качай извилины здесь!

автор:

краткий вариант книги

Диалектика собственности
как костяк мировой истории

(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)

Раздел II. Цивилизация

Изобретение письменности признается началом цивилизации. Думаю, справедливо! Искусство превращения мгновенно исчезающих звуков в долговечные письмена снимает физиологические пределы ёмкости «коллективного разума» и интенсивности взаимодействия между его элементами. Письменный текст способен преодолевать расстояния и времена, непосильные для голосовых связок, ушей, глаз и других человеческих органов. А чем шире и интенсивнее обмен информацией между отдельными личностями – тем больше ума сливается в общественное сознание.

К сожалению, столь могучее средство общения создавалось не ради духовного совершенствования, а ровно наоборот – хозяйственные потребности настойчиво побуждали к более эффективным формам сбора, хранения и распространения информации.

К «долговременной1 объективизации разума» гоминиды шли миллионы лет, в том числе гомо сапиенсы – двести тысячелетий, как минимум. Сначала достигли максимально возможного развития индивидуальных мозгов. После соорудили примитивнейшую форму общественного единства, опустошавшую индивидов и потому скончавшуюся.

Более комфортный (а заодно и более разговорчивый) кроманьонский социум строился на сочетании общественного и личного – завлекал в коллектив дополнительными удовольствиями. Подобное стимулирование сделало кроманьонские общины достаточно энергичными, чтоб овладеть планетой и… разорить ее.

Сначала уничтожили мегафауну и, пройдя через ужасы тотального людоедства, занялись истреблением мелкой и средней живности. А чтобы всегда иметь ее в достаточном количестве, старались овладевать самыми богатыми естественными угодьями.

В борьбе за такие угодья сформировались профессиональные воины-эксплуататоры, превратившие остальных в эксплуатируемых работников или убогих скитальцев, прячущихся по пустырям, лесам и болотам. В этих пустынных местах складывалось земледелие, истощавшее любые почвы, кроме пойменных – восстанавливаемых регулярными разливами.

Маленькие поймы заселили довольно быстро. А вот огромные топи долгое время не столько привлекали своими просторами, сколько отпугивали опасными болотами и наводнениями. Требовался серьезный «вызов», чтобы, как сказано Тойнби: «героические первопроходцы, вдохновляемые храбростью или отчаянием, двинулись в эти гиблые места и своим динамическим актом превратили их в благодатные земли».2

Глава 4. Пойменные сообщества

Следы первых ирригационных систем обнаружены в Месопотамии конца 6 тыс. до н.э. Но в течение двух тысячелетий они оставались искрами, вспыхивавшими на десятилетия и пропадавшими на века. Значит, что-то их порождало с силой необходимости, но имелось и губительное препятствие, которое очень долго не удавалось преодолеть.

§ 16. Храмовые хозяйства

Масштабная работа требует масштабного же ума. Для ведения крупного ирригационного хозяйства было необходимо:

— знать и правильно применять множество астрономических, климатических, механических, биологических и иных природных закономерностей, а также владеть арифметикой и планиметрией;

— изобрести достаточно мощные орудия труда и технологии, приспособить флору и фауну к искусственному выращиванию на гигантских площадях;

— вырабатывать и соблюдать многоступенчатый алгоритм действий-ожиданий;

— налаживать и с помощью морально-правовых норм поддерживать общественные отношения, соответствующие новой форме хозяйствования;

— сочинить мифологию, побуждающую к тяжкой и нудной работе, вознаграждаемой через месяцы, годы, десятилетия…

Я бы продолжил перечень, но и сказанного достаточно, чтобы понять, как много умственного труда следовало затратить. Что посильно лишь «творческим коллективам» с устойчивою преемственностью знаний и опыта. Да только среди земледельцев, забредших к болотным топям, таких коллективов не было. Да и как бы они сложились в лоне патриархальных семейств, изнуряемых ежедневным физическим трудом – обработкою подсыхающих полосок земли и сбором созревающих на них урожаев.

Однако же всё изменилось, когда земледельческие кланы, окружившие крупные поймы, стали расти и сталкиваться между собой. Правда, до прежних профессиональных войн долго не доходило. На болотах и обычная галька в большом дефиците, а уж руда – тем более. Поэтому дрались мотыгами и прочими поделками из плодовых деревьев. По крайней мере, лучшего «вооружения» археологи не находят. Что помимо прочего свидетельствует о продолжавшемся игнорировании нищей болотной братии бронзовыми армиями.

У самих же «людей на болоте» было лишь два — диаметрально противоположных способа решения проблемы перенаселения: 1) для сильных и 2) для умных. С позиции силы выступали не только обладатели развитой мускулатуры, но и более крупные межклановые объединения. Они теснили немощных и разобщенных, расширяя свои владения по мере прироста численности. Хилякам же и отщепенцам оставалось одно – полагаться на развитый ум. Они-то и шли на поклон к мудрейшим. Либо наоборот – «непризнанные гении» искали себе помощников в сложном деле отшельнического выживания и находили их преимущественно среди гонимых и обездоленных.

Из «битком» заселенных маленьких поймочек «своевольному мудрецу и его приверженцам» следовало бежать. Если было куда, конечно! Зато глубины огромных пойм манили своими просторами. Но там выживали редко. И лишь те, у кого хватало прилежания и ума распознавать по ветрам и звездам приближение наводнений, рыть глубокие и длинные каналы, строить крепкие дамбы и прочие мелиоративные сооружения. Короче, делать всё то, что умели организовывать небольшие, но дружные компании «народных учителей», создававшие жизнестойкие храмовые хозяйства со сложной ирригационной паутиной, превращавшей непроходимые топи в благодатнейшие оазисы, а заодно с хитроумными домами на сваях и плавучими хижинами, спасавшими во время разливов, подобно мифическому «ковчегу».

Встретив любого из этих «наставников», нынешние интеллектуалы нашли бы его тупым, суеверным и крайне невежественным. Но в те далекие времена он казался посланником иных миров – «младшим братом Творца Вселенной». Без его указаний ничего не ладилось, а налаженное разваливалось.

Разумеется, «мудрые пастыри» не могли обойтись без сугубо туманной мистики и бессовестной имитации собственных «сверхъестественных» способностей. Но иначе не получалось убеждать простолюдинов в необходимости малопонятных действий. По-другому не возбуждался пылкий энтузиазм там, где брели наугад – методом проб и ошибок. Это и называется «всевластием лживого жречества».

«Зарождение цивилизации и появление храмов происходило одновременно».3 Под прикрытием мистификаций умственный труд отделялся от физического высокими стенами святилища.

Так человечество разделилось на простой народ и творческую элиту. Древние арии называли их «экаджати» (единождырожденные) и «двиджати» (дваждырожденные). Общим для всех считалось плотское рожденье. Духовного ж перерождения, дававшего право на освоение «Вед» (знаний), удостаивались лишь избранные с прокачанными мозгами.

Аналогичное деление можно найти на заре всякой цивилизации. У вавилонян это «мушкенум» (низкопоклонники) и «авилум» (Отчие). У эллинов – «геоморы» (приземленные) и «евпатриды» (благородные). У римляне – «плебеи» (простаки) и «патриции» (родовитые). У японцев – «гэко» (низменные) и «дайдзин» (великие). У славян – «смердь» («погань») и «знать»… Оскорбительность деления на сведущих и недоумков со временем научились затушёвывать, но барьер между простолюдинами и интеллектуалами рушили, лишь дичая.

Коллективный мозг, как и его анатомический прототип, кормился сытнее «плоти». Что, несомненно, свидетельствует, насколько труднее обеспечить и стимулировать напряжение извилин.

Применявшаяся жрецами форма экспроприации существенно отличалась от методов бронзовых армий. Храмовники лишь в крайнем случае прибегали к прямому насилию. Во-первых, потому что врожденная развитость мозга и целенаправленное совершенствование интеллекта, как правило, сопровождаются хлипкостью конституции и недоразвитостью мускулатуры. А во-вторых, потому что власть над разумом надежней и эффективней узды на шее. По этим причинам слабые, но мозговитые священники имущество не отбирали, а выманивали в качестве жертвоприношений. Да и людей не захватывали, а переманивали — убеждая в превосходстве собственной веры.

Духовный промысел обогащал и самым непосредственным образом. Ведь исключительно в храмах предоставлялись такие «незаменимые» и широко рекламируемые услуги, как богослужение, правосудие, консультирование, обучение, хранение ценностей, массовые зрелища и т. п. К тому же, святые пастыри так ловко организовывали «товарообмен и кредитование», что вся обрабатываемая земля очень быстро оказывалась собственностью Всевышнего, а земледельцы пожизненно отрабатывали долги на арендуемых у храма участках.

Неощутимая связь между вещью и человеком, именуемая собственностью, укоренялась в сознании вместе с другими умозрительными узами, о которых так велеречиво разглагольствовали священники, а простолюдины не имели внятного представления.

При этом и власть, и собственность осуществлялись храмовниками сообща – в формах традиционного коллективизма. Прежде всего, потому что паства, привлекавшаяся к строительству крупных ирригационных систем, была столь многочисленна, что могла управляться лишь тесно сплоченными коллективами пастырей. Да и продуктивность коллективного интеллекта во все времена прямо пропорциональна степени взаимопонимания и взаимодоверия интеллектуалов, а та максимальна при «братском равноправии» мыслителей.

Для пущей внушительности собственность храмового хозяйства именовалась «Божьей», но одному лицу (пусть даже единственному посланнику Бога) она не принадлежала. Более того, индивидуализм в жреческой среде старательно искоренялся: запрещались частная собственность и стяжательство, насаждался целибат и аскетизм, а также иными способами огранивались «своекорыстные страсти». Эффективнейшие жреческие секты были прямым подобием неандертальских общин.

В то же время лицам, владеющим «идеальными рычагами», не трудно преувеличивать собственное значение и выдавать за свершения отсутствие таковых. Поэтому «умственный труд» легче всего превращается в ширму для сибаритов.4 Особенно в длительные периоды творческого застоя, когда поиск истины подменяется зазубриванием догматов, глубокий ум – нагромождением словес, духовное воспитание – помпезными ритуалами, пышными одеждами и прочею показухой. Да и паства-то какова?! Ей ведь хватает этого — высокомерия пастырей и тягомотины «служб», якобы благодатных.

Зато, будучи востребованными в кризисные времена, профессиональные умники всякий раз подтверждали, что под кучами лицемерия и безделья хранились живые искры вдохновения и обильные угли знаний. Благодаря чему храмы всегда оставались очагами и сокровищницами культуры, включая даже столь «низменные» ее разновидности, как торговля и развлечения.

Священники предпочитали привычные для них «ненасильственные методы» и в борьбе за расширение храмовых владений. «Прозелитизм» был стержневым методом присвоения новых земель и людей. Только «особо упрямых еретиков» подвергали насильственному вразумлению и резали на алтарях для пресечения распрей, подрывающих мир и согласие.

А в целях самозащиты от насильственных посягательств святилища превращались в мощные крепости среди глинобитных лачуг. Древнейшая из раскопанных храмовых башен, называется Иерихонской, ей не менее 9 тыс. лет, высота ее стен – до 9 м. Впрочем, и величавость «Святой обители» имела огромную важность, поскольку весьма убедительно выпячивала духовное превосходство.

Чисто теоретически можно предположить, что борьба между храмами, как и любая другая, в конечном итоге вела к монополии одного из вероисповеданий и «Вселенскому» доминированию соответствующего храма. Но и до наших дней этого не случилось. Во-первых, потому что все идеологи склонны к горячим спорам и всевозможным крайностям. А во-вторых, потому что всегда находились силы более влиятельные, чем тяга к единодушию. Некоторые из этих сил – центробежны. Но были и центростремительные, поглощавшие храмы тысячами, не дожидаясь «соития в вере, любви и надежде» и потому довольствуясь эклектическим политеизмом вместо стройного монотеизма.

§ 17. Факторы, породившие письменность

В отличие от вооруженного насилия жреческая эксплуатация вполне соответствовала натуре гомо сапиенса, предпочитающего действовать по внутреннему влечению. Да и хозяйственную деятельность жрецы организовывали эффективней солдат: много знали, лучше думали… Поэтому прибыль храмовых хозяйств не могла со временем не превысить доходы бронзовых армий. Что привлекло грабителей.

Впрочем, гораздо раньше чужедальних бронзовых воинств рост благосостояния храмовых хозяйств заметили сильные племена пойменных окоемов. У этих ребят имелся кой-какой опыт усобиц, а заодно превосходство в силе и численности. В то время как пастыри с паствой воевать не учились вовсе, привычно полагаясь на Божью помощь, за которой долгое время скрывалась первоначальная бедность и изолированность рукотворных оазисов.

Первые оккупанты, как свойственно всем победителям, нисколько не сомневались, что их собственный образ жизни достоин распространения. Поэтому первым делом избавлялись от «своры ленивых обманщиков». Но через несколько лет ирригация, оставшаяся без должного интеллектуального обеспечения, портилась – и «невежественных богоборцев» смывало водой.

Казалось бы, правильный вывод напрашивался мгновенно. Однако для создания союза ума и силы потребовались века. С одной стороны, новые храмовые хозяйства, лепившиеся из беглых остатков прежних, укрупнялись, укреплялись, вооружались. С другой стороны, выживавшие в потопах периферийщики постепенно осознавали, что принцип «сила есть ума не надо» слишком неэффективен. Первые объединения боевых дружин и священного клира были весьма неустойчивы и, только набравшись опыта, объединялись надолго. При этом сознательный элемент действовал энергичней: храмовники целенаправленно подбирали «боевиков», меняя их, точно красавица роящихся женихов.

С преодолением антагонизма между умниками и силачами исчезали и разделявшие их болота. Да и ближайшие пустоши понемножечку орошались… Но стоило бронзовым армиям обнаружить среди болот достаточно крупную и лакомую добычу – и они отправлялись в поход, ставший теперь рентабельным.

С точки зрения новых захватчиков, жители пойм были слишком строптивы и потому непригодны для постоянной эксплуатации по привычной насильственной схеме. На опыте убеждались, что войска, оседавшие в поймах, мучились и погибали. Из-под палки аборигены работали плохо и старались сбежать подальше. Поля очень быстро скудели и заболачивались. Сокрушительные потопы обрушивались нежданно.

В таких условиях наиболее эффективная форма насильственной экспроприации – периодические набеги, во время которых изымалось лишь то, что могло пригодиться дома (зерно, сушеные овощи-фрукты, скотина и прочее движимое имущество). Много рабов не брали — только самых покладистых и умелых – прочих ведь не прокормишь в переполненных кормовых угодьях. Всех, кто разбою противился, безжалостно истребляли.

Противостоять хорошо вооруженным горцам храмовые хозяйства не могли. Им не хватало сырья для изготовления оружия, времени и возможностей для обучения войск. Поэтому очень долго (как правило, дольше тысячелетия) храмовые хозяйства то гибли – то оживали. Лишь добровольный, монашеский аскетизм не привлекал грабителей, да и то, если жили аскеты вдали от армейских маршрутов.

Разумеется, в разных местах поймы грабились не одинаково. Труднее всего приходилось храмам вблизи горных долин – мест дислокации бронзовых армий. Поэтому вдали от гор крупные и сравнительно зажиточные храмовые хозяйства встречались чаще и сохранялись дольше. Но они послужили лишь чем-то вроде питательного бульона для разрастания новых — гигантских форм социального бытия. Ведь, как не раз уже сказано, легкая жизнь не стимулирует общественного прогресса.

Устойчивый синтез военизированных и храмовых хозяйств складывался там, где жрецы и воины сталкивались особенно часто, – на границах предгорий и пойм. Именно здесь захватчики и их жертвы быстрее всего учились на своих регулярных ошибках. Самой пагубной из которых являлось опустошение храмовых хозяйств, вынуждавшее одних изнуряться в далеких походах, а других – вымирать от голода по месту жительства. Совпадение интересов и умелое богословие помогали договориться о взаимовыгодном сотрудничестве — распределении прибавочного продукта между войсками и храмами. А чтобы этого продукта хватало всем – совместными усилиями захватывали хозяйства, «жировавшие» вдалеке. Так примитивнейшие формы экспроприации сливались воедино и добивались гораздо большего, чем каждая по отдельности.

Постепенное завоевание крупных пойменных котловин могло осуществляться одновременно с разных сторон (нагорий). И тогда конкуренты выясняли на поле боя, кто из них будет единственным хозяином плодородных земель между возвышенностями. В любом случае пространства, затапливаемые как единое целое, доставались одной группировке воинов и священников, потому что лишь кто-то один эффективней других использовал очень существенные дополнительные преимущества подобной монополизации.

Прикрыв каналами и дамбами побережье от возвышенности до возвышенности, превращали всю котловину разом в плодороднейшую долину, недоступную наводнениям. Столь гигантские территории были способны кормить сотни тысяч жителей. В результате военно-храмовые сообщества размножались, подобно кроликам, – получая невиданный потенциал общественного сознания!

Однако чем многолюднее становилась община, чем больше солдат и рабочих задействовалось – тем неподъемнее становились задачи «духовного руководства». Раньше такие проблемы снимались дроблением коллективов. Но здесь оно стало губительным. В получавшейся тесноте любое размежевание оборачивалось войной и ассимиляцией побежденных. Ну, а если каким-то чудом «развод» обходился без драки – река все равно понуждала воссоединяться. Ведь только совместными усилиями удавалось обустроить огромную котловину: из-за малейшей нестыковки в ирригационной системе смертоносный поток вырывался на простор и катился, куда попало, заболачивая пашни.

Убедившись на практике, сколь опасна дезинтеграция, – попытались крепить единство, наращивая «мозговой центр». Но простое увеличение численности интеллектуалов, преодолев весьма невысокий рубеж (20−30 священников) превращалось из средства, упорядочивающего общественные отношения, в бремя, парализующее мыслительные и организационные процессы.

Для того чтобы клеточки коллективного разума функционировали как единое целое, им следовало постоянно обмениваться информацией. Но пределы живого общения оказались такими узкими! Не хватало времени для устного оповещения всех заинтересованных. Десятки километров пути и десятилетия природно-хозяйственных циклов, разделявшие источник и получателя информации, делали недопустимо низкими скорость и эффективность информирования. Растущий объем познаний не помещался в мозгах (даже натренированных).

Универсальным выходом из информационного ступора явилась письменность, распространявшаяся шире, дальше, дольше и надежней речей. Именно она сделала возможным эффективное функционирование крупных ирригационных систем и многотысячных сообществ. Помимо письменности укреплению внутренних взаимосвязей содействовало развитие водного транспорта, перемещавшегося быстрее пешеходов по рекам и каналам, густо покрывшим всю мелиорированную территорию.

6 тыс. лет назад в Южной Месопотамии началось использование глиняных табличек для хозяйственного учета. Религиозные, астрономические и прочие жанры появились гораздо позже. Та же последовательность наблюдалась повсюду.

§ 18. Номы

Для стабильного объединения пойменных котловин потребовался довольно высокий процент грамотного населения (5−10%), а также приличная скорость составления и распространения письменных сообщений. Что было достигнуто примерно 5 500 лет назад в низовьях Евфрата, 5 100 – в дельте Нила, 4 500 – в Южной Индии, 3 800 – в Китае.

Такие сообщества называются «протогосударствами» или «номами». Согласно археологическим изысканиям средняя численность древнейших номов – 100−150 тыс. жителей. Из них 200−250 — священники, 2,5−3 тыс. — храмовая прислуга и местные «пастыри», 5−7 тыс. — профессиональные солдаты, к которым во время войны присоединялось 20−30 тыс. ополченцев.

Огромные по тем временам размеры делали номы совершенно неуязвимыми для прежних племен и племенных союзов, застрявших на уровне присваивающего и полупроизводящего хозяйства. Что позволило беспрепятственно развиваться до периода обострения внутренних проблем и столкновения с соразмерными противниками: соседними номами и кочевыми ордами.

Поскольку храмовые хозяйства соединялись в ном из хозяйственно-эксплуататорских и агрессивно-оборонительных соображений, то прививать единоверие не успевали и не старались. Поэтому Бог победителей в лучшем случае признавался главным, но не «единственно Сущим». И вырезали не тех, кто молился иным богам, а тех, кто пытался разрушить созданное единство враждою к соседским идолам. Это лишало веру прежнего фанатизма! А священников – прежней влиятельности.

В отличие от храмовых хозяйств, где преобладала коллективная собственность и коллегиальная теократия, номы были вынуждены максимально усиливать механизмы, поддерживающие монолитное единство широких народных масс. Ведь искусственно соединенные общины взаимного тяготения не испытывали, устойчивых связей и даже общего языка не имели. Поэтому единоличные власть и собственность Верховного правителя стали не только символами, но и реальными формами интегрирования номов.

Поскольку единоначалие процветало на поле боя, но не приживалось среди обменивавшихся мыслями храмовников – номархами, за редчайшими исключениями, становились волевые военачальники (лугали, раджи, шахи, басилевсы, рэксы, князья и т. п.), а не священники. Жреческие коллегии, как правило, довольствовались ролью подвластного разума. И пределом карьеры «интеллектуала» была должность визиря – главного советника. Что, конечно же, не мешало превращать Самодержца в послушную марионетку священных синедрионов, укреплявших единовластие «возвышенными» иллюзиями: Божественным происхождением, пышными титулами, «неограниченными» полномочиями и т. п.

От привычных нам государств номы отличались ласкающим либеральные и анархистские души «бюрократическим минимализмом» («миниархизмом»). Чиновников в привычном понимании там не было вообще. Солдаты защищали и удерживали от распада завоеванную страну. Священники ее вдохновляли и наставляли. И только «по совместительству» - то есть от случая к случаю, урывочно, фрагментарно — командиры и иерархи исполняли законодательные, административные, контрольные, судебные и прочие госфункции. И вовсе не потому, что «протогосударства» были слишком малы (есть государства поменьше!) и не требовали полноценных законодателей, администраторов, контролеров, судей и прочих специалистов. А потому что такие профессии еще предстояло создать, заодно изыскав источники для прокорма такой оравы.

Протогосударственная система собственности складывались как симбиоз армейской и жреческой эксплуатации. Наверху она скреплялась Верховным собственником («Богом, Царем и воинским начальником»), распределявшим землю и прочее значимое имущество между доблестным воинством, праведным духовенством и трудолюбивым крестьянством. При этом собственность Божественного царя и его дружинников была по преимуществу частной, прочая – коллективной. Храмовые и сельские общины перераспределяли дарованное сверху имущество между семьями (кланами) непосредственных землепользователей, где верховодил патриарх или — случалось – матрона. Уклонявшимся от исполнения общественно-полезных функций (воинских, жреческих или хозяйственных) собственность не полагалась.

С учетом различия основных социальных функций общество расслаивалось на 4 классических части, широко известных под именами индийских варн:

1) брахманы – духовники, мудрецы («молящиеся»);

2) кшатрии – воины, стражи («сражающиеся»);

3) вайшьи – земледельцы, ремесленники («хозяйствующие»);

4) шудры – слуги, холопы («трудящиеся»).

Кроме того, под именем «неприкасаемых» выбраковывались «паразитические элементы».

Разумеется, внутри каждого из этих сословий существовала более узкая специализация, но она еще не скоро раздробила варны на сотни «каст». Более того, приближалась эпоха управленцев универсалов, чуждых специализации. Единственное исключение – купцы и прочие «капиталисты», которые с незапамятных времен отличали себя от прочих сословий в качестве «барышников» или «прибыльщиков» (то есть живущих за счет барыша или прибыли – разницы между выручкой и затратами).

§ 19. Вздутие государств

Пойм на Земле миллионы. Но не все они одинаковы. Гигантских – десятки, а сгодившихся для создания Великих ирригационных систем Древности – всего четыре:

1) Месопотамия — Междуречье Тигра и Евфрата;

2) Нильская долина;

3) Индо-Гангский бассейн;

4) Великая китайская равнина.

Ведь помимо природных условий: обширности ежегодно затапливаемых территорий, объема и качества ила, благодатного климата и т. п. – большое значение имело социальное окружение. Только вблизи нагорий, вскормивших могучие армии, сформировались номы. И только кровавые межномовые разборки, похлестываемые неравенством сил разнокалиберных номов и неравномерным развитием мелиоративных технологий, превращали гигантские поймы в многомиллионные государства. Напомню и то, что «Большая река» лишь тогда становилась связующим стрежнем, когда безопасное плавание способствовало взаимодействию регионов. У слишком бурных и мелководных потоков больших государств не складывалось, пока не придумали транспорт, мобильней речных судов.

Грандиозность древнейших империй бросается в глаза циклопическими размерами дамб, каналов, шлюзов, водохранилищ, водопроводов, канализаций, подъемников, садов, террас, гаваней, маяков, статуй, рисунков, дорог, мостов, башен, стен, храмов, дворцов, усыпальниц…

Всё здесь чрезмерно донельзя! Даже хозяйственные постройки так сильно гипертрофированы, что этого не объяснить ни отсутствием опыта, ни желанием то ли подстраховаться – то ли покрасоваться. Хватало гораздо меньшего и для успешной мелиорации, и для внушения религиозного трепета, и для наслаждения величавою красотой.

Еще удивительней объединение множества номов в единый административно-хозяйственный комплекс. Ведь при тогдашней географической и экономической самодостаточности каждой пойменной котловины действия древнейших империалистов поражают запредельным властолюбием и фантастической алчностью.

И вообще складывается впечатление, будто бы некий Циклоп чудил, не находя применения своим избыточным мощностям. И был он, конечно, не Богом и даже не «звездным гостем», а «всемогущим и вездесущим» государственным аппаратом — переродившимся симбиозом воинов и священников.

Восточные деспотии «разгромадились» не случайно, хоть и скромненько начинали. Для создания крупнейших номов жрецам и солдатам с избытком хватало классической десятины. Но такое распределение «общественного продукта» не соответствовало реальному соотношению сил сплотившихся эксплуататоров (с письменностью да бронзой) и разрозненных безграмотных деревень (с камнями да палками). Поэтому, переключаясь на внутреннее обустройство созданных протогосударств, начальство овладевало 50−60% производимой продукции. При этом численность управленческого аппарата существенно возросла, и структура его разветвилась.

Трудно сказать: «Не заслуженно!» Ведь сумели ж управленцы-экспроприаторы создать такие производительные силы и общественные отношения, при которых среднестатистический работник производил в 2 раза больше, чем потреблял сам со всеми своими иждивенцами. А то, что «излишек» шел чиновникам, их родне и прислуге – свидетельствует о типичном для гомо сапиенсов стремлении брать от общества по максимуму, дабы воздать самому себе за все тяготы и лишения общественного служения.

Там, где простонародье смогло отстоять бóльшую долю урожая (к примеру, в Индии и Китае), она растрачивалась на питанье и размноженье. А примитивный демографический рост приводил не к уменьшению рабочего дня, а к увеличению численности бродяг, отшельников, разбойников и прочих бездельников, умеющих присосаться к трудящемуся народу. Причем подобные паразиты, хоть и являлись неформальными эксплуататорами, активнее всех боролись с усилением эксплуатации официальной – чтобы не убывала их собственная кормушка.

Мощь просвещенного деспотизма проявлялась не только внутри при выдавливании «прибавочного продукта», но и вовне — при расширении владений. Письменность, хоть и создавалась для эффективного управления номовыми хозяйствами, оказалась способной на большее. И оставалось лишь расширяться за счет менее крупных, сильных и удачливых соседей — превращая ном в очень крупное государство.

Обобщенно говоря, грамотность обогащала, увеличивая в разы не только долю, но и абсолютный размер богатств, добываемых «грамотеям». И тут, как всегда бывает, стремительный рост доходов далеко не сразу создавал новые области приложения, а потому привычные сферы использования эксплуататорской прибыли раздувались до беспредела. Государственные границы пытались раздвинуть до самого «края земли». Дворцы и храмы строили до Небес. А круче любых пирамид вздымалась бюрократическая.

Неизвестно каких масштабов достигла б «гигантомания», если бы не пространственные пределы пойм. Сил для завоевания всей Месопотамии или всего Египта у самых могущественных номархов-завоевателей еще хватало. А вот дотянуться до стран, отделенных высокими горами и широкими пустынями, не получалось ни у кого до середины 2 тыс. до н.э. Хуже того, джунгли Индии и Китая препятствовали созданию тамошних всепойменных империй аж до времен Чандрагупты Маурьи (конец IV в. до н.э.) и Цинь Ши-хуанди (середина III в. до н.э.).

Впрочем, никто всерьез не старался соединить разделенное самою природой, судя по тому, что морской и гребной флот, коневодство, гужевой транспорт, мощеные дороги и прочие «коммуникации», необходимые для улучшения и ускорения межрегионального взаимодействия, получили массовое распространение через тысячелетия после изобретения – когда темп жизни пойменных империй достиг соответствующего уровня. А до той поры экстраординарных усилий не следовало и ждать: без крайней необходимости люди не напрягаются.

Значит, объединение нескольких или всех номов одной реки в единое государство – это предел укрупнения первых цивилизаций. Колеблясь меж номом и всепойменной империей на протяжении тысячелетий (трех, как минимум), восточные деспотии достигали максимального «самоусовершенствования». По крайней мере, никакая другая социально-политическая система не породила столь тотального доминирования государственной собственности и столь сильной детализации централизованного регулирования.

§ 20. Восточная деспотия

Изобилие индивидуальных свобод благотворно для научно-технического и общественно-политического прогресса (если, конечно, свободное творчество преисполнено социальной необходимостью новаций). Разбредаясь в разные стороны, искатели-изобретатели обнаруживают и сочиняют множество новых «путей в грядущее», а, проверяя их, рискуют лишь сами собой и горсточкой попутчиков. Массы ж приходят в движение, лишь убедившись в надежности и благодатности найденного пути. Если ж искать всем вместе – то скорость существенно снизится, а число апробируемых вариантов сократится почти до нуля по причине медлительности и осторожности абсолютного большинства.

Но для пойменных государств стабильность была намного важнее развития. Поддерживая государственное единство, они оставались большими и сильными, сытыми и довольными. А стоило ослабить хватку, стиснувшую империю, и всё рушилось на глазах: кровавые усобицы разрывали пойму, ирригация портилась, население нищало, нувориши бесчинствовали, разбойники и паразиты налетали со всех сторон…

Элементарнейшие способ поддержания социальной устойчивости, по сути, не отличим от придуманного неандертальцами. Это всемерное подавление частных инициатив. Только в огромной империи частностей слишком много, да и не всякая вольность считается подрывающей единство многомиллионного общества. Поэтому «антиутопии» у древних не получилось. Индивидуальные причуды, как и во все времена, скрашивали бытие коллективизированных гомо сапиенсов.

Но жить на пределе, за которым свобода личности опасна для коллектива, не способны даже нынешние «высокоразвитые демократии», опирающиеся на изощренные политтехнологии. Восточные ж деспоты, не имевшие нашего опыта, предпочитали держаться подальше от разрушительной вседозволенности и, как могли, подавляли все частное и частичное.

Безраздельной и безграничной — юридически абсолютной собственностью Божественного государя считалось абсолютно всё (даже неведомое и заведомо недоступное):

— Солнце, Луна, звезды, ветры, Земля, её недра, воды, леса, дикие флора и фауна, прочие природные ресурсы;

— все жилища, иные строения и прочая недвижимость;

— всевозможное движимое имущество: скот, орудия труда, сырье, оружие, военное снаряжение и даже повседневная пища, одежда и домашняя утварь;

— любые естественные и сверхъестественные силы.

Согласно унаследованным от храмового хозяйства канонам эта собственность по-прежнему именовалась Божьей, но под Богом, его воплощением или земным наместником подразумевался действующий Государь. Подданные (они же «рабы или слуги Господни») получали причитавшееся им имущество исключительно в пользование (при разложении империи в аренду).

Правда, видов пользования, отличающихся продолжительностью, объемом правомочий и иными характеристиками, было очень и очень много. Постоянно вводились («жаловались») новые модификации, которые тут же начинали изменять, объединять, разделять, заменять, отменять и вводить снова. От множества их названий рябит в глазах даже у самых дотошных исследователей. Видимо, потому некоторые виды долгосрочного и наследуемого пользования пытаются приравнять к частной собственности. И в первую очередь, «частным» или «частно-общинным» объявляют имущество:

— переданное храмам для отправления культа;

— розданное чиновникам для службы и жизни;

— выделенное земледельцам для прокорма семьи.

Но, как подметил Омельченко: «Индивидуальное обладание вещами было подчинено общественным интересам настолько сильно, что большинство конкретных предписаний посвящалось не тому, что можно делать с вещами, а многочисленным запретам. И только в исключительных случаях оно положительно регулировало права обладателя».5 Такая «собственность вообще понималась преимущественно как право на доходы или продукты, приносимые вещью».6

Земля и иное имущество подвергались регулярному переделу (не реже, чем раз в 7 лет), примерно с той же периодичностью отменялись и пересматривались долги.

Имущественный оборот осуществлялся в формах централизованного распределения, натуральной оплаты и бартера. Практически всё выдавалось из государственных складов и сдавалось туда же «по минованью надобности». Причем промедленье с возвратом считалось кражей и каралось мучительной смертью. Только в процессе распада империй возникал хаотический рынок, и появлялись разнообразные деньги.

Личные богатства, не укладывающиеся в нормы довольствия, конфисковались. «Зарвавшихся» богатеев казнили с особой помпезностью или выдавали толпе на растерзание.

Без всякой натяжки можно сказать, что и сами люди целиком и полностью принадлежали Хозяину государства. И только в период брожения пойменной деспотии подданных одаривали «свободами». В «спокойные» ж времена государь и его чиновники распоряжались любым человеком, не считаясь с его желаниями, пренебрегая родственными и дружескими отношениями, в том числе:

— произвольно делили население на пятерки, десятки, полусотни, сотни, тысячи, «тьмы» и «стотысячья»;

— переселяли и временно перемещали миллионы людей с места на место;

— централизованно распределяли профессии и работы, мобилизовали боевые и трудовые армии (иногда миллионные);

— составляли семьи и нормировали их численность;

— отбирали детей для обучения-воспитания в больших коллективах, принуждали взрослых к переобучению-перевоспитанию.

Использовались и другие методы централизованного «объединения масс»: совместные трапезы, круговая порука и групповая ответственность, массовые гуляния (при запрете немассовых и стихийных) и т. п.

Многочисленные законы и нескончаемые инструкции регламентировали «труд и отдых» в мельчайших подробностях, прежде всего устанавливая нормы выработки и отслеживая соответствие вознаграждения «количеству, качеству и общественной значимости труда». Всё хоть сколь-нибудь значимое делалось по команде. Для любого иного действия требовалось разрешение «специальных госорганов» (обычно недостижимое). С тунеядством боролись яростно и всесторонне, придумывая дополнительные (в том числе бессмысленные) работы.

Все профессии и все виды деятельности считались разновидностью государственной повинности. Торговля, ростовщичество (кредитование), ремесло, разработка недр и многие другие занятия монополизировало государство наравне с администрированием, богослужением, военным делом, судопроизводством, ирригацией, дорожным и городским строительством. Только в период распада некоторые госмонополии ослаблялись и «доходные виды деятельности» раздавались на откуп частникам.

Слежка была тотальной, а доносы – священной обязанностью. Численность официальных контролеров и добровольных соглядатаев потрясает воображение. Их беззастенчивость невообразима.

Наказания были суровы. В основном изощренная казнь, предварявшаяся длительными истязаниями. Карали не только виновников, но и их родственников (порою весьма отдаленных), друзей, коллег, свидетелей и т. д. Поощрения были скудны и сводились к незначительным доппайкам и формальным улучшениям социального статуса.

Важнейшим цементом, скреплявшим такую «систему общественных отношений», был универсальный чиновник (писец). Процент чиновного сословия был поразительно высок: 10−15% в империях Индии и Китая, 20−25% в Шумере, Древнем Египте и Вавилонии, 33% в Ассирии на пике ее могущества.

Бюрократия всё соединяла и согласовывала своим неизбывным присутствием, фиксировала и приводила к общему знаменателю, информировала вышестоящее начальство и обеспечивала исполнение его указаний. Любой пустяк многократно записывался и переписывался, учитывался и переучитывался. Музеи полны «кадастрами», свидетельствующими о том, что древнейшие канцелярии располагали «регулярно актуализируемыми сведениями» о количестве камней для пращи у каждого воина, точном числе и размере плодов на каждой пальме…

Писцов обучали долго, а потом постепенно двигали по сложной карьерной лестнице с десятками типовых степеней-рангов, сотнями официальных чинов и званий, тысячами и тысячами одновременно существовавших должностей! Продвиженье зависело от всевозможных факторов и, в первую очередь – как полагает нынешняя ностальгически настроенная профессура – от «морально-деловых качеств». Правда, никто не спорит, что, по крайней мере, во времена упадка должности распродавались и раздавались всем желающим, а непрофессионализм, коррупция и волокита достигали ужасающих размеров и форм.

Идеальным винтиком монолитного, но примитивного (как все изначальное) механизма, «истинным мастером своего дела» считался трудоголик-универсал. В процессе «ротации кадров» чиновнику следовало побывать на максимально разнообразных должностях: административных, жреческих, военных, судебных и т. д., не засиживаясь подолгу… Практически как у нас!

Да и административно-территориальное деление восточных деспотий неотличимо от нынешнего. В зависимости от размера империи оно было четырех- или пятиуровневым: страна – область (часть страны — как правило, бывший ном) – район (часть области) – удел (часть района из 5−10 поселений) – община (поселение – обычно деревня). Видимо, никакое центральное руководство не способно управиться с «вертикалью власти», имеющей более пяти «этажей».

§ 21. Факторы укрупнения

То, что первые государства делали от избытка «прибавочного продукта», со временем превращалось в абсолютную необходимость.

Уже изначально номы постоянно терзали друг друга вспышками агрессивности (особенно в пограничье). И лучшим средством защиты от посягательств соседей оказывалось нападение. Тот, кто хотел сохранить мир и благополучие в собственных владениях, был вынужден устранять потенциальных агрессоров упреждающими захватами. Явное превосходство в размерах многономовых государств гарантировало им безопасность, но только до той поры, пока хватало сил поддерживать созданное единство.

Распадавшийся исполин становился лакомой добычей. И не только для менее крупных держав и номов, но и для собственных подданных, рвущихся на вершину — особенно для покоренных народов, стремящихся перейти от восстановления своей независимости к уничтоженью чужой. А еще для окрестных варваров. Причем варварские атаки отличались особой яростью – слишком велик был разрыв между уровнем жизни имперских вельмож и «диких» дружин.

Оставаться достаточно сильной у правящей номенклатуры, как правило, получалось не более 2−3 поколений (50−75 лет). Только особо стойким удавалось держаться дольше, чередуя подъемы и спады. Порою до 3 веков – больше никто не сдюжил…

Потребление половины продукции циклопического хозяйства неизбежно вело к пресыщению и вырождению руководящей элиты. Да и иные сословия от верхушки не отставали – паразитизм и апатия овладевали массами. Готовых к самопожертвованию в общественных интересах, становилось так мало, что приходилось защищаться силами приглашенных дикарей, подготавливая тем самым могильщиков собственного государства. А тем временем освобождались места для варварского нашествия: поскольку в жирующем обществе детишки всегда обуза – численность населения снижалась катастрофически.

Чтобы продлить стагнацию слабеющего гиганта, спешили избавиться от внешних угроз, устраивая зачистки прилегающих территорий. А лучше всего зачищалось то, что сперва присвоено. Поэтому «мировое господство» (как минимум, объединение всех земель в пределах досягаемости) превращалось из сокровенной мечты Величайших завоевателей в текущую задачу пойменной бюрократии. Египет и Месопотамия систематически интегрировались и расширялись, начиная с 3 тыс. до н.э. Индийские и китайские государства – с середины 2 тыс. до н.э.

От периодов разложения расширение не спасало, но неуклонно усиливало международные связи и облегчало задачи грядущей реинтеграции. Обмен духовными и материальными ценностями налаживался: культуры взаимообогащались и постепенно сближались (унифицировались). Поэтому каждый новый распад все больнее рубил по живому, что само по себе побуждало поскорей воскрешать империю.

Пойменные державы уподоблялись Фениксу – исчезали в пламени усобиц и возрождались из пепла в том же примерно облике: с традиционными — естественными границами, похожими технологиями, искусствами, письменами и т. д. Но, как правило, с новой столицей и уникальным названием (порой столица и (или) название заимствовалось из архаичной древности). Что запутывает историков! Ведь чем глубже они копают, тем больше империй-двойников находят.

И все-таки в повторениях копился потенциал революционных преобразований.

Великие поймы являлись предметом всеобщей зависти. Не потому, разумеется, что там превращали в послушные винтики гигантского механизма. А потому, что исправный винтик снабжался «всем необходимым» как бы автоматически – без дополнительных усилий, без «страха пред будущим». Еще привлекательней выглядели «неземные блаженства» верховных властителей. И зависть лишь нарастала по мере того, как появлялись реальные возможности для ее осуществления.

Во-первых, Великие поймы способствовали развитию хозяйственной деятельности повсюду, куда проникало влияние цивилизации. В результате охота, рыболовство и собирательство отступали на задний план. Все малые поймы возделывались и наполнялись людьми, более-менее подготовленными к овладению империей в кризисные периоды.

Во-вторых, «гидравлические супердержавы», хоть и прибрали к рукам ближайшие рудники, не могли равняться с хозяевами богатейших залежей камня, меди, олова, драгоценностей и прочих ресурсов, разбросанных в дальних горах. Неприступные скальные крепости и огромное минерально-сырьевое превосходство позволяли горцам не только отстаивать независимость, но и атаковать империю при всяком удобном случае. Сплотив разношерстных варваров, металлурги могли овладеть значительной частью империи. «Недавно открытые» хетты – прекрасный тому пример.

В-третьих, «Великая Евразийская степь»,7 непригодная для многопрофильного пойменного хозяйства – оказалась прекрасным местом для узкой специализации – кочевого скотоводства. Пастухи, бежавшие с опостылевшей стерни в вольные степи, быстро множились и постоянно вторгались во владенья бывших хозяев (особенно зимой или летом, когда степная трава соответственно вымерзала или выгорала). Засушливые периоды, опустошавшие пастбища, делали номад8 особенно агрессивными. У пастушеских племен были свои преимущества: мобильность передвижения и дальнобойность оружия. То и другое постоянно совершенствовалось. Так в начале 2 тыс. до н.э. изобретение большегрузных повозок и боевых колесниц способствовало победоносным нашествиям ариев. А 5 веков спустя степняки обзавелись многочисленной конницей и быстроходными верблюдами. Сильную империю номады обскубали по окраинам, укрываясь в бескрайних степях. Слабую – опустошали, объединяясь в орды. При этом самые амбициозные ордынцы обосновывались надолго в качестве новой власти.

Таким образом, Величайшие ирригационные системы с середины 2 тыс. до н.э. сделались переходящим призом в ожесточенной борьбе разнообразных народов, общей численностью свыше 50 млн. Высокая конкуренция существенно ускоряла и распад, и восстановление империй, а заодно стимулировала творческую активность. Ведь каждый претендент на «сказочные богатства» всячески поощрял совершенствование «меча и веры». А воцарившись, жаждал новых удовольствий, чтоб самому не скучать и подданных побуждать к максимальной самоотдаче.

В результате энергичность и изобретательность восточных деспотий возрастали, что позволяло им укрупняться. И уже к исходу 2 тыс. до н.э. два суперпойменных монстра — Египет и Месопотамия столкнулись из-за Леванта.

§ 22. Специфика малышни

Разобравшись с пойменными громадинами, проще понять процессы в маленьких государствах. Потому как у «малышей» «многое теряется из виду»,9 а что-то и вовсе не проявляется, создавая иллюзию, будто бы каждая мини-пойма совершенно уникальна. Основываясь на этом — якобы исключительном своеобразии, грекам и римлянам «разрешают» шагнуть из первобытности в классическую античность, арабам и германцам — в средневековый феодализм…

Но ежели присмотреться, то не так уж и трудно заметить: все пойменные государства повторяли судьбу гигантов и по мере возможностей перенимали их опыт в качестве передового. Разумеется, в миниатюрных копиях нету того изобилия – но и того бюрократизма тоже нет. Всё не так ярко, но и не так трагично. Вместо кошмарных войн и грандиозных строек, Великих свершений и умопомрачительных крушений – локальные войнушки и приземистые храмики, приятненькие подъемчики и досадненькие провальчики… Но даже у самых отсталых и мизерных все основные признаки пойменных государств налицо:

1) безраздельная госсобственность на землю, распределяемую между чиновниками, общинниками и прочими землепользователями;

2) многочисленный «политес»10 – замкнутая каста чиновников-универсалов, занятых поддержанием политического единства и неустанно перемещающихся с должности на должность;

3) разностатусные сословия, отстраненные от политики и целиком подчиненные хозяевам государства.

Разумеется, государства эти – слишком уж неказисты, а бюрократы едва отличимы от подданных – «неполноценных и неполноправных членов городских общин и жителей деревень».11 Мелкие – что поделаешь?! Зато на войну и собрания каждый такой «политик» являлся в сопровождении нескольких слуг и оруженосцев, точно солидный рыцарь!

Важнейшие механизмы регулирования общественных отношений, характерные для Великих пойм, маленьким тоже присущи. Но в столь недоразвитом виде, что ученым мерещится, будто:

— административно-территориальное деление людей на арифметически четкие группы – не канцелярский формализм, а специфические пережитки родоплеменного хаоса;

— мелкопоместная бюрократия – не чиновники, а «первобытнообщинная знать» (нет-де характерной для крупных пойм внятности, масштабности и жестокости);

— множество дублирующих друг друга органов власти – не бюрократическая «заорганизованность», а доказательство затянувшегося перехода от соседской общины к полису;

— регулярные переделы земли и иного имущества, отмены долгов и долгового рабства, установление норм довольствия и т. п. – экстраординарная, единственная в своем роде реформа, единожды осуществленная Величайшим законодателем;

— общие трапезы, коллективное госвоспитание детей и т. п. – рудимент первобытного коммунизма.

К примеру, нам говорят: «Афины – объединение 4 первобытных племен, оказавшихся по соседству». Название этих племен, как правило, не переводят, чтобы не вызывать ненужных ассоциаций с индийскими варнами. Меж тем, гелеонты (солнцеподобные) – аналог брахманов, гоплеты (вооруженные) – кшатриев, аргадеи (земледельцы) – вайшьев, айгикореи (козопасы) – шудр. А были еще и феты – подобные «неприкасаемым». Но их приравняли к остаткам уцелевших аборигенов («доионических племен»).

В то же время достойны внимания следующие особенности маленьких государств:

1) Их быстрое объединение завершалось на очень низком («дописьменном») уровне социально-экономического и научно-технического развития, достаточном для жизни в малочисленных сообществах и возделывания узеньких, неглубоких поймочек.

2) «Маленькие, но гордые» сохраняли свою независимость только на безопасном расстоянии от крупных степей и рек. Иначе их истребляли кочевые орды или поглощали пойменные империи.

Отсутствие внутренних стимулов к хозяйственному прогрессу и постоянных контактов с развитыми государствами обрекало на бессрочную полудикость и убогое подражательство известным «восточным» империям. Однако апологеты конкуренции не преминут заметить, что небольшие поймы в отличие от гигантских могли интенсивно конкурировать между собой и, развиваясь в борьбе (пусть медленно – но постоянно), чтоб со временем обогнать деспотии, застрявшие в «накатанной колее». С подобными аргументами трудно не согласиться, особенно наблюдая, как передовая культура продвигалась на северо-запад: Финикия – Малая Азия – Балканский полуостров – Апеннинский полуостров – Галлия и Германия – Британия – Северная Америка…

Эх, «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Извилисты и тернисты пути социального и научно-технического прогресса. И не одна конкуренция гонит его по свету.

Соотношение сил и богатств «малявок» колебалось в столь узеньком диапазоне, что малокровные «войны мышей и лягушек»12 неизменно заканчивались «вничью» - с возвратом на исходные позиции. Периодические нашествия более энергичных народов изменяли «состав участников», но не характер действа, не сущность происходящего.

Время от времени здесь появлялись свои цари-объединители. Но до того невзрачные, что их очень смутно помнили даже ближайшие потомки, а нынешние ученые величают «легендарными» и обзывают «мифическими». Связывать воедино бисер народцев, разделенных морями и скалами, получалось – но ненадолго. Овчинка не стоила выделки: сил и средств на создание-поддержание большого объединения тратилось много, а дополнительного «профита» не получалось. Даже наоборот — под чужеземным ярмом снижалась трудоотдача.

Зато торговый и культурный обмен между примерно равными «державками» процветал повсеместно, создавая «единые нации» из разнородных племен. Ведь каждое из них для ведения полноценного пойменного хозяйства по стандартам Великих пойм нуждалось в чужих ресурсах. И эта нужда возрастала по мере отказа от универсальности развития ради внешнеторговых выгод узкой специализации.

Но все-таки этот обмен идеями и продуктами существенно отставал от имперского уровня по числу участников, объему и интенсивности. Да и устойчивых объединений он никогда не создал. Все религиозные, торговые и военные союзы маленьких государств, точно мыльные пузыри, – многочисленны, но мгновенны. Поэтому, опираясь на собственные возможности, малые поймы могли бы расти со скоростью оседающей на пол пыли. И первенство им светило в весьма отдаленном будущем – когда б не пинки извне, толкавшие на вершину культурного превосходства.