятвы верности (присяги и оммажи), закреплять их подробными письменными соглашениями («инвентарями»), улаживать разногласия третейским судом, обмениваться визитами и дарами.

Запальчивый либерал-государственник16 Б. Н. Чичерин даже рискнул написать, будто бы «средневековый вольный человек не знал над собой иной власти, кроме той, которой он подчинялся на основании частного, свободного договора».17 Хоть и нет настоящей свободы в действиях «по нужде», как и нет настоящей правды в идеологических гиперболах. Более того, «непожелавших сотрудничать» принуждали законодательно, обязывая каждого найти себе покровителя под угрозой объявления «вне закона». Самые известные правовые акты такого рода: капитулярий Каролингов 847 г. и британские сборники законов Альфреда Великого (890 г.) и Этельстана (940 г.). Понуждение к исполнению вассальных соглашений величалось «важнейшей обязанностью государей», а клятвопреступление каралось суровей убийства.

Взаимные обязательства строились вокруг некой приносящей доходы ценности, в наших учебниках именуемой чаще всего «феодом».18 Таким феодом, как правило, выступала земля. А помимо неё – крепостные и прочие подневольные «людишки», должности и титулы, льготы и иммунитеты, государственные и хозяйственные полномочия (правосудие, чеканка монеты, сбор налогов, штрафов, ренты и т. п.), любые доходные промыслы (рудники, мельницы, кузницы, иные мастерские и т. п.) – короче, всё, что реально кормило использовавшего феод.

Разумеется, западноевропейский феодализм не был «уникальной общественно-экономической формацией». Такие же отношения наблюдались во многих полураспавшихся и полуобъединившихся государствах различных эпох и мест. К примеру, «феодальные отношения, в течение многих веков господствовавшие в Японии, настолько сходны с европейскими — при полном отсутствии связей, — что само по себе это кажется чудом».19 Однако же всё естественно. Цепочки «сеньоров — вассалов — подвассалов» характерны для всякой самоорганизации при слабых или отсутствующих механизмах централизации. Даже бандитские кланы строятся феодально!

В то же время 10−15 веков западноевропейской самоорганизации сделали ее самой развитой в истории человечества. В этой самонастраивающей иерархии между самым большим и самым маленьким средневековым «боссом» порой умещалось до 20(!) промежуточных звеньев, дифференцированных по принципу: «вассал моего вассала не мой вассал». При этом общая сумма лиц, выстроенных в цепочки, была сравнительно небольшой. К примеру, в Англии 1270 г. насчитывалось лишь 2 750 рыцарских родов.

Стихия ветвилась сложнее узаконенных «табелей о рангах». Всего лишь «7 щитов» предусматривала номенклатура Священной Римской империи. В то время как официальная иерархия Византии содержала 18 рангов, Китая – более 20.

Трудно не удивляться тому, какие крупные и стабильные, какие эластичные и прочные конструкции удавалось поддерживать людям с помощью обычных двусторонних договоров, согласно которым сеньор (господин) брал на себя защиту феода и его обладателя, а вассал (слуга) рассчитывался за это «подвигами и трудами» или их материальным эквивалентом. Рыцари, как известно, служили «конно, людно и оружно»20 либо снаряжали себе замену (оплачивали наемника, «военный сбор» или «штраф за неявку»). Крестьяне – отрабатывали барщину и (или) платили оброк (натуральный и (или) денежный).

Вместе с феодом отчуждались-приобретались основные права и обязанности его владельца (держателя). Однако для пущей стабильности подобные сделки, как правило, осуществлялись исключительно в рамках «рода-фамилии» под высочайшим контролем. При этом особенно жестко ограничивался земельный оборот. Только на пике рыночных отношений в XIII в. и XIX в. расцветала «свободная купля-продажа» феодальной недвижимости.

