краткий вариант книги
Диалектика собственности
как костяк мировой истории
(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)
| Назад | Содержание | Дальше |
Раздел II. Цивилизация
Глава 7. Соединение наций
Рубрика Ж. Франция
§ 57. Военно-патриотическое воспитание
Битвы взрастили Францию. Эта страна воевала почти беспрерывно. Но только войны времен противостояния Габсбургскому империализму определили французскую миссию в процессе соединения наций.
Франция вступала в борьбу с императором, приверженная католицизму и всемирному самодержавию не меньше Испании. Но сражаясь с тем, кто намного сильней и богаче, пришлось поставить на первое место универсально-патриотическую идеологию, изначально более широкую, чем феодальный национализм. Иначе б не получилось собрать под свои знамена множество разных народов. Только стремление к независимости Родины (как таковой) объединяло французов, голландцев, британцев и прочих, боровшихся с глобальным империализмом.
В результате предводители западноевропейских патриотов — французы не только выстояли против Габсбургов, но и в последующей борьбе с антифранцузским «Большим альянсом» создали самую сильную в Европе сухопутную армию, которая весь XVII в. наводила свои порядки, в том числе:
— помогла британцам расправиться с Республикой Соединенных провинций (Голландией);
— укротила Ганзу, итальянские государства и римского папу;
— поставила на место забияк, бесцеремонно рвущихся в «Александры Великие»;
— обеспечила тыл народам, сдерживавшим восточных монстров: Турцию и Россию, стремительно прираставшую азиатскими лесами и степями с помощью западных технологий.
При этом владения самой Франции существенно увеличились, а внутренняя социальная напряженность резко снизилась. Народности, ранее постоянно ссорившиеся и не желавшие становиться единым этносом, все охотнее уживались в рамках общего им Отечества. Более того, перманентная «галльская экспансия XVII в.» не встречала сопротивления со стороны новоприобретаемых соотечественников благодаря Присоединительным палатам (Chambres de Réunion), выдававшим отдаленное родство за «убедительное доказательство» монолитного единства: территориального, языкового, культурного, исторического
Почти добровольное присоединение к могущественной державе свидетельствовало о том, насколько идея Единой Родины, успешно противостоящей инородным и антинародным силам, ближе сердцу простых людей, чем Всеобщее Царство Божье. Даже самые темные простолюдины становились ражими патриотами и твердо делили мир на французов, «врагов» и «изменников». А уж «государственные умы» (вроде Ришелье и Мазарини — пусть итальянцев по крови), понимавшие силу идеи «общегосударственного родства», мастерски раздували «стадные инстинкты» во имя побед над менее патриотичными нациями. Именно Ришелье ввел в широкий оборот и сделал культовыми понятия «Родина» и «Отечество». «Кровь подданных может быть пролита только во имя Родины!»1 — проповедовал кардинал.
Лучшим пропагандистам вторили все вокруг, видя в «патриотических идеалах» лекарство от любых неурядиц и стимул для «небывалых» свершений. И, действительно, во имя Отчизны проливалось гораздо больше пота и крови, чем во имя Единого Бога и, тем паче, халявного золота. Ведь патриотам не требовалось понимание «заоблачных сущностей». Кровнородственные пристрастия, более сильные, чем корыстное самосохранение, легко сублимировались в любовь к соотечественникам.
Всенародное единение было бы невозможно без усиления абсолютизма. Только «твердокаменная» власть могла монолитно сплачивать и надежно защищать. В том числе в экономической сфере, где международная конкуренция обострялась из году в год.
