автор: Пласковицкий А.Л.

краткий вариант книги

Диалектика собственности
как костяк мировой истории

(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)

Раздел II. Цивилизация

Глава 7. Соединение наций

Рубрика И. Германия

§ 67. Преемники антагонизма

Диалектическим противоположностям свойственно развиваться. Как минимум, до «полной аннигиляции» – взаимоуничтожения, упрощающего мироздание. Как максимум, до посильного синтеза, усложняющего континуум. Если же та или иная «крайность» чахнет от внутренней немощи, то ее сохранившая силы соперница своей однобокой экспансией создает себе новый, более мощный противовес из того, что казалось нейтральным или дружески расположенным.

Так вот и Франция с Англией. У одной иссякли герои, у другой – собственники. Одна надорвалась во времена политической революции, вторая – во время промышленной. После такого надрыва народы никогда не способны на большее и утомленно сходят с «передовых позиций». Но их боевые штандарты хватают иные ратники.

Обновление главных участников глобального противостояния не могло быть и не было простым повторением пройденного. Во-первых, вступление свежих сил само по себе обостряло напряженность противоборства. А во-вторых, сменщики успели кое-чему научиться у сменяемых и потому претендовали на роль единства противоположностей – индивидуалистического и коллективистского полюсов общественного сознания.

В принципе как у Гегеля: обострение антагонизма достигается именно там и тогда, где и когда «прокачанные» тезис и антитезис «мнят» себя окончательным синтезом, «полагая», что именно тот способ, которым повержен противник в себе, годится для победы над внешним антагонистом и захвата его владений с последующим упорядочением всей арены противоборства.

Индивидуализм, возомнивший себя высшей общественной ценностью, стремится свести коллективизм к полюбовному улаживанию межличностных отношений. И держава, добившаяся наибольших успехов в подчинении общественного личному, твердо убеждена, что только «злобные человеконенавистники» мешают проделать то же самое повсеместно. А поскольку «тираны» упорствуют – их бьют как исчадия ада!

Меж тем, в коллективистских странах столь же искренне полагают, что для каждой личности высшим благом является добровольное подчинение всенародному государству – этому «храму свободы»,1 где «объективная и субъективная воля примиряются и образуют единое невозмутимое целое».2 Ну, а кто подчиняться не хочет – тот либо злокозненный «враг народа», подлежащий уничтожению, либо «общественно опасный извращенец», достойный, как минимум, принудительного лечения.

На самом же деле, каждое из этих «в себе сущих примирений представляет лишь борьбу противоречивейших определений, которые еще не могут породить своего сочетания, но, ставят это порождение своей задачей».3 «При столь раздвоенном положении никому не удастся переманить к себе другого, и воссоединение или объединение возможно лишь при новой, третьей точке зрения, более высокой, чем точка зрения борющихся».4

Но раз уж обе крайности претендуют на полное «снятие» (разрешение) антагонизма, то будьте уверены, они сойдутся не на жизнь, а на смерть, чтоб остаться единственным — правильным синтезом.

Правда, не сразу. Сперва «добродетельно скромные» они предлагают себя лишь в качестве положительного примера, достойного подражания. Да и друг друга считают сообщниками в деле «смягчения крайностей». Враждуют же исключительно со своими непосредственными предшественниками – менее развитыми формами индивидуализма и коллективизма соответственно. И уж этим-то «недоразвитым» достается по полной программе, как и всякому, чей престол отбирают, не церемонясь.

Первой сменялась Франция. И ее более мощного преемника-коллективиста следовало ожидать с Востока. Потому что именно в этом направлении нарастало «воскурение духа общинности» – влияние пойменных деспотий и византийских методов госрегулирования. Причем, как всегда, историческая преемственность облегчалась наличием общих границ, обеспечивающих наивысшую степень взаимодействия. Французы своими победами учили и возбуждали тех, кто их в будущем свергнет.

Впрочем, пока французский тоталитаризм «уверенно солировал» его восточные соседки Германия и Италия5 большими коллективистками не выглядели, проявляя неординарный «этатизм»6 лишь в романтических грезах о величии единой нации.

Главная причина итальянской и германской раздробленности не в многократно осмеянном «мелочном филистерстве полуфеодальных наций». А в том, что между Западным (французским) молотом и Восточною (русско-турецкою) наковальней крупное не уцелеет. Централизованные монстры постоянно дробили промежуточные территории, завоевывая, переманивая, подчиняя своему влиянию и т. п. Да и осознанно предпочитали иметь дело с разрозненными «малявками», пресекая их интеграцию.

Впрочем, и сама «мелкота», стравливавшаяся веками, не спешила объединяться – предпочитая номинальную «целостность» Священной Римской империи. Только прибегнув к прессингу, Наполеону удалось сократить количество «суверенных государств» Германии от «свыше 300»7 до 38, а итальянских – до 11. А все потому что предельный сепаратизм зарекомендовал себя эффективнейшим средством защиты от французского коллективизма, с одной стороны, и восточного деспотизма — с другой. Крупное государство пало б в одной генеральной битве, а множество «малых отечеств» защищали почти так же стойко, как приусадебные участки, изматывая «Великих завоевателей» множеством мелких баталий.

Но как только Франция покатилась в кювет истории – Италия и Германия, преисполняясь патриотического ража «победителей Корсиканца», быстро-быстро объединились, смешав воедино новейшие западные свободы и традиционный патернализм. Разумеется, «примесь свобод» радикальному либералу казалась «дурной пародией» на британские и даже французские реалии, а правительственный патронаж – «отрыжкой Средневековья».

Только если не фыркать, а думать, то в этом соединении «свобод и забот» не трудно распознать далеко идущую попытку согласования англо-французских крайностей. «Ограниченная демократизация» («освобождение сверху») приоткрывала дорогу научно-техническому прогрессу и капиталистической предприимчивости. А государственная опека, как могла, вдохновляла тех, кто по объективным и (или) субъективным причинам не был способен обогащаться самостоятельно. Так и складывался «компромисс между экономическим ростом и равномерным распределением богатств».8

«Защита низших классов общества и содействие их экономическому и моральному развитию посредством смягчения экономических и социальных противоречий и укрепления чувства довольства»9 – так намечал свою главную цель кайзер Вильгельм II.

Образно говоря, свежеобъединенные нации наращивали энергетический потенциал неимущих за счет частичного ограничения потенциала имущих. Конечно, подобное «перераспределение энергии» можно было осуществлять и в маленьких государствах. Но в таком случае ничтожная «сумма сил» не смогла бы противостоять планетарному натиску британского капитала. Все, что хоть когда-нибудь отбивался от экономической экспансии англичан, – либо сплачивались в крупное государство, подобно США, либо экстренно ликвидировали внутреннюю раздробленность, подобно Японии. Страны ж, которые шли на поводу у британцев, поощрявших за пределами Соединенного королевства узко национальный суверенитет, – делались рынком сырья и сбыта для воротил мирового бизнеса.

Немцы и итальянцы оказались достаточно самостоятельными, сильными и прозорливыми, чтобы объединиться вопреки вековой раздробленности и множеству внутренних разногласий. И потому заслужили статус «великих наций» и место британских противников, уступленное поверженной Францией (добитой, как полагается, самими германцами в союзе с итальянцами).

Первые 15−20 лет прирост «патерналистской экономики нового — всенародного типа» выражался двухзначными процентами! И это притом, что «социальные трансформации» осуществляла вальяжная военно-бюрократическая верхушка. Однако превзойти Францию (1889 г.), а потом и Британию (1904 г.) удалось лишь одной – Германии.

§ 68. Германские преимущества

Германия оказалась могущественней Италии, прежде всего, потому что ее государственная система была качественней спланирована и прилежней выстроена. В планировании велика заслуга немецкой классической философии с Гегелем на вершине, в госстроительстве – прусской «служивой знати» во главе Бисмарком. На Апеннинах же, как известно, интегрированию мешала поствозрожденческая расхлябанность, поэтому лучшим объединителем оказался народный герой-партизан Дж. Гарибальди.

Великая философия и образцовая госслужба появились не на пустом месте, и слава великих – во многом заслуга малых. Еще до своих величайших систематизаторов (Гегеля и Бисмарка) немцы «предварили» самого Наполеона в области кодификации, создав в Пруссии Кодекс Фридриха 1749 г., Гражданский процессуальный кодекс 1781 г., Судебный устав 1793 г. и Всеобщее земское уложение 1794 г., в Австрии «Терезиану» и «Йозефину» (Уголовные уложения 1768 г. и 1787 г.).

По мнению Г. Уэллса, простые немцы показали себя основными и самыми последовательными интеграторами еще в революционном 1848 г., добиваясь не «хлеба и зрелищ», а национального единства вопреки реакционному сепаратизму собственных вельмож.10 В пользу «высокой сознательности масс» свидетельствуют и следующие факты. Еще в 1763 г. Фридрих II Великий ввел всеобщее начальное образование. К 1840 г. более 80% немецких детей посещало государственные школы, и в большинстве германских княжеств безграмотных оставалось не более 1−7%. В то время как на Востоке был примерно такой же процент «умеющих расписаться», а британцы примерно поровну делились на грамотных и безграмотных (там лишь 1871 г. ввели по примеру Германии всеобщее образование).

Имея такой народ, Бисмарк еще на старте объединительных процессов решил «опираться на массы», введя в 1867 г. всеобщее мужское избирательное право и не позволяя его ограничивать, как это раз за разом происходило во Франции. А уж если сравнить с Британией, то там лишь довольно медленно снижали имущественные цензы, идя на уступки сплачивавшемуся плебсу и мировым тенденциям.

О резком усилении госрегулирования в Германии свидетельствует статистика. Бонапартистская Франция, «изобличенная» Марксом как «ужасный организм-паразит, обвивающий точно сетью все тело общества и затыкающий все его поры»,11 тратила на госуправление одним гражданином примерно в 2 раза больше, чем Великобритания. Германия ж с ходу удвоила французские показатели – что означало учетверение госвмешательства в сравнении с британской моделью.

Столь мощному госаппарату оказалось вполне по силам управление нацэкономикой как «единым хозяйственным комплексом во благо всему народу». При этом верховным и неограниченным собственником выступала имперская власть, несмотря на то, что Второй рейх официально считался Союзом государств. Тотальное огосударствление экономики началось со стратегически важной железнодорожной отрасли в конце 70-х годов XIX в., и к 1918 г. германское государство владело 94% железных дорог и вспомогательных производств, одновременно вырвавшись в мировые лидеры по темпам прироста стальных магистралей и объемам производства подвижного состава.

Ярчайшим свидетельством того, сколь серьезно держава заботится о народе, стала серия беспрецедентных по тем временам законов о соцобеспечении, принятых в 80-е годы XIX в. и неуклонно совершенствовавшихся в последующем. Даже проект Германского Гражданского уложения неоднократно и длительно (1887−1896 гг.) дорабатывался для усиленья гарантий «беднейшим классам».

При столь сильной социализации Германии требовалась иная, более «всенародная» власть. Однако немецкие социал-демократы, взнузданные «Законом против вредных и опасных стремлений социал-демократии» (1878−1890 гг.), получали не более 10% голосов избирателей и около 3% мест в рейхстаге. Однако социалисты множились и железный заслон трещал. Чтобы избегнуть взрыва, новый кайзер убрал Закон вместе с упрямым Бисмарком. Революции не случилось, но, как подброшенная парами, накопившимися под спудом, ввысь устремилась партия, обещавшая избирателям марксистское изобилие. Эсдэки получили 19% голосов в 1890 г., 23% в 1893 г., 27% в 1898 г., 32% в 1903 г., 35% в 1906 г.; 43% в 1912 г.

Таким образом, социал-демократы не только вырвались в лидеры, но и сильно оторвались от всех своих конкурентов. Только «империалистическая война» смогла отсрочить социалистический переворот. Но сразу же после капитуляции революция совершилась. В 1919 г. СДПГ и НСДПГ пришли к власти, получив 46% поддержку на выборах Учредительного собрания. Главной заботой созданной ими Веймарской республики стало дальнейшее огосударствление экономики и наращивание господдержки всем слоям населения.

Республиканская Конституция объявила частную собственность «социальной обязанностью». «На государство возлагалась особая ответственность в деле «социализации собственности» исходя из принципиально новой ее трактовки: «Собственность обязывает. Владение ею должно быть в то же время служением общему благу» (ст. 153, п. 3). Согласно ст. 153, п. 1 принудительное отчуждение собственности могло быть предпринято только для общего блага. Статья 116 применение умственных и физических сил на благо общества относит к «нравственной обязанности» каждого немца. Отход от традиционной структуры европейских конституций, в которых на первом месте был перечень прав и свобод, не был случайным. Члены Конституционного комитета считали, что сначала должно быть государство, которое могло бы защитить основные права».12

К этому времени от интернационализма главных учителей немецкой социал-демократии (Лассаля и Маркса) у их последователей остались одни слова, облегчавшие боль национальных страданий. Еще в 1891 г. духовный лидер марксистов Ф. Энгельс писал: «Война против Германии является, прежде всего, войной против самой сильной и боеспособной социалистической партии, и нам не остается ничего другого, как со всей силой обрушиться на всякого».13 В начале Первой мировой войны (1914 г.) 78 социал-демократических депутатов вотировало запрошенное властями финансирование, и только 14 их товарищей по инерции отвергло «империалистическую агрессию». Да и те к следующему утру перековались в ура-патриотическом угаре и единодушно поддержали «Отечество в час опасности». В дальнейшем лишь маргинальные группировки К.Ф. П. Либкнехта и Р. Люксембург («Спартак», «Интернационал» и т. п.) пытались проповедовать международную солидарность трудящихся – за что и поплатились жизнью в разгар Социалистической революции.

Так постепенно выявилось, что немцам естественней строить социализм с национальным лицом.

§ 69. Формированье нацизма

Германский нацизм принято выдавать за противоестественный исторический катаклизм или «тяжкую духовную болезнь».14 Меж тем, простейшее соединение социального альтруизма с индивидуальным эгоизмом как раз и дает национал-социалистическую идеологию в чистом виде – национальное самолюбие, возведенное в абсолют — доведенное до фанатизма.

А другого и ждать не следовало! Стремительный переход от узконационального сепаратизма к имперской централизации не прошел для народа бесследно. Форсировано взращенная «целостность» пропиталась «биодобавками», которыми ее интенсивно пичкали, – коллективизмом на уровне кровнородственных предпочтений. Потакая могучим инстинктам, нацию вознесли «превыше всего на свете» (über alles in der Welt)15. Хуже того, немецкий народ убеждали, что именно он – предельно совершенная общность людей, «вершина и конец всемирной истории».16 А все остальные нации – лишь «промежуточные уродцы и стареющие организмы», чья «субстанциальная душа уже бездействует», достигнув «безжизненного существования, политической пустоты и скуки».17 Отсюда с неизбежностью вытекала священнейшая всемирно-историческая обязанность завоевания мирового господства.

И это не речи «бесноватого фюрера» или тайные мысли «железного канцлера»! Сие – философия Гегеля, согласно которой, по словам Энгельса «весь мир создан ради немцев, а сами немцы давно достигли наивысшей ступени развития».18 И мне тягостно сознавать, что «Абсолютный Дух» Величайшего Логика достигал «окончательной» формы исторического развития – полного «осуществления абсолютной истины и бесконечного самоопределения свободы» в пределах одной Германии – точнее отдельной Пруссии, где Фридрих II явился «правителем, при котором действительный государственный интерес становится всеобщим».19

Вот ведь! Придурочный Гитлер был большим «интернационалистом», чем мудрые Гегель и Бисмарк, поскольку сумел «возвыситься» аж до «арийской (нордической) расы» - что бы сие ни значило.

Но, как ни крути: ни пруссачество, ни пангерманизм, ни арийство, ни даже нынешний пан-европеизм – не могут считаться синтезом, пригодным для человечества в целом. Потому что рождают вражду и взаимоуничтожение на основе чрезвычайно поверхностных и, в сущности, мнимых отличий! Признавав абсолютной ценностью одну из частей человечества, так «логично» давить и грабить все остальные части. Если ради «родного стада» (кого бы оно ни включало) не жалко собственной жизни, то чужаки вообще ценности не представляют. Тем паче они «мешают» возвышаться «Великой общности» в этом «давно переполненном» мире. «Коллективизм для избранных» по сути своей обречен на бурную, но краткую «всемирно историческую миссию» (роль отрицательного примера) и должен сменяться более ёмкими, интернациональными формами объединения народов.

Хоть вначале он жутко крут! Бац – и Дания уступила Шлезвиг с Гольштейном (1864 г.). Бац – и Австрию разжаловали в вассалы (1866 г.). Бац – и Франция под ногами (1870 г.). Бац-бац – и конец «фритредерству» (1876−1879 гг.), и под мощной броней бисмарковского протекционизма понеслись обгонять Британию, развивая новейшие отрасли (химию, электротехнику и т. д.). Бац-бац-бац – и обзавелись обширными колониальными владениями в Африке и на Дальнем Востоке (конец XIX в).

Но «враги» перепуганно сплачивались! Потому что за всеми успехами немцев сквозил небывалый накал агрессии и шовинизма, порождавший милитаризацию небывалых объемов и темпов: введение всеобщей воинской повинности, удвоение военного бюджета каждые 5−8 лет и т. п. Чудовищные примеры массового истребления мирных жителей и тотального грабежа дала первая же межэтническая — Франко-прусская война (1870−1871 гг.).

«Общая сумма ущерба, нанесенного войной, составила 16 млрд. франков. Опустошению подверглись 43 наиболее промышленно развитых департаментов. Оборудование предприятий вывезли в Германию, были уничтожены многие общественные здания, склады, хранилища; повсеместно в зоне оккупации были вырублены леса, вывезен скот, конфискованы запасы продовольствия и сельскохозяйственного сырья. Содержание оккупационных войск возлагалось на французскую сторону, и эти расходы не включались в контрибуцию».20 Согласно Франкфуртскому мирному договору (1871 г.) Германия аннексировала Эльзас и Восточную Лотарингию, а сверх того вытребовала фантастическую по тем временам контрибуцию — 5 млрд. франков золотом.

Начальник германского Генштаба Х. К. Мольтке-старший прославился не только своими полководческими дарованиями, но и весьма кровожадными высказываниями: «Во время войны наиболее гуманным является – как можно скорее расправиться с врагом. Чем беспощаднее мы воюем, тем скорее кончится война. Чем быстрее мы расправляемся с противником, тем меньше его мучения. Такова единственная форма гуманности, доступная во время войны».21

В Конституции объединенной войной Германии (1871 г.) не было «ни декларации, ни главы, посвященной правам и свободам личности. Вместе с тем самая обширная глава XI посвящалась военному делу империи».22

Наблюдая все это, ученые и журналисты предрекали неуклонное нарастание германской экспансии и близкую Мировую войну. А ведь тогда еще правил бал «realpolitik» Бисмарк, «ведавший меру возможного». Отстранивший «железного канцлера» Вильгельм II меры уже не знал. Назвавшись «народным вождем» (фюрером), он вознамерился отобрать у других народов все, чего, по его мнению, не хватало Великой Германии. В 1895 г. кайзер назвал свой Рейх – «мировой империей», а пангерманизм – «высшей верой будущих поколений». Посылая солдат в Китай на подавление «боксерского» (ихэтуаньского) восстания (1899−1901 гг.), их призывали действовать беспощаднее гуннов, «чтобы и через столетия слово «немец» внушало китайцам ужас».23 Даже в торговых войнах (например, с Россией) Германия неуклонно придерживалась принципа: «Ни уступок — ни компромиссов».

«Финансовым и промышленным лидерам новой Германии, которые становились все богаче, коммерсантам, пустившимся в заморские авантюры, чиновникам и простолюдинам этот вождь пришелся по вкусу. Многие немцы, в глубине души считавшие его безрассудным фанфароном, на людях высказывались в его поддержку, потому что он нес с собой столь подкупающую атмосферу успеха. Извращенная этнология и искаженная история старались убедить немцев, что они являются совершенно особой и великой расой. Их профессора и преподаватели, их глашатаи и лидеры, их матери и возлюбленные — все они готовили их к великому историческому шансу, который был уже близок. Они были исполнены будоражащего чувства неминуемой схватки, трубного зова грандиозных свершений, победы над всем человечеством».24

Германские темпы «гонки вооружений» делались непосильными для остальной Европы. Но на любые попытки урезонить «милитариста» Вильгельм II отвечал грубо и вызывающе: «Ваши требования – наглость, граничащая с оскорблением германского народа и его императора. Мы готовы вести войну за собственные права».25 И ведь не врал – к 1914 г. Рейх имел оружия больше, чем Англия и Франция вместе взятые, и производил его в 2,5 раза больше их, а гениальный план «блицкрига» фон Шлифена лишь ждал подходящего повода.

§ 70. Первая мировая война

Если бы «супернация», как и воображала, оказалась сильней всего остального мира, то нам бы пришлось распрощаться с нынешним разнообразием рода людского: осталось бы «племя господ» и толпа «прирожденных слуг». Но вышло наоборот.

Сегодня Вам многие скажут, что воевавшая на два фронта против 34 государств, имея лишь 3 союзников (Австро-Венгрию, Турцию и Болгарию), Германия была обречена. Но до весны 1918 г. так никому не думалось. Удержав первоначальные завоевания под трехлетним натиском превосходящих сил на Западе, сокрушив «исполинскую» Россию на востоке и Италию на юге, немцы были готовы снести истощившийся в бесплодных атаках англо-французский фронт и овладеть Европой. Германии к этому времени принадлежали Бельгия, Сербия, Румыния, значительные куски Франции, России и Италии. Сырьевой, сельскохозяйственный и промышленный потенциал собственных и оккупированных территорий представлялся вполне достаточным для быстрой и легкой победы. Боевые и материальные потери Германии в течение всей войны были в 1,5−2 раза ниже, чем у западных противников. Те же еле-еле сводили концы с концами.

«Брест — Литовский мирный договор (3 марта 1918 г.) давал западным союзникам некоторое представление о том, что означала бы победа Германии для них. Это был унизительный и беспрецедентный мир, тяжелые условия которого были продиктованы крайне беспардонными и самоуверенными победителями».26

Тут-то и ринулись в битву Соединенные Штаты, проявив тем самым завидную принципиальность, трезвость ума и расчетливость.

Первые три года «всемирнейшей мясорубки»27 американцы активно поддерживали своего президента Т. В. Вильсона, призывавшего к «миру без победителей». Торговля с обоими воющими блоками приносила громадные прибыли (в целом $ 35 млрд.). Под сурдинку расширялись американские владения на Дальнем Востоке и в Латинской Америке. Базовая внешнеполитическая доктрина Монро исключала участие американцев в военных действиях на территории Старого Света. Германия, опасаясь богатейшего государства, делала все возможное, чтобы его не спровоцировать.

Но все это не помешало Штатам правильно определить, кто им враг, а кто союзник в глобальном противостоянии индивидуалистических и коллективистских систем, а заодно найти благовидный повод для объявления войны Второму Рейху. Что и произошло 6 апреля 1917 г. Правда, и после этого медлили целый год, чтобы вмешаться вовремя с наилучшими результатами и наименьшими жертвами (в итоге американцы потеряли «только» 50 тыс. солдат).

К моменту вступленья в войну годовой ВНП США был в 4,5 раза больше, чем у всего «германского блока», что позволило Америке выделить для победы $ 100 млрд. (в том числе $ 24 млрд. союзникам) – 50% истраченного остальными державами за всю войну. Участь Германии была окончательно решена, когда «дядюшка Сэм» десантировал 4,5 млн. солдат — свежих, вооруженных по последнему слову науки и техники. Они обеспечили Антанте двукратное превосходство в живой силе и многократное – в технике. Отчаянно-торопливое наступление немцев лишь ускорило поражение.

Президент Вильсон, взваливая на себя груз планетарного лидерства, ещё в январе 1918 г. предложил грандиозный план послевоенного мироустройства («14 пунктов Вудро Вильсона») с созданием Лиги наций – объединения, аналогичного конфедерации, созданной на первом этапе формирования самих США в 1781 г. И нации не могли, да и не хотели отвергнуть этого предложения. Особенно побежденные, предпочитавшие сдаться именно американцам.

Даже поверженная и охваченная революционной вакханалией Германия казалась настолько страшной, что ее дополнительно обескровили грабительскими условиями Версальского договора (1919 г.). Отобрали всё завоеванное, все колонии и 15% довоенных территорий, не считая Саарского угольного бассейна, отданного Франции в пятнадцатилетнее пользование, и Рурской области, оккупированной в 1923 г. французскими и бельгийскими войсками. Обложили 132-миллиардными репарациями.28 И «наголо» демилитаризировали…

§ 71. Большевизм как жупел реинкарнации29

«Что не убивает меня, то делает меня сильнее»,30 – изрек провозвестник «сверхчеловечества» Ницше в качестве наставлений «военной школы жизни». Версальский же договор не убивал, а лишь ранил и унижал немецкое самомнение. И через 13 лет Германией овладел взбешенный и одуревший — типичный «непризванный гений», истошно винивший Мир за свои несостоявшиеся триумфы. В нем узнавали «вождя» многие из тех, кто не мог расстаться с верой в сверхъестественность собственной нации и поэтому жаждал реванша.

«Так велики нынешние унижения, так жалко нынешнее положение страны, что в сравнении с ними старое положение кажется какой-то чудесной сказкой». «Будущее больше всего зависит от фанатизма и нетерпимости». «Нужно быть сумасшедшим, чтобы не делать все возможное для еще большего разжигания страстей». «Никакие социальные жертвы не являются слишком большими». «Если бы немецкий народ обладал прочным единством, то германское государство, безусловно, господствовало бы над всем земным шаром». «Мы ведем борьбу за то, чтобы народ наш действительно мог выполнить ту историческую миссию, которая возложена на него Творцом вселенной»,31 – писалось и выкрикивалось с трибун без малейшей тени сомнения в собственной гениальности. Из этого прорастали глобальнейшие побоища, концлагеря, холокост и прочие людоедства…

Разумеется, у Германии и у Гитлера было множество конкурентов на те же роли – «господствующего народа и его вождя». Хаос послевоенной разрухи и Великой депрессии множил тоталитаризм по всему миру. Потому что лишь принудительно удавалось наладить жизнь там, где она стихийно не складывалась годами, где «рынок терпел фиаско».

Первоначально самыми опасными коллективизаторами считались «ленинцы». Даже Версальская конференция, призванная закончить Первую мировую войну, открывалась пылкою речью маршала Ф. Фоша против большевиков. Было чего бояться!

По-немецки практичный и четкий ленинизм приспособил к запросам любого «простонародья» социал-демократическую идеологию, очистив ее от «элитарности германизма» и сложностей «гегелельянщины» – того, что товарищ Сталин назвал «аристократической реакцией на Французскую революцию».32 И «воссиял» соблазн «всенародной власти», строгой, но очень заботливой, созидающей «Изобилие для трудящихся». Пусть на практике это «заботливое созидание» сводилась к тотальному огосударствлению, всеобъемлющему нормированию, жесточайшей принудиловке, искоренению любого инакомыслия и истреблению миллионов «классово чуждых элементов». Пусть «светлое будущее» оставалось крайне убогим вымыслом, не пригодным для воплощения. Пусть коммунистические вожди грызли друг друга с неистовством бешеных каннибалов. Да только назло реалиям сладостные грезы близкого коммунистического рая толкали героев на подвиги абсолютного самоотречения.

«Повсюду неоплачиваемые фанатики с огромной пропагандистской энергией приносили свои жизни и таланты в жертву распространению большевистских идей».33 При этом предпочитались насильственные методы разжигания «Мирового пожара», призванного освобождать и сплачивать «пролетариев всех стран» в новую общность людей, истреблявшую все иные «формы общественных отношений».

«Советские республики» возникали не только из обломков Российской империи, но и из любых других. Бременская С Р «разрушала весь мир насилья»34 в январе-феврале 1919 г., Баварская С Р – в апреле-мае 1919 г., Венгерская С Р – в марте-августе 1919 г., Персидская С Р – в июне 1920 г. — сентябре 1921 г. «Исключительную агрессивность коммунизм проявил в Италии. В различных ее районах появились мэры — коммунисты, а в Болонье была осуществлена насильственная попытка применения коммунистических принципов на практике. Сползание к коммунизму продолжилось в течение 1921 г., несмотря на растущую оппозицию, во Флоренции, Триесте, Пизе; во многих других местах произошли волнения, сопровождавшиеся насильственными действиями».35

«На протяжении 1918−1921 гг. в большинстве европейских, а затем и азиатских стран сложились коммунистические партии, поставившие себе целью свершение социалистических революций на принципах ленинизма. В течение ближайших десятилетий эти партии стали значимыми деятелями общественно-политической жизни своих стран. Коммунистические организации сложились даже в Латинской Америке и в США. В 1919 г. большинство компартий объединились в III Интернационал со штаб-квартирой в Москве, ставший не только координирующим органом мирового коммунистического движения, но и инструментом подрывной деятельности. Инициированные III Интернационалом в 1920-е гг. внутренние кризисы и даже вооруженные мятежи стали важным фактором общей эволюции в сторону авторитаризма».36

Даже Великобритания подверглась нашествию красных. В 1921 г. в Палату общин было избрано 2 коммуниста и 142 лейбориста, причем и те и другие предусматривали в своих программах переход к общественной собственности на средства производства. В 1923 г. лейбористы сформировали первое социалистическое правительство Соединенного королевства. Хоть держалось оно недолго (до ноября 1924 г.), но всполошило всех. «Великий Красный Страх, охвативший Америку дошел до настоящей паники, когда возникла коммунистическая партия США и «компетентные» эксперты подсчитали, что общее число коммунистов достигает будто бы 600 тыс. человек».37

Лучше любой агитации действовали небывалые темпы хозяйственного развития СССР и его умопомрачительные планы на ближайшее будущее. И то и другое, конечно, беззастенчиво привиралось. Но феерические приписки лишь усиливали эффект. Да и, на самом деле, Советский Союз долго лидировал по темпам прироста ВВП и время от времени вырывался на 2 место по объемам производства и военной мощи. Впервые это произошло в 1936—1937 гг., повторилось в сороковые-пятидесятые и семидесятые годы ХХ в.

Правда, на «честных» выборах «коммунисты лишь изредка получали больше голосов, чем кандидаты других партий, вместе взятых».38 И это свидетельствовало о том, что даже на пике своего могущества химера всеобщего изобилия и пролетарского братства объединяет народы лишь с помощью зверских насилий и беспардонной лжи.

То, что марксизм-ленинизм угрожал полным уничтожением и индивидуалистам, и националистам, помогло его загасить.

Великобритания в середине 20-х прекратила всякие отношения с «Советами» и изолировала собственных коммунистов как «врагов свободы и нации». И когда лейбористы вернулись к власти в 1929 г. на первой волне Великой депрессии – они уже отвергали «тоталитарные методы большевизма» вкупе с большевиками. В США «охоту за красными» успешно повел Сенат, принявший в 1919 г. пространную резолюцию о пресечении большевистской пропаганды как антиамериканской деятельности и преследовании компартии как подрывной иностранной организации.

Действовать точно так же на европейском континенте не представлялось возможным. Во-первых, там долгое время распространялись общественные идеалы французского и германского образца. А во-вторых, Мировая война слишком сильно разрушила континентальную жизнь, что вынуждало сплачиваться против всеобщих бедствий, отвергая индивидуалистические ценности. А потому борцы с международным большевизмом искали спасенья в проповеди «национального единства» - якобы меньшего зла, чем ленинский (III) и троцкистский (IV) Интернационалы.

Однако, несмотря на общеизвестные ужасы большевистского «комстроительства», желание «грабить богатых», как правило, перевешивало желание национального единения с этими «кровососами». Поэтому национал-социалисты нигде не смогли привлечь больше сторонников, чем социалисты марксисткой ориентации. И крупному бизнесу пришлось интенсивно подкармливать нацистов и запускать их во власть, не дожидаясь идейного доминирования «коричневых».

Так, итальянские фашисты имели лишь 6,5% мест в парламенте против абсолютного большинства у социал-демократических и прокоммунистических группировок, когда король назначил Муссолини премьер-министром. Гитлер стал рейхсканцлером, располагая поддержкой 196 депутатов-однопартийцев (около 1/3 рейхстага) при 221 представителе социал-демократов и коммунистов.

Защитники частной собственности и политических свобод, безусловно, верили, что фашисты, пришедшие к власти с помощью крупного капитала, останутся его «верными цепными псами» в борьбе с «коммунистической сволочью». Фашизм даже изучался как «образцовая форма государственности» в Колумбийском университете. Только от бешеных хищников верности ждали напрасно!

§ 72. Ужасы реваншизма

Тоталитарных (фашистских) режимов националистического толка установилось множество. Однако Италию и Муссолини, Испанию и Франко, Польшу и Пилсудского, Румынию и Антонеску, Венгрию и Хорти, Португалию и Салазара, Литву и Сметану, и прочих, и прочих, и прочих никто никогда не унизил, как растоптали Германию Версальские «миротворцы». Поэтому никто, кроме немцев, не был так восприимчив к истерикам неудачников.

К примеру, демонстративно воинственный, хваставшийся претензиями на возрождение «Великой Римской империи» итальянский фашизм ограничился построением «корпоративного государства без большевистских зверств» и завоеванием Абиссинии (Эфиопии) в 1935—1938 гг. На остальные «колонии» - даже на греческий остров Керкиру (Корфу) — энергии не хватало.

Иное дело – Третий Рейх: здесь обида плескалась лавой, злоба чадила адски. А потому вторая попытка германского национал-социализма была беспощадна, как лютая месть, и слепа, как смертельная ярость. Снова стремительный старт и паденье вдали от финиша…

Страну маниакально почистили от всех, кто мешал или хотя бы отказывался содействовать националистическому исступлению. Без того циклопический госаппарат гитлеровцы увеличили на миллион чиновников и столько же партфункционеров. Силами этой оравы за 6 довоенных лет удвоили ВВП, превысив советскую производительность труда в 3−4 раза. К 1939 г. национальные богатства Германии уступали только американским, причем отставание 1933 г. сократилось вдвое. Военное производство удесятерилось, и Германия производила в 2 раза больше оружия, чем США, Великобритания и Франция, вместе взятые. Разумеется, СССР вооружался еще массированней – только слишком уж показушно и поэтому неэффективно.

В сентябре 1938 г. – марте 1939 г. Третий Рейх обглодал Чехословакию. В марте 1939 г. поглотил Австрию. В сентябре 1939 г. расправился с Польшей. За первые 27 месяцев Второй мировой войны (к декабрю 1941 г.) овладел большей частью Европы и африканским плацдармом: 12 стран и 260 млн. жителей оказались под нацисткой оккупацией…

Эта война продолжалась в 1,5 раза дольше предшествующей, погубив в 4 раза больше людей и причинив в 13 раз больший материальный ущерб. Германию вновь разгромили и… разорвали на части. После чего и сами немцы, и их победители сочли, что человечество избавилось от угрозы нацистского порабощения. Фашизм-де не только разбит, но и тщательно табуирован.

Что ж, поживем – увидим, не прорежутся ли новые фюреры в укрепляющемся ЕС. Думаю, не сумеют – и опыт чему-то учит правящую элиту, и не видать тех «красных», для подавленья которых выкармливают «коричневых».

Однако разумнее не обольщаться. Сегодня Евросоюз с его «социально-ориентированным рыночным хозяйством и смешанной экономикой»39 похож на пристойную либерально-демократическую Веймарскую республику, низведшую «ультраправых» ниже уровня андеграунда. Но любой радикальный кризис сделает большинство европейских обывателей таким же маргинальным, как непризнанные вожди. И тогда миллионы подхватят сумасбродные верещания самых неистовых лузеров, призывающих отомстить «особо преуспевающим» за все «лишенья и оскорбленья».

«Самое тяжелое для нас было то, что нас совершенно не замечали. От этого мы страдали больше всего, в особенности лично я»40 – читайте и представляйте, как эти «лично я» исстрадались на этот раз, и какова будет месть за собственный «плач и скрежет зубов».41