Глядя на то, как решительно сеньор распоряжается вассалами и феодами, можно его признать вышестоящим начальником и основным собственником, а вассалов соответственно – «подданными» и «второсортными собственниками». Ученые так и делают. И здесь я не буду спорить. Ведь для научных целей допустимы любые абстракции: можно и топ-модель рассматривать как «набор костей и метр кожи». Вместе с тем, удобные для науки отвлечения не должны приводить к утрате целостного восприятия. Нельзя же не понимать, что отношения между сеньором и вассалом не сводились к простейшему подчинению. Распределяя между собой всю совокупность прав и обязанностей,21 льгот и иммунитетов «договаривающие стороны» стремились сплотиться так, чтобы выстоять под натиском внешнего мира. А кто, кому и что при этом уступал, определялось особо в каждом конкретном случае с учетом множества объективных и субъективных факторов (пусть не всегда «инвентаризированных» в письменных соглашениях).

Столь высокая вариабельность распределения полномочий делала Запад удобным для проживания договороспособных личностей. А феодализм в целом оказывался действенной системой подчинения частей целому без чрезмерной утраты свобод – этаким сочетанием подданства с независимостью! Здесь даже закон держался не столько на госнасилии, сколько на силе общественного мнения. К тому же, объемы свобод (даже вольностей крепостного крестьянства) увеличивались из века в век, потому что освобождаемые энергичней трудились и воевали.

Двусторонние обязательства становились настолько крепкими и вездесущими, что превращали феодальные пирамиды в целостные единства. Пусть путанные и нечеткие, как и всё складывающееся стихийно. Конечно, не всякая целостность выдерживала проверку на прочность. Большинство феодальных группировок рассыпалось при первой серьезной угрозе. Зато те, что держались долго, потихонечку превращались в настоящие национальные государства с общим для всех языком и некой взаимной симпатией, близкой к нынешней национальной гордости или патриотизму. При этом всех «неуживчивых и неприятных» гнали и истребляли, что чрезвычайно способствовало «национальной» однородности при пестроте кровей.

Разумеется, кроме взаимной верности требовался некий «минимальный набор потребляемых ресурсов». Там, где в силу геологических, климатических и прочих объективных условий хозяйственной самодостаточности не получалось, феодальная пирамида чахла и рассыпалась вопреки субъективным симпатиям и хорошей организации.

На Крайнем Западе, где спонтанному единению меньше всего мешали, – сложились такие огромные национальные общности, как Испания, Англия, Франция…. В то же время Италия, Германия и Славяния, несмотря на высокую этническую однородность и интенсивную деятельность интернациональных властей, оставались раздробленными на удельные княжества (зачастую довольно мелкие).

Имея столь результативную, обкатанную веками систему стихийного сплочения сил, даже самый слабый король мог сделаться Властелином в обстановке сословного хаоса.

§ 49. «Из грязи в князи»

Что мог предпринять главный по должности на соответствующей территории, когда все его «якобы подданные» ополчились друг на друга? Бороться со всеобщею смутою отнюдь не то же самое, что отражать варварскую агрессию или же ликвидировать последствия засухи либо чумы. Источником силы в борьбе с прежними катастрофами служила феодальная пирамида – здесь же она сама превратилась в «сундук Пандоры». Обычно мудрые советы давали «духовные пастыри» – теперь же их самих гнали и резали, как стадо баранов, не позволяя задуматься. Экстраординарные расходы всегда покрывало купечество – но ныне ему самому не давали разбогатеть.

Меж тем, у верховных «спасателей» - королей не было ни собственной армии, чтобы разнять дерущихся, ни придворной церкви, чтоб вразумить заблудших, ни коронной промышленности и торговли, чтобы насытить рынок, ни значительного бюджета, чтоб всё это оплатить. Более того, «глав государств» повсеместно если и не выбирали удельные предводители (пэры, курфюрсты, шляхтичи, бояре и прочие), то уж смещали запросто. На королевские ж совещания («круглые столы») важные вельможи практически не являлись.

У страха глаза велики – и под его влиянием ситуация представлялась абсолютно безысходной – наступившим Армагеддоном. Хотя, хладнокровно вникая, следовало б признать: кое-чем венценосцы все-таки располагали:

— небольшой королевской гвардией;

— «дюжиной» советников и «полусотней» посланцев («представителей на местах»);

— доходами королевского домена (земель и промыслов) и поступлениями от исполнения высочайших функций (Королевского судопроизводства, эмиссии коронных денег и т. п.).