Доминирование зарубежных барышников неизбежно вело к обнищанию (как в Испании), а захват чужих рынков сказочно обогащал. На таком понимании строилась «единственно верная» в те времена теория меркантилизма, требовавшая всеобъемлющей поддержки «национального производителя»: высоких ввозных пошлин, льготирования экспорта готовой продукции (при запрете вывоза сырья), ограничения прав иноземных коммерсантов, переманивания специалистов, огромных госинвестиций
Меркантилизм придумали итальянские и британские родоначальники политэкономии. Но предельно развитый патернализм именуется «кольберизмом» в честь суперинтенданта Франции – гениального управленца
Как следствие этих успехов, «абсолютная монархия Людовика XIV стремилась превратиться во всемирную, – по крайней мере, она давала повод к подобным опасениям и действительно внушала их Европе».2
«Французская мода не только стирала национальные различия, свободно проникая в раздробленную Германию, Италию и Испанию, но и сближала по внешнему виду отдельные сословия».3 «Французские книги имели широкий сбыт вне самой Франции. Литература других стран долгое время находилась в зависимости от французской».4
В политике то же самое! Абсолютизм «галльского типа» посильно перенимался. «Людовику XIV подражали почти все современные ему государи Западной Европы. Везде вводилась в жизнь одна и та же система».5 К началу XVIII в. патриотическая идеология по всей Европе сделалась авторитетней христианской религии. Мировая дипломатия перешла с латыни на французский язык, да и высший свет всей Европы заговорил по-французски. Почетный статус «столицы мира» закрепился за Парижем. А великолепный Версаль служил образцом для монарших резиденций.
§ 58. Просвещение тупика
Людовик XIV «сиял подобно солнцу» целых 72 года (1643−1715 гг.). И сиянье ослепляло, не позволяя заметить, как основной дефект всякого деспотизма превращается в изнуряющую патологию.
В начале правления «Величайшего короля» было предельно ясно, что за «голландскими» аграрными и промышленными технологиями – «светлое будущее». А к известной цели бюрократия «мчит» быстрее поклонников самотека, энергично круша препятствия.
Благодаря полиплодному севообороту с использованием травосеянья, кормовых культур и картофеля обеспечивалось стопроцентное задействование сельхозугодий, удвоение урожайности и «убойного веса» скота. Благодаря пооперационному разделению труда резко увеличивался выпуск мануфактурной продукции при существенном снижении издержек.
Все крупные предприятия Франции были «коронными» и получали поддержку огромного госаппарата. «Ненужных» собственников раскулачивали, востребованных – обогащали с помощью льгот и субсидий. Перераспределение национальных богатств в пользу растущей промышленности осуществлялось путем изъятия в виде налогов до 2/3 сельхозпродукции. Конечно, на этих налогах, прежде всего, жировали придворные и чиновники. А локальные деревенские бунты случались почти ежедневно. Однако быстрее налогов рос уровень потребления «всех слоев населения», потому что промышленный рост подстегивал производительность во всех отраслях.
К концу XVII в. проложенный голландцами путь закончился. И, оказавшись на пороге неведомого, французская бюрократия, чуждая, как обычно, творческим изысканиям, столкнулась с непосильными для нее проблемами. Имитируя бурную деятельность, аппарат буксовал и портился. Чиновники превращались в прожорливых паразитов, а экономика, «доедавшая» освоенные ресурсы, загибалась от дистрофии и разрушалась обостреньем противоречий.
Строгие моралисты, безусловно, правы в оценках преемников Людовика XIV. Его правнук и прапраправнук (Людовики XV и XVI) жили в свое удовольствие, систематически уклоняясь от королевских обязанностей: первый как ловелас и фразёр, второй как обжора и слесарь, оба – как подкаблучники. Меж тем, к 1780 г. госдолг Франции превысил 50 нацдоходов, при этом король растрачивал в 2,2 раза больше, чем собирал налогов. И от такого транжиры кредиторы спешили спрятаться.
И проблема отнюдь не в том, что любая династия со временем вырождается. От этой «беды» избавляют дворцовые перевороты. Здесь же сама система требовала новаций, чтобы вырваться из тупика тотального дефицита. Отставший от Франции мир лишь вступал в полосу исканий новых методов производства, а собственных новаторов бюрократия притесняла как «разрушителей достигнутого благополучия». Те же в отместку жаждали радикальнейших перемен — то есть, и в самом деле, тотального разрушения. «Хотите иметь хорошие законы? Тогда сожгите ваши!»6 — откровенно взывал Вольтер.
