краткий вариант книги
Диалектика собственности
как костяк мировой истории
(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)
| Назад | Содержание | Дальше |
Раздел II. Цивилизация
Глава 5. Античная культура
Рубрика Б. Рим
§ 28. Беспризорные города
Соединить весь мир Александру не удалось. Да и созданное рассыпалось со смертью Объединителя. Самые сытные поймы достались «восточным» царствам (египетским Лагидам и месопотамским Селевкидам), а самые скудные – «западным» городам. А потому пока в Египте и Передней Азии множились и расцветали мегаполисы типа Александрии, Антиохии и Пергама, в Европе мельчали и исчезали тысячи городов, успевших сформироваться в процессе продвижения культурных колец на Запад. Ведь самые талантливые и трудолюбивые горожане умчались на Восток, и стало некому зарабатывать прежние деньги, поддерживать сложные городские порядки, сопротивляться нашествию дикарей…
Чтобы избегнуть повальной деградации западным полисам следовало либо отвоевать часть Величайших пойм, либо найти адекватную замену тучным нивам. Да только оба варианта реализовать сознательно – то есть быстро и качественно – было не суждено. Интенсивный отток талантов исключал столь значительные боевые и хозяйственные свершения.
От захвата восточных пойм отказались еще в начале III в. до н.э., когда окончательно осрамились лучшие из западных военачальников. Считавшийся богоподобным Деметрий I Полиоркет сдался на милость Селевка I Никатора. А прославлявшийся как «второй полководец в истории»1 Пирр сам повернул на Запад и рассыпался фейерверком пресловутых «пирровых побед».
Альтернатива поймам была хорошо известна – искусственное восстановление земель. К началу эллинизации без малого пять столетий окрестности всех полисов расширялись и улучшались с помощью навоза, оставления под паром, глубокой вспашки
Причем наибольшею агрессивностью отличались города, оставшиеся без ресурсов крупных пойм на подъеме культурного цикла. Тамошняя бюрократия только-только успела смягчить режим, провести «комплекс рыночных трансформаций» и обеспечить массовую урбанизацию соплеменников. Аппетиты новоявленных горожан едва разыгрались… И вдруг стремительное создание и резкий развал империи Александра перекрыли пути к источникам сладкой жизни. От подобных обломов злоба плещется кипятком! Она и питала агрессию.
С началом захватнических войн
— политический режим резко ужесточался;
— сословная и имущественная дифференциация восстанавливалась, рабов снова приравнивали к «говорящим орудиям»;
— городские ремесла вырождались, возвращая «пальму первенства» земледелию;
— коммерция ограничивалась и запрещалась политикам, международный обмен исчезал, колонии разграблялись;
— изощренные казни, истязания-пытки, круговая порука, коллективная ответственность и объективное вменение (ответственность без вины) заполняли собой законы.
В целом же воцарялся абсолютный примат воинской службы. Динамика роста армий прямое тому подтверждение. Так, у римлян с конца VI в. до н.э. был один-единственный легиончик: 3 тыс. пехотинцев и 300 всадников. Через 200 лет — во времена Александра — римская армия разрослась до 4 более крупных легионов: 18,3 тыс. пехотинцев и 1,8 тыс. всадников в сумме. А еще через сотню лет (к началу II в. до н.э.) – уже до 20 полноценных — классических легионов общей численностью свыше 120 тыс. Правда, и эта численность к исходу гражданских войн I в. до н.э. повысилась пятикратно, достигнув 600 тыс. (по некоторым сообщениям даже 900 тыс.). И лишь в империи Августа бурная милитаризация сменилась конъюнктурными колебаньями.
Налоги в пользу армии наращивались до предела. «Уклонистам» рубились головы. Статус сословий ставился в прямую зависимость от количества снаряженных (нанятых) войск. К примеру, в том же Риме, за каждую сотню («центурию») сословие получало один голос в народном собрании. Победный триумф, как встарь, становился наивысшей почестью. Командирам разрешалось пороть и казнить подчиненных. И это далеко не полный перечень военных преобразований.
Народы, еще недавно осмеиваемые за грубость и бескультурье, автоматически выходили в передовики эпохи. Ведь им не требовалось возвращаться в прошлое. В то время как культурные государства (вроде этрусков), промедлившие с попятным движеньем, становились легкой добычей агрессоров и вымирали, поскольку тогдашних мощностей европейского земледелия не хватало на всех европейцев.
Таким образом, как правило, выживали недозрелые города, своевременно превращенные в военные лагеря с суровою дисциплиной. Одним из таких лагерей и выступил Древний Рим.
§ 29. Похвальное слово римлянам
Легендарные основатели «Вечного города» – сплошь лихие забияки, гордившиеся, по словам Вико, «названием воров и разбойников».2 Возможно, легенды врут, но в любом случае римляне, вышедшие на мировую авансцену в конце IV в. до н.э., явно предпочитали вести свой род от беспощадных грабителей, поскольку тотальный грабеж был их спасительным промыслом.
Ведь даже довольно крупная пойма Тибра не могла прокормить 150−200 тыс. жителей, скопившихся к этому времени в Риме и его окрестностях. Зато по соседству было много больших плодородных долин, разграбление которых спасало от голода и нищеты. Правда, везде имелись собственные города, изнывавшие от тех же бедствий.
Римлян частенько били. Хоть обычно они имели численное превосходство. Это, казалось, вело к полному истреблению. Однако не тут-то было. Частые поражения оказались полезней побед для подготовки к жизни в условиях хронического дефицита.
Когда воевать и грабить приходится регулярно, нужно уметь восстанавливать силы после любых потерь. Что фактически невозможно для побеждающих умением, а не числом. Умельцев не так уж много, конкуренция их разобщает, поэтому в длительных войнах они истощаются намного быстрей серой массы, легко сплачивающейся против незаурядных личностей, ненавистных своей особостью.
Правда, и частые поражения делают неистощимым лишь тот народ, который лучше других умеет сплачивать серые массы под собственным руководством. Поэтому феноменальную договороспособность римлян я назову причиной их будущего могущества.
Формирование этого качества теряется в глуби веков. Но можно предположить, что на семи холмах среди заболоченных долин оседали лишь индивиды, способные терпеть чрезвычайную скученность при разливах Тибра, превращающих каждый холм в маленький островок. Бескомпромиссные граждане в таких муравейниках долго не выживали: сбегали, погибали и изгонялись.
Что очищало Рим не только от явных подонков, но и от гениев тоже: «личные дарования не развивались, не выдвигались, не культивировались».3 Однако и эта потеря обернулась особым преимуществом, когда лучшие горожане Запада бросились на Восток. Пока остальные полисы мучились от потерь и приучались жить в серости и простоте – римляне почти никого не теряли и времени на адаптацию не тратили.
Лучи высокой культуры, воссиявшие над соседней Рассеной (Этрурией) в VII в. до н.э., рассеяли римский туман лишь после завоеванья греческих городов Южной Италии (так называемой «Великой Греции») в первой половине III в. до н.э. До этого, да и после квириты не увлекались творческими томленьями. Зато и от постигшего тогдашнюю Европу одичания удерживались легко. Более того, благодаря своей прекрасной восприимчивости подхватили и пронесли сквозь века то, что сегодня считается общечеловеческим достоянием и культурным наследьем Античности.
В пору, когда на Западе воцарился варварский беспредел и «Vae victis!» (горе побежденным)4 звучало на каждом шагу, – римляне, опираясь на свое уникальное умение договариваться, стремительно набирали силу.
Прежде всего, в самом Риме окончательно примирились патриции и плебеи (287 г. до н.э.). Этот многовековой поиск межсословного компромисса дал драгоценнейший опыт. Умелые уступки плебсу оказались столь эффективными, что и в дальнейшем римляне никогда не стремились к уничтожению или полному подавлению противников («у римлян не в обычае уничтожать врага тотчас»,5 они «не имели обыкновения попирать ногами побежденного врага»6). Наоборот, постоянно стремились к взаимовыгодным компромиссам. Что со временем превращало даже самых упорных врагов в не менее стойких союзников. И силы Рима преумножались с каждой его победой.
Росту римского государства способствовало и то, что итальянский ландшафт гораздо меньше греческого «препятствовал образованию одного государства».7
Подражали римлянам многие, но сравняться с ними в мастерстве согласования разнообразных интересов не смог ни один конкурент. Великий принцип «Suum cuique» (каждому свое) задолго до Цицерона и кодекса Юстиниана – стал несгибаемой сердцевиной римского мироустройства («Pax Romana»). Его свято блюли политики, полководцы, дельцы и простые граждане.
Естественным продолжением подобного понимания справедливости было и пресловутое «divide et impera!» (разделяй и властвуй), лежавшее в основе изощренного дифференцирования Римского социума на множество слоев и прослоек с разнообразными объемами прав и обязанностей. При этом ни одна социальная группа не становилась замкнутой кастой с неизменяемым статусом. Все регулярно пересматривалось сообразно реальному положению. Даже перед жалчайшим из рабов прокладывались пути на самый верх, а под величайшим из аристократов – колодцы на самое дно. Перманентные паденья и взлеты как бы сшивали общество, не позволяя ему распасться на непримиримые группировки.
Лично я убежден, латиняне нащупали и развили абсолютно правильный метод социальной интеграции. Ведь единство, уничтожающее различия, либо иссякает в самоопустошении, либо разрушается бунтами. В то же время, пока отдельные индивиды не признают верховенство общественных интересов и не пойдут на уступки во имя объединения, – «война всех против всех» совершенно неустранима. И только основываясь на принципе единства разнообразия, можно выстраивать могучий и целостный социум с минимальными потерями для встраиваемых личностей.
В этой связи особых похвал достойно римское частное право, обогатившее мировую культуру четкими схемами межличностных компромиссов и методикой «рассмотрения дела по существу», побуждающей стремиться к предельно конкретной справедливости («justitia»).
§ 30. Внеплановый прогресс
265−130 гг. до н.э. иногда называют «эпохой Великих завоеваний римлян». Разумеется, Средняя и Южная Италия были захвачены раньше (290 и 272 гг. до н.э. соответственно), а грандиозные завоевательные походы характерны и для последующих периодов римской истории. Тем не менее, времена, скомпонованные Полибием,8 принесли Риму «мировое господство», а человечеству в целом – новую систему хозяйствования, основанную на искусственном восстановлении сельхозугодий.
Накануне эллинизации Ксенофонт написал «Домострой» (Οἰκονομικός), в котором пропагандировал улучшение истощенных земель в качестве отличного способа обогащения. Но широкое распространение этому методу хозяйствования обеспечили лишь римляне. Причем без прямого умысла! Ведь стремились они к иному – расширенью своих владений для возмещенья потери ресурсов Великих пойм, присвоенных диадохами в пользу собственных городов.
Но то, что спасало Рим и примкнувших к нему союзников, обрекало на вымирание разграбляемые полисы. Победители отнимали не только урожай, рабов, скотину, деньги, драгоценности, произведения искусства, но и большую часть земель (как правило, 2/3, включая все рудники и соляные копи). Сверх того побежденных заставляли выплачивать повышенный выкуп за пленных, огромные контрибуции и значительные налоги. Еще сильней напрягали новые землевладельцы (как правило, римские легионеры) и саранчой налетавшие мытари с ростовщиками. «Корыстолюбие отдельных (римских) граждан разграбляло все то, что ускользнуло от алчности государства».9 Все это принуждало к чрезвычайному усердию всех, кто остался на разграбляемой родине.
Подобная эксплуатация не могла продолжаться долго: изнуренные грабежами восстают, разбегаются и вымирают. Но римляне в отличие от типичных завоевателей крайностей избегали. А потому охотно шли навстречу завоеванным, как только чувствовали, что терпение тех иссякает. Экспроприаторская нагрузка снижалась, права и свободы восстанавливались пропорционально заслугам перед Римом. Только неисправимо враждебных полностью истребляли (Карфаген – яркий тому пример). Все это побуждало подвластные народы не бунтовать, а выслуживаться.
Так сперва под тотальным прессингом, а потом и «по доброй воле» покоренные города принуждали свое крестьянство расширять сельхозугодия и улучшать качество их обработки.
По мере того, как численность римлян и их союзников росла – требовались завоевания в расширяющихся масштабах. И Рим их организовывал, сосредоточив в своих руках ведение войн и осуществление международной политики.
Расширению римских владений способствовало и то, что поводов для войны было всегда с избытком. Все города ойкумены, оставшиеся без крупных пойм, устремлялись на Рим как на опасного соперника и потенциальную добычу. В борьбе с такими могущественными противниками, как Карфаген и Македония, ахейский и этолийский союзы, Понт и Сирия мог остаться лишь кто-то один. И им оказался Город, не имевший себе равных в сплочении масс и ведении длительных войн.
За полтора столетия «Град на семи холмах» фактически овладел всеми западными обломками культурных колец пойменной деспотии. Что означало господство над большей частью Средиземноморья и начало успешной борьбы за обладание регионом в целом с хозяевами Нильской и Месопотамской пойм (Египтом и Парфией).
Так-то и получилось, что Рим приобрел намного больше и возвысился намного сильнее, чем ему требовалось для нормального выживания. А потому захлебывался от избытка богатства и гордости.
Кормить столь прожорливый и заносчивый мегаполис было весьма непросто. Но еще большей тяжестью повисли на сельском хозяйстве тысячи городов, уподоблявшихся Риму, как по указке сверху, так и по собственной склонности к столичному образу жизни (водопроводам, баням, циркам, театрам и прочему).
Иного и не следовало ожидать. Избавившись от посредничества бюрократизированных монархий, города выжимали села с необузданной беспощадностью. Это весьма способствовало росту сельхозпроизводства, но превращало полисы в скопища тунеядцев и обслуживающих их рабов.
Именно в «Вечном городе» зафиксирован всемирно-исторический рекорд порабощения – свыше 50% невольников от общей численности населения. Столь «выдающихся» показателей впервые смогли достичь на исходе «эпохи Великих завоеваний» (30-е годы II в. до н.э.) благодаря пленению за жизнь одного поколения 500 тыс. диких варваров и просвещенных эллинов.
В то же время присвоение территорий снизилось до нуля. Даже полисам и царствам, искренно жаждущим присоединиться к победоносному Риму, предпочитали отказывать. Не хватало землевладельцев! Гражданам, избалованным беспечностью городского досуга, хозяйственные заботы казались настолько тяжкими, что их соглашались нести только особо алчные, извлекавшие сверхдоходы.
Огромное государство снабжала сельхозпродукцией узкая группировка крупных землевладельцев (пресловутый «нобилитет»). Из-за чего почти вся сельхозпродукция реализовывалась на рынке, составляя 90−95% внутреннего товарооборота.
К этому пришли не сразу, но вполне закономерно. Ведь как только прирост плодородия стал зависеть не от милостей природы (количества и качества пойменного ила), а от количества и качества человеческих усилий – волей-неволей пришлось уступать «землю-кормилицу» тому, кто преуспевал в ее улучшении. Отстающие разорялись. Да и сами «преуспевающие» предпочитали использовать улучшенные угодья для дальнейшего обогащения, а не уныло взирать на то, как после очередного передела общинных угодий улучшенные «тяжким трудом» поля-огороды безответственно истощаются «неумехами и неудачниками».
Однако отмене публичной собственности на землю («ager publius») энергично сопротивлялись бюрократы и демократы. И в этой связи братья Гракхи (132−121 гг. до н.э.) едва не устроили «социалистическую» революцию по методу Шарикова «отнять и поделить»10 с использованием диктатуры популяров и патриархальной традиции земельных переделов. Да только передовой отряд всех революций — «люмпен-пролетариат» быстро сообразил, насколько выгоднее драться на стороне раздающих «хлеб голодным», чем на стороне обещающих «землю крестьянам». А хлеба у римских магнатов (партии оптиматов) было уже так много, что победу они купили, выделяя ежемесячно по 44 л. пшеницы или ценностей в эквиваленте на каждого из 500 тыс. римских люмпенов.
В результате был принят закон Спурия Тория (111 г. до н.э.), окончательно запретивший перераспределение земель и легализовавший их свободное отчуждение. После чего подавляющее большинство граждан распродало свои участки, а порой и самих себя (для чего отменили запрет самопродажи в рабство). Одновременно «отцы-сенаторы» распродали государственные поля и казенных рабов. Общинное земледелие быстро исчезло де факто, и в 3 г. до н.э. его отменили де-юре.
Так незначительное меньшинство (около 2 тыс. семей) сконцентрировало землю в своих руках. К началу I в. до н.э. площадь крупнейших латифундий превысила 10 тыс. га., и на каждой из них эксплуатировались сотни рабов и наемных работников. В то время как до отмены земельной госмонополии крупнейшие виллы едва достигали 60 га., а их обслуга – 15 человек.
Предприимчивые частники продолжали расширять возделываемые поля и повышать их плодородие за счет улучшения обработки, специализации хозяйств, селекции скота и семян, стимулирования «личной заинтересованности» работников. Широкое распространение получили «пекулий и колонат»: невольников и наемников переводили на «полный хозрасчет», предоставляя землю и (или) иное имущество в обмен на фиксированную «ренту» (как правило, 1/3 урожая). Впрочем, и остальной урожай, за вычетом потребленного работниками-арендаторами, хозяева-арендодатели выкупали «по ценам ниже рыночных», пользуясь своим доминированием на рынке.
Расцвет латифундийного земледелия продолжался без малого 200 лет. И, помня о том, как развивалось сельское хозяйство в новейшие времена, мы безуспешно ищем сельхозтехнику и агрохимию в Древнем Риме. Но находим лишь плуг,11 серп и навоз. Кое-где попадаются, правда, сообщения о жатках и молотилках на конной тяге. Но велика ли значимость сомнительнейшей экзотики?!
В целом «промышленность и наука» оставались прислугой войны и роскоши – словно не покидали недр культурной периферии Великих пойм. А все потому, что город грабил деревню, а не развивал. «Воспроизводство почв» изобреталось селами, а не городами. Этим долгое время занимались только нищие самоучки из среды угнетенных народов, в то время как лучшие мастера угонялись и сманивались в крупные города. В таких условиях никак не могли сложиться тесные взаимосвязи между ремеслом и сельских хозяйством.
Тысячу лет разделялись – и разделились пропастью. Поэтому латифундистам приходилось довольствоваться методами повышения плодородия с низкой долей ремесленного участия. Это вполне их устраивало, пока экстенсивный рост сельхозугодий не исчерпал возможностей. Все по привычке верили, что хорошее ремесло предназначено для бытового благоустройства, а для повышения урожайности – нужны крепкие волы и добросовестные работники, прочее – болтовня.
Здесь мне не трудно представить, как осмеивали «чудаков», предлагавших вместо «еще лучшей скотины» сельскохозяйственные машины или химикаты вместо навоза. «Машины, – могли бы ответить им, – хороши для театрально-цирковых представлений, а химикаты – для храмовых «чудес». В деревнях же успех зависит от обычного прилежания. Ведь так много пустых земель и свободных рабочих рук». Оттого-то сельхозтехника и паровые двигатели, еще раз изобретенные в I в. до н.э., хозяйственного применения и, тем более, распространения не получили.
Сказанное не означает, будто бы римское ремесло застыло в своем развитии. Отнюдь. Пусть ему и не удалось достичь греческой утонченности, зато грубоватые вкусы военизированной наций «все полнее удовлетворялись» качественными копиями эллинистической шедевров, разукрашенной керамикой, разнообразными тканями, просторными жилищами из обожженного кирпича12 и бетона… Словом, то, что считалось роскошью у предшественников римлян, сделалось массовой «культурой достатка».13 И это благодаря:
— узкому и глубокому разделению труда между городскими ремеслами;
— разнообразным ремесленным коллегиям (типа средневековых цехов), в которые добровольно-принудительно объединялись кустари-одиночки и хозяева небольших производств;14
— появлению огромных мастерских (фактически мануфактур), где трудились сотни рабов и наемников, использовавших довольно сложные механизмы (прессы, краны, блочные и винтовые подъемники, механические пилы
— концентрации «капитала», позволявшей торгово-финансовым компаниям Рима кредитовать целые государства.
В то же время нельзя не заметить, чем крупнее был город – тем отрицательнее его торговый баланс. И прежде всего столица потрясала своей расточительностью! «Она импортировала дань и военную добычу и очень немногое в свою очередь отдавала взамен».15 В I в. до н.э. импорт столицы в 5−6 раз превышал экспорт.
При подобном соотношении вооруженный разбой неизбежен!
§ 31. Армия «на раздаче»
Республиканская форма правления действовала блестяще до тех пор, пока Рим расширял владения за счет и при помощи самостоятельных городов. Во-первых, коллегиальные госорганы постоянно упражнялись в согласовании позиций, а, значит, были хороши во внешней политике, основанной на компромиссах. Во-вторых, только «общее дело» («respublica») сплачивало горожан так прочно, что они выжимали крестьянство без помощи бюрократии.
Лишь там, где Римская республика сталкивалась с пойменными державами и варварскими племенами, коллегиальная власть делалась неуместной: и поймам, и дикарям требовалось единоначалие («μοναρχία»). Первым – для поддержания единой ирригационной системы. Вторым – для ведения перманентной борьбы за кормовые угодья.
Однако от данного несоответствия римляне не страдали. Воздерживаясь от непосильного, они ограничивались добычей рабов на варварских территориях и выбиванием контрибуции из пойменных монстров. Земель же и без того завоевали с избытком, собрав под крыльями своих золотых орлов все средиземноморские полисы, аналогичные Риму по внутреннему устройству и материальным нуждам.
Кризис случился позже – когда легкая добыча закончилась, завоевательный пыл иссяк и начался передел общего пирога. Как и следовало ожидать, пресыщенные горожане сделались слишком слабыми и ленивыми, чтобы удерживать прежнюю долю «общественного продукта», налаживать устойчивую систему обмена-распределения или хотя бы сопротивляться возрастающему давлению провинциалов, крестьян и рабов. Столичному городу требовался могущественный защитник и щедрый кормилец по совместительству. Да и в других городах учащались «голодные» бунты.
Тут-то и оказалось, что у республики нет никого сильней и богаче удачливых военачальников! И «Рим стал решительно двигаться к военной монархии эллинистического типа, с классическими образцами которой соприкоснулся в ходе восточных завоеваний».16
Титул «император» издавна присваивался армией полководцам, одержавшим впечатляющие победы. Этим званием прославляли, не наделяя властью. После победы войска распускалась по домам и не могли содействовать возвышению своих героев. К тому же, любая попытка самодержавия («αυτοκρατία») подавлялась с особой яростью «свободолюбивыми» горожанами, развившими до патологии ненависть к тирании и даже «чрезмерной» влиятельности.
Еще в 132 г. до н.э. Тиберия Гракха насмерть забили палками только за жест, расцененный как желание стать царем. Но последовавшая за тем тотальная приватизация сделала пролетариатом, лишенным собственных средств существования, абсолютное большинство горожан. Поэтому римские толпы боготворили всякого, кто ублажал их хлебом с маслом и зрелищами с кровью. А запуганные сторонники коллегиального руководства и частного обогащения были вынуждены мириться с тем, что республиканские должности служат самовластию и паразитизму.
Наибольшими средствами для подачек «народу» и силами для навязывания собственной воли располагали императоры, грабившие непокорных провинциалов, восточных царей, северных варваров и собственных богатеев. Эти «любимцы Фортуны» вели легионы на Рим и своего добивались, если в пути не сталкивались между собой.
Первый серьезный прорыв в самодержавное будущее удался императору Гаю Марию (107 г. до н.э.). Выйдя в консулы из солдат, он, немедля, провел реформы, превратившие армию в абсолютно самостоятельную силу и основное орудие властвования. «Всеобщую воинскую повинность» состоятельных граждан Марий заменил добровольной вербовкой желающих, а сезонные военные сборы – длительными сроками профессиональной службы. В этой связи солдаты перешли на полное гособеспечение и могли рассчитывать на ту долю добычи (земель и сокровищ), которую им выделит собственный главком, а не политики в Риме.
Легионеры торжествовали, ибо давно изнывали от «явной несправедливости», при которой одни завоевывают и защищают, а совсем другие тратят «в свое удовольствие». Отсюда неудивительно, что благодетель войск получил 5 консульских сроков подряд (104−100 гг. до н.э.) и «контрольное» консульство напоследок (86 г. до н.э.). Рим величал Мария «Третьим основателем города» и даже обожествил.
Армейские нововведения Божественного Гая сохранялись и развивались всеми последующими императорами независимо от их политических предпочтений. И уже через 20 лет армия, состоявшая на 2/3 не из «civilis» (граждан Рима), ставила и смещала высшее руководство.
Легендарно удачливый Луций Корнелий Сулла оказался сильнее Мария и множества прочих вождей «алчущего народа». Правда, добытая в жуткой резне пожизненная диктатура продолжалась недолго (82−79 гг. до н.э.): престарелый, больной диктатор сложил полномочия, пресытившись зверствами «проскрипций» (казней по спискам с конфискациями имущества). Зато его непосредственному ученику и преемнику – Гнею Помпею Великому было намного проще доминировать в государстве на протяжении трех десятилетий (79−49 гг. до н.э.), исподволь приучая республику к единоличной власти.
За эти годы Рим удвоил свои владения за счет пойменных государств Птолемеев и Селевкидов, окрестных варваров и средиземноморских пиратов. Монархические системы подчинялись «Великому городу» благодаря всевластию воинских командиров.
Энергичней всего осваивалась «северные территории» (от Германии до Южной Британии). Там не было сильных противников вроде Парфянского царства и кочевых орд, а перспективы роста – фантастически хороши. Римлянам было что дать и самым воинственным, и самым трудолюбивым варварам. Первым – службу во вспомогательных частях. Вторым – самовосстанавливающееся земледелие. Благо дождливый климат избавлял от необходимости искусственного орошения, а леса и болота легко устранялись с помощью железных орудий, заимствуемых у римлян.
Римские легионы, как обычно, грабили – варвары развивались. В результате весь I в. до н.э. Западная и Центральная Европа переживала бурный агротехнический прогресс с демографическим бумом. Именно там Рим прирастал густонаселенными и неплохо возделанными землями. Оставалось лишь строить настоящие города и развивать культуру. Что и делалось очень быстро: только один Помпей основал 29 крупных стабильных полисов, его основные сподвижники и главные конкуренты примерно по столько же.
Меж тем единое руководство требовалось и там, где миллионы граждан неистово вымогали более «щедрой помощи», возбуждая кровавые склоки среди соискателей власти, доходившие до того, что «гуманист» Цицерон истреблял без суда и следствия всех приятелей Катилины. Невероятное множество доныне известных политиков породила такая «борьба». Но победа досталась тому, кто, затаившись в Галлии, выглядел жалким ничтожеством, тратившим деньги попусту на «всякую голытьбу». Правда, под «скромностью» Гая Юлия Цезаря таилась такая спесь, что, сокрушив врагов и завладев пожизненной и наследуемой диктатурой (49−44 гг. до н.э.), он пал от клинков «родичей и друзей», взбешенных его надменностью.
Наученный горьким опытом приемного отца юный Октавиан действовал с потрясающей осмотрительностью. А потому сумел истребить всю республиканскую оппозицию, сокрушить чрезвычайно харизматичного Марка Антония вместе с обворожительной Клеопатрой, сплотить под собою всех и за полвека царствования (как минимум, 30 г. до н.э. – 14 г. н.э.) выстроить очень прочную и долговечную Римскую империю.
Так из горнила усобиц вышел единоличный хозяин, накопивший достаточно опыта, чтобы двигаться от простого порядка к сложному – от топорных завоеваний к утонченным распределениям.
§ 32. Баланс по-римски
До Августа сотню лет бушевали острейшие политические конфликты, гражданские и союзнические войны, восстания рабов и провинциалов. И вдруг все стихло, двери храма Януса захлопнулись,17 для всякого разногласия нашлись мирные процедуры урегулирования. Это ли не триумф договороспособности, свойственной людям неброским.
Первый глава империи, пользуясь всеобщим стремлением к долгожданному миру и утраченному благополучию, решительно искоренял все, что рождало бури. И прежде всего, прекратил многовековую экспансию, дававшую лишь временное насыщение и нагнетавшую жадность. Сложившиеся границы были «увековечены» священным законом и долговременными укреплениями (валами и крепостями). Армию и флот существенно сократили (сначала до 44, а потом и до 25 легионов). Восточным царям и варварам предложили нерушимое добрососедство, о котором те только мечтали.
Для пущей стабилизации старались вообще ничего не менять. Даже структуру республики сохранили в привычном виде, ограничившись рекомбинацией и конверсией содержания. К примеру, верховный пост составляли из должностей принцепса (первого сенатора), консула или проконсула (высшего администратора), императора (главнокомандующего), верховного понтифика (первосвященника), диктатора («кризисного управляющего» с неограниченными полномочиями), цензора (распределителя чинов и блюстителя нравов), трибуна (народного представителя с правом вето и неприкосновенностью), первого претора (верховного судьи).
Опасаясь социальных пертурбаций, фактически искоренили широко практиковавшиеся во время междоусобиц освобожденья рабов и раздачу римского гражданства. Но так, что не спровоцировали возмущений невольников и союзников. С тою же осторожностью было введено всеобщее налогообложение (около 5% с оборота), означавшее для римлян дополнительную тяготу, а для провинциалов существенное (на треть) облечение.
Одним устраненьем военной и политической динамики, порождающей дисбалансы, равновесия не наладишь. Нужен прочный баланс потребления и присвоения (спроса и предложения). Запретив же грабительские войны и сведя внутреннюю эксплуатацию к безопасному минимуму, Август столкнулся с проблемой резкого падения доходов. Решал он её двояко: избавлялся от лишних трат и стимулировал внутренний рост. Для чего под непосредственным руководством кесаря создавалась подробная и сбалансированная роспись расходов и доходов – важнейший закон империи. «Окончательную» редакцию этого документа монарх завещал потомкам, чтобы сберечь на веки созданную гармонию.
Среди многочисленных мер, призванных обеспечить Вечную жизнь по средствам, особого внимания достойно стимулирование трудолюбия и рождаемости. Государственная поддержка частных хозяйств и организация общественных работ (преимущественно крупномасштабного строительства) уполовинили численность пролетариев, живущих за счет казны (с 320 до 150 тысяч). Пропаганда семейных ценностей, льготы многодетным отцам, борьба с роскошью и «злачными заведеньями» обеспечили стабильное воспроизводство населения даже в больших городах.
Все эти меры способствовали хозяйственному прогрессу и превращению всех отраслей экономики в органичные части самодостаточной целостности. Разумеется, в перспективе предвиделся полный застой. Но пока его худшие качества казались частью «Величайшего благополучия», и знакомые с Римом народы охотно ему подражали – в том числе перенимали методы земледелия, дающие «изобилие» чуть ли не повсеместно. В результате чего пустовавшие земли наполнялись людьми, связанными множеством уз с идейным центром своей культуры.
Прочность империи, как и в любой монархии, искусственно поддерживающей единство и равновесие социума, больше всего зависела от качества исполнения монарших обязанностей. Кесари-волюнтаристы, ставившие собственные капризы выше служебного долга, накапливали и усугубляли конфликты «высокого уровня», что порождало взрывы, сметавшие императоров. И если убийство недолго куролесившего Калигулы (37−41 гг.) обошлось без всеобщей смуты, то чересчур затянувшиеся сумасбродства Нерона (54−68 гг.) вызвали масштабные междоусобицы по всей империи. В них за 18 месяцев (68−69 гг.) погибло 4 кесаря. И только пятый — Веспасиан (69−79 гг.) справился с ситуацией, вернув Риму мир и благоденствие. Однако уже его младший сын Домициан (81−96 гг.) едва не взорвал страну безудержною жестокостью.
И только тогда старый и опытный Нерва (96−98 гг.) решился создать добросовестную династию. Для чего оказалось достаточно выбирать преемника не из родных, а из «лучших», и привлекать избранника в качестве соправителя, чтобы проверить и вышколить. Так и взошли на трон Траян (98−117 гг.), Адриан (117−138 гг.), Антонин Пий (138−161 гг.) и Марк Аврелий (161−180 гг.). Это и был апогей римской цивилизации – «золотой век династии Антонинов». Тогда-то и вошел в обиход термин «Urbis Aeternus» (Город Вечности – в просторечии «Вечный город») – как символ надежды на бесконечное процветание.
Разумеется, главной силой, спасавшей государство от внутренних неурядиц и внешней агрессии, оставалась огромная армия. Поэтому ей доставалось 60−75% госбюджета, не считая боевых трофеев, императорских, спонсорских и народных подарков. В угоду войскам даже пришлось нарушать важнейшую заповедь Августа – запрет агрессивных войн. Чем особо грешил Траян, подрывая международное и внутреннее спокойствие.
Еще 10−15% госдоходов поглощал государственный аппарат, разросшийся, как обычно, из личной обслуги монарха и его боевого штаба. А возглавил госканцелярию главный телохранитель – префект претория с гвардией преторианцев. Множество прочих префектов заполонило страну. В отличие от пойменной бюрократии, действовавшей как универсальный пресс (гигантская, но примитивная пирамида), римские чиновники уподоблялись сложнейшему акведуку. Их основная функция – не тотальное руководство, а «справедливое» распределение. Их источник существования не единая ирригация, а разрозненные латифундии. Здесь бюрократ, угнетавший помещика, – сам себя разорял.
Так как глава государства был востребован в качестве попечителя городов, то основная масса чиновников занималась социальным обеспечением горожан: оплачивала общественные мероприятия, раздавала пособия «нуждающимся», финансировала обучение и профподготовку граждан, воспитывала беспризорников,
Тойнби восхищен «группа завоевателей, расточителей и палачей в течение двух последних столетий до н.э., беспрепятственно распространявшая свою волю и власть на расколотый мир, вырастила новое племя, – племя государственных служащих с сознанием долга и способностью организовывать и удерживать в своих руках универсальное государство».18
Меж тем состав армии и госаппарата не свидетельствовал о преемственности. Среди военных и государственных служащих потомственных патрициев, коренных квиритов и даже исконных латинян становилось все меньше, а восточных и северных «варваров» – все больше. Но только замшелые ретрограды возмущались такой тенденцией и пророчили катастрофу. Все остальные радовались и не могли нарадоваться немеркнущему расцвету. Единство многообразия в принципе состоялось! Пусть не такое складное и разумное, как мне бы, к примеру, хотелось, но богатое, как палитра современного монитора! Не случайно же в это время изысканная духовность считалась наивысшим достоинством, а работа учителей-воспитателей оплачивалась щедрее армейской службы.
Не меньшего внимания достойно и начатое Адрианом «освоение целинных и залежных земель» - «сальтусов». Всех «поднимающих» сальтусы императоры осыпали льготами и субсидиями. Полвека такой политики привели к небывалому продуктовому изобилию и размножению народов.
Тот же кесарь способствовал повышению статуса провинциалов, вольноотпущенников и рабов, фактически уравняв их с полноправными римскими гражданами в области трудовых и хозяйственных отношений. Что существенно повышало личную заинтересованность в развитии экономики.
Однако в достигнутом благополучии таилась большая опасность. Основа всего — земледелие сделалось самодостаточным настолько, что всю империю можно было раздробить на малюсенькие уделы, не нуждавшиеся друг в друге. Так же кололись варварские владения там, где успели освоить римское землепашество. У варваров даже проще – меньше культурных и торговых связей, минимум бюрократии.
Отлаженная Антонинами империя выглядела абсолютно монолитной лишь сверху, где:
— сливались в грандиозное полотно краски единой культуры;
— насаждались общегосударственные культы (включая обожествление кесарей);
— богатейшие нобили плели паутину своих сельскохозяйственных, промышленных, торговых и финансовых учреждений;
— развитые коммуникации (дороги, каналы, флотилии) и императорские чиновники привязывали к столице.
Но внутри притяжения не было. Хозяйственные ячейки общества становились чуждыми друг другу, а заодно и высокой культуре, и крупной торговле, и дальним дорогам, и опостылевшим «чинушам». Да и армейские части стали самодостаточными, снабжаясь в местах дислокации.
Вот только о том, что монолит империи уже превратился в песок, вряд ли подозревали. Иначе премудрый Марк Аврелий подобрал бы себе в преемники кого-то получше «своего возлюбленного сына» – Коммода (180−192 гг.). При последнем и обнаружилось, что единство поддерживалось лишь тем, что «благие кесари» сновали по всей стране, улаживая конфликты. А стоило принцепсу увлечься победами на цирковой арене (в травле зверей и гладиаторских поединках) – империя тут же посыпалась.
§ 33. Поиски реставраторов
Когда заговорщики после ряда раскрытых попыток все-таки смогли придушить Коммода – гармония не наладилась, и междоусобные войны сделались единственным средством решения всех проблем. И это несмотря на богатый реставраторский опыт, накопленный Августом, Веспасианом и Нервой, краткость послекоммодовских смут и долгие годы правления Септимия Севера (193−211 гг.). У последнего так не клеилось, что он собирался разделить клокочущую империю между непримиримо враждебными сыновьями.
Но наставшие времена не благоприятствовали сознательным «мероприятиям». Стихиям распада соответствовала капризность напористых женщин из рода Бассиана-солнцепоклонника (Юлии Мезы и Юлии Домны, Юлии Соэмии и Юлии Мамеи). Энергичные сумасбродки, сажавшие на престол своих инфантильных деток, способствовали тому, что при Александре Севере (222−235 гг.) от прежней Мега-империи остались одни обломки.
К середине III в. десятки «самостийных» легионов19 (общей численностью до полутора миллионов бойцов) дрались по малейшему поводу, а у них под ногами путались неисчислимые «бандформирования» и багауды («сжигатели» - восставшая беднота). Беспрестанно создававшиеся военно-политические союзы оказывались клубками неразрешимых противоречий и лопались от вероломства. Хоть какое-то примирение достигалось исключительно размежеванием и полным обособлением провинций и областей. И дело не в личных качествах – многие военачальники искренне и самоотверженно служили «Великому Риму», но не могли скрепить то, что должно рассыпаться. Ни благородство, ни алчность не сдерживали распада – все интеграторы гибли от рук конкурентов, заговорщиков, бунтовщиков…
Удивительный парадокс: армия, создавшая грандиозное государство, теперь обращала в прах собственное творение. Нацисты, конечно, скажут: «Народец-то стал не тот – сплошные ублюдки-варвары». Высокие моралисты укажут на глубокое нравственное разложение под влияньем «чрезмерной легкости пресыщенного бытия».20 Я же в ответ замечу, что вопреки легендам армия, лепившая Рим по крохам, была даже более дикой и аморальной, чем рушившая его. Но первая, сама того не желая, подталкивала развитие, потому что искусственное воспроизводство земель находилось в зачаточном состоянии, и ограбленные народы были способны прибавить даже под принуждением. Иное дело войска, растаскивавшие обломки высокоразвитой системы, основанной на утонченном стимулировании добровольной активности собственников и трудящихся. Здесь уж возврат к насилию отбрасывал экономику примерно на 5 веков.
Жуткий хаос «эпохи солдатских императоров» (235−284 гг.) и особенно период «30 тиранов» (253−268 гг.) рушил любые связи и принуждал хозяйства к полному самообеспечению на основе общинной собственности. Из-за чего к исходу III в. 10 пахарей кормили лишь 3−4 «не пахарей», а не 15−20, как прежде.21 Крестьяне были не способны содержать прежнее количество «дармоедов» и не желали терпеть бедствия войн и смут. А потому бежали в глухие места, сделавшиеся пригодными для жизни благодаря самовосстанавливающемуся земледелию.
«Разрушение городов, нарушение торговых связей привели к примитивизации (исчезновению части сложных изделий при увеличении доли простых) или полному исчезновению некоторых видов ремесленного производства».22 Аналогичным образом упрощались наука, религия и искусство. От единой финансовой системы не осталось и следа. Деньги почти исчезли. Бартер стал доминирующей формой обмена, а продуктовый оброк и барщина (отработка) – основными методами эксплуатации.
Рим опустел, да и прочие центры культуры сделались захолустьями. В их продукции и услугах нуждались теперь немногие, а средства для дармовых раздач иссякли. Только в местах пересечения торговых путей еще теплилась городская цивилизация, удовлетворявшая «повышенные запросы» удачливых завоевателей.
Разоренные ремесленники, торговцы, ученые, священники и прочие интеллектуалы старались перебраться туда, где их хоть как-то кормили. Но повезло немногим. Массовое вымирание «лишних людей» сопровождалось ужасающей нищетой и кошмарными эпидемиями. Так грандиозный мор 250−265 гг. выкосил большую часть населения, в том числе ¾ горожан.
Даже лучшие легионы уподобились диким ордам и согласно эдикту Септимия Севера таскали с собою семьи, точно варварские войска. Под воздействием депопуляции численность войск снижалась. Бюрократия испарялась. Уцелевшие «штатские» ютились в походных шатрах. Об их «культурном уровне» можно судить по безграмотным «документам» и нескладнейшим «хронологиям», уцелевшим до наших дней.
Социальные различия стремительно затирались. Еще Каракалла в 212 г. объявил всех своих подданных «римскими гражданами» и одновременно позволил пороть и пытать любого, точно простого раба. Потому что практически каждый выглядел слишком диким для «культурного обхождения»! Изощренная иерархия Антонинов зачастую упрощалась до деления на «почтенных» и «преклоненных», как у древних вавилонян.
Если бы самовосстанавливающееся земледелие вообще не нуждалось в городских продуктах и идеях, то уже через пару веков античная цивилизация была б повсеместно вытеснена «культурою неолита». Однако военное лихолетье убедительно доказало, что без помощи городов внепойменные сельхозобщины обречены на гибель. Им, как минимум, не хватало качественной металлопродукции для расчистки-обработки земли и высококонцентрированного религиозного дурмана для утешения-подбадривания надрывавшегося крестьянства. Да и «душа кроманьонца» не желала терять удовольствий, создаваемых в городах.
Кроме того, ойкумену окружали кочевники и дикари, стремящиеся использовать земледельческие угодья в качестве кормовых. Сперва автономные пахари пытались откупаться от варваров. Но те были слишком дикими для умеренных грабежей и отбирали всё, обрекая на вымирание.
Таким образом, как только распад зашел чересчур далеко и растянулся надолго, сельхозобщины затосковали о прошлом без дефицита товаров и военных бедствий. Что сделало реставрацию империи всеобщей потребностью. Отчаянные мечтания гибнущей интеллигенции получили поддержку широких народных масс (насколько она возможна).
Начиная с правления Клавдия II (268−270 гг.), «славное прошлое» старательно воскрешали, восстанавливая традиции, празднества, учреждения, должности, имена… И при этом неистово верили в пришествие Императора, способного быстро и четко объединить людей! Полагали, что это дело для военного человека…
Но у воинов не получалось. Из автономных хозяйств, точно из кубиков, армии составляли «державы» любой величины и конфигурации. Суммарный размер зависел от могущества военачальника. Но стоило этому парню погибнуть, расслабиться, сплотить против себя врагов или вырастить достойного соперника, как собранное рассеивалось в кровавых междоусобицах.
Думаю, самым мощным «реставратором мироздания» (Restitutor Orbis), опиравшимся на войска, выступил Аврелиан (270−275 гг.), удостоенный звучного титула «Бога и Господа» (Deus et Dominus). 6 раз его провозглашали императором, 5 раз – «Величайшим». Но прирезали – все рассыпалось. Аналогичную, но менее успешную попытку предпринял Проб (276−282 гг.).
Исходя из такого опыта, император Диоклетиан (284−305 гг.) понял: одною армией многого не добьешься – и своими «нововведеньями» заслужил у историков право считаться основоположником государственной власти «нового» типа — «домината» (от титула «dominus» – «господь», «господин», «хозяин», «абсолютный собственник»).
Впрочем, клей, так успешно скрепивший империю, не был изобретением римского руководства. В традиционной манере занялись плагиатом, позаимствовав госустройство у пойменной деспотии. Благо как раз накануне (середина III в.) Сасаниды23 смогли возродить Персидское государство. По их примеру и у римлян «дезорганизация кончилась деспотизмом»!24
Быстро опутав империю провосточною бюрократией, Доминатор связал куски, разобщенные экономикой. Причем «основной смутьян» лишился былой возможности действовать самостоятельно: вооруженные силы низвели до положения одной из госслужб и разбили на мелкие части (легионы по тысяче человек).
Территорию Римской империи, раскрошенную стихийно, переделили сознательно с геометрической четкостью. Да так, чтобы каждый надел приносил примерно одинаковый доход и облагался единым налогом — «капитацием» (симбиозом «поземельного сбора» и «подушной подати») и иными общегосударственными повинностями, включая поставку рекрутов. Государство в целом разделили на 120 примерно равновеликих провинций без учета сложившихся стран и народов. Провинции соединили в 12 диоцезов, а в те подчинили 4 префектурам, возглавляемым двумя верховными соправителями — «августами» и двумя их помощниками-сменщиками — «цезарями». Получилась так называемая «тетрархия Диоклетиана».
Для наведенья «порядка» наскоро провели первую в римской истории всеобъемлющую кодификацию законодательства (издали «Григорианов кодекс» 296 г.). Всякую деятельность поставили под пристальный госконтроль и детально регламентировали. Важнейшие виды собственности и основные отрасли экономики (почти всю промышленность и торговлю) сделали госмонополией. Установили единые цены на многие виды товаров. Для сбора и обработки нужной властям информации ввели обязательные для всех и очень подробные «кадастры». Каждые 5 лет проводили всеобщие переписи людей и имущества.
«Население империи превратилось из граждан в подданных императора, которые стали рассматриваться даже как его рабы – сервы».25 Зато очень многих подкармливали по установленным нормам. Особенно щедрых дотаций удостоились «выдающиеся деятели культуры» и города, возрождавшиеся в качестве административных центров.
Насаждение искусственных уз, как обычно, сопровождалось «прополкой» естественных связей. И самые яростные репрессии обрушились на христиан и купцов, создавших в условиях хаоса мощные организации с многочисленными ячейками. За что в последующем Диоклетиана клеймили как «злейшего врага купечества» и «ненавистнейшего гонителя христиан»…
Сам же создатель тетрархии за 21 год правления так утомился поддерживать и ремонтировать собственное «создание», что в 55 лет добровольно отрекся от власти и занялся огородничеством в пригородах родной Салоны.26 На слезные просьбы вернуться отвечал, что капуста лучше. Правда, успел убедиться, что без такого, как он, всё портится и ветшает. Еще бы! Любая искусственность – сама по себе безжизненна и постоянно требует вмешательства демиурга.
§ 34. Сотворение Византии
Константин Великий (306−337 гг.) – вот Государь, которого хвалят все: и язычники — и христиане, и купцы — и чиновники, прощая кровавые зверства и прочие непотребства. Заслужил! Потому что умел потворствовать доминирующим тенденциям и пробираться к цели, двигаясь по течению.
Так, позаимствованному на Востоке деспотизму Константин не чинил препятствий, игнорируя интеллигентские вопли об ущемлении «исконных римских прав и свобод». Наоборот, закрывал глаза на коррупцию и высокомерие чиновничества, без которых не мог бы расти и ветвиться византийский госаппарат. А потому при нем бюрократия не только существенно размножилась, но и приобрела зрелые формы многоступенчатой дифференциации придворных, светских, военных и духовных ветвей власти с множеством рангов и титулов.
«В течение средних веков эти формы были образцом для подражания», а «созданная терминология сохраняется до сих пор. Это же в значительной степени относится и к делопроизводству, титулам, некоторым церемониям, дипломатическому ритуалу
В то же время, заметив, что «восточная бюрократия» лучше всего приживается там, где дольше существовала, Константин переместил столицу поближе к поймам. Но не в тихую Никомедию,28 куда интуитивно тянулся первый из доминаторов, а на шумные берега Босфора, с учетом того, что там пересекались самые оживленные маршруты международной торговли, и тысячу лет процветала основная «таможня» эллинов, город-порт Византий.
В пользу такого выбора свидетельствовало и умеренная деградация городов данного региона. Они выживали не только за счет торговли, но и благодаря множеству крупных сел, покрывших за 6 веков эллинизации окрестные поймы и степи. Столь плотное заселение препятствовало разрыву города и деревни. И, как следствие, производительность снижалась медленней, да и востребованность развитой культуры поддерживалась высокой интенсивностью общения и постоянным улаживанием запутанных конфликтов.
Безоговорочным подтверждением того, что Новый Рим, он же Константинополь, появился в нужном месте и в нужное время (324−330 гг.), стало его стремительное превращение во Всемирный культурный центр и громаднейший Мегаполис29 (до 3 млн. жителей).
Сказочные сокровища оседали в его кладовых! Столь эффективное использование перекрестка торговых путей было бы невозможно без надежной защиты купечества, законодательного упорядочения коммерческих процедур и качественной эмиссии международной валюты.
Византийская денежная система безраздельно господствовала на Востоке до конца VII в. (распространения арабских денег) и на Западе до конца VIII в. (денежных реформ Каролингов). Косма Индикоплевст с гордостью отмечал: «Все народы ведут торговлю при посредстве византийской золотой монеты (номисмы или солида), которая принимается повсюду от одного края земли до другого, служа предметом удивления для всех людей и всех государств, так как такой монеты в других государствах нет».30
Чтобы подмять под себя денежную систему всей ойкумены, монету, недостающую для вытеснения чужеземных дензнаков, первоначально чеканили из серебра и золота, конфискуемых у храмов и богатеев. Из того же источника покрывалась значительная часть расходов на строительство новой столицы. Но даже и эту непопулярную меру Константин провел с максимальною ненавязчивостью, «огосударствляя» сокровища лишь запустевших святилищ и ненавистнейших «мироедов».
Зато христианскую церковь, окрепшую и прославившуюся стойкостью «многих» мучеников в Диоклетиановы гонения, «Равноапостольный» кесарь поспешно легализировал, избавил от материальных проблем и догматических споров. И та, легко разделавшись со всеми конкурентами, не только существенно укрепила государственное единство, но и, ринувшись за границы, массово вербовала новых единоверцев среди варварских земледельцев. Очевидно, крестьян устраивал Горемыка-Бог, страданьями заслуживший вечное блаженство в «Царствии Небесном» для каждого изнуряемого тяжким трудом. Да и любая власть, подобная Константиновой, очень нуждалась в религии, прививавшей терпение и кротость.
Так из восточной бюрократии, международной торговли и синкретической веры сложился одиннадцативековой синтез31 под названьем «Ромейская республика» (она же Византийская или Восточно-Римская империя).
До Высокого Возрождения творение Константина служило «надежным стражем Древней цивилизации»,32 культурным ковчегом в пучине варварства для чиновников и священников, купцов и ремесленников, ученых и зодчих – короче, для всех носителей античной цивилизации.
Вот только размеры убежища неуклонно сжимались до окрестностей Мегаполиса. А все потому, что методы Константина применялись гораздо чаще методов Диоклетиана: византийская бюрократия не утруждала себя борьбою с «естественным» ходом событий. Из-за чего Царьград постоянно напоминал огромную богадельню, миллионы постояльцев и посетителей которой предпочитали удовлетворять собственные естественные надобности, а не сверхъестественно напрягаться ради «дальнейшего усовершенствования» тленного бытия. Им удавалось верить, что Ромея и так «Велика, Священна и нерушима», что Всевышний ей предначертал быть переходным этапом от царства земного к Царствию Небесному.
| Назад | Дальше |