Было с чего начинать! Но требовалось преумножить в сотни и даже тысячи раз. Но как? И сколько времени для этого могло потребоваться?!

Времени потребовалось изрядно – около трех веков (конец XIII в. — середина XVI в.). Так ведь и путь был выбран не самый прямой и быстрый… Зато, безусловно, «верный», протоптанный, как большак, – устроить переговоры «для всех желающих примириться» и воспользоваться процессом примирения в собственных интересах. Благо статус «незаинтересованной стороны» многое позволял. И король «начал действовать как покровитель общественного порядка, общей справедливости и общей пользы, как посредник, как гонитель неправды… и пользовался всеми для расширения своего могущества, называя себя то посланным от Бога, то наследником императоров, то первым дворянином страны, смотря по надобности или по духу времени».22

Теперь вся эта кое-как организованная тягомотина – называется периодом «сословно-представительной монархии». А ее общепризнанным началом признается распространение испанских кортесов23 в середине XIII в., созыв парламента Англии в 1265 г. (регулярен с 1295 г.) и Генеральных штатов Франции в 1302 г. (постоянны с 1357 г.).24 Следом явились ландтаги, сеймы, думы и прочее.

Взаимопонимание между враждующими группировками, собиравшимися под эгидою короля, никак не налаживалось. «Они были то совершенно ничтожны, то ужасны. То унижение, покорность их доходили до крайности, то они становились мятежными, делались орудиями какой-нибудь интриги или нескольких честолюбцев. Дела их почти всегда исчезали вместе с ними, они многое обещали, многое начинали, но ничего не исполнили».25 Впрочем, о добровольном улаживании конфликтов государь не особо заботился – скорее наоборот! Хоть его изначально уполномочили запрещать и откладывать междоусобные войны и устранять «разногласия» судебными постановленьями. Сами же оппоненты, высказав друг другу накипевшее, сталкивались еще ожесточенней…

Зато монархия, как бы паря над схваткою и заигрывая одновременно со всеми, неуклонно набирала вес. После каждого приступа взаимного истребления обессиленные противники во имя «Божьего мира» уполномочивали своего Верховного арбитра на взимание дополнительных налогов, наем новых солдат и чиновников и т. д. Временные «миротворческие» полномочия постепенно превращались в бессрочные.

Так, первые «всесословные» решения, возлагавшие на монарха защиту Божьего мира, появились еще в середине XI в. Их инициировали купцы и священники. В дальнейшем число подзащитных сословий и групп постоянно увеличивалось: священники + купцы + евреи + женщины и дети + мельники + охотники + хуторяне и т. д. Эта функция короля приобрела постоянный и общеобязательный характер в XIV—XV вв.

Кроме наращивания сил под прикрытием миротворчества, короли занимались монополизацией доходных промыслов (рудокопства, солеварения, эмиссии денег и т. д.) и массовой распродажей того, что им самим ничего не стоило, но как бы принадлежало. То есть распродавали «свободы» – послушным горожанам и крестьянам, льготы – услужливым купцам, паству – верным иерархам, должности и чины – собственной прислуге… А поскольку и этих денег «не хватало» для «славных дел» – брали и брали «в долг»: у восточных деспотов, у собственных слуг и рыцарей, у купцов, у храмов, у городов и просто у «первых встречных». Мало кому возвращали, предпочитая устранять назойливых кредиторов в стиле Филиппа Красивого, перебившего тамплиеров в 1307 г.

«Политическая власть короля возрастала параллельно увеличению доходов».26 Королевский домен рос, как на дрожжах. Еще быстрее расширялись судебные, законодательные, административные, военные, дипломатические, контрольные и прочие полномочия главы государства. Законами и договорами закреплялся абсолютный суверенитет королевской власти, включающий независимость от Римских властей и национальных вельмож плюс передачу престола по наследству. Промежуточные звенья между Верховным сеньором и прочими феодалами устранялись, превращая всех-всех в непосредственных подданных короля.27 Королевская монета вытесняла удельную и местечковую. Протежируемая «короной» коммерция выживала «независимых» предпринимателей.