Таким образом, пока Людовики и их камарилья прекраснодушно обманывались доступными их пониманию «псевдоновшествами» многочисленных проходимцев, «уделом просветителей было отщепенчество, порождающее в их среде политический радикализм и мессианские настроения».7 Французские диссиденты (подпольщики и эмигранты) не искали усовершенствований, а остроумно доказывали, что у национального развития тот же враг, что и у них самих – абсолютная монархия вкупе с раболепствующим дворянством и лицемерным духовенством.
Так ведь всегда бывает! Эксцентричные радикалы не склонны взвешивать-уравновешивать. Они выхватывают «из жизни» то, что считают лучшим. Измышляют для него «Абсолютное совершенство». И неистово призывают расчистить место сочиненному идеалу, уничтожая всё, как «преисполненное пороков». Вот и оторванные от жизни французские просветители довели до умозрительного максимума «воинственный патриотизм», усмотрев в нем важнейший источник всех былых и грядущих свершений.
К этому времени короли столь долго и мощно сдавливали сословия, что те превратились в нечто достаточно монолитное, называвшееся «народом». Сей «туманный» сгусток, в основном состоящий из лишенного привилегий «третьего сословия», безмерно идеализировав, сочли настоящей Францией. А столь могучей и премудрой Деве – «Нации-Великанше» маленький жалкий король был совершенно не нужен, даже в роли простого слуги, а, тем паче, руководителя, испорченного всевластием. Таким образом, все задачи сводились к полному уничтожению абсолютизма, означавшему освобождение мощного народного организма от «противоестественных» оков. При этом не сомневались, что в условиях абсолютной свободы и равенства братское единство разовьется необычайно и сделает «гражданское общество» способным самостоятельно решать любые проблемы. Лишь на краткий переходный период подготовки-согласования соответствующего человеческому естеству «общественного договора» предусматривалась заботливая диктатура «истинных друзей народа».
Опыт для задуманной борьбы выискивали в истории. В этой связи Голландская и Английская «революции» оказались в длиннющем ряду тысячелетних попыток раскрепощения наций. Разумеется, сплошь неудачных – потому как в «невежественном» прошлом торжествовали кровожаднейшие тираны: «коронованные мерзавцы» и «плутократические клики». Правильную, но крайне несовершенную «демократизацию» радостно узнавали в войне за независимость США (1775−1783 гг.), в которой активно участвовали десятки тысяч французских «рыцарей народного суверенитета». Чистейшего ж воплощения Высочайших Идеалов ждали от собственной Родины – как самой патриотичной и наиболее просвещенной.
В качестве предварительных наработок грядущего мироустройства просветители сформировали современные представление о всенародной собственности – как достоянии всех поколений и подлинном базисе любых форм присвоения. С тех пор сведущие люди уже никогда не путали государственную собственность с «частной собственностью государя». Аналогичным образом всякую власть объявили формой народовластия, доверив лишь «массе в целом» прямо и непосредственно делегировать полномочия госорганам и должностным лицам. «Всякий, кто присвоит себе верховную власть, принадлежащую народу, да будет немедленно умерщвлен» - читаем в якобинской Конституции 1793 г.
§ 59. Революционный прорыв
«С тех пор как солнце находится на небе и планеты обращаются вокруг него, не было видно, чтобы человек стал на голову, то есть опирался на свои мысли и строил действительность соответственно им. Это был великолепный восход солнца. Все мыслящие существа праздновали эту эпоху. Господствовало возвышенное, трогательное чувство, мир был охвачен энтузиазмом, как будто лишь теперь наступило действительное примирение божественного с мирским».8 «Никогда и нигде так не ценилось ораторское искусство, как во Франции в 1789—1794 гг., когда силой слова решались вопросы жизни и смерти».9 Эти речи и воспламенявшиеся ими дела всколыхнули все человечество.
Сильнее всего шокировало воодушевление, с которым уничтожались «антинародные элементы». Эту стихийную чистку с беспредельною откровенностью узаконил Декрет Национального Конвента от 10 июня 1794 г., согласно которому интуитивно опознанных «врагов народа» гильотинировали без права на защиту. Перво-наперво за «предательство национальных интересов» обезглавили короля и его семейство (1793 г.). А потом за то же самое казнили свыше 45 тысяч еще тысяч 600 наказали «помягче».
