краткий вариант книги
Диалектика собственности
как костяк мировой истории
(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)
| Назад | Содержание | Дальше |
Раздел II. Цивилизация
Глава 7. Соединение наций
Рубрика З. Великобритания
§ 62. Индивидуализм как альтернатива
Национализм внутренне противоречив. В нем эгоистическая любовь к «своему» сочетается с альтруистическим самопожертвованием во имя «общего». Разумеется, мудрые люди издревле показали возможность гармонии общественных и личных интересов: разумно устроенное общество максимально способствует саморазвитию каждого, а мыслящая личность сама подчиняется социальным необходимостям.
Но это, увы, теория! На практике ж и высокопоставленные идеологи, и подзаборные «риторы» делятся «без остатка» на тех, что яростно призывают служить обществу, и тех, что борются за освобождение личности от «социального гнета». И эта (порой нелепая, а чаще кровавая) распря между «коммунистами» и «либералами» продолжается с незапамятных времен, приобретая в каждую эпоху свою специфику.
Нации нового времени пришли к аналогичному размежеванию в глобальных масштабах, превратив, по словам Гизо, «историю цивилизации в борьбу социальных, коллективных инстинктов с эгоистическими человеческими побуждениями».1 И если французы, как показано выше, склонились к выпячиванию общесоциальных ценностей, то английскому бытию больше всего соответствовали ценности индивидуалистические.
Разумеется, не все французы были социалистами или хотя бы патриотами. Многие из них считали коллективизм и патриотизм – разновидностями тирании, угнетающей индивида. Однако именно коллективисты задавали тон внутри Абсолютистской, Революционной и Империалистической Франции. Меж тем, остальные народы Запада имели гораздо меньше поводов для навязывания другим всеобъемлющей социальности. Скорее наоборот, отстаивая свою независимость под французским натиском, приходилось делать ставку на сепаратистский (по сути эгоистический) аспект национализма. И чем сильнее развивался индивидуализм внутри нации – тем проще ей было сопротивляться французской «коллективизации». И проще других – Британии!
Политические особенности этого «оплота современного либерализма» обусловлены, главным образом, географическим положением. Со времен падения Римской империи самые вольнолюбивые европейцы искали убежища на острове, достаточно близком к континенту, чтобы не одичать в изоляции, но защищенном Ламаншем надежней, чем крепости рвами. «Самой природой сложенная крепость»2 позволяла меньше тратиться на внешние войны и больше на внутреннее обустройство. К тому ж, с освоеньем Америки важнейшие торговые маршруты переместились в Атлантику, что сделало «Остров свободы» форпостом европейской торговли.
А там, где милитаризма меньше, а свободы и домовитости больше, чем у других государств, – не могло не сформироваться специфической системы ценностей, основанной на порицании принуждения и поощрении зажиточности. Общественное ж единство «восточной модификации» совершенно не приживалось среди «искателей свобод и прибылей», редко сливавшихся в одну монолитную нацию ради защиты Отечества.
Это не означает, будто британцы меньше любили Родину и на патриотические призывы реагировали слабее. Отнюдь! Просто сердцевиной британской национальной гордости являлось не «абстрактное» общество, а благоприятные социальные условия для каждой конкретной личности.
«Либеральнейшая из наций» гордо выпячивала собственную специфику, точно владелец фешенебельного отеля свой уникальный сервис. Ведь этим страна приманивала тех, кто делал ее сильнее (свободных творцов и богатых предпринимателей). И хоть такая реклама, как и любая другая, была далека от реальности – сами британские реалии старательно приводились в соответствие с выпячиваемым идеалом. Особенно в те периоды, когда восточные империалисты рвались к мировому господству.
Еще во времена Тюдоров и первых Стюартов (1485−1649 гг.) Англия была немногим либеральнее современной ей Франции, в союзе с которой боролась против злейшего «врага всех наций» Габсбургского империализма. Зримая поляризация произошла во второй половине XVII в. — после окончательной победы над Габсбургами, когда у одних «самовластие» Кромвеля мучительно заменялось плутократическим парламентаризмом, а у других – под всеобщее ликование взлетал до Небес Людовик XIV. Именно в этот период «Западный мир ощутил полярность между Востоком и Западом не только как отличие себя от некоего другого, находящегося вне его, но и в самом себе».3 Западноевропейский «антагонизм общественного и личного» перерос стадию первоначальной целостности и сделался открытым противостоянием обособившихся противоположностей.
Как и положено размежевавшимся антитезам, им предстояло биться. И англо-французские войны 1689−1815 гг. (от вступления Британии в войну за Пфальцское наследство на стороне Антифранцузской коалиции до сверженья Наполеона) достойна считаться борьбой за мировое господство.
§ 63. Выдвижение Великобритании
Сегодня считается дикостью порицать индивидуалистические ценности или хвалить тоталитарные. Но так было далеко не всегда. До середины XVIII в. английский либерализм не считался достойным всеобщего восхищения и, тем более, подражания. Абсолютное большинство континентальных мыслителей признавало его «чисто британской экзотикой», чреватой беспрерывной сумятицей межпартийных склок, переворотов и гражданских войн. Что, как думали, подтверждала вся постреволюционная история Туманного Альбиона. У французов такого не было, и не верилось, что возможно. Поэтому «правительство Людовика XIV в продолжение всего XVII в. служило на континенте образцом правительства не только для государей, но и для самих народов».4
Разумеется, континентальные диссиденты похваливали британцев за индивидуальные свободы, способствующие творчеству, и за выборные органы, выражающие народные чаянья лучше назначаемых сверху чиновников. Но при этом не сомневались, что «просвещенный монарх» или «свободный народ» эффективней любого парламента, обреченного на скандалы и болтовню. А уж Голландия и Швейцария вообще считались «притонами алчности», где каждый думает только о себе и потому общество разлагается. Даже среди англичан было немало «философов», мечтавших, подобно Т. Гоббсу и Р. Филмеру, превратить собственное государство во всевластного Левиафана, подавляющего усобицы.
Реставрация британской монархии в 1660 г. и последующее «сползание к абсолютизму» были навеяны внутри- и внешнеполитическими успехами Франции. А в 1670 г. британский король Карл II даже сделался «тайным агентом» французского самодержца, получая за это по 100 тыс. фунтов ежегодно.
Меж тем сопротивляться галльской экспансии становилось все сложнее. Ведь Людовик XIV мог себе позволить военные расходы в размере 10% крупнейшего в Европе нацдохода, а британское руководство выжимало лишь 3% из дохода пожиже. А потому в 1689 г. индивидуалистке-Англии пришлось «поступиться принципами» и «вероломно» переметнуться на сторону Аугсбургской лиги. Эффект превзошел ожидания. Сначала в союзе с Голландией, Священной Римской империей, Испанией, Швецией, Баварией, Пфальцем, Саксонией удалось пресечь поглощенье французами очередного – Пфальцского наследства (соответствующая война в 1688—1697 гг.). А через 4 года в войне за Испанское наследство (1701−1714 гг.) умело составленная антифранцузская коалиция принесла британцам лидерство на международной арене.
При дележке Польского и Австрийского наследства (1733−1735 гг. и 1740−1748 гг. соответственно) Францию отколотили и обобрали еще сильнее. И, наконец, по итогам Семилетней войны (1756−1763 гг.) Британия получила большую часть французских колоний, включая Канаду, Восточную Луизиану и почти все индийские владения Людовика XV.
Как видите, английский индивидуализм развивался и укреплялся в весьма напряженной борьбе, изначально грозившей гибелью. И если бы бриты не смогли избавиться от эгоцентрических крайностей, то остались бы без партнеров и не выстояли б под напором более сильной Франции. А так парадокс состоялся! Страна, насаждавшая «общественные идеалы», была остановлена союзом сепаратистов, сражавшихся под руководством тех, для кого, по словам Г.
Данное сальто-мортале стало прекрасной школой для английских идеологов, научившихся не хуже французов распространять собственные идеалы в качестве всемирной системы ценностей. Им даже больше верили в том, что всеобщая гармония может основываться только на приоритете индивидуальных прав и свобод. Доверью весьма способствовали богатства народа Британии, прираставшие вместе с развитием частного предпринимательства. Видя такой достаток, гомо сапиенс склонен уверовать в преимущества соответствующего образа жизни и мировоззрения.
§ 64. Раскрепощенное стяжательство
Стартовые условия, казалось бы, не сулили Англии процветания. В момент обрушенья Испании (конец XVI в.), британцы не могли похвастаться ни обширностью своих владений (их первые заморские колонии к тому времени зачахли), ни численностью населения (французов было в 2 раза больше), ни урожайностью туманных полей, ни доходностью доставшихся им промыслов. Производство высокорентабельной роскоши монополизировали французы. В посреднической торговле доминировали голландцы, и даже венецианские купцы были богаче и влиятельнее английских. Крупное сельхозпроизводство откатилось на восток — во владения немецких, польских и российских помещиков.
Меж тем, противостояние французской военной мощи стоило очень дорого. Прибылей, извлекаемых при реализации текстильного ширпотреба, явно недоставало. Для присвоения ж более жирных кусков международного рынка требовалась армия, крупнее и дороже, чем для самозащиты. Казалось бы, круг замкнулся. Но англичане умели превращать этот круг в расширявшуюся спираль.
Изучая банкротство Габсбургов, французские просветители сосредотачивались на препятствиях, создаваемых «абсолютизмом» саморазвитию наций. Британские ж экономисты, видевшие в нациях лишь скопления индивидов, заметили, что монархи расточали заработанное другими – самыми предприимчивыми подданными. Отсюда делался вывод: чтобы страна богатела – ею должны управлять самые зажиточные собственники, «виртуозы обогащения».
Потому-то английская революция, в отличие от своей французской «последовательницы», не раздавала национализированное имущество народу, а пускала его в свободный оборот. При этом «грабеж общинных земель привел к исчезновению последних остатков общинного землевладения».6 Разнузданная спекуляция взметнула цены — до 10, а потом и 13 годовых доходов, приносимых соответствующими средствами производства (землею, прочей недвижимостью
Политическое господство имущих закрепили очень высокими имущественными цензами: лишь 2% населения получили право избирать, а быть избранными могли лишь несколько тысяч хозяев недвижимости стоимостью £200 и выше (по Акту 1710 г. «пассивный избирательный ценз» подняли до – £300 в городах и £600 в графствах).
Представительный орган богатых – британский парламент успешно монополизировал налогообложение, законотворчество, формирование правительства, санкционирование войн и расходов на вооружение, верховную юрисдикцию и контроль над госорганами. Монарха же постепенно превращали в украшенье государства. Завершался процесс выхолащивания британского единовластия при Ганноверской династии – для того, несомненно, и призванной из небольшого германского герцогства, чтоб «царствовать, а не править». Первый же ганноверец Георг I (1714−1727 гг.) перестал являться на заседания парламента и правительства под предлогом незнанья английского, что «мгновенно» признали традицией, обязательной для всех последующих королей.
«Парламент есть место, которое британской конституцией помечено как место власти абсолютной, даже деспотической, отчасти должной существовать во всяком государстве с необходимостью. Он может любую не невозможную вещь, и то, что делает парламент, не может делать никакая земная власть»,7 – писал авторитетнейший британский правовед середины XVIII в.
Получив всестороннюю внутриполитическую и дипломатическую защиту, частные собственники расширили свои правомочия до невиданных в истории человечества размеров. Ни одна другая держава не «решалась» столь нагло8 и жестко поддерживать собственных богатеев при:
— монополизации международной торговли, эмиссии «мировых денег» и иных видов внешнеэкономической деятельности («Акт об увеличении торгового флота и поощрении мореплавания английской нации» 1651 г. до середины XIX в. являлся основой английского протекционизма, уничтожавшего иностранную коммерцию);
— легализации морского разбоя и контрабанды;
— захвате и ограблении колоний;
— обеспечении экстерриториальности своих полноправных граждан по всему миру и насаждении в колониях британского законодательства, принижавшего колонистов;
— вытеснении и истреблении аборигенов;
— работорговле (в период расцвета американских плантаций англичане сбывали до 20 тыс. рабов ежегодно и вывезли в 4 раза больше невольников, чем другие народы, вместе взятые);
— использовании армии, полиции и суда в интересах «имущей элиты» (к примеру, арест и заточение должника осуществлялись без соблюдения правовых гарантий, обязательных для убийц);
— искоренении сельхозобщин и общинных нравов;
— уничтожении «бродяг», ограничении социального призрения и частной благотворительности;
— эксплуатации наемного труда, в том числе женского и детского;
—
Пока богатели магнаты, прочие граждане опускались до положения «прислуги», потреблявшей ровно столько, сколько им выделяло собранье хозяев страны. В отношении бедняков заботились лишь о том, «чтоб не осталось причин для лености».9 В подражанье Тюдорам10 принимались законы, типа «Акта против бродяг и праздношатающихся, ленивых и беспутных людей» (1657 г.). Пока богобоязненный Кромвель клеймил «алчность и свирепость» людей, способных казнить собратьев за хищенье «жалкого шиллинга», смертная казнь применялась «за умышленное ранение скота, за порубку садовых деревьев, за поджог посевов, за карманную кражу в церкви, за анонимное выпрашивание денег, за хищение свыше одного шиллинга
Континентальные власти почти равнодушно взирали на «британские извращения» и практически не сомневались, что английские богатеи сами себя погубят, сделавшись ненавистными собственному народу. Меж тем, безнаказанным частникам стало мало одной Британии, и они подбирали то, что слабее сопротивлялось. Московская, Восточная, Левантийская, Марокканская, Африканская, Ост-Индийская и Плимутская компании монополизировали самые дикие рынки, попутно подчиняя себе территории, обширней родного острова.
В целях наращивания производства ширпотреба Британия превращалась в сплошное овечье пастбище, вытесняя землепашцев с помощью пресловутых «огораживаний». К началу XVIII в. 75% английских сельхозугодий кормило одних овец. Для ввоза дополнительной шерсти и вывоза готовой продукции был создан самый вместительный в мире крупнотоннажный флот.
В поисках новых рынков сырья и сбыта к середине XVII в. англичане «открыли Америку». Североамериканские прерии «оказались» прекрасными пашнями, не имевшими землепашцев. Индейцы-аборигены успели дорасти лишь до пойменных государств в окружении кочевых (большей частью охотничьих) племен. Испанцы и португальцы обустраивали шахты и плантации лишь там, где без особых усилий извлекались большие доходы. Голландцы ограничивались торговыми факториями в удобных гаванях. Французы – военными фортами для захвата и обороны «пустующих» площадей.
Впрочем, и «пустыри» завоевывать непросто! Поэтому в XVII в. британцы сражались из-за колоний примерно в 100 войнах и вооруженных конфликтах, в XVIII в. – примерно в 120. Зато к середине XVIII в. 1,5 млн. английских поселенцев осваивало Новый Свет. В то время как французских колонистов было там менее 100 тыс., прочих – еще меньше. По окончании Семилетней войны (1763 г.) в Америке уцелело лишь 60 тыс. выходцев из Франции, а население британских колоний увеличилось до 2 млн.
Пока для прироста богатств хватало экстенсивного расширения рынка сырья и сбыта – научно-технический прогресс дремал на задворках Англии. Он представлялся нужным, но слишком обременительным.
§ 65. Промышленная революция
Во второй половине XVIII в. окончательно прояснилось: бутафорская (она же «декоративная») монархия Великобритании способствует экономическому росту лучше любой другой. Имущая элита в процессе захвата колоний подхватывала идеи, способствовавшие увеличению рентабельности производства или усилению военной мощи. А чтоб таких идей возникало как можно больше, укреплялась свобода мнений, собраний, печати, совести.
В результате Англия стала богаче всех, и ее стабильные темпы прироста обрекали конкурентов на все большее отставание. С 1697 г. по 1770 г. промышленное производство удесятерилось, торговый оборот вырос в 9 раз, тоннаж флота – в 7. Денежный запас превысил 350 т. в золотом эквиваленте (чудо для тех времен!).
Французские физиократы13 изо всех сил подталкивали собственное правительство к развитию сельского хозяйства, считавшегося у них «источником всех доходов». Однако и в этом деле Франция отставала, попадая во всё большую зависимость от импортных поставок. Англия же достигла «продовольственной самодостаточности» без вмешательства государства, опираясь на повсеместные частные «инновации»: дренаж, минеральные удобрения, механизированные орудия и другие нехитрые средства повышения производительности. Да и сельские общины с разных сторон Ламанша лопались с противоположным эффектом: на радость крупным собственникам-индивидуалистам и на горе прекраснодушным мечтателям-коллективистам.
Недостаток злата, как всегда, возмещал булат! Экономическое лидерство сплачивало врагов. В международном союзе с борющимися за независимость Штатами Северной Америки (1775−1783 гг.) французы восстановили свое реноме и принудили англичан к возврату значительной части колоний. Поживились и прочие участники антибританской коалиции, а больше других – США. Освободившись, они лишили британцев доходнейшей части колониального рынка и 2 млн. состоятельных налогоплательщиков. Почти безналоговая и очень привольная американская федерация оказалась намного заманчивей Британского королевства для всех жаждущих свободы и (или) богатств. Английский парламент выдал целую серию актов, ограничивающих эмиграцию квалифицированных работников, но даже солдаты Британии массово перебегали на сторону противника, соблазненные раздачею тучных земель.
Вслед за Американской революцией грянула еще более разорительная Французская. Порожденный ею император Наполеон организовал континентальную блокаду и так ускорил собственную экономику, что в 1803—1812 гг. средний объем ВВП Франции превышал £110 млн. в эквиваленте на фоне британских £62 млн. А ведь помимо военных расходов англичанам приходилось тратиться на поднявших голову внутренних «сепаратистов» (ирландцев, шотландцев, индийцев) и на своих многочисленных убыточных союзников. Госдолг Великобритании к 1815 г. вырос до 7,2 ВВП. Денежная система пришла в расстройство, обмен банкнот на золото прекратился. Инфляция заскакала.
Это был явный крах экстенсивных методов экономического роста. Так стоит ли удивляться рвению, с которым англичане кинулись внедрять машины и строить железные дороги?! Для них этого был единственный путь спасения от грандиознейшего дефолта и окончательного поражения в англо-французской битве.
Сегодня нередко пишут, что машинное производство развивалось само собою. Не хватало топлива для доменных печей – освоили механизированную угледобычу. Не хватало рук для обработки колониального хлопка – изобрели самопрялки, «летучие челноки» и механические станки. Из-за дефицита ручной и речной энергии «довели до ума» паровики и оснастили ими транспорт, чтоб быстрей развозить товары по просторам всемирного рынка. Для массового производства машин потребовались еще более мощные механизмы, а наращивание мощностей порождало фабрики и заводы циклопических габаритов…
Меж тем, промышленный бум конца XVIII в. – начала XIX в. мог бы случиться тысячелетьями ранее, если бы машино-изобретателей не карали с такой беспощадностью в прежние времена. Механизации производства препятствовала не повальная тупость людей доиндустриальной эпохи, а «всеобщая справедливость», исключавшая обогащения немногих за счет «остальных таких же». Любая машина лишала работы множество ремесленников, отдавая их доходы единственному хозяину механического агрегата. И пока защитники общественных интересов (государственных, общинных, цеховых, корпоративных, коммунальных
Даже голландские промышленники могли себе позволить лишь полуподпольное применение сукновальных машин, трикотажных, ленточных и чулочных станков. Да и количество наемных работников у тамошних капиталистов законодательно ограничилось (не более 22 в найлиберальнейших случаях).
И только британская плутократия конца XVIII в. оказалась достаточно сильной, чтобы спасать доходы за счет остальной планеты с помощью крупного машинного производства, подавляя внутреннее и внешнее сопротивление разоряемых. Уже в 1789 г. английский парламент ввел смертную казнь за разрушенье машин. И хоть движение луддитов бушевало аж до 1811 г., его удалось сломить не только кнутом, но и пряником повышения уровня жизни «рабочей аристократии».
Облегчало триумф машин и то, что сперва теснили не английских ткачей-сукноделов, а колониальных ремесленников, не способных ломать машины. В этой связи первый фантастический прирост показала хлопчатобумажная промышленность, увеличившая объемы производства в 40 раз за последнюю четверть XVIII в., лишая работы индийских кустарей.
Промышленной революции было не обойтись без усиления эксплуатации в сельском хозяйстве. Поэтому «именно в конце XVIII и начале XIX вв. в Англии было издано множество парламентских актов об огораживании – передаче общинных земель лендлордам. Никогда огораживание не производилось в таких громадных размерах: с 1760 по 1832 г. было издано более 3,5 тыс. актов в отношении 7 млн. акров. Одновременно у мелких фермеров отбирались участки для соединения в более крупные или для превращения в пастбища и луга».14
В 20-е годы XIX в. Британия не только возместила свои военно-революционные потери, но вновь оказалась самой богатой страной и основной хозяйкой всего мирового рынка. «Каждая новая фаза научно — технического прогресса создавала в Великобритании свое поколение богатых людей».15 Правда, при этом британские капиталисты всемерно сдерживали и пресекали развитие машинного производства в других странах.
К середине XIX в. английское превосходство стало таким подавляющим, что парламент признал традиционный протекционизм «деспотическим пережитком» и принялся насаждать по всему миру свободу торговли («фритредерство») на условиях взаимного благоприятствования. Что, конечно же, подразумевало устранение политических препон к «чисто экономическому» захвату мирового рынка с помощью низких цен и высокого качества английских товаров.
Победа была близка! К 60-м годам XIX в. «островок стабильности в океане социальных бурь», так или иначе, владел половиной Земли и ¾ мирового промышленного производства. Международный товарооборот уверенно контролировался британскими коммерсантами, лично осуществлявшими 40% экспортно-импортных поставок. Согласно решению Парижской конференции 1867 г. фунт стерлингов стал международной валютой. «Недоразвитым» нациям оставлялось лишь сельское хозяйство и прочие «низко механизированные» отрасли. Однако и в этих сферах Британия доминировала.
Франция примирилась со своей унизительной ролью «английского сателлита», утешаясь публичным резонерством о «социальной благотворности индивидуализма» и гордясь «почетным вторым местом на мировой арене». Смирение преобразовало многовековую вражду в почти образцовую дружбу. В 1834 г. был сформирован «Четверной Союз» (Англия, Франция, Португалия и Испания). Западная Европа целиком подчинилась Британии…
Хочу, но не могу представить промышленную революцию, устроенную альтруистами ради облегчения участи трудящихся и всеобщего благоденствия. Увы, альтруисты доныне не создали ни одного государства, способного их защищать, хотя б как Британия частника. Да и сколько их тех альтруистов – подлинных, не халявщиков?!
§ 66. «Основное противоречие капитализма»
Индивидуалистическая стратегия обогащения до сих пор восхищает «публику», не способную видеть целое и потому уверенную, что общественные богатства прирастают индивидуальными барышами. – Бывает, но не всегда.
Для замкнутых сообществ (к примеру, для человечества в целом) доступен только один способ обогащение – наращивание производства востребованных благ. А вот для отдельных наций, группировок и, уж тем более, личностей – еще и другой – перераспределение имеющихся благ в свою пользу за счет разорения менее умных, сильных и (или) удачливых конкурентов. Порою и общества в целом! К примеру, 30% прибыли на сотне мешков перца намного больше, чем 10% на двухстах. Вот «лишние» мешки и жгут – обогащая себя, но обедняя весь рынок.
Для перераспределения наличных богатств научно-технический прогресс не обязателен. Достаточно древнего, как кроманьонец, сочетания силы и хитрости, чтоб объегорить ближнего и при этом не поплатиться. Так поступали многие коммерсанты во все времена. Правда, подобная «коммерция» неизбежно кончалась плохо: «перераспределение благ», упираясь в свои пределы, оборачивалось против обогатившихся. Либо появлялись более энергичные и ловкие деляги. Либо простолюдины кидались «грабить награбленное» и вырезать «кровососов».
Простодушные «экономисты» искренне удивляются, почему ни один из шекелей, пущенных в оборот во времена Иуды Искариота, не превратился в кошель размером с Солнечную систему, коль постоянно имелась возможность вкладывать деньги под весьма ощутимые проценты. Эх, робяты, проценты эти, в основном, и были механизмом перераспределения совокупного достояния, прираставшего довольно редко и в целом постыдно медленно. Потому-то ростовщики и приравнивались к разбойникам подавляющим большинством законодателей древней и средневековой истории.
Историческая заслуга англичан – существенное ускорение прироста производительности. Но хвалить их за это трудно, потому что всему причиной беспримерно жестокая алчность, не способная останавливаться на присвоении «добавленной стоимости» и стремящаяся побольше высосать из «простого воспроизводства».
Даже внутри страны это приводило к резкой социальной дифференциации и ужасающей нищете значительной части населения, изнуряющему напряжению трудяг и массовому паразитизму «профессиональных нищих». «Один исследователь писал об Англии конца правления королевы Виктории: «нигде так не резки контрасты богатства и бедности, как в Англии, и англичане делятся на две расы – краснощеких и землистолицых».16
А уж «на тех англичан, которые считали случаи голодной смерти неотъемлемой частью своего «великолепного» государственного устройства и рассматривали свободу умирать с голоду как привилегию, которой следует гордиться, не производило большого впечатления несказанная нищета иностранцев, которым они вообще не симпатизировали».17 Британцы предпочитали предоставить народам право саморазвития вплоть до полного вымиранья.
Проповедь рыночных свобод ни разу не означала реального отказа от насильственного захвата строптивых рынков. А уж британское всемогущество вылилось в самую масштабную в истории колонизацию второй половины XIX в. Закрытые страны взламывались канонерками и «вразумлялись» крымскими и опиумными войнами. Что позволило англичанам присвоить в указанный период более 9,5 млн. км.2 с 60 млн. населения, а их основным союзникам французам – примерно столько же земли с 40 млн. жителей.
Роли в англо-французском тандеме распределялись традиционно: на острове по преимуществу радели о индивидуальных прибылях и свободах, на континенте – о «социальной гармонии». Как писал Энгельс: «Во Франции человек, откровенно желающий пройти в парламент во имя собственных интересов, не имел бы шансов на успех; в Британии же каждого, кто желал бы быть избранным для какой-нибудь иной цели, сочли бы дураком и Дон-Кихотом».18
Разумеется, имущие с неимущими уживались весьма скандально. Но крайнее обострение и «высокая амплитуда» классовых антагонизмов были французской участью, потому что «правящие круги» Великобритании даже с ближайшим союзником неохотно делилась прибылью. И, в конечном итоге, на примере Франции мир убедился в беспредельности британского своекорыстия. Англичане позволили немцам разгромить и разграбить союзника (1870−1871 гг.), а потом под прикрытием «высокоморального» осуждения «тевтонского вандализма» кинулись захватывать французские колонии, компании и рынки.
Терпение народов лопалось, и процесс перераспределения мирового достояния стал изменять свой вектор: Англия из добытчицы превращалась в добычу.
Удивительно! Но не очень. Ведь британцы не оказали, да и не могли оказать должного сопротивления. Слишком «узок был круг» и «страшно далеки от народа»19 те, кому довелось бороться за сохранение экономической гегемонии. «К концу XIX в. половина всех богатств в собственно Англии принадлежала 150 фамилиям, 4/5 — 7000 семьям; в Шотландии половина принадлежала 75 фамилиям, в Ирландии – 35».20 Да и наследная роскошь их развращала все больше…
А ведь еще в «Манифесте Коммунистической партии» (1848 г.) доходчиво разъяснялось: концентрация средств производства в руках меньшинства лишает абсолютное большинство людей стимулов напрягаться ради преумножения собственности.21 И пусть стремление «лузера» к обогащению не так велико и продуктивно, как у «истых капиталистов», зато суммарная алчность миллионов несоизмеримо больше жадности немногих «коммерческих гениев». И нашлись (на горе Англии!) государства, давшие собственным массам весьма эффективные стимулы к преумножению национальных богатств.
Ослабленье «обрюзгшего капитализма Британии» ощутили не только страны-конкуренты, но и «внутренний пролетариат», давно уже жаждущий передела «национального пирога». В результате набирали силу демократические, социалистические и даже коммунистические группировки. В начале ХХ в. партия трудящихся (лейбористы) вытеснила либералов из двухпартийной системы. Одновременно в колониях побеждало национально-освободительное движение, которому британская пропаганда свобод не могла ничего противопоставить без отреченья от собственной сущности.
Новая – «электрохимическая» стадия научно-технического прогресса (конец XIX в. – начало XX в.) оказалась прекрасным поводом для лишения Англии лидирующих позиций. С 80-х годов XIX в. торговый баланс Британии сделался отрицательным. Вместе с прибылью пропадало и желание вкладывать капиталы в британскую экономику: чтоб не делиться с «нищими», богатые предпочитали «проедать» накопленное или вывозить его за границу. В 1900 г. вывоз капитала из Англии превысил французские объемы в 2 раза, немецкие – в 4, американские – в 40. Кадры текли за финансами!
Таким образом, безудержное наращивание прибыльности частных капиталов, сделавшее Англию госпожой планеты, само себя подорвало и покатилось вспять. Однако до середины XX в. островитянам казалось, будто они еще борются за позиции, утраченные по причине «минутной слабости». Лишь на Бреттон-Вудской конференции (1944 г.) Великобритания официально уступила свое лидерство США. Сама же «весьма разумно сделала упор на производство высококачественных дорогостоящих товаров, ориентированных на состоятельных покупателей, что позволило ей занять весьма доходную нишу на внешнем и внутреннем рынках».22
>| Назад | Дальше |