О резкости «перемен» свидетельствует история папы Бонифация VIII. В 1302 г. он уверенно провозгласил абсолютный приоритет духовной власти над светской и лихо лупил пощечины «слишком дерзким» посланникам королей. Но уже через 7 лет началось знаменитое «Авиньонское пленение пап» (1309−1378 гг.), во время которого понтифики не столько «томились в неволе», сколько спасались от погромщиков и бунтовщиков. То, что это уже «закат папского всевластия», подтвердила «Золотая булла» 1356 г., вознесшая удельных государей над Вселенским «наместником Бога». Римский престол растерял остатки авторитета во время «Великого раскола» - множественности пап в 1378—1417 гг.

В пример остальным народам «собранные в 1302 г. Филиппом IV Красивым генеральные штаты Франции провозгласили независимость французской короны от папы». «В 1338 г. собрание немецких князей в Рензэ объявило, что избранный ими король не нуждается в папском утверждении».28 На тот же путь — только гораздо тверже — встал и «английский парламент, постановивший в 1366 г., что Англия не будет более папским леном, а английский король – папским вассалом, и англичане не будут более уплачивать папе ленную дань»29.

§ 50. Очередное пришествие тоталитаризма

Накопив перевес над всеми, короли прекратили «бессмысленные переговоры» и «навели порядок» силами наемных войск и придворной канцелярии. Сословно-представительные органы никто не отменял – их просто созывали все реже, с их решеньями не считались, а потом их забыли вовсе. Королевские «спальники, стольники, чашники, ключники, печатники да конюшие» вознеслись над клиром, рыцарством и купечеством, над селами и городами, даже не переименовывая холопских своих должностей. Именно с той поры сделался очень солидным титул «Министр», когда-то обозначавший «мальчика на побегушках» – «mini-sterus» (малый посыльный).

Страны Крайнего Запада в географической очередности покончили с феодальной раздробленностью, выбираясь из горнила внутренних войн, типа испанской реконкисты (718−1492 гг.), британской войны Алой и Белой Розы (1455−1485 гг.), взаимной резни французских католиков и гугенотов (1562−1598 гг.). Испания стала самодержавной после объединения Арагона и Кастилии в 1479 г. Англия с воцарением Генриха VII (1485−1509 гг.). Франция при Генрихе IV (1589−1610 гг.). Правда, классический абсолютизм вызревал еще очень долго под опекой таких людей, как Карл I Испанский (1516−1556 гг.),30 Генрих VIII Английский (1509−1547 гг.) и кардинал Ришелье (1624−1642 гг.). Пришедшие после них Филипп II (1556−1598 гг.), Елизавета I (1558−1603 гг.) и Людовик XIV (1643−1715 гг.) с полным правом могли заявлять: «Государство – это Я!».31

Современные правоведы ругают абсолютизм как «символ бессмысленного расточительства и времяпрепровождения» и как «могилу нации»32 – будто не «истину» ищут, а готовятся выступать обвинителями на Страшном суде. Либералы почти уверены, межсословная вакханалия могла б, миновав автократию, достичь «общественного консенсуса», причем более полного и устойчивого, менее капризного и разорительного, чем получилось у королей. Но боюсь, что подобное счастье пролилось бы на человечество не раньше, чем разбрасываемые по комнате книги улеглись по полкам в приемлемой очередности.

Для добровольного улаживания конфликтов в национальных масштабах требовалось не только единодушно одобрить сложнейшую «матрицу всеобщего баланса интересов», но и каждому члену общества очень сильно себя ограничить «по собственному хотению». А ведь большинство людей не только чурается «сложного» («матриц», «комплексных ограничений» и прочей заумной мути), но и самоограничиваться не желает. Ждать ли сознательной воли или «стальной десницей»?! Правдивый ответ очевиден: власть никогда не ждет того, что сама умеет! Или, как писал искренний монархист Гизо: «Цивилизация еще не достигла той степени, при которой внешнее единство может быть заменено единодушием».33

Монархи, безжалостно обломав гордыню социальных группировок в целом и отдельных личностей в частности, навязали своим королевствам более четкую и менее конфликтную, чем стихийная, схему сословных разграничений в рамках единого государства. Всех подданных соединили и единообразно ранжировали, указав каждому рангу его права и обязанности «от сих до сих». В этой связи показательно, что только по мере формирования абсолютных монархий законодательство начинает использовать термин «ordre» (орден, порядок) для обозначения сословий.