При этом слова и дела самых лютых «антинародников» отличались от аналогичных деяний приговаривавших их к смерти «истинных народников» гораздо меньше, чем видения «Царства Божия» в разных стихах Апокалипсиса. А свыше 90% осужденных составляло простонародье.
Эта яростная борьба за «единство и нераздельность республики, благоденствие и безопасность французского народа»10 заслуженно называется Великой Французской революцией (1789−1799 гг.). Она изменяла всё, стараясь предельно возвысить Общенародное над личным и групповым.
Под лозунгом Руссо-Кондорсе «Одна нация – одна власть!» устранялось «противоестественное» разделение властей. Единственным законодателем-правителем-судьей признавался Народ, лишь временно заменявшийся якобы всенародноизбранными, а на деле самоназначенными патриотами-демократами. Согласно Конституции законы полагалось принимать исключительно на референдумах, судить – коммунальными сходками, управлять – силой общественного мнения. Но дальше «временных декретов» друзей народа, революционных трибуналов и правительственного террора демократия не продвинулась.
Потому что «Великий Народ-суверен» как был, так и остался продуктом воспаленного воображения распоясавшихся просветителей — умозрительным Супер-Субъектом, каковой лишь пытались создать. Неконкретность и разнообразие революционных начинаний приводили к тому, что равнодействующая всех сил была до крайности примитивна и вместе с тем разрушительна, как множество блеклых лучей собранных воедино огромным гиперболоидом.
«Поток революционного законодательства сметал старое право».11 Абсолютно всё централизовалось, унифицировалось и кодифицировалось. При этом распространялись единая метрическая система и «натуральный» (сезонный) календарь (не прижившийся в последующем).
Декреты о национализации имущества издавались почти беспрерывно, превращая любую мелочь в общенародное достояние, распределявшееся по-братски за символическую плату или вообще бесплатно, чтоб ни один «добрый патриот» не остался без доли Отечества! «Якобинцы, вводя распределение, хотели сделать собственность всеобщей. Они в своем XVIII в. уже были социалистами, или, скорее, коммунистами, — которые хотели «отменить» частную собственность вообще. Вся собственность должна была принадлежать государству. Каждому человеку было положено достойное жилище, средства для жизни, жена и дети. Каждый работающий должен был получать достойное жалование, но не более того. Были приняты суровые законы против «получения прибыли».12 Заподозренных в обогащении отправляли на гильотину как «социальных паразитов». Цены и зарплаты регулировались с предельной точностью и беспощадной строгостью. Налогообложение старались заменить добровольными пожертвованиями («контрибуцией патриотов») и повальными конфискациями «антинародных богатств». Товарный дефицит преодолевали «карточной системой».
Вслед за сословными уничтожались любые социальные разграничения и даже значимые различия. Причудливо-многослойную структуру феодального общества упростили до непосредственной связи равноправного гражданина с гражданским обществом, якобы не нуждавшимся в госнадстройке. Конфессиональные, классовые, имущественные, профессиональные, территориальные и прочие «сепаратистские» организации признавались «заговорщицкими» и запрещались под страхом смерти (Закон Ле-Шапелье 1791 г. и прочие в том же роде). Исторически сложившиеся провинции прямолинейно перекроили в типовые департаменты. «Санкюлоты» (беспорточники) с особенным упоеньем уничтожали всякого, кто выделялся богатством, образованностью, совестливостью, умом… «Ничто иное не могло так ублажить свирепое сердце трущоб, как эти убийства».13 «Нужно организовать деспотизм свободы, чтобы раздавить деспотизм королей!»14 – подначивал Робеспьер. Робкие протесты гуманистов-индивидуалистов подавлялись диктаторской властью национальных и общественных учреждений: комитетов, конвентов, советов, коммун, трибуналов, клубов, а, в конечном итоге, – пушками и гильотиной. Клич «Канониры, к орудиям!»15 – стал решающим словом в «дискуссиях» патриотов.
