автор: Пласковицкий А.Л.

краткий вариант книги

Диалектика собственности
как костяк мировой истории

(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)

Раздел I. ГЕНЕЗИС

Введение можно резюмировать кратким суждением: присвоение природы формирует отношения собственности в качестве влиятельнейших социальных взаимосвязей. Поэтому генезис собственности неотделим от общего хода истории. И начало всему – зарождение человечества в дебрях живого мира.

Глава 1. Прелюдия

На фоне астрономических, геологических и даже биологических хроник человеческая история коротка, но весьма динамична. Человечество демонстрирует потрясающую способность не только меняться намного быстрее окружающей среды, но и саму среду переделывать с ускорением.

Очевидно, мы еще не нащупали собственные пределы, где сопротивление внешнего мира уравновесит наш преобразующий напор. И социальный прогресс похож на раздувающийся шарик, способный застыть или лопнуть в любой момент.

Так давайте же разберемся, с чего это началось, – чтобы лучше предусмотреть предстоящее продолжение.

§ 1. Усложнение биосферы

Жизнь на планете Земля зависит от присвоения множества разных ресурсов. Важнейшие среди них: вода — основной наполнитель всех белковых тел и солнечный свет – практически единственный источник энергии, потребляемой микроорганизмами, растениями и животными, как прямо, так и опосредовано (съедая-сжигая друг друга). Земная биомасса была б максимально крупной и подвижной, если б нашла возможность вобрать в себя всю воду планеты и поглотить весь небесный свет. Однако до этого очень далеко даже по прошествии 3,5 млрд. лет развития биосферы.

Самые простые формы жизни были и самыми легкими методами освоения химико-энергетических ресурсов. Но при этом удельный вес поглощенного вещества оказался очень и очень мизерным в сравнении с его общим объемом: жизнь охватила лишь верхние слои гидросферы, да и те клочками. Чтобы добиться большего живому пришлось усложняться. При этом более развитые существа не только осваивали пустые безжизненные пространства, но и вытесняли своих предшественников из уже обжитых ниш. Что создавало видимость развития по спирали: простое сменялось сложным.

Только напрасно думать, будто бы жизнь напряженно рвалась к новым высотам, целенаправленно пожирая «косное вещество» согласно предвечному Божьему замыслу или всесозидающим диалектическим директивам. Белок никуда не спешил. Лишь когда становилось слишком тесно на достигнутом уровне сложности, живые существа начинали стремиться к большему, тычась вслепую и комбинируясь наугад. А потому «аминокислотные комплексы» усложнялись лишь время от времени «революционными» рывками, не брезгуя деградацией, если какие-то катаклизмы расчищали место для примитивных форм.

Как бы того ни хотелось фанатикам эволюции, сложное – не случайность, способная взгромоздиться где и когда попало. Чтобы какие-то формы начали усложняться – надобно, чтоб конфликт между ними обострился до крайности, до взаимоуничтожения. Лишь в смертоносном клинче может сложиться синтез — равносильный частичной смерти каждого из бойцов. В такой ситуации выживают, лишь ограничивая себя и сублимируя высвободившуюся энергию на поддержание более сложной целостности. Иначе – только смерть некоторых или даже всех антагонистов.

Не погружаясь в пучину чуждой мне биологии, сразу же перейду к важному здесь примеру.

На исходе палеозойских времен (570−340 млн. лет назад) соотношение живого вещества на суше и в океане достигло нынешней пропорции 750:1. И это несмотря на то, что водная площадь Земли в 2,5 раза обширнее и в целом лучше освещена. Видимо, на каждом квадратом метре океана доступных углекислот и прочих биохимикатов гораздо меньше, чем на суше. Да и вода хуже воздуха пропускает потоки света. А потому именно суша оказалась тем местом, где жизнь в 2 тыс. раз гуще и соответственно сложнее. Там-то и следовало ожидать максимального усложнения поведения живых существ. Каковое, предположу, могло б продолжаться, пока масса всех животных не сравняется с массой растений, как в мировом океане (ныне же вся сухопутная флора в 100 раз тяжелее соответствующей фауны).

Поклонники плавного хода, потрясенные резким «разрывом постепенности» на стыке мезозоя и кайнозоя (140−60 млн. лет назад), делают главным виновником вытеснения пресмыкающихся млекопитающими Чиксулубский метеорит. Меж тем, мезозойские монстры лишались воды и света и без чудовищной пыли, поднятой ударом из космоса мощностью в 100 тератонн. Причем не на несколько лет, а навеки.

Ведь сухопутная жизнь усложнилась настолько, что мозга «размером с орех»1 сделалось недостаточно, чтобы успешно бороться с противниками, заполнившими все кормовые ниши. Впрочем, до самых больших и сильных ящеров это дошло слишком поздно: имея предельные для нашей планеты физические параметры, они мелюзги не боялись. Мелюзге ж приходилось драться между собой – и в этой войне побеждали более мозговитые млекопитающие: они ловчее увиливали от опасностей, изощреннее нападали и кормились изобретательней. В результате маленьких и средних ящериц существенно потеснили, а больших оставили без достаточного количества корма. И те, разумеется, вымерли.