Верховным собственником – читай, «Господином всего» в очередной раз сделался абсолютный самодержец. Правда – и это весьма специфично для национальных монархий – государство не превратилось в частную собственность государя! Абсолютно официально провозглашалось, «что сам король, его имущество, его семья принадлежат государству и нации».34 То есть спонтанно сложившаяся целокупность не могла стать и не стала частью собственной вершины.

«Юридически король признавался источником любой власти, которая не подлежала какому-либо контролю. У короля было право назначения на любую государственную и церковную должность. Он являлся окончательной инстанцией во всех вопросах государственного управления».35 Он же распределял между подданными государственные феоды соразмерно службе «во благо Царя и Отечества». «Исключительно королю принадлежали привилегии определять сословный статус подданных: жаловать права дворянства, давать статус горожанина-буржуа (причем вне зависимости от реального места проживания)».36

Каждое из сословий делилось на классы, разряды, ранги и т. п., каковых, к примеру, во Франции насчитывалось 22. Однако у королей не хватало ни слуг — ни сил, чтобы подобно кадровым ведомствам восточных деспотий, регулярно переучитывать подданных сообразно «реальным достоинствам». Поэтому закрепили наследование сословной принадлежности и свели к минимуму межсословные переходы.

Преобладающим (реально господствующим) сословием и держателем большей части (около 60%) земель сделалось дворянство («придворные»), самим своим названием подчеркивающее принадлежность к монаршему двору.

Священники, как дворяне так и не дворяне, остались привилегированным (даже формально «первым») сословием, но уже в подчинении «национального помазанника» согласно принципу, закрепленному в Аугсбургском договоре (1555 г.): «Чья страна – того и вера» (cujus regio ejus religio). Храмам и монастырям передавалось в пользование 15−20% земель.

Купцов «сослали» в третье — податное (оно же «трудящееся») сословие, чтобы не кочевряжились, когда с них дерут три шкуры.

§ 51. Нации как предел

Я, как и вся либеральная общественность, не в восторге от абсолютных монархий. Но вовсе не потому, что ставлю свободу превыше всего. Меня возмущает другое – примитивизм и узость задумки, бестолковость и немощность исполнения. Мне постоянно кажется: действовали б сознательней – большего бы добились. И вместо множества государств с сумасбродами-государями получили б Общеевропейское Содружество всех сословий под руководством властей, старательно сочетающих частное со всеобщим.

Но, задумавшись, понимаю: только очень высокая (видимо, сверхъестественная) степень сознательности могла б превратить стихийную интеграцию наций «по любви» в планомерное объединение всего Запада и, тем паче, всего человечества. Повышение же сознательности в посильных для «гомо сапиенса» пределах только бы затруднило разрешение межсословных противоречий. Подобно тому, как повышенное содержание соли в водном растворе затрудняет кристаллизацию льда, — избыток умников мешает социальному интегрированию. Ведь у всякого мудреца больше, чем у глупца, претензий к потенциальным союзникам. Причем претензий утонченных – трудновыполнимых и совершенно невыполнимых. Оглядитесь – и вы увидите: всюду самые умные и решительные политики-идеологи предпочитают объединяться с самыми тупыми и безынициативными, а на равных себе «конкурентов» натравливают собственных фанатов.

Вот и феодализм мог бы не привести к воссоединению сословий, развившихся в Средние века, если бы все вокруг оказались такими «прыткими да смышлеными», как Фридрих II Гогенштауфен и Карл I Анжуйский или семейства Борджиа и Медичи. Оставалось бы только ждать и, видимо, не дождаться, когда священники и купцы, отпировав, вернутся к целенаправленному упорядочению бытия. А так, не особо мудрствуя, еще на подъеме Высокого Возрождения Европа покрылась национальными государствами различной конфигурации. Что, между прочим, способствовало выявлению в конкурентной борьбе социально-политической модели, максимально удобной для столь крупных объединений.

Достойно вниманья и то, что именно нации реально защищали людей от чрезмерной унификации. В рамках национальных государств множество культурных особенностей не растворилось в монотонности всечеловеческой цивилизации, что создавало благоприятные условия для последующего единства многообразия.

Тесно сомкнув ряды и очистившись от сепаратных брожений, нации оказались основными субъектами международных отношений. В этой связи уместна космическая аналогия. Облако, из которого формировалась солнечная система, состояло из множества мелких частиц, взаимодействующих друг с другом в толчее первозданного хаоса, точно люди времен раздробленности. После формирования Солнца, планет и прочих макрообъектов их взаимодействие сделалось определяющим для движения микрочастиц, как скованных в крупные массы, так и рассеянных в вакууме. Аналогичным образом нации подчинили себе взаимодействие индивидов.

Но сравнение это хромает. Космические объекты обычно разделены пространствами, значительно превышающими их собственные параметры. Национальные ж государства не только тесно соприкасались географически, но и интенсивно взаимодействовали, воюя, торгуя, общаясь. Что неизбежно вело к интернациональному единению. Да только народы, слепленные стихиями Средневековья, затвердели, как ссохшиеся куски глины, и не желали сливаться в единый пластичный мир. Симпатии-антипатии, способствовавшие национальной сплоченности, препятствовали космополитическому единству. И любое насильственное (завоевательное) объединение порождало яростную национально-освободительную борьбу.

Но короли по инерции продолжали добиваться решения международных проблем теми же методами, какими улаживались внутренние конфликты, то есть «всемерным» насилием. И чем азартней народы насиловали друг друга – тем меньше им хотелось жить в одном государстве.

Только кто это сразу понял?! Кто уловил ту грань, за которой применение силы из средства благотворной гармонизации внутренних отношений превращалось в источник нагнетания дисгармонии в международных делах?! По крайней мере, большинство правителей до сих пор эту грань не улавливает. А уж во времена, описанные Николо Макиавелли, агрессивные авантюристы верили в собственную способность управлять целым Миром, точно одним народом – без особого напряжения, как у них получалось с нациями…

§ 52. Первые плоды национальных побед

Как уже говорилось выше, пока «Нерушимый Союз» католической церкви и международного купечества был мудрым и энергичным – ни одна королевская армия не смела его тревожить. И так продолжалось четверть тысячелетия (1250−1494 гг.). Но все эти годы феодальные нации копили силы и подкапывали позиции Господа и Мамоны. Главные «мины» закладывались под основные опоры. Церковь лишали монополии на «Божье Слово», коммерцию – на выгодные торговые маршруты, городские армии – на лучшие вооружения.

Действенное средство демонополизации вероучения явилось, подобно искре в пороховом подвале. В конце XIV в. после перевода Библии на английский язык Дж. Уиклифом, объявившим Папу Антихристом, началось массовое распространение священных книг. А заодно активное разоблачение несоответствий церковного официоза подлинным «Писаниям» и выявление грубейших противоречий между церковной практикой и христианскими идеалами.

Именно ради всеобщей пропаганды «истинного христианства» в начале XV в. на Востоке позаимствовали книгопечатанье. К 1500 г. в сотнях европейских городов действовало около 1,7 тыс. типографий, успевших выпустить более 20 млн. экземпляров книг (преимущественно священных). Одновременно с книгопечатаньем и частной книготорговлей стремительно развивались светское образование и светская литература, зародившиеся в эпоху коммунальных революций. Грамотность резко выросла (до 1/3 горожан). В начале XVI в. «по всей Западной Европе люди корпели над строчками недавно переведенных и отпечатанных Библий. Простой человек в Европе этого периода стремился опереться на свое новое приобретение — Библию — как контравторитет по отношению к церкви».37

Для борьбы с размножением ересей церковь вводила цензуру. Первый цензурный регламент (кодекс) появился в 1486 г. в немецком Майнце. Активней других с «богомерзким» печатным станом боролся распутный папа Александр VI (1492−1503 гг.). В 1515 г. Римская курия, ссылаясь на волю Всевышнего, объявила свою цензуру «общеобязательной». Но уже через 2 года Лютер принялся проповедовать ненужность церковных посредников – и его поддержали «массы». Как результат «в одной Германии число выпускаемых книг выросло со 150 в 1518 г. до 990 в 1524 г.».38

Протестантизм стал самой удобной конфессией для государей и народов, пожелавших иметь собственную национальную церковь, независимую от Рима. Впрочем, и сами католики могли выживать лишь в качестве яростных патриотов. Что позволило сформироваться «англиканской церкви» в Британии, «галликанской церкви» во Франции и т. п. Юридически королевскую гегемонию над французской епархией закрепил Болонский конкордат (1515 г.). Над англиканской – решение британского парламента о «супрематии» (1534 г.). Немцы разделили церкви между князьями в результате религиозных войн середины XVI в. Даже император-глобалист Карл V пытался в 1547 г. создать некую Вселенскую церковь под собственным руководством.

Задолго до того, как турки отрезали Геную, Венецию и Флоренцию от восточных портов, монархии Крайнего Запада рассылали свои корабли в поисках обходных путей в Индию и Китай. Тем самым огромные и быстроходные каравеллы, придуманные итальянскими коммерсантами для повышения объемов грузоперевозок, превращались в орудия уничтожения торговой монополии апеннинских портов.

Изначальной альтернативой коммерческой гегемонии итальянцев стала созданная в 1356 г. Ганза («Hanse») — торговый и политический союз североморских городов. Англичане, германцы и шведы помогли ей в кратчайшие сроки (за 14 лет) сосредоточить в своих руках весь рынок северных морей, а заодно и рек, ведущих в Восточную Европу и Юго-Западную Азию (пресловутый «путь из варяг в греки»). В лучшие времена до 170 городов (среди них Новгород, Псков и Смоленск) входило в Ганзейский союз.

Однако таскать восточные товары по землям, отсталым и диким, было намного сложней и дороже, чем возить их по южным морям. Поэтому ганзейцы изначально сосредоточились на «собственном производстве», обеспечивая мелких ремесленников всем необходимым и оптом скупая готовую продукцию. Поскольку подобный бизнес изощреннее простого посредничества, в Североморском регионе сложились высокоразвитые системы «буржуазного (городского) права Средневековья» – Любекская и Магдебургская, впоследствии уничтоженные самодержцами как слишком международные и чересчур либеральные.

Зато на просторах Атлантики западноевропейский абсолютизм сумел обойти итальянцев по всем статьям. И раньше других преуспел португальский принц Генрих Мореплаватель. За 45 лет настойчивых экспедиций (1415−1460 гг.) он освоил Западное побережье Африки и организовал массовый вывоз «высоколиквидных» товаров: экваториальной экзотики, африканского сырья и черных невольников. В 1487 г., обогнув Третий континент, португальцы открыли искомый кружной путь на Восток, по которому Васко да Гама первым сплавал в Индию (1497−1499 гг.). В 1492 г. Колумб вместо западного пути туда же открыл Америку. В 1519—1522 гг. экспедиция Магеллана обогнула Землю.

Таким образом, португальцы и испанцы приобрели гораздо больше, чем потеряли итальянцы в результате турецкой экспансии. Так, если Венеция в лучшие годы поставляла на европейские рынки по 200 т. пряностей ежегодно, то Лиссабон в XVI в. – по 7 тыс. т. Согласно Тордесильясскому договору (1494 г.) Испания и Португалия разделили весь «Новый Свет» на сферы влияния, игнорируя прежних «хозяев рынка» и турецкие «заграждения».

Альтернативные источники импорта, развитие собственного производства и резкое усиление королей позволили национальному купечеству в XV в. очистить внутренние рынки от всех «инородных и безродных» конкурентов, «так долго сосавших народную кровь».

Военное превосходство городских республик было несокрушимо, когда фландрийцы при Куртре (знаменитая «Битва золотых шпор» 1302 г.) разгромили Филиппа IV Красивого, а швейцарцы при Моргартене 1315 г. сокрушили австрийских рыцарей. Но к концу XV в. короли располагали достаточными денежными средствами, чтобы мобилизовать громадные армии, оснастив их новейшими пушками и самострелами. К началу XVI в. испанские королевские войска стали военно-техническими лидерами: они первыми вооружились прогрессивнейшими «мушкетами» и мощнейшими в мире мортирами.39 В результате не только собственные «капризные» коммуны, но и переполненная ими Италия сделалась уязвимыми.

В самый разгар Ренессанса Италию окружили полчища абсолютизма, имевшие в своем полном распоряжении национализированные церкви, гильдии и войска. Богатых и умных повсюду «стригли» во благо единых наций. На этом фоне космополитическая тео- и плутократическая раздробленная Италия выглядела отсталой, а потому доступной в качестве легкой добычи. И ее растерзали в клочья, яростно набросившись со всех сторон.

Итальянские войны (1494−1559 гг.) начались вторжением французского короля Карла VIII, а закончились разделом Италии между Испанией, Францией и Священной Римской империей. Каждый монарх-агрессор получил свою долю территориальных и имущественных трофеев, а заодно укрепил легальное верховенство над внутренними церквями и рынками. Львиная доля добычи досталась сильнейшему – испанскому самодержцу.

Тотальный разгром «родины Ренессанса» стал грандиозным бедствием для всей мировой культуры! Крушением, не смягченным ни распространением книгопечатанья, ни внедрением «точных приборов» (компаса, астролябии, подзорной трубы, маятниковых и пружинных хронометров, термометров, географических карт и т. п.), изобретенных в ходе Великих географических открытий. Благотворное влияние этих судьбоносных новаций еще не успело сказаться, а европейская цивилизация уже рухнула с гуманистических высот в давно позабытые топи дичайшего мракобесия. «Страна Возрождения стала страной католической и феодальной реакции».40 Словно в агонии бешенства инквизиция, иезуиты и прочие обскуранты азартно охотились на ведьм («ведовские процессы» начались в 1484 г.), попутно сжигая ученых и их богохульные книги, художников и их «срамные» произведения. А ведь до этого «ведьм и прочую нечисть», казалось бы, навсегда зачислили в смехотворные суеверия темного простонародья…

Досталось и экономике! Самые производительные механизмы были уничтожены и надолго забыты. Крупные капиталы – разграблены. Международные торговые связи – разрушены. Производительность резко снизилась! Развитый денежный рынок повсеместно сменялся бартером. Натуральный характер сельского хозяйства возобладал. Крепостничество расцвело. Зато рождаемость вновь увеличилась: деревни, стряхнувшие бремя малодетных городов, росли, как нетоптаная трава.

Превратив центр Великой культуры в разграбленную колонию, предводители колонизаторов косноязычно мямлили, как осчастливят Мир собственным руководством. Одна загвоздка – претендентов на Мировое господство было не так уж мало, с десяток одновременно. При этом на братский союз государей (хоть все они близкие родственники) рассчитывать не приходилось! Да и межгосударственные договоренности соблюдались лишь до тех пор, пока сохранялась порождавшая их расстановка сил. А она сохранялась недолго!

Неравномерное распространение и совершенствование огнестрельного оружия подрывало любые балансы. Еще мощнее ситуацию дестабилизировало скачкообразное развитие национальных рынков, подхлестываемое разграблением свежеприсвоенных континентов и распространением массового (пока еще мануфактурного) производства. К тому ж, прикладная наука, обнаружив в книгопечатанье «мультипликатор сил», взлетала на крыльях грез!

Вот почему Европа вступала в современную историю под канонаду пушек, изрыгавших вонючее пламя по всему Старому и Новому Свету во имя Единого «Царства Божия» на Земле.