Эта кипящая лава выплескивала вовне революционные армии, неистово атаковавшие и тех, кто якобы оскорбил Республиканскую Францию, и тех, кто считался «угнетателем» хоть какого-то из народов. «Мир – хижинам, война – дворцам!»16 — звучало над всей планетой. Что свидетельствовало о том, как далеко ушел универсальный патриотизм «лучших сынов Отчизны» от кровнородственного национализма.
«Всемирные патриоты» смогли осуществить «конскрипцию» (фактически всеобщую воинскую повинность) и сражались с таким задором, что побеждали всех. И Франция мигом расширилась до небывалых размеров (удвоила свои владения), внушая мистический трепет всем остальным народам. Завоеватели верили, что именно им (в силу ль врожденной национальной доблести, по законам ли всемирной истории или по воле «Высшего Существа» – не важно!) предстоит избавить Вселенную от всяческой тирании и побратать человечество на основе «общественных идеалов», смутных, но окрыляющих и «верных для всех народов и на все времена».17
«Освобожденную» Голландию (конфедерацию) вкупе с Бельгийским королевством переименовали в Батавскую республику (1795 г.), Геную с Ривьерой и Транспаданию с Циспаданией (якобы олигархии) – в Лигурийскую и Цизальпийскую республики соответственно (1797 г.), Швейцарию (конфедерацию) – в Гельветическую республику (1798 г.), Папскую область (теократию) – в Римскую республику (1798 г.), королевство Обеих Сицилий (монархию) – в Партенопейскую республику (1799 г.)… «Эти республики задумывались как созвездие свободы, идущее в авангарде всего человечества. Такова была идеальная сторона. Но пропагандистское рвение не могло помешать присвоению богатств освобожденных народов для облегчения финансового бремени французского правительства. Эти войны все больше уподоблялись агрессивным войнам, которые вел прежний режим».18
§ 60. Губительная поспешность
Для успешной борьбы со всеми «тиранами» мира и упорядочения нараставшего хаоса внутренних и международных отношений требовался «гениальный кудесник — целитель, который сделает все для всех».19 И такой самородок выискался, затмив остальных кандидатов блеском своих триумфов, – Наполеон Бонапарт. При нем совершалось недолгое, но ярчайшее созидание Всемирной империи французского образца.
«Никогда не одерживалось более великих побед, не предпринималось более гениальных походов; но никогда и бессилие победы не обнаруживалось явственнее, чем тогда».20
Революционные преобразования – это всегда попытки заставить «косную глыбу материи» развиваться со скоростью мысли. Но торопыгам во все времена приходится возвращаться к разрушенному вчера, отказываясь от самых красивых проектов по причине отсутствия средств для их реального воплощения.
Построить Единую Европу Наполеону не удалось, потому что большие и взаимно-враждебные народы не сплачивались воедино со скоростью продвижения победоносных армий. Хуже того, побежденные видели в своих победителях, прежде всего, грабителей, как бы те не старались умерить свои аппетиты. Неистовый корсиканец до изнеможения стискивал то, что не успевало пропитаться крепкими взаимосвязями за жизнь одного человека. Поэтому истощение Наполеоновых сил и последующий развал несросшейся империи – абсолютно закономерны. Только кто бы сказал априори, что закончится раньше: энергия Бонапарта или процесс интеграции?! Пришлось проверять на практике, пройдя через славные подвиги и крушение всех надежд.
Подобно своим предшественникам – объединителям человечества, император Франции сначала хотел присвоить «непонятливые» народы, а уж потом осчастливливать их преимуществами совместного проживания, явно недооценивая энергичность сопротивления любого насильственному счастью! Уж очень не любят гомо сапиенсы, когда их жизнь перестраивают со скоростью «соображалки» одного гениальнейшего «выродка», особенно многократно – точно подопытных кроликов. Даже если во имя гармонии и мира на всей планете!