Сделавшись основными хозяевами планеты, млекопитающие существенно подросли, но все-таки остались мельче и нежней своих предшественников. Потому что центральная нервная система не просто командует телом, но и объедает его с бюрократической алчностью. Килограмм нейронов даже в спокойной обстановке расходует больше веществ и энергии, чем килограмм напряженно работающей мускулатуры. И потому, чем выше удельный размер мозга, тем труднее расти всему остальному телу. А повышенная мягкотелость «вскормленных молоком» обусловлена резким увеличением числа и чуткости внешних сенсоров разветвившейся нервной системы.

Был и еще один существенный недостаток: большой мозг слишком долго растет и еще дольше отлаживает свое взаимодействие с внешним миром. Следовательно, чем умнее животное – тем дольше у него период неполноценности: внутриутробное пребывание — младенчество — детство — отрочество — юность.

Разумеется, превращение в тестообразных и до старости инфантильных колобков млекопитающим не грозило: подобные существа – абсолютно нежизнеспособны. Но ведь к этому все и шло по мере дальнейшего усложнения интеллекта.

Наиболее сложный мозг потребовался в сырых и солнечных джунглях Африки и Юго-Восточной Азии, где среди многоярусной пышной растительности шныряла шустрейшая живность. Чтобы выжить в таких условиях требовалось вертеться все изощреннее. Следовательно – умнеть!

Однако всему есть предел. И 6−7 млн. лет назад смышлёнейшие дети джунглей – так называемые «гоминоиды»2 уперлись в предел мозговитости. Их головной мозг получился в 11 меньше, чем у слонов (4 800 см.³), и в 18 раз миниатюрнее кашалотьего (7 800 см.³). Зато коэффициент цефализации (соотношение массы головного мозга к общей массе тела) был даже лучше пчелиного (0,5%): 350−450 см.³ на 35−45 килограмм, то есть 1%.3

И что характерно предел этот был доступен только стадным существам. В одиночку такие умники долго не выживали – к большим мозгам прилагалось слишком хлипкое и ранимое тело. А вот группы из 10−60 головастых особей могли за себя постоять, подбирая все, что плохо висит, лежит или прячется. Предпочитали мягкие и калорийные фрукты.

Более увесистый мозг причинял слишком сильный вред физическому развитию. Уже при 500 см.³:

— кости и жилы истончались, мышцы становились не способными выдерживать «гонки по вертикали», нуждаясь в горизонтальной плоскости;

— челюсти и зубы (особенно клыки) мельчали, требуя более мягкой пищи;

— носоглотка не расчленялась, мешая дышать и пить одновременно, а дряблая гортань обвисала и тряслась, затрудняя любое дыханье и производя слишком много шума (не спрятаться – не подкрасться);

— пищеварительный тракт сокращался, утрачивая способность перерабатывать многие виды и большие объемы пищи;

– шерсть исчезала, оголяя прозрачную кожу (только саму себя центральная нервная система защищала удлинением волос на черепе, да и генитальный покров сохранялся для размножения);

— чрезмерный мозг разрушал физиологический баланс: при нормальном питании мозга тело противоестественно жирело и засорялось излишними шлаками; при голодании центральной нервной системы затухала активность всего организма;

— смертность при родах делалась катастрофической, так как грациозным самочкам приходилось рожать детенышей с огромными головами;

— детство существенно удлинялось, осложняя и без того непростую жизнь родителей.

При мозге в 550−600 см.³ – те же симптомы ювенилизации4 обрекали на быструю гибель.

Можно, конечно, предположить, что с очень тупыми противниками хлипкие интеллектуалы могли бы кой-как управиться. Но тропические леса кишели животными, близкими по объему мозга, но существенно превосходившими по физическим показателям. И самыми опасными конкурентами были, конечно же, обезьяны, претендовавшие на ту же экологическую нишу, что и первые гоминоидов.

Если бы вся Земля была покрыта джунглями (хотя бы как в юрский период) – спасенья для умников не было б. Их бы лишали пищи и сталкивали на землю в зубы огромным хищникам. К счастью для человечества, кайнозой – ледниковая эра, прижавшая джунгли к тропикам (15 млн. лет назад). Значит, было куда бежать! И массовая «утечка мозгов» наблюдалась в каждый период оледенения, когда самые густые заросли резко сокращались, доставаясь «наиболее приспособленным».

«Уменьшению площади тропических лесов и, соответственно, количества пищевых ресурсов, необходимых их обитателям, сопутствовало обострению конкуренции между разными видами обезьян, причем, судя по палеонтологическим данным, специализированные древесные формы, мелкие, подвижные и многочисленные, постепенно вытесняли гоминоидов».5

Западное полушарие этому подтверждение: в сплошных американских джунглях не выжило никого головастее капуцинов (80 см.³ мозга на 3 кг. тела). И пусть коэффициент цефализации американских приматов превысил африканские и азиатские показатели в 2−3 раза, но общая масса мозга получилась в 5−10 раз меньше. Потому что подвижность растет только с потерей мощности!

Зато в Восточном полушарии (особенно в Африке) обширные смешанные (мозаичные), а потом и открытые (саванные и степные) ландшафты становились просторным прибежищем для самых первых Homo – столь разнообразных модификаций, что едва ли не с каждой археологической находкой объявляется новый род, вид или, как минимум, разновидность «наших далеких предков».

§ 2. Совершенствование гоминид6

Сахельантропов, орроринов, ардипитеков, австралопитеков,7 парантропов и прочих древнейших гоминид отличают от развитых обезьян не по головам – по ногам (по двуногости – «бипедии»). Потому что разница в объеме головного мозга незначительна (в пределах статистической погрешности), а способ передвижения разительно отличается.

Но ведь такое же мизерное различие между температурами ноябрьской воды и первого льда, и все-таки именно охлаждение изменяет агрегатное состояние влаги. Так не правильнее ли думать, что первые гоминиды передвигались с поднятой головой исключительно потому, что им не хватало сил, чтобы в любой момент оказаться на той же высоте всем телом?! Легче ж согнуться и выпрямиться, чем спрыгнуть и, тем более, подпрыгнуть!

В последующем прямохождение, освободившее руки, сделалось человеческим преимуществом, а вначале было единственным способом больше увидеть и ухватить – хоть чуточку компенсировав отставание от юрких зверюшек, сигавших в густых зарослях с яруса на ярус. Так обремененный «чрезмерными» мозгами гоминид удваивал доступное ему пространство. Так и ушел в редколесье, нелепо размахивая незадействованными руками и тряся озадаченной головой.

Оказавшись в открытой местности при первых оледенениях, некоторые австралопитеки еще лазали по деревьям и при ходьбе опирались на передние лапы. Но деревья встречались редко, а руки пришлось занять палками, костями, камнями и прочими орудиями охоты-самозащиты. К тому ж, на ногах в отличие от четверенек горизонт на 2 километра дальше, и солнце не так печет, и видно поверх травы.

При бипедии руки атрофировались в пользу ног, но зато становились чутче и постепенно осваивали более тонкие и точные операции. Очень нужное на просторе зрение улучшалось за счет деградации обоняния и прочих органов чувств. А сильнее всего остального стал развиваться мозг, ослабляя все тело сразу. Ведь там, где не нужно прыгать с ветки на ветку, можно себе позволить более крупную голову и менее атлетическую плоть. Впрочем, тело смогло подрасти, избавившись от необходимости вертикальных передвижений собственной массы.

В редколесьях и саваннах гоминид окружало не столь сообразительное зверье, как в джунглях. Ведь от избытка мозга делались изгоями джунглей только самые мозговитые, остальные – от недостатка. Так и теперь бывает: самые мудрые и самые тупые отсеиваются в первую очередь как чрезмерные отклонения от «оптимального состояния».

Умственная отсталость новых «соседей» не только позволила выжить за счет умственного превосходства, но создала мощный резерв для творческого развития. Интеллект, предназначенный для максимально качественного ориентирования в трехмерных лабиринтах тропического леса, на «двумерной» плоскости лугов и лужаек не находил такого же многообразия явлений и столь же причудливых взаимосвязей между ними. Казалось бы, можно расслабиться и отупеть. Однако не тут-то было.

По новому месту жительства привычные жизненные блага встречались гораздо реже, а прятаться от зорких и быстрых хищников стало намного трудней. Значит, для выживания следовало изыскивать методы освоения «нетрадиционных» благ и придумывать новые способы самозащиты. То есть требовалось творить – совмещая ранее не совмещенное, создавая жизненно необходимые сочетания из разрозненных природных компонентов.

В перегруженных тропической путаницей мозгах складывать умозрительные комбинации было так же сложно (фактически невозможно), как собирать шкафы в помещениях, заваленных до потолка. А вот на открытой местности естественные связи попроще – и потому в сложноустроенных мозгах находился свободный объем для создания дополнительных — искусственных взаимосвязей. Иначе говоря, гоминиды могли запутать простую среду степей-перелесков до уровня сложности джунглей – и даже еще сильней по мере увеличения и усложнения их мозгов.

Посильно усложнять среду был способен любой гоминид. Но занимались этим преимущественно те, у кого думалка погибче да попросторней. Ведь у них получалось быстрее и лучше. А остальным оставалось лишь загружать в мозги чужие измышления — перенимать выгодные способы искусственного усложнения среды. Таким образом, передовое меньшинство превращало свободную часть мозгов в творческую лабораторию, подавляющее большинство – в «склад готовой продукции».

В принципе то же самое наблюдается в наши дни. Творит незначительная элита – а семимиллиардное человечество этим посильно пользуется, изнывая от чрезмерной сложности искусственного бытия. Даже, смею предположить, нам труднее австралопитеков: у наших гениев и мозги в 4 раза объемнее, и отбираются способнейшие во всемирных масштабах. К тому же нынешняя культура сплеталась тысячелетьями. И ежели присмотреться к получившимся результатам, то всякое наше слово (понятие), увязывающее воедино «бесконечное» множество единичных фактов, – жуткое нагромождение затейливых комбинаций, скрытых множеством упрощений («аппроксимаций»), без которых «картина мира» была б непосильно сложной и для Величайших гениев, и для человечества в целом. Любую из наших абстракций даже освоить тяжко! А уж распутать – как?!

Впрочем, и первые умники умели запутать жизнь и извилины своих современников сверх заурядных способностей, в том числе сочинили множество суеверий (мнимых взаимосвязей). В результате мозги чрезвычайно напрягались и посильно росли путями естественного, полового и прочего отбора, за счет всех случайных и направляемых мутаций, и прочего, прочего, прочего…

Лично меня первые достижения искусственного выживания особо не впечатляют. Древнейшие гоминиды лишь выпятили те элементы обезьяньего образа жизни, что проще и лучше спасали от голода и опасностей в редколесьях и саваннах:

— сильнее сплотили и укрупнили стада за счет улучшения организации и усложнения коммуникаций (преимущественно жестикуляций);

— сделали регулярным использование подручных предметов для защиты и нападения;

— увеличили в своем рационе долю «легко усвояемого» мяса, поскольку привычной растительной пищи в саванне было мало, а копытных и грызунов – великое множество.

Лучше других выживали те, что брали за образец новую соседку — пятнистую гиену, охотившуюся на мелкую живность и подбиравшую объедки, оставленные крупными хищниками (особенно гомотериями, смилодонами и мегантереонами, не способными чисто обгладывать кости по причине своей саблезубости). Стада гоминидов научились поспевать вовремя и отгонять падальщиков с помощью веток и камней – как нынешние высшие обезьяны отпугивают людей и леопардов.

Первоначально такая борьба была чрезвычайно жертвенной: в птичьих гнездах и логовах гиен остались для археологов кучи расклеванных и обглоданных костей первых людей-охотников.

Но примерно 2,4 млн. лет назад наступил перелом, сделавший гоминидов намного сильнее их основных соперников. Гомо хабилисы8 с мозгами в 6009-650 см.³ вооружились камнями «на постоянной основе». Есть свидетельства, что и раньше (не менее 3,4 млн. лет назад) какие-то парантропы время от времени превращали обычную гальку в острые орудия для соскабливания мяса и раскалывания костей. Однако устойчивая галечная — олдувайская культура сложилась лишь у хабилисов. Они целенаправленно обрабатывали и регулярно использовали заостренные камни, в том числе для заточки костей и палок, а также проламывания черепов непосредственным конкурентам.

Миллион лет существовали хабилисы, но технику не развивали. Видимо, им хватало, чтобы отстаивать нишу, отнятую у саванных падальщиков. Но ниша была неустойчивой: как только халибисы начинали плодиться, расширяя свои владения вдаль от лесных и горных укрытий, – вмешивались более грозные звери, пожиравшие обнаглевших «двуножек» в качестве вкусной и легкой (слабой и медлительной) добычи. В результате ¾ гомо хабилисов не доживали до зрелого возраста, а до старости и подавно. Только теперь их кости сокрушали клыки и когти внушительного размера.

В противостоянии саблезубым 1,5 млн. лет назад сформировались архантропы (они же питекантропы,10 они же «гомо эректусы»11), способные побеждать любого хищника. Их мозги разрослись до 800−1000 см.³ (как у писателя А. Франса), а тела приобрели вполне человеческие формы «идеального» прямохождения. При этом сумбур олдувайской культуры сменился симметричными бифасами12 культуры ашельской. Организация охоты и оружие существенно усовершенствовались: в моду вошли крупные рубила и колуны, появились первые копья и топоры, был укрощен огонь.13 Зазвучала простейшая речь! Все это делало гомо сильнейшими из зверей.

Там, где являлись древнейшие эректусы, крупные хищники стремительно исчезали. А травоядные плодились, как саранча. Потому что архантропы не сразу сообразили, как охотиться самостоятельно на тех, кто быстрее бегает и сам на тебя не прыгает. Но постепенно придумали загонные технологии.

Сделавшись самодостаточными, можно было двигаться за пределы саванны. К примеру, возвратиться в джунгли «для сурового отмщения». Или податься в неведомые земли. Архантропы сделали и то, и другое, но все-таки предпочитали привычные лесостепи с изобилием травоядных, а не лесные чащи, отвлекавшие творческие силы мозга на заучивание лабиринтов.

700 тыс. лет назад эректусы овладели тропиками и субтропиками Старого Света: почти всей Африкой, Юго-Западной Европой и Южной Азией. В процессе экспансии беспощадно уничтожались опаснейшие конкуренты – прежние гоминиды. Это был первый систематический, но далеко не самый тотальный геноцид. Неандертальцы и сапиенсы действовали безжалостней.

Разумеется, сложность жизни в разных местах была разной. И развитость мозга соответствовала среде обитания. Причем в самых сытных местах, где было особенно людно, архантропы постоянно сталкивались в междоусобицах, и гонка интеллектов устремлялась в бесконечность.

Разумеется, кто-то пытался воевать не мышлением, а числом. Однако до триумфального шествия гомо сапиенсов численность человеческих стад не смогла превзойти обезьянью – более крупным общностям не хватало пищи на доступной им территории, поэтому они распадались.

Да и «процесс поумнения» тоже достиг предела – скромненького весьма. Рекорды слонов и китов по абсолютному размеру головного мозга или мышей и капуцинов по относительному14 оказались недостижимыми. Мозг объемнее 2,5 л. превращал любого гоминида в овощеподобного макроцефала.15 Даже самые большие тела (гигантопитеков) оказались неспособными снабжать такие мозги всем необходимым – и голова становилась горшком недоразвитых нервных клеток.

Казалось бы, это тупик в интеллектуальном развитии человечества. Хуже того – ловушка: увеличение и уменьшение мозга обрекали на умственную отсталость, влекущую вымирание.

Но со временем обнаружилось, что коллективный разум способен существенно превзойти индивидуальные показатели. Только для этого стадным гоминидам следовало социализироваться – превратиться в «элементарные клеточки социального сверхорганизма».

§ 3. Общественные преимущества

Звериные стада и стаи обычно считают аналогом и прототипом человеческого общества, не понимая разницы между устойчивым взаимодействием самодостаточных индивидов и монолитным единством взаимодополняющих частей. Первое больше похоже на колонию одноклеточных, второе – на многоклеточный организм.

У этих видов объединения совершенно разные цели-задачи. Стадо призвано способствовать индивидуальной жизнедеятельности. Поэтому к нему присоединяются по естественному влечению и покидают его, как только тяготы совместного проживания перевешивают выгоды. Общество ж самодовлеет: его выживание превыше всего персонального, и индивиду положено быть достаточно самоотверженным во имя сохранения и процветания коллектива.

Там, где общество не пустой звук, помимо преходящего «твоего и моего» создается еще и «наше», предназначенное передаваться из поколения в поколение, попутно приумножаясь. Собственность здесь – важнейшая форма накопления и сохранения имущества (в самом широком смысле). Причем только в обществе биологическое присвоение становится социальным: надындивидуальная целость не только защищает нечто общее от эгоистических посягательств, но и во имя единства улаживает конфликты между индивидуальными присвоениями. Кроме социально значимого имущества, человеческие сообщества накапливают духовные ценности: слова, идеи, нематериальные произведения искусства, навыки, традиции, верования, иные знания и умения, превращенные из внутренних озарений во всеобщее достояние – «общественное сознание». Все эти соцнакопления интегрируют коллектив и становятся носителями его коллективного разума, значительно превосходящего своим объемом и длительностью функционирования любой индивидуальный ум.

Чем больше личного становится общим – тем могущественнее соответствующий коллектив, тем грандиознее его достижения. Понимание таких преимуществ «социального бытия» побуждает искать пути:

— создания максимально больших, сплоченных и устойчивых сообществ;

— обеспечения интенсивного взаимодействия между людьми, включая будущие поколения;

— повышения степени личной заинтересованности каждого в служении общественным интересам.

Безусловно, наилучший путь – стезя беззаветного служения общественным интересам. Такой фанатизм побуждает к запредельной самоотдаче. Но альтруистов мало (да и мало кто в них поверит), поэтому для абсолютного большинства людей идеален обмен, при котором посильные личные жертвы компенсируются преимуществами коллективного образа жизни.

«Но – как заметил знаменитый пропагандист альтруизма П. А. Кропоткин, — человеческое общество не могло бы просуществовать и двух поколений подряд, если бы каждый не давал иногда другим гораздо больше».16 Если все члены коллектива будут получать от него больше материальных или духовных ценностей, чем передают современникам и потомкам – то даже самые фантастические общественные богатства со временем расточатся: материальное будет «проедено», духовное — позабыто. Чтоб прирастало общее достояние, общество должно каким-то способом получать больше, чем давать. Равноценный обмен между индивидами и коллективом ведет к социальной стагнации, а доминирование индивидуального потребления – к деградации и распаду.

К сожалению, пропаганда преимуществ жизни в развитом обществе сравнительно с диким стадом еще никогда не мешала абсолютному большинству индивидов уклоняться от «общественных обязанностей» и заниматься «рвачеством». Следовательно, без социально организованного подавления и ограбления индивидов общества не построишь, а, построив, не разовьешь. И проблема лишь в том, чтобы эти подавление и ограбление не превращали людей в ленивых рабов или разнузданных бунтарей.

Нынче модно порассуждать о том, что личность ценней государства и общества. Однако подобные речи – лишь один из методов сплочения масс. Эгоистам исподволь внушается бережное отношение к социальной системе, якобы готовой на всё (даже попрать себя!) ради персонального благополучия каждой личности. И такое внушение тем эффективнее, чем подлиннее забота государства и общества о каждом своем человеке. Но если подобные методы убеждения не срабатывают, то даже наиболее гуманные и добросовестные правительства не брезгуют принуждением – только бы обуздать национализм, сепаратизм, местничество, групповщину, семейственность, эгоцентризм и тому подобные «подрывы социальных устоев».

Однако вернемся в прошлое, где первое настоящее общество гоминидов могло получиться лишь самым элементарным, то есть основанным на примитивнейшем подавлении животного индивидуализма. Ведь для более сложных систем требовались десятки тысячелетий мучительных проб и ошибок. А вопрос-то стоял безыскусно и остро: либо общество, либо смерть…

§ 4. Неандертальский коммунизм

При равенстве интеллектов, достигших предельной ёмкости, сила берет свое. Поэтому поздние архантропы и ранние палеоантропы (они ж гейдельбергские люди) какое-то время стремились расти ввысь и вширь. Но при этом мозги мельчали. В эволюционном поиске оптимального соотношения физических и умственных параметров разнообразие гоминид достигло максимума, но подавляющего превосходства не было ни у кого. Небольшой избыток силы уравновешивался мизерным недостатком ума, и наоборот. Истребляли же только чрезмерно умных задохликов и крайне тупых громил.

Межпопуляционное равновесие продолжалось полмиллиона лет (700−200 тыс. лет назад), пока на арену не вышли сплоченные неандертальцы – приземистые ребята с посредственными для тогдашних гомо «тактико-техническими характеристиками». Средний рост – 170 см. (чуть выше нынешних людей). Средний объем головного мозга – 1600 см.³ (на 150−250 см.³ объемней, чем у подавляющего большинства наших современников).

По-моему, неудивительно, что первыми объединились именно середнячки. Они же обычно проигрывали в битве один на один против любого, имевшего какое-то превосходство. Зато «золотой середине» было проще объединяться, потому что различия между ее представителями незначительны. Серые массы и нынче легче организуются, чем личности незаурядные (имеющие разнообразные существенные отклонения от среднего уровня развития).

Казалось бы, очевидно: если бойцы примерно равны, численность отрядов примерно одинакова, то победа должна достаться самому спаянному коллективу. Только как же его спаять?!

Методы «интеграции», придуманные неандертальцами, сводились к простейшему принципу: коллектив пожирает личность. И этого добивались подавлением эгоистических проявлений и межличностных конфликтов с помощью строжайших табу, грозивших мучительной смертью за малейшие нарушения.

В животном стаде никто никого не держит и за измену не преследует. Неандертальские ж коллективы безраздельно присвоили личность и сурово селекционировали новую самоотверженную породу.

Жестче всего табуировались самые своекорыстные биологические влечения: «чревоугодие», «похоть» и инстинкт самосохранение. Чтобы минимизировать драки за удовольствия и пресекать предательства ради спасения шкуры. Зато всемерно поощрялись стадные рефлексы «Homo neanderthalensis».

Все трудовые и боевые действия приобрели сугубо коллективный характер. Есть разрешалось только совместно – каждый кусал по очереди. Секс допускался «по праздникам», а «по будням» карался смертью. Во избежание соблазна – мужчин и женщин обычно держали порознь. Бежавших с поля боя, увиливавших от исполнения обязанностей или пытавшихся обособиться – отлавливали и уничтожали в назидание остальным. Прием в общину осуществлялся через инициацию – особый обряд-испытание. Свидетельством принадлежности к данному коллективу служили телесные деформации, раскраска кожи, прочие метки и символы, выставляемые напоказ.

Простейший тоталитаризм не только появился и распространился раньше любой другой социальной системы, но и продержался намного дольше – 100 тыс. лет. Его апогей — рисс-вюрмское межледниковье (125−70 тыс. лет назад). За этот период неандертальцы овладели практически всей Европой, Ближним Востоком, Средней Азией и Северной Африкой, вытеснив прочих гоминид – и более сильных, и более умных в индивидуальном плане. Среди гонимых были и гомо сапиенсы – почти современного вида. Ашельская культура архантропов была сметена мустьерской культурой неандертальцев, для которой характерны острые каменные лезвия, а также простые и строгие социальные ритуалы.

Кроме военных побед у монолитного коллектива было много других достижений, недоступных животному стаду. Детей целенаправленно воспитывали-тренировали всем миром, да и друг друга тоже. О больных, раненых и старых заботились до самой смерти. Умерших хоронили, продолжая считать соплеменниками. Немногосложный язык и зачатки искусства стали важнейшими средствами аккумуляции опыта.

В то же время «казарменный (точнее — пещерный) коммунизм» не избежал ни одного недостатка подобных систем будущего. Сумма из обнуляемых индивидов неуклонно стремилась к нулю. Сплав из раздавленных личностей все сильней замыкался в себе, всячески избегая «враждебного и полного вредных соблазнов» внешнего мира. Оно и не удивительно: покорные – трусоваты и нелюбознательны!

Поздние неандертальцы предпочитали селиться в горных уединениях — медвежьих закутках Европы17 и от своей пещеры (грота, скального навеса) обычно не отлучались далее 20 км. и дольше 1 дня.

Археологи в недоумении: межгрупповое общение пещерных людей («троглодитов», «homo mousteriensis») постепенно свелось к редким кровавым стычкам. Никаких продолжительных войн! Никакого обмена опытом и вещами! Рядом тысячелетьями жили неандертальские общинки, ничего не знавшие друг о друге и потому имевшие специфический образ жизни, неповторимые технологии и, видимо, уникальные традиции, язык и прочие формы культуры. Что понижало до минимума мощность и долговечность коллективного интеллекта. Особенно в Европе, где успели истребить гоминидов всех прочих видов, лишив себя конкуренции.

Мустьерская культура вырождалась, орудия становились проще и однотипней, метательное оружие вообще исчезло. Да и сами неандертальцы под влиянием близкородственного кровосмешения мельчали, глупели и все чаще болели. Численность уцелевших коллективов снижалась до 10−15 особей.

Даже там, где фонтан ориньякской культуры гомо сапиенсов успевал накрыть вымирающие общины неандертальцев, творилось нечто, весьма непривычное для нашего понимания. Пришлые кроманьонцы охотно перенимали и повсеместно распространяли достижения аборигенов, а те ограничивались локальными попытками дать «ассиметричный» ответ на соблазны чужого быта. Получалось весьма поверхностное и убогое подражательство – в каждой общине свое.

В большинстве европейских пещер между следами последних неандертальцев и первых сапиенсов наблюдается характерная прослойка чистого грунта без малейших признаков пребывания гоминидов. Не заметно и явных следов межвидовой борьбы. Да и межвидовое скрещивание крайне сомнительно или малозначительно. Все это означает, вымирание неандертальцев, как правило, происходило без посторонней помощи. Их изнурял коммунизм чистейшей модификации. Последний ледниковый период (Осташковское оледенение), начавшийся 33 тыс. лет назад, окончательно похоронил жалкие остатки некогда доминировавших мини-коммун.

§ 5. «Пряники» кроманьонцев

Судя по размеру и структуре мозгов, первые гомо сапиенсы были умней большинства современных им палеоантропов и неоантропов. Даже заметно крупнее и мозговитее нас: около 180 см. средний рост и около 1800 см.³ средний мозг. Может быть, потому отупляющей системе неандертальцев предки всегда противились и старались сбежать подальше от унылых пещер коммунизма. Правда, свою собственную – более гибкую модель общественного устройства сочиняли довольно долго.

Удачной оказалась далеко не первая попытка. Археологи время от времени обнаруживают останки «чисто сапиенсных культур», датируемые 70-ми тысячелетиями до нашей эры. Но эти всполохи украшательства и обжорства не выходили за пределы маленьких ареалов и по прошествии 3−4 веков исчезали бесследно.

Как раз накануне таких начинаний неандертальцы загнали пращуров в такие дебри, что следы кроманьонцев древнее 35 тысячелетий обнаружены лишь недавно: часть скрывалась в чащобах Африки, остальные бродяжничали вдоль Индийского океана, оставляя после себя горы ракушек и прочих объедков.

Что же все-таки помешало «нашим» сплотиться по-неандертальски?! Какие такие мысли бунтовали под выпуклым темечком?! Хваленая «жажда свободы», тогда уже не сгибавшаяся под социальным гнетом?! Или же неандертальский тоталитаризм был слишком узок — угрюм для более широкой и общительной натуры гомо сапиенсов?!

Я бы предположил: нам попросту повезло. Середнячки-неандертальцы больше других нуждались в коллективном мозге, чтобы выжить средь умных и сильных – поэтому быстрей праотцев придумали простейшую модель социальной интеграции. И этим себя обрекли на гибельную изоляцию в маленьких коллективчиках. Мы же «ушли в леса», где в острейшей конкуренции с прочими неудачниками (остатками архантропов и палеоантропов) учились сочетать общественное и личное так, чтобы сумма коллективизированных личностей не превращалась в ноль.

Если неандертальцы успели себе позволить полное истребление всех «антиобщественных элементов», то среди уцелевших предков каждый боец был на счету. Тут уж не до селекции, тем более жесточайшей! Чтобы привлечь побольше защитников коллектива, приходилось людей заманивать, потворствуя всем «ненасытностям» разбалансированного организма чересчур мозговитых гоминидов, предлагая искусственные (суррогатные и сильнодействующие) средства удовлетворения индивидуальных и стадных инстинктов.

Когда, наконец, научились все это делать с нужною эффективностью – началась «верхнепалеолитическая культурная революция», достигшая апогея 35−30 тысячелетий назад и внедрившая великое множество разнообразных соблазнов в социальное бытие. Благодаря которым жизнь гомо сапиенсов за сравнительно короткий период стала намного сытней, красивей и интересней.

Прежде всего, подчеркну решительное сосредоточение кроманьонцев на «мегафауне». В результате чего их коллективы стали самыми многочисленными (до 100 человек) и сытыми. Они тратили минимум времени на выслеживание столь заметной добычи и получали максимум «удовольствий» от погони и избиения гиганта, загнанного в болото, расщелину или яму. Одна проблема – кочевать приходилось больше, но ведь это же развлечение, совмещенное с изучением!

Впрочем, ничто не мешало поедать по дороге все то, что само попадало под руку. Поэтому, если и было нечто, насыщавшее первобытных людей проще и сытнее загнанной мега-дичи, так оно доставалось тоже по преимуществу кроманьонцам. Против крупнейших толп силы не находилось.

А тем временем конкуренты, пренебрегавшие узкой специализацией и продолжавшие охотиться на все подряд, пятились перед численным превосходством, слабея по мере того, как им оставалась только мелкая и трудная добыча.

Не хуже приманки для брюха получилась приманка для духа. В рамках ориньякской культуры расцвело самое настоящее искусство, разнообразно украсившее все «сферы труда и отдыха». Если у неандертальцев находят лишь жалкие следы примитивных художеств, с помощью которых помечали соплеменников и исполняли простейшие коллективизаторские ритуалы. То кроманьонцы, точно взорвав пустоту скучнейшего палеолита, щедро заполнили Землю живописными орнаментами, ювелирными изделиями, пышными одеждами, картинами, музыкальными инструментами и т. д.

Среди всей этой «роскоши» особого внимания достойны культовые предметы: тотемы, амулеты, прочие приспособления для обрядов, игр, празднеств и т. д. Судя по всему, уже в те архаичные времена шаманы и прочие умники умели убеждать соплеменников, что общественное единство не акт насилия, а неизбежное следствие и радостное последствие происхождения от Великого Зверя или даже Кого-то Большего.

Многочисленность массовых мероприятий существенно укрепляла взаимопонимание и взаимоподдержку. В кроманьонских коллективах заботились друг о друге гораздо искренней и добросовестней, чем в неандертальских.

Постоянно перемещаясь вслед за стадами крупной дичи и переманивая лучших людей друг у друга, кроманьонские коллективы интенсивно обменивались опытом. Более того, старательно перенимали чужие достижения, «чтобы жить не хуже людей». Поэтому ориньякская культура при всем своем пестром многообразии выглядит примерно одинаково везде, где ее находят.

В качестве основного средства внутригруппового и межгруппового общения развивался вполне «человеческий» язык, где слова означали всё более общие понятия. Что создавало и улучшало абстрактное мышление.

Как только привлекательность общественной жизни стала достаточно сильной – в моду вошли изгнания недостойных и неприятных. Это сплачивало не хуже прямого насилия – стимулируя «добровольную социализацию и частную инициативу». Рвение во благо общества оказалось таким эффективным в присвоении природных ресурсов, что кроманьонцы размножались со скоростью, недоступной любым гоминидам прошлого.

Однако нельзя не заметить: чем больше коллектив потворствовал личным прихотям – тем быстрей деградировали члены такого коллектива. Поэтому, начиная с вершин ориньякской культуры, гомо «теряют мозги». По сравнению с теми, кто выстоял в эпоху неандертальцев, нынешняя генерация в среднем «безмозглее» на 400−450 см.³ (на целую шимпанзе — умнейшую обезьяну!). К тому же, мы — мельче, жирнее, ленивее, несмотря на все достижения физкультуры, медицины и высоких пиар-технологий. Можно сказать, в физиологическом отношении скатились до уровня гейдельбергских людей (полумиллионолетней давности), но при этом еще и разнежились. Особенно сильный спад наблюдается в последние 10 тысячелетий, отмеченных резким укрупнением человеческих сообществ. К сожалению, так и нужно: чем слабей и глупее особи, тем проще они сливаются в многоголового монстра.