краткий вариант книги
Диалектика собственности
как костяк мировой истории
(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)
| Назад | Содержание | Дальше |
Раздел II. Цивилизация
Глава 7. Соединение наций
Вот Вам и наше время – поучительное множеством диалектических подробностей, утраченных в летописях прежних эпох, интригующее симптомами будущего. За нами пятивековая череда попыток всемирного объединенья народов и отчаянного сопротивления объединяемых. Перед нами завершающая стадия американской глобализации с «хорошими» шансами на успех и зримой угрозой вырождения цивилизации из-за «катастрофического обеднения духовной жизни, человечности, любви и творческой энергии».1
А ведь первым западноевропейским колонизаторам Америки казалось, что именно они окончательно соединят всех людей под Небесною властью Христа и земным предводительством Габсбургов. Потому что уже тогда, несмотря на отсутствие организаций типа ООН и транснациональных корпораций, международной попсы и «большого спорта», самолетов и спутников, телевиденья и Интернета, спасенья от войн и иных конфликтов искали в содружестве наций.
Вспомним, как разрасталось человеческое сообщество на разных стадиях присвоения природы, чтобы прийти к потребности планетарного единения.
Численность первобытных общин застряла на уровне, позволявшем управиться с мегафауной. Но хватило и этого, чтобы люди смогли оккупировать и истощить места обитания крупной дичи.
По мере того, как добыча мельчала, – редели и отряды охотников. Зато они расселялись плотнее и, как следствие, интенсивней общались, поддерживая стабильные «межродовые» связи. Однако и этим группам охотников-собирателей перестало хватать природы. И преобладающей формой «внешних сношений» сделались межродовые войны. Такая вражда разделяла, но она же рождала и собственную противоположность: лучше других выживали те, что умели договариваться с конкурентами и, в конечном итоге, объединяться в крупные племена, сокрушавшие несговорчивых. Коллективы, способные к обузданию личного и группового эгоизма, умели «налаживать сбалансированные отношения» и с присваиваемой природой – сдерживая потребление в пределах плодородия кормовых угодий.
К сожалению, люди менее сдержанные под угрозой полного вымирания тоже научились объединяться – только в разбойничьи шайки, грабившие самые зажиточные общины. В результате сформировалось систематическое «присвоение присвоенного другими» – «эксплуатация», «экспроприация». Постепенное объединение эксплуататоров с эксплуатируемыми породило «союз племен», где боевая элита держала под своим контролем несколько присваивающих хозяйств.
Та же «организация» годилась для кочевого промысла. А вот для эффективного и безопасного возделывания речных пойм потребовалась более сложная социальная структура, включавшая «интеллектуальное ядро» - сплоченную группу священников. Чтобы хватало работников для прокорма новых «эксплуататоров» и воинов для защиты пашен – общая численность «земледельческих сообществ» существенно возросла. И получились номы — протогосударства, где храмы и армии совместными усилиями наставляли, подбадривали, защищали и, только в конечном итоге, «грабили» землепашцев.
В крупнейших поймах номы, сжирая друг друга, сливались в единое целое, значительно более мощное и производительное, чем сумма отдельных частей. То были первые многомиллионные империи под властью бюрократических пирамид. Поскольку бюрократизм выталкивал «творческих работников», то вокруг пойменных империй формировались «культурные кольца», обеспечивающие правящей элите более роскошный быт, а претендентам на власть – более мощное вооружение.
После долгих и кровавых поисков правильной формы совмещения надрывного производства с творческим досугом был создан эллинистический симбиоз привилегированных полисов и эксплуатируемых сельхозобщин. А те города, что выпадали за рамки «Александровых» царств, но не желали опускаться до собирательства, охоты, пастушества и прочего примитива, бросились расширять собственные хозяйства, понуждая поверженных в битвах врагов к более трудоемкому — искусственному воспроизводству земель. На этом пути Римская республика успешнее конкурентов стимулировала интенсификацию производства у побежденных. Поэтому именно римляне сплотили громаднейшую империю, в рамках которой самовосстанавливающееся сельское хозяйство развилось в достаточной степени, чтобы распространяться, вытесняя прежние формы хозяйствования.
Самодостаточность получившихся сельхозъячеек была столь высока, что ослабление экономических и культурных связей между ними вызывало распад империи. Однако даже самые натуральные хозяйства не могли обойтись без регулярных объединений для отражения диких орд, а также без жизненно необходимого минимума городских идей и товаров. Поэтому прямое господство Рима сменилось не всеобщим разбродом, а косвенным влиянием Византии. Она, постепенно слабея, поддерживала самые необходимые административные, военные, торговые, религиозные и культурные взаимосвязи внутри постоянно расширявшей области доминирования самовосстанавливающихся сельхозпроизводств.
На обломках формального единства укреплялось и ширилось реально необходимое взаимодействие. Западная Европа, меньше других нуждавшаяся в опеке византийской бюрократии, создавала самые эффективные механизмы самозащиты и самообеспечения. Туда стекались фанатичнейшие священники, предприимчивейшие коммерсанты и договороспособнейшие воины.
Но при спонтанном росте западным сословиям не хватало взаимного согласия. Поэтому усиление каждого из них обостряло противоречия между ними. Сначала более хитрые священники и купцы сумели возвыситься над рыцарями и крестьянами, обеспечивая себе максимально комфортную жизнь. Но стоило тлетворному влиянию роскоши ослабить «умников» – разразилась колоссальнейшая «война всех против всех». Выходом из нее стало формирование абсолютных монархий, обеспечивших разрешение-подавление общественных противоречий на национальном уровне, но обостривших вражду на международной арене. Образно говоря, кашевары единого мира, обленившись, выпустили из виду средневековое «варево» – и оно пошло комками! Вместо единой республики Запада (типа венецианской или флорентийской) получились десятки держав, культивировавших «патриотическую» нетерпимость.
Впрочем, ни один национальный ком не был способен уйти в «автономное плаванье». Земледелие, возможное повсеместно, так заполняло Землю, что народы теснили друг друга, а цепочки взаимосвязей сплетались в один мировой клубок. Рост народонаселения обострял межнациональную конкуренцию и подталкивал к битвам за Землю. Любой уголок планеты становился общеизвестным и общедоступным благодаря развитию транспорта. «Отсталые» территории вынуждались ускоренно развиваться или покоряться более развитым. Рост всемирной торговли усиливал разделение труда и тем самым исключал автаркию (самообеспечение) национальных рынков без резкого падения уровня жизни. Сворачивание культурного обмена угрожало смертельной скукой. Патриотизм церквей нисколько им не мешал бороться за распространение единственно правильного вероучения. Наука со своей объективностью и искусство со своими общечеловеческими ценностями предназначались всем людям.
Таким образом, обособление наций не уничтожило глобального единения, а лишь привело его в состояние острой международной борьбы. Нации не замкнулись в себе, а набросились друг на друга, стараясь уладить всемирные противоречия в собственных интересах. Да и внутри суверенных держав абсолютизм мешал развитию межгрупповых и межличностных антагонизмов, подавляя любые конфликты. А потому становился тормозом для социального прогресса, провоцируя бунты, революции и гражданские войны!
Это ль не диалектика: через вражду к единству?!
Рубрика Е. Габсбурги
§ 53. Примитивнейший глобализм
Как мы приучены практикой и гегелевской теорией, первоначальная форма любого объединения – самая примитивная и самая неэффективная. Простейшая интеграция, уничтожая сопротивление индивидов и группировок, сама себя опустошает. Наспех сваленное в кучу – нефункционально и неустойчиво. Но, к сожалению, очень трудно предусмотреть заранее, что именно и как воспротивится единению – поэтому люди сначала поспешно соединяют, а уж потом задумываются, что и почему не складывается.
Так и первая значимая попытка объединения наций оказалась лишь горьким опытом. Хоть брались за это дело правители, поднаторевшие в соединении разнообразных народов и имевшие фантастические ресурсы.
В 1273 г. папа Григорий X предложил курфюстам «избрать» императором Запада «приемлемого для всех» графского сына Рудольфа Габсбурга. Избранный, разумеется, не блистал, но за 18 лет императорствования успел прикарманить два герцогства (Австрию и Штирию). Такое же скопидомство отличало его потомков. Единожды завладев «выборным» императорством, Габсбурги очень редко выпускали его из рук до самого упразднения Священной Римской империи в 1806 г. Благодаря чему продолжали присваивать и получать в приданое бесхозяйные вотчины по всей Европе, не считаясь с их нацпринадлежностью, зачастую неукладывавшейся в рамки «Священной Римской империи германской нации».
Плодовитым семейство не было, поэтому большая часть накопленного многими предками однажды досталась Карлу V, унаследовавшему от деда по отцовской линии императорский трон (1519−1556 гг.) и Австрию, от отца богатейшую частью Бургундии (Нидерланды и Франш-Конте), а от родителей матери – испанские королевства с Южной Италией, Сицилией, Корсикой, американскими и африканскими колониями (1516−1556 гг.).
9(!) королевских корон, десятки княжеских титулов – поразительнейший «джек-пот» на заре межнациональной борьбы за «мировое господство» и бесподобный шанс для проверки возможностей глобализации на данном этапе истории. Наилучшим подарком Всевышнего выглядела сохранявшая интеграторские традиции восточного деспотизма Испания: она покоряла Америку и побеждала магометан, блистательно завершив многовековую «реконкисту».2 С таким «материальным базисом» Карл не имел себе равных. Чем поспешил воспользоваться, рассылая войска и конкистадоров (захватчиков) в самые слабые страны, а сватов к самым могучим монархам.
Изначально такая активность приносила весьма весомые плоды. В 1519—1522 гг. Э. Кортес разграбил империю ацтеков. В 1523—1524 гг. П. Альварадо – владения майя. В 1531—1537 гг. Ф. Писарро – государства инков. Походы самого императора по разгромленной французами Италии пополнили его владения множеством городов, а титулатуру – папским миропомазаньем (1530 г.).3 Сестра Карла стала французской королевой (женой Франциска I), а сын – мужем британской владычицы (Марии I). Поток сокровищ из покоряемых стран напоминал цунами!
На 13-ом году столь успешного «накопления» (1532 г.) Карл V, объявив себя «Божьим знаменосцем и Всехристианейшим Императором»,4 принялся объединять все христианские страны, а, в конечном итоге, весь Мир. Предлог подобрал наилучший – отражение турецкой агрессии. Османы как раз атаковали Венгрию и Австрию (даже осаждали Вену в 1529 г.).
Объединитель надеялся, что ради «войны за веру» нации примирятся, а католики с протестантами найдут компромиссный путь религиозных реформ. Однако накопленных богатств и вооруженных сил оказалось недостаточно, чтобы сломить вражду.
Сильнейшее из королевств (Франция) сделалось непримиримейшим противником императорской гегемонии, несмотря на абсолютное единоверие (ортодоксальный католицизм). Франциск I невзирая на близкое родство и позорные поражения, четырежды объявлял войну Карлу и пошел на открытый союз с османами (1535 г.). «Я не помню того места в завещании Адама, которое бы лишало меня моей доли мирового господства»,5 — оправдывался «остроумный» француз. Британский король Генрих VIII, Римский папа Климент VII и множество более мелких правителей «в полном соответствии с законами макиавеллиевской стратегии перешли на сторону Франции, чтобы помешать чрезмерному усилению Карла».6
Да и в самой империи все протестанты и «плюралисты» не прекращали борьбы против вождя-католика, стремившегося добиться всеобщего единомыслия. И это несмотря на то, что религиозные споры уже спровоцировали самую кровопролитную в западноевропейской истории крестьянскую войну (1524−1526 гг.), тотально опустошившую целые города и регионы.
Чуть раньше (1520−1521 гг.) в самой Испании заполыхали восстания коммунаров («Comunidades» - якобы «комунерос») с революционными хунтами (junta — совет) во главе. Эта «второе пришествие» коммунальных революций тоже не прекращалось.
Тридентский собор, заседавший аж 18 лет (1545−1563 гг.), не примирял, а разжигал конфессиональные склоки. Имперский закон о торговле 1525 г., поддержавший аугсбургских и нюрнбергских купцов-монополистов, ополчил против высших властей всех мелких и средних торговцев. Усиленная цензура распаляла диссидентов.
Но сыплющий золотом Карл побеждал, побеждал, побеждал… Лишь победить не смог. У него не хватило денег! Хоть казалось: куда же больше?! Из одной только Америки Испания вывезла 20 тыс. т. серебра и 550 т. золота! «К 1550 г. в Европе наличествовало драгоценных металлов в 12 раз больше, чем в 1492 г.»7 Благодаря чему император сумел удвоить общий вес серебряных монет, обращавшихся в Европе, а золотых – утроить. Да только «не в деньгах сила, брат!»8
§ 54. Несостоятельность фанатизма и алчности
Эффективны ли кнут и пряник, которыми Карл подгонял и приманивал человечество к единению?
Бичами ему служили искренние фанатики из созданного в 1537 г. Общества Иисуса и аналогичных орденов, обновленных или организованных при содействии императора. «Иезуитская мораль совершенно уничтожала личное начало».9 Эти маньяки «послушания, безбрачия и нестяжательства» не прощали любых человеческих слабостей. «Божьи псы» в тандеме с реорганизованной в 1541 г. «Испанскою» инквизицией нагнетали жуткий ужас и вынуждали спасаться отчаянным сопротивлением. И тут уж национальный сепаратизм становился наилучшей защитой от религиозного фанатизма.
Конечно, огромные деньги позволяли Карлу V иметь самую лучшую и многочисленную армию. К примеру, в 1528 г. он перекупил у противника целую Генуэзскую флотилию – сильнейшую в тот момент! Потому-то солдаты империи побеждали во всех сражениях. Но против них выступали всё новые и новые ополченцы, предпочитавшие умереть в бою, а не терпеть «жестокосердных» грабителей на собственной земле.
Толпы желающих предлагали свои услуги богатейшему самодержцу. Но внушали ему доверие только родственные натуры — авантюристы, не способные видеть всей сложности затеянного строительства Всемирного государства и пытающиеся решить все проблемы насилием и деньгами. Да и в спешке объединительства сокровища раздавались крайне неэффективно. Реалы и пистоли, доставшиеся притворщикам, тратились так же легко и беспутно, как и приобретались. Что разогнало ранее невиданную инфляцию – знаменитую «революцию цен». В Испании за XVI в. товары подорожали в 4,5 раза, в других западноевропейских странах – в 2−4 раза (по некоторым сообщениям даже больше — в 7 и 5,5 раз соответственно). А ведь до этого 5 веков подряд рост цен не превышал 30% в столетие.
Из-за гигантских расходов легкие деньги очень быстро иссякли: в Америке больше не обнаруживалось богатых индейских царств, в Италии закончились неразграбленные города, вторжение в турецкие владения обернулось уплатой дани, грабить Китай и Индию было весьма накладно. Прибыльность обещали лишь «тягостные труды»: развитие массового производства и внутренней торговли, возделывание прерий
Но ни сам Карл, ни собравшиеся при нем фанатики и дармоеды налаживать прибыльное хозяйство не умели и не желали уметь. Они предпочитали, как прежде, отнимать-подбирать готовенькое. Вот и принялись наращивать налоги и урезать привилегии «дойных сословий», а заодно разрабатывать поверхностные месторождения драгметаллов и драгкамней в Новом Свете. Это кормило двор и ораву чиновного люда.
«Не только дворянство, но и крестьяне, и горожане стремились на войну и на государственную службу; на прочие городские и сельские занятия смотрели с презрением».10 В Испании, являвшейся главной опорой империи, доля дворян достигла 10% (в 5 раз выше среднеевропейского показателя тех времен), а доля горожан – 20%. «На восемь миллионов человек населения насчитывалось 200 тысяч священников и 100 тысяч монахов и монахинь. На каждые пять человек населения приходился один чиновник (всего 1,6 млн.). Многие должности создавались только для того, чтобы пристроить «нужного человека» или родственника».11 Не прорвавшиеся к кормушке восставали все чаще и злей. А враги-иноземцы роились тучами возле границ империи в ожидании «знатной добычи».
Карлу еще и не везло! Сестра Элеонора так и не родила – и о легком способе захвата французского престола пришлось забыть. «Невестка» - английская королева тоже не преумножила усыхающего семейства, да еще и умерла «некстати» - когда раздражила британцев насажденьем католицизма. А поэтому их парламент категорически отказался признать своим королем овдовевшего «примака» - Карлова сына Филиппа.
Окончательно истощившись в борьбе с германскими протестантами, Карл заключил Аугсбургский договор о религиозном мире (1555 г.), закрепивший полный политический и религиозный суверенитет удельных княжеств. После чего разломал свою недостроенную «Monarchia universalis», чтоб никому не досталась. Опустошенный титул императора передал младшему брату Фердинанду I. А испанские, нидерландские и американские владения – сыну Филиппу II. Сам же «с видом непонятого и отвергнутого благородства удалился в монастырь Святого Юста». Так, «мечта о мировом империализме оказалась на свалке. И мир отступил к единоличной монархии ассирийского образца. Государственный муж по-прежнему строил планы и интриговал — будто не было ничего большего власти эгоистичных и самодовольных королей».12
И здесь я хочу отметить, сколь зверские наставления рассылал преемникам несостоявшийся объединитель Мира из своей золоченой кельи. Он призывал, не щадя и не медля, истреблять всех еретиков и бунтовщиков – упорствующих сжигать, раскаявшихся обезглавливать. Неужто еще надеялся, что когда-нибудь человечество очистится от разногласий и тогда уж объединится?! Неужели не понимал, что для объединения разнообразных личностей и народов требуется нечто более мощное, чем энтузиазм фанатиков и более постоянное, чем сокровища Эльдорадо?!
§ 55. Крах грабительской экономики
Полвека Филипп II (1556−1598 гг.) беспощадно оборонял отцовские начинания, «видя в любом противодействии ересь и бунт».13 И даже, как смог, «улучшил» достояние папы Карла:
— расправился с восставшими морисками14 (1568−1571 гг.);
— приостановил турецкую экспансию (1571 г.);
— заполучил Португалию после смерти одной из жен (1580 г.).
Однако истребление и изгнание иноверцев – единства не принесли! А собранные воедино две крупнейшие (испанская и португальская) колониальные системы лишь продлили и обострили агонию разложения. Дармовые ресурсы таяли, как и прежде, питая социальный паразитизм.
Ускорила ж истощение потеря северно-нидерландских провинций (Голландии)15 – промышленного, торгового и финансового центра империи, приносившего 40% доходов. В лучшие времена голландцы строили по тысяче кораблей ежегодно и владели 60% всего мирового флота (75% европейского), а также являлись лидерами по объему и качеству металлургической, текстильной, полиграфической и рыболовецкой продукции. Торговые нидерландские гильдии, банки и биржи безраздельно господствовали на мировом рынке.
Пока Габсбурги сорили деньгами – лучшие коммерсанты империи активно обогащались, пользуясь покровительством соотечественника-императора (Карла V). Когда ж его сын Филипп решил поправить свои дела за счет разбогатевшей вотчины – Голландия взбунтовалась. Ни инквизиция, ни армия ее укротить не смогли. Правда, добившись политической, экономической и религиозной независимости Республика Соединенных провинций оказалась настолько слабой, что не смогла удержать экономического первенства. Его вырвали из рук именно те, кто помог освободиться от Габсбургов.
С «тонущего корабля» распадающейся империи бежали не только страны (Голландия и Швейцария), но и религиозные диаспоры (иудеи, мусульмане, протестанты), и отдельные личности, чувствовавшие, что центральная власть дает им меньше, чем отнимает. А чувствовали это все, способные к прибыльной деятельности. Ибо экономика, настроенная на экстенсивное расширение (внешние завоевания), сделалась невозможной: завоевания застопорились и прибыли не приносили, а профессиональные завоеватели, привыкшие проедать «большие, но легкие» деньги набрасывались на ближних.
Вот почему все отрасли испанской экономики переживали хронический спад. «Не менее 40 тысяч испанцев эмигрировало ежегодно»16 – как правило, в ближайшие Англию и Францию. Внутренняя торговля целиком перешла к иностранцам. Что позволило спекулянтам присваивать львиную долю и без того оскудевшей военной и колониальной «добычи».
Несмотря на утроение налогов, национализацию общинных земель, тотальные конфискации, огромные принудительные займы («донативы») и разорение спонсоров (Фуггеров и других) Филипп II ни разу не свел концы с концами. После 3 дефолтов (полных госбанкротств 1557 г., 1575 г. и 1598 г.) он оставил в наследство сыну страну, истерзанную внутренними восстаниями и внешними войнами, обремененную 140 млн. дукатов17 долга (5 тогдашних годовых бюджетов Испании).
Таким образом, в течение одного неполного столетия Габсбурги успели возвыситься до главных Объединителей Мира и опуститься до жалких банкротов. Их Священную Римскую империю согласно Вестфальскому мирному договору, завершившему Тридцатилетнюю — антигабсбургскую войну (1618−1648 гг.), признали «Союзом Независимых Государств»18 и в качестве такового оставили доходягам.
Впрочем, аж до «войны за испанское наследство» (1701−1714 гг.) испанские короли Филипп III, Филипп IV и Карл II услаждали себе «великодержавными» иллюзиями, выставляя напоказ помпезную роскошь и «культурное превосходство». Изыскание средств на поддержание блеска было возложено на фаворитов-казнокрадов, распродававших всё – земли, должности, торговые преференции
Современные историки в назидание неумехам и тунеядцам красочно живописуют «превращение Испании во второразрядную державу»: резкое падение всех экономических показателей, возврат к бартеру, полный развал управления, невиданные масштабы взяточничества и казнокрадства, постоянные неудачи на полях сражений и за столом переговоров, исчезновение 2 млн. населения, запустение городов и сел, нищету королевского двора.
Однако намного горше то, что Габсбурги надолго отбили охоту к «всемирному» единению.
Впрочем, рассуждая здраво, следует согласиться: если династия, имевшая такие огромные средства, провалила глобализацию – значит, время еще не пришло, и методы создания национальных монархий оказались недостаточными для Всемирного единения. Воинственный национализм явился настолько сильным и популярным, что сумел одолеть всех мировых кукловодов: византийский двор, римскую курию, международное купечество и собственного, западного императора, превратив его после краха надежд на мировое господство в «почетного председателя» охотничьего клуба курфюрстов. И, как писал Ж. Делюмо, «баланс сил заменил идеал единства».19
§ 56. Геостратегическая развилка
По мере того, как рушилась сверхдержава Габсбургов, западноевропейская цивилизация как бы катилась вспять – к временам Ренессанса. Оно и понятно: все, что построено наспех, само превращается в кучу строительных материалов.
Исход Тридцатилетней войны (1618−1648 гг.) яркое тому подтверждение. Священная Римская империя потеряла треть населения и растрескалась так сильно, что не только Германию и Италию, но и Испанию следовало признать «союзом независимых государств». Главные победители выглядели не лучше. В Британии девятый год бушевала революция: готовилась плаха для Карла I, а вождь фанатичных пуритан («independents») Кромвель оставался последней надеждой на воссоединение распавшегося королевства. Франция тоже трещала по швам под напором фронд и уповала на кардинала Мазарини не меньше, чем британцы на будущего «лорда-протектора».
Зато Римские первосвященники опять прибирали к рукам рычаги международного влияния. Итальянские города решительно поднимались с колен, наращивая объемы производства-реализации роскоши и ширпотреба. Ганза воспрянула. Швейцария и Голландия, признанные согласно Вестфальскому мирному договору (1648 г.) независимыми конфедерациями, успешно развивали улучшенную модель религиозно-купеческой республики.
Но прошлое не вернулось, потому что Европа середины XVII в. отличалась от Европы конца XV в. не меньше, чем развалины от кирпичей на поддонах. За полтора столетия упорного сопротивления глобализаторским потугам Карла V и его потомков нации существенно укрепились (политически и хозяйственно), уничтожив внутренние перегородки и улучшив коммуникации (дороги, каналы, почту). Межнациональные противоречия не только усугубили, но и научились разрешать с помощью международных союзов. Теперь уже не отдельные феодалы, а целые нации подбирали себе вассалов или сюзеренов. Интеграция продолжалась!
Как и всякий спешащий к цели, император Карл V выбирал самые радикальные средства, из имевшихся в наличии: 1) самоотверженность религиозных фанатиков и военных героев и 2) стремление к легкой наживе и родственное ему тщеславие. Первое – тогдашняя высшая степень служения общественным интересам, второе – максимальное проявление низкого своекорыстия. Альтруизм превосходно сплачивал малые коллективы. Алчность рождала в толпах сокрушительную энергию. Но в масштабах огромной империи и тот, и эта доказали свою неспособность сплачивать все человечество «вечными узами братства». Потому что фанатичное самопожертвование – удел очень и очень немногих, а общедоступная халява – недолговечна.
Следовательно, дальше величайшего из Габсбургов мог бы продвинуться тот, кто сумел бы задействовать общественный идеал, вдохновляющий больше людей, чем Единое Царство Божие, или предложить оплату, более долговечную, чем награбленные сокровища. Теоретически допустим одновременный поиск общесоциальных и узкоэгоистические стимулов. Однако реальные государства – отнюдь не Божественный Дух, чтоб двигаться одновременно в противоположные стороны. Поэтому разным странам предстояло в междоусобицах оттачивать 1) подчинение общественным интересам и 2) свободу обогащения личности.
Первыми это делали Англия и Франция – ближайшие соседи Испании, лучше других поднявшиеся на ее истощении. Именно они приютили большую часть беглецов (самых активных личностей) и в полной мере воспользовались богатым испанским рынком для развития собственного производства. Не менее важно и то, что военная мощь Испании заставила англичан и французов предельно напрячь свои силы, чтобы не стать добычей. И победа пришла в борьбе!
В 1588 г. Филипп II взялся одним ударом покончить с «еретичкой», отказавшей ему в супружестве, — английской королевой Елизаветой I — и ее «пиратами». Однако колоссальная «Непобедимая армада» рассыпалась под обстрелом юркой флотилии Ф. Дрейка, имевшей трехкратное превосходство в численности корабельной артиллерии и двукратное в дальнобойности лучших пушек. Средств для реванша у Испании не нашлось – и у морей изменилась владычица.
В 1591 г. тот же Филипп объявил самодержицей Франции собственную дочь Изабеллу и наполнил Париж войсками. Однако прошло 2 года — и французские Генеральные штаты отставили «самозванку». А еще через пару лет Генрих IV разгромил испанцев при Фонтен-Франсез и вытурил всех до единого из своего королевства.
Таким образом, островной Англии досталось морское и, соответственно, торговое лидерство, а самой людной и обширной стране Запада Франции – преобладание на континенте и пропаганда «братства во Христе» среди континентальных народов. Разумеется, новым лидерам мешали со всех сторон. Британцам особенно досаждали вырвавшиеся на свободу голландцы, а французам – воинственные германцы. Но то была развивающая, закаляющая борьба!
В точном соответствии с исторической диалектикой социальное единство распалось, слабея, – а потому его куски не могли превратиться в энергично борющиеся противоположности. И таким противоположностям пришлось формироваться вовне разлагавшейся целокупности – воплощаться поднимавшимися странами. Роль, исполнявшаяся Голландией внутри государства Габсбургов, стала уделом Британии, остальное досталось Франции.
Новые западноевропейские лидеры сумели набраться сил, найдя скоротечному золоту конкистадоров долговечное применение – прибыльное хозяйство, основанное на плодосменных технологиях и мануфактурной промышленности и защищенное меркантилистическими (протекционистскими) мерами.
Англия, сконцентрировавшись на производстве шерстяных тканей, завалила весь мир дешевым сукном. Уже в 1560 г. шерстяные ткани составляли 80% английского экспорта.
Франция же по праву крупнейшего королевства хваталась за многое сразу, одновременно наращивая производство еды, выпивки и роскоши. Благо французы имели обширнейшую в Европе пашню, обширные виноградники и успешно «перенимали» (точнее сказать «воровали и отбирали») секреты изящных ремесел у голландцев и итальянцев. А так как испанские гранды и чиновники щедрее оплачивали «утонченные искусства» – французская специализация двинулась им навстречу. Основными статьями французского экспорта сделались ювелирные украшения, кружева, шелковые и ковровые изделия, зеркала, галантерея, косметика, парфюмерия
В то же время германские княжества, Польша и даже Россия привлекались на западный рынок в качестве экспортеров сельхозпродукции и прочего сырья. Это повлекло так называемое «второе издание крепостного права» в Центральной и Восточной Европе – резкое повышение барщины-оброка и ограничение крестьянских свобод. Восточные эксплуататоры не видели никакого смысла в повышении уровня жизни изнуряемого крестьянства и предпочитали «свой хлеб» обменивать на французскую роскошь, а не на английский ширпотреб. Что давало огромные преимущества Франции (ее внешнеэкономические доходы в 2−3 раза превышали британские) – упрочивая ее положение «самой богатой и авторитетной державы».
| Назад | Дальше |