«Наполеон оказал особое влияние на то, чтобы кодексы были составлены подобно «геометрическим теоремам», ясным и простым языком»,21 – единодушно твердят юристы, рассказывая о том, как в кратчайшие сроки Монблан противоречивых и неполных нормативных актов превратился в 5 стройных исчерпывающих кодификаций,22 действовавших до середины ХХ в. и в основном заимствованных современным законодательством.
«Зря, – говорят разведчики, — Наполеон раздавал бесплатно научные разработки и прикладные изобретения французов. Сам за это платил большие деньги – а его враги пользовались практически даром. Это грубейшая стратегическая ошибка! Британцы такого не делали, и потому победили». Только можно ли ускорять улучшение мироздания без Бонапартовой щедрости?!
Кроме того, достоин упоминания вклад французского императора в развитие военного дела, пенитенциарной системы, «вертикали власти» и административной юстиции, а также введение госсобственности на природные ресурсы и арифметически-единообразного административно-территориального деления…
Мироустройство, насаждавшееся Наполеоном, безусловно, снимало множество застарелых проблем (частных, публичных, международных). Многое б охотно приняли, как это сделали позже — после «паденья диктатора». Но торопливому натиску «корсиканского выскочки» противились чрезвычайно, оправдывая себя не собственной слабостью, капризностью, ленью и тупостью, а «естественным здравомыслием» и «горячим свободолюбием».
Даже сегодня, когда многое из задуманного Бонапартом посильно реализовано (например, Европейский Союз) – филистеры предпочитают выпячивать мелкие недостатки и демонизировать неординарные достоинства Великого императора. «А нуждаются в этом завистливые люди, которых раздражает великое, выдающееся, которые стремятся умалить его и выставить напоказ его слабые стороны. Так называемое психологическое рассмотрение, всего лучше служа зависти, старается выяснять внутренние мотивы всех поступков и придать им субъективный характер, так что выходит, как будто лица, совершавшие их, делали все под влиянием какой-нибудь мелкой или сильной страсти, под влиянием какого-нибудь сильного желания и что, будучи подвержены этим страстям и желаниям, они не были моральными людьми. Какой школьный учитель не доказывал, что Александр Великий и Юлий Цезарь руководились страстями и поэтому были безнравственными людьми? Отсюда прямо вытекает, что он, школьный учитель, лучше их, потому что у него нет таких страстей, и он подтверждает это тем, что он не завоевывает Азии, не побеждает Дария и Пора, но, конечно, сам хорошо живет и дает жить другим. Известна поговорка, что для камердинера не существует героя — но не потому, что последний не герой, а потому что первый — камердинер».23
Эх, лучше бы присмотрелись, как гениальный ум соединяет Мир – многому б научились, многое б пригодилось даже совсем никчемным…
Нервозное нетерпение, нагнетаемое проблемами и неудачами, ускоряло развязку и усугубляло последствия! Наполеон клал на алтарь истории своих самых искренних последователей. Которых не клал – изматывал. «С 1800 по 1815 г. были призваны на службу 3 153 тыс. французов, не считая военнослужащих вспомогательных подразделений, из них погибло около 1 750 тыс. человек».24 Вслед за своими героями французские идеалы таяли на глазах. Франция ослабела и после разгромного Ватерлоо (1815 г.) уже не могла вернуться на прежнее место главного защитника общественных интересов. Великая революция и Великий император угробили безвозвратно Всемирное превосходство французского коллективизма!
Зато «Наполеоновский напор дал стагнирующим народам могучий толчок, выведший их из состояния оцепенения, вдохновивший их на самоопределение».25 Более того, сплотившись в борьбе с «узурпатором», венценосцы Европы сделались пламенными интернационалистами и народниками, восходя от локальных и временных союзов до «Всеобщего вечного мира» и «нерушимого братства государей Великих наций». Венский конгресс (1814−1815 гг.) и Священный Союз (1815 г.) «сознательно» перекроили карту Европы и объединили европейские монархии для предотвращения новых кровопролитий. И, когда б не «девятый вал» Промышленной революции, покатившийся из Британии, разрушая балансы сил, – всемирный союз монархов мог бы держаться долго, подавляя в народах тягу к «самоуправству» с помощью интернациональных миссий, типа подавления восстаний в Неаполе и Пьемонте (1820−1821 гг.), в Испании (1820−1823 гг.) и Венгрии (1848 г.).
Можно предположить, что под единым прессом побратавшихся самодержцев нации б постепенно объединились и устроили настоящую Всемирную революцию во французском стиле. Но как же теперь проверить столь опрометчивую гипотезу?! Ведь вскоре от самодержцев осталась одна экзотика в стиле ином — английском.
§ 61. Идейное послевкусие
Сломленная и разграбленная Франция больше не могла воплощать свои идеалы насильственно, в чем окончательно убедила эпоха Второй империи Наполеона III (1852−1870 гг.). Но у французских мыслителей еще доставало сил, чтобы предельно очистить «Всеобщую идеологию». «Никогда еще философия не стремилась так упорно к обладанию миром и вместе с тем никогда не была так чужда ему».26 И у нее родились ультралевый социализм-коммунизм и ультраправый расизм-нацизм.
Сразу же после уничтожения якобинской диктатуры началось триумфальное шествие социалистических и коммунистических прожектов Бабефа, Сен-Симона, Фурье, Кабе и прочих.27 В середине XIX в. их дело продолжили такие теоретики, как Прудон и Бланки, а так же великое множество зарубежных последователей. При пестрейшем разнообразии терминологии, фантастических подробностей и прикладных программ во всех прожектах данного направления присутствует высокоразвитый интернационализм. Проповедь национального единства совершенно вытеснена призывами к всечеловеческому единению на основе общественной собственности под лозунгом «Все люди – братья!»28.
Предполагалось, что под воздействием социалистической пропаганды, локальных экспериментов и, если потребуется, вооруженных восстаний весь мир преобразуется в федерацию самоуправляемых общин (коммун, фаланг
Более умеренные социализаторы разработали основные элементы концепции «социального государства», вошедшие во многие современные Конституции и призванные обеспечивать правовой баланс частных и общественных интересов.
С другой стороны, как бы раскаиваясь в интернационалистических «заблуждениях», якобы сделавших французов беспомощными перед лицом «здорового эгоизма» прочих народов, французская мысль создала нацистскую версию общественной идеологии. Родоначальником расизма выступил Ж.А. де Гобино с «Опытом о неравенстве человеческих рас» (1853 г.).
Чистой теорией дело не ограничилось. Теоретики, как могли, воплощали свои наработки: вели активную пропаганду, создавали «общины будущего» (большей частью в Америке), участвовали в политической борьбе и народных бунтах.
Огромную популярность по всему миру приобрела интернациональная версия общественного единства, близкая многим сторонникам общечеловеческих ценностей и всемирной гармонии. Однако абсолютное большинство социалистических и коммунистических сект долгое время оставалось мелкими группировками чудаковатых мечтателей и взбалмошных террористов, витавших среди химер буйного воображения.
Их высшее достижение – кровавые пепелища Парижской коммуны (1871 г.), строившей 70 дней «светлое будущее всего человечества» в окруженной немцами столице Франции. В Декларации «К французскому народу» от 19 апреля 1871 г. коммунары обещали: «своими битвами и жертвами возродить интеллектуальное, моральное, административное и экономическое превосходство, славу и благоденствие французской нации» и, в конечном итоге, «сделать власть и собственность общим достоянием». Но мир увидел лишь пламенный ад, устланный не благими намерениями, а телами врагов коммунизма и его адептов, сбежавшихся на зов Парижских единомышленников.
Тем не менее, в последующем социал-демократическая и коммунистическая идеологии сумели создать массовые движения, которое до сих пор популярны во многих странах, включая, конечно же, Францию.
Что касается расизма, то и он достаточно долго не заходил дальше пропагандистского шовинизма Ж. Буланже (буланжизма) и маргинальных ультрас. В последующем дело Дрейфуса (1894−1906 гг.), успехи Народного фронта (1936−1938 гг.) и «Сопротивления» (1940−1944 гг.) показали, что нацизм во Франции не пройдет. Однако ему, как и социализму, предстояло сделаться масштабнее и ужаснