качай извилины здесь!

автор:

краткий вариант книги

Диалектика собственности
как костяк мировой истории

(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)

Раздел I. ГЕНЕЗИС

Глава 3. Неолитическая революция

На исходе мезолита социальная форма жизни могла считаться состоявшейся. Общественные животные, вклинившись в биосферу и уничтожив ее значительную часть, постепенно приучались соизмерять свои аппетиты с возможностями природы. А потому и сами не вымирали, и жизнь на Земле сохраняли. Более того, налаживавшийся баланс между естественным воспроизводством флоры-фауны и человеческим потреблением сулил навсегда прекратить борьбу между природой и обществом. Чтоб уж другие – «более совершенные существа» искали пути поглощения «излишков» солнечной энергии, воды и косного вещества.

Конечно, 7 млн. людей, живших на исходе мезолита, не составляли единого целого. И потому у коллективного разума были огромные резервы для укрупнения и усложнения. Но, увы, никакой резерв развития не гарантирует. Особенно если увеличению коллектива всё энергичней противится «социализируемая» индивидуальность, готовая примириться с увеличением социального гнета и соответственно уменьшением самостоятельности, только если прижмет нужда или появится достаточно соблазнительная компенсация.

§ 11. Присвоение территорий

Неолит (10−5 тыс. лет назад) изначально казался «полным и окончательным» завершением мезолита. Всё как будто б клонилось к тому, что гомо сапиенсы распределят планету сообразно соотношению сил каждого из племен и заживут стабильно – в относительном мире и посильном благополучии. Но пока полыхали войны «нового типа»: если раньше главным объектом ожесточенной борьбы была добыча, то теперь – «кормовые угодья».

Конечно, богатые мегафауной территории тоже пользовались особою популярностью – и их по возможности очищали от конкурентов. Но никто не стремился к абсурдному и недостижимому – удержанию под контролем громадных кочевий травоядных гигантов вместо вполне посильного сосредоточения на преследовании далеко видимых стад и отдельных особей.

Иное дело едва заметные зверюшки, рыбёшки, плоды. Чтобы насытиться ими – следовало искать места, изобилующие добычей, а не гоняться за каждым зайцем. Присвоение «урожайных угодий» становилось все более актуальным по мере того, как людей становилось больше, и места на всех не хватало.

Неудачники вымирали. А те, кому посчастливилось выбраться из районов, опустошенных конкурентами, поневоле задумывались над тем, как избежать подобных бедствий в будущем, обеспечив стабильной добычей себя и свое потомство. Выход нашли в переходе к оседлому образу жизни с резким увеличением численности общин. Разумеется, в разных местах требовалась неодинаковая кормовая площадь для того, чтобы природа сама успевала воспроизводить потребляемое одним человеком (в среднем 10 км.2). Но нигде не хватало сил даже самого крупного рода охотников-собирателей (средний размер 40−50 человек, максимум – 60), чтобы защищать от чужаков и хищников территорию, способную прокормить такую численность сородичей.

На перенаселенной Земле времени для неторопливого роста общин не оставалось. Поэтому кормовые угодья обычно присваивались племенами – объединениями нескольких родов (обычно 2−4 общей численностью до 250 человек, предельный максимум – до 800). Им «помогла геометрия»: защищать приходилось периметр, пропорциональный радиусу кормовой территории, а употреблялась вся площадь, пропорциональная квадрату того же радиуса, – поэтому, увеличив численность в 2−4 раза, получали контроль над местностью в 4−16 раз обширней. Так, на радость грядущим холистам,1 целое оказывалось намного могущественнее разрозненных частей.

Самыми действенными и потому общераспространенными методами интеграции оказались межродовые браки и обмены дарами («дарообмен»). В связи с чем секс внутри рода полностью запретили (что максимально усилило прочность брачных уз) и принялись добывать больше, чем потребляли сами (чтоб хватало на подарки братским родам). Первое попутно снижало дурные последствия кровосмешения. Второе – способствовало росту «производительности труда». Но еще благотворнее на развитии человечества сказалось укрупнение коллективов с соответствующим усложнением социальных структур и общественного сознания. Поэтому неудивительно, что неолитическая культура значительно превзошла своих предшественниц богатством и утонченностью разнообразного творчества.

В данном случае в точности по диамату2 количественный рост общин сопровождался качественным скачком. При царившем повсюду разделении труда разные виды деятельности распределялись между родами в соответствии с их навыками и возможностями. Подобная специализация через какое-то время приводила к тому, что род переставал быть самодостаточной единицей, постоянно нуждаясь во всех остальных родах.

Бывало и так, что племена объединялись в более крупные племенные союзы, чтоб защитить слишком обширные и (или) легкодоступные территории. Но в те времена союзники лишь воевали (нападали-оборонялись) вместе, а «совместного хозяйства» не вели. Поэтому, разделенные десятками километров бездорожья, контактировали редко и к большему не стремились.

Впрочем, и без того общественные отношения настолько усложнились и запутались, что потребовалась иерархическая система управления и заумная идеология. Вожди и шаманы, взвалившие на себя «общественную нагрузку», все сильней отделялись от остальных сородичей в качестве замкнутой касты – равнозначной отдельному роду.

Важную роль играла и многоступенчатая пирамида имущественных отношений, позволявшая с приемлемой четкостью разграничивать личную, родовую, племенную и союзную собственность, а заодно отлаживать взаимодействие между видами присвоения.

Поскольку собственность на территорию могла создаваться и поддерживаться только совместными усилиями, то культ общности вновь подмял под себя все остальные нормы социального поведения, а племенная (порою союзная) собственность низвела и затмила родовую и частную. Однако не уничтожила. Там, где конфликта интересов не было, даже самое низкоранговое — частное присвоение оставалось все тем же условием эффективного узкоспециализированного труда и стимулом творческой активности. Кроме того, племенные авторитеты своего, как правило, не упускали – исподволь проповедуя допустимость и даже похвальность личного интереса, полезного для общины.

§ 12. Маятник благополучия

На стадии присвоения территорий их плодородие стало влиятельнейшим фактором социального бытия. Занять самые богатые земли стремились все окрестные племена. Общий объект вожделений, как и положено, связывал – порождая длительные взаимодействия переменной конфигурации.

Разумеется, желанная территория не всегда доставалась сильнейшему. Но обладание изобильнейшими «природными кладовыми» превращало любое племя в самое крупное, а потому самое сильное и развитое. Стартовые успехи, как будто бы, гарантировали стабильную безопасность и вечное процветание. Более того, удачливейшие племена, делаясь сильнейшими, могли бы теснить соседей до тех пор, пока не оккупируют всю планету…

Однако первоначальная тенденция долго не сохранялась. Потому что отчаянное сопротивление обреченных раз за разом уравновешивало и обращало вспять распространенье пресыщенных…

И дело не только в том, что легкое богатство и уверенное доминирование неминуемо развращают. Но и в том, что коллективизация гомо сапиенсов имеет свои пределы. Чтоб человек не терял энергии в прокрустовом ложе общественных отношений, кроме суровых наказаний нужны вдохновляющие награды. И чем крупней коллектив — тем сильнее приходится увлекать-вдохновлять индивидов. Во-первых, тех, что создают и поддерживают разрастающееся единство. А во-вторых, любого, кто в этом единстве мается, – чтоб охотней тащил тяжелеющее бремя общественных обязанностей и ограничений.

Легко возбуждать на подвиги маньяков, уверовавших в свою избранность для идеального переустройства мира, служения Божеству, завоевания немеркнущей славы или вселенского первенства в профессии или богатстве. Готовность таких людей к самопожертвованию и жертвоприношению воистину безгранична, ради своей якобы абсолютно бесценной идефикс они не щадят ни собственной краткой жизни, ни любого количества смертных, ни прочего «тлена и праха».

Абсолютное ж большинство людей далеко от подобных маний и потому соблазняется не сияньем недостижимых «Идеалов», а реальными компенсациями за дополнительные тяготы и лишения. И чем лучше живется людям – тем труднее их побудить к «расширению коллектива». Для этого нужно придумывать нечто настолько заманчивое, чтобы ради него захотелось рисковать имеющимся благополучием и сносить дополнительные хлопоты. Зато чужое богатство – очень легко и сильно соблазняет живущих «бедно».

Так и обладатели плодороднейших угодий, расширяя свои владения за счет худших земель, лишь получали более обременительный и менее эффективный довесок к прежнему достатку. Что пресыщало и утомляло, снижая энергию, необходимую для дальнейшей экспансии и улучшения жизни. В то же время противники, выталкиваемые за грань выживания, жаждали все сильнее обосноваться в «Раю», невесть почему доставшемся «распущенным и ленивым». Растущая энергичность стимулировала изобретательность и сулила победу в грядущем.

При подобных «противофазах духовных потенциалов» - разрядка всегда неизбежна. И хозяева лучших земель регулярно сменялись самыми отчаянными обитателями «пустынь».

Только там, где природная среда была более-менее однородной на протяжении сотен километров (например, в огромных лесах, степях и т. п.), на века и даже тысячелетия воцарялся «Великий застой». Там же, где ландшафт и климат создавали резкие перепады природного плодородия, – конкуренция обострялась донельзя, порождая много нового, не укладывающегося в рамки присваивающего хозяйства.

С наибольшим ожесточением за лучшие территории дрались в Восточном Средиземноморье. Во-первых, здесь множество гор, где причудливо перемешаны разнообразные ландшафтно-климатическими зоны, и благодатнейшие субтропические долины соседствуют со скудными нагорьями. Во-вторых, под влиянием голоцена саванны и степи Северной Африки и Передней Азии превращались в безжизненные пустыни, что порождало массовое переселение равнинных племен туда, где виднелась зелень и горные льды поили чистейшими водами. В-третьих, здесь очень рано (в 28−25 тысячелетий назад) началась отчаянная борьба за мелкую и трудную флору-фауну, оставшуюся после истребителей крупной и легкой добычи.

Если ж на каждое сытное место множество претендентов, и поток их не иссякает – стабильность исключена. «Эдем» становится переходящим, доставаясь то тем, то другим, то третьим…

Вначале, конечно, хватало элементарной нахрапистости. Но, чем дальше, тем чаще торжествовали лучшая организованность, внушенный энтузиазм, передовое оружие и прочие достижения коллективного интеллекта. Так сплачивались огромные племенные союзы, сочинялись вдохновляющие мифологии, совершенствовалась техника и т. д.

Чем продолжительней и дороже становились междоусобные войны – тем больше требовалось средств для их подготовки и ведения. И тот, кто ждал милостей от природы, – все чаще проигрывал тому, кто приращивал плодородье собственными силами.

Естественно, обездоленные напрягались сильнее пресыщенных. Поэтому археологи и этнографы обнаруживают следы пионеров земледелия и скотоводства высоко в горах, где будущие захватчики «созревали» для покорения благодатных равнин. Причем самые древние зачатки «производящих хозяйств» найдены на горных склонах Малой Азии и Палестины. Им 13−14 тысячелетий.

Это, конечно, нельзя назвать полноценным сельским хозяйством. Горцы лишь кое-как содействовали размноженью и росту желательной флоры и фауны: рыхлили и орошали почву, выпалывали сорняки, разбрасывали семена, прикармливали коз и овец, обустраивали водопои, истребляли окрестных хищников и т. п.

Всякий удачный метод повышения природного плодородия охотно подхватывался не только потенциальными захватчиками, но и предусмотрительными хозяевами плодородных равнин, и жалкими изгоями, искавшими спасения там, где не было конкурентов по причине отсутствия пищи.

§ 13. Присвоенье присвоенного

Если умелый охотник хорош на войне без дополнительной подготовки, то прилежный крестьянин – нет. Ведь охота развивает духовные и физические качества, аналогичные боевым, а уход за растениями и животными глушит воинственность и прививает навыки, не востребованные в бою.

Меж тем, как показано в предыдущем параграфе, для победы в борьбе за лучшие территории следовало одновременно совершенствовать и ратное дело, и сельское хозяйство. Чисто теоретически решение этой дилеммы представляется элементарным: раздельно воспитывать воинов и крестьян, крепя их единство извне.

Да только простое в теории на практике возникает трудно и крайне медленно — в тяжких муках и непримиримой борьбе. Хуже того, крепким (хорошо сплоченным) коллективам было столь «противоестественно» размежевываться, что первые профессиональные армии создавали те, кого и сегодня числят в «отбросах общества».

Банды грабителей быстрее и легче прочих превращались в победоносные дружины. Им ведь ничто не мешало совершенствоваться в «ратном деле»: ни любовь к ближнему, ни хозяйственные заботы. Правда, захватывать угодья в собственность бандиты не собирались – их односторонняя развитость исключала хозяйствование на постоянной основе. К разграбляемым племенам разбойники относились, как первые охотники к дичи. Брали, сколько могли, не заботясь о воспроизводстве — выживании «объектов присвоения».

В результате сложилась начальная, примитивнейшая форма эксплуатации-экспроприации – присвоения «прибавочного продукта». Ведь те, кого грабили, могли выживать, лишь посильно наращивая производительность собственных угодий – тем самым специализируясь в том, чем грабители пренебрегали. Таким образом, появление профессиональных войск порождало профессиональное крестьянство и соответствующий рост производительности труда.

Правда, качественного единства «армии и народа» сразу не получалось. Воины не спешили обуздывать собственную алчность до посильного крестьянам уровня и уж, тем более, заботиться о «трудящихся». А те, в свою очередь, не рвались добровольно обогащать «лютых хищников» – наоборот, всячески увиливали и отбивались. Но так ведь и полагается на стадии формирования противоположностей. Прежде чем слиться в экстазе, нужно, как следует, размежеваться и постепенно развиться в бескомпромиссной борьбе. Что и произошло.

Как только разбойники доказали, что военная специализация выгоднее хозяйствования – развитие экспроприаторского промысла сделалось целью племен, стремящихся к сладкой жизни. Благо поток желающих улучшить свою позицию не только не истощался, но и наоборот, нарастал – примитивные формы земледелия и скотоводства размножили человечество до 10 млн. Словно из пустоты гор, морей, лесов и степей во владения сытых племен вторгались могучие армии, оставлявшие после себя опустошенные кладовые и трупы их бывших хозяев.

Недостатка «героев и гениев» армии не ощущали. Все любители быстрой наживы и лихой разборки, все искатели приключений и подвигов бежали туда, где лихая романтика давала хорошие шансы для самореализации. Туда же сбегались и творческие личности, рвавшиеся из плена закостенелых традиций.

Ярчайшим достижением тогдашней «свободной мысли» считается изобретение металлургии. С этим новшеством связывают начало медного и бронзового веков, обычно датируемых 4−2 тыс. до н.э., хотя на территории Турции, к примеру, бронзовое производство расцвело пятью тысячелетиями ранее. Этот технологический прорыв потрясает своей стремительностью. Буквально за жизнь одного-двух поколений племена переходили от неуклюжих поделок из расплавленных самородков (золота, серебра, меди) к массовому производству функционально совершенного и очень разнообразного бронзового оружия.

Однобокость такого прогресса достойна особого внимания. Несколько тысячелетий металлы использовались исключительно для войны, а заодно для ритуальных и ювелирных украшений. «Бронзовые чудовища» и их боевые подруги в доспехах и украшениях с головы до пят сокрушали своих противников свинцовыми палицами, бронзовыми клинками и секирами, литыми наконечниками копий и стрел. В то время как охотники, собиратели, рыбаки и первые крестьяне продолжали использовать деревянные, каменные и костяные орудия. Да и украшали себя по старинке. Что, безусловно, свидетельствует о широчайшей пропасти, поддерживавшейся между первыми эксплуататорами и эксплуатируемыми.3 А всё потому, что простейшее присвоение прибавочного продукта основывалось на прямолинейном насилии, невозможном без громадного технического превосходства.

Там, где солдат становилось слишком много, а работников слишком мало, разражался голодомор с последующим одичаньем. И всё повторялось снова. В этом горниле бедствий плавился подлинный синтез эксплуататоров с эксплуатируемыми. Ведь лучше других выживали армии, научившиеся присваивать не только прибавочный продукт, но и его производителей, чтоб использовать, не истощая, — беречь, защищать, поддерживать.

Разумеется, и крестьяне заботливых хозяев-защитников снабжали охотнее и щедрей, чем «бессовестных проходимцев». Впрочем, элементарнейший бандитизм к этому времени почти что искоренили: рачительная военщина истребляла обычных разбойников с особою беспощадностью – и как конкурентов, и как опасных вредителей. Да и крестьянство преобразилось. Самых ленивых и непокорных работников разогнали и перебили, а самых трудолюбивых и покладистых – наоборот, размножили.

Таким образом, над первым – «хозяйственным этажом присвоения», соизмеряющим человеческие запросы с возможностями природы и развивающим естественное плодородие, вырос «второй этаж» - как говорят, «надстройка», стимулирующая хозяйственное развитие потреблением прибавочного продукта. Так вопреки марксизму не «излишки производства» спровоцировали экспроприацию, а она сама, рожденная разделением общества на воинов и крестьян, заставила экспроприируемых прибавлять.

К сожалению, все преимущества бережной эксплуатации не возмещали «военные расходы», «убытки от разрушений», «снижение личной заинтересованности трудящихся», «господские траты на роскошь» и т. д. Поэтому общая численность гомо сапиенсов, уполовинившаяся в разгар «экспроприаторской вакханалии», после «отладки системы» повысилась лишь до 7−8 млн. Что на 2−3 млн. меньше рекорда «доэксплуататорской формации».

В то же время, несмотря на демографический спад, в местах концентрации населения наблюдалось значительное увеличение численности (к примеру, в Чатал-Хююке4 проживало 10 тыс.) и соответствующее усложнение структуры человеческих сообществ. Ведь теперь во главе племенного союза стояла «профессиональная армия» - несколько сотен воинов, для снабжения которых требовалось 1,5−2 тыс. работников. Что, безусловно, способствовало усложнению общественных отношений, интенсификации общения и соответственно совершенствованию культуры.

Диктат общесоюзной собственности стал по-военному жестче. Причем общесоюзное имущество больше не считалось принадлежащим соответствующим племенам союза и, тем более, соплеменникам. Полномочия верховного собственника реально осуществляла «военщина». Коллективная (общинная) собственность «трудящихся», поскольку она уцелела, по-прежнему преобладала над собственностью отдельных групп и личностей, но уступала по статусу не только общесоюзной, но и частной собственности («кормлению») каждого воина-эксплуататора.

§ 14. Становление «производящих хозяйств»

Количество беженцев во все времена прямо пропорционально жестокости и продолжительности войны. Их участь весьма печальна. И «бронзовое лихолетье» - ярчайшее свидетельство тому, как много людей погибает, пытаясь спастись от грабителей и прочих экспроприаторов. Но «гибель их не напрасна» – те, что сумели выжить в этом кошмарном исходе, создали настоящее сельское хозяйство – полноценное производство. Без бедствий того накала ничего бы не получилось. Потому что столь радикальная новация по силам лишь людям, доведенным до крайней степени отчаянья, утратившим все надежды на прежние способы выживания.

Вопреки общепринятой схеме присваивающее хозяйство в принципе не способно перерасти в «производящее» чисто эволюционным путем постепенного совершенствования. Точно так же, как доработка пещеры не превращается в строительство дома очередным мановеньем скребка. Здесь нужен «резкий разрыв постепенности», разрушающий до основания, вынуждающий строить с нуля.

Разумеется, элементы земледелия и скотоводства, развившиеся в рамках присваивающего хозяйства, подготовили переворот. Без соответствующих орудий и навыков, без длительной селекции пригодных для доместикации сортов и пород,5 сельское хозяйство было бы невозможно. Никому б и в голову не пришло перебираться в места, лишенные потребляемой флоры и фауны.

Но с другой стороны, чем большего совершенства достигал симбиоз охоты-собирательства с пастушеством-земледелием, тем нелепее было от него отказаться в пользу чистого сельхозпроизводства. От добра же добра не ищут, и лучшее – враг хорошего. Да и лучшего не наблюдалось. С Коэном не поспоришь первоначальное «сельское хозяйство увеличивало долю труда на душу населения и ухудшало качество пищи».6 К тому же оно давало намного меньше, чем самые плохенькие кормовые угодья. И, наконец, социальные традиции и психологические стереотипы запросто не ломаются: столько веков учились бережному отношению к окружающей среде, привыкали ничего не уничтожать без крайней необходимости», и вдруг выкорчевывать, жечь, гнать и давить нещадно…

Может быть, кто-то и верил, что когда-нибудь изобретётся посильный способ превращения естественных угодий в более плодородные искусственные. Но я представляю, как на этого фантазера таращились сытые соплеменники: «Зачем переделывать всё! Оно же прекрасно кормит! Можешь – усовершенствуй! Нет! – Так сиди — не вякай!»

Лишь там, где и так приходилось обустраиваться на голом месте, фантазия выручала. Выходило согласно Гегелю: «Жизнь народа ведет к созреванию плода. Однако этот плод не падает обратно в недра того народа, который его породил и дал ему созреть».7

Инкубационный период производящего хозяйства был чрезвычайно мучительным: за свободу от эксплуатации расплачивались упорным трудом. Зато скудность и удаленность первых сельхозобщин избавляли от назойливого внимания бронзового воинства, что создавало условиях для поступательного развития. Таково ключевое преимущество всего изначально чахлого! Как говорил Плутарх: «То, что не пресечено в зародыше, быстро возрастает, ибо в самом пренебрежении оно находит условия для беспрепятственного развития».8

И здесь, в очередной раз, есть за что похвалить земные ландшафт и климат. Ведь без огромных пустошей, в глубинах которых прятались «изгнанники райских кущей», – для формирования полноценного сельского хозяйство потребовались бы долгие и мучительные тысячелетия. А так в относительной безопасности укладывались в 2−3 столетия.

Благодаря распространению производящих хозяйств, в 4 тыс. до н.э. утроилось население Старого Света (до 22−24 млн.), а в середине 1 тыс. до н.э. – численность жителей центральной Америки (до 4 млн.). Нечто похожее (только в миниатюре – зато многократно) наблюдалось у крупных рек Центральной Африки, а также в долине австралийской реки Муррей — единственной зоны зарождения сельского хозяйства бушменов.

Наиболее трудным препятствием для дальнейшего роста оказалось истощение природной среды, интенсивно используемой при выращивании немногих видов одомашненных растений и животных с одновременным уничтожением местной флоры и фауны. В условиях примитивного хозяйствования почти никакая земля (об исключениях ниже) не могла плодоносить дольше 5−10 лет.

Люди — я верю — могли бы тогда же придумать методы восстановления почв (вспашку, оставление под паром, органическое удобрение, севооборот и т. п.). Хотя бы до переложной системы9 могли же додуматься сразу. Но, как всегда, предпочли не заморачиваться воспроизводством имевшегося в избытке. Поэтому первокрестьяне попросту вернулись к кочевому образу жизни (что для беженцев органично) – истощая один участок, подбирали себе другой, казавшийся первозданным.

Таким образом, хозяйство, сделавшись производящим, перестало быть воспроизводящим. То есть произошел своеобразный откат к шаблонам охоты на мамонтов. Только теперь истребляли не мегафауну, а земельное плодородие, оставляя после себя захламленные солончаки.

Разительно переменился и «основной объект присвоения». Если в кормовых угодьях выше всего ценилась земля – то кочующее крестьянство используемый участок присваивало лишь на короткое время и особо не берегло – наоборот истощало по максимуму. А вот скот, зерно, прочие плоды и средства производства присваивали «всерьез и надолго», храня, как зеницу ока. То есть опять, как в забытые времена палеолита-мезолита, присвоение сосредоточилось на «движимом имуществе».

Соответственно этому отношения собственности в целом упростились до уровня родовых, даже лучше сказать — «семейных» или «клановых». Потому что «общинный круг» у кочевого костра был «слишком узок» – горсточка нищих сородичей, считавших «общим» всё то, что хранили совместно, а частным – всё остальное. Руководящие функции, а заодно полномочия «коллективного собственника» осуществлял старейшина (максимум — тройка старейшин).

Кочующие крестьяне выглядели почти так же убого, как и обычные беженцы. А центры «высокой» культуры по-прежнему находились там, где самые большие военные союзы племен удерживали наилучшие кормовые угодья.

§ 15. Особенности пойм

Обходя непригодные для присваивающего хозяйства земли, крестьяне пришли и туда, где задача воспроизводства почвы решалась сама собой. Правда, распознать эти благодатные местности было не так-то просто. Ведь в тамошнем болезнетворном климате среди тростников, камышей, мошкары, крокодилов и прочих опасностей смертность была очень высокой, а урожайность – крайне низкой.

Считается, что первые свайные постройки в районах речных и озерных разливов создавались для безопасности, и уж, по крайней мере, не изобилия ради. Но годы шли, а земля не скудела, пополняясь минералами и органикой во время весенних и (или) летних разливов, порождаемых таяньем зимних снегов и (или) горных ледников.

На подсыхающих участках удавалось снимать урожаи и даже кормить скотину, запертую в хлевах и загонах (чтобы не гибла в болотах). А стоило расширить-углубить канавки, по которым стекала вода, – и сухих — плодородных мест становилось намного больше.

Так, благодаря поймам, впервые сложилось оседлое сельское хозяйство, основанное на присвоении самовоспроизводящихся земель. Регулярно воскресающую «Матушку-кормилицу» старались не только сберечь, но и улучшить с помощью дамб и каналов. Правда, границы владений и их плодородие зависели от изменчивой силы и конфигурации разливов. То есть объект присвоения менялся почти ежегодно, и собственники нуждались в постоянно действующей системе перераспределения земли между работниками и урожая между потребителями.

Чем шире и гуще растекался плодородный ил, тем больше людей могла содержать соответствующая пойма. Вот только эффективные методы освоения крупных прибрежных болот придумали далеко не сразу. Изначально обширные топи заселялись лишь по окраинам. Да и то неохотно, поскольку и сюда порою дотягивались потоки, сметавшие все живое.

Потому-то все будущие колыбели цивилизации по преимуществу пустовали аж до конца 4 тыс. до н.э., когда появились шумеры, египтяне и прочие, прочие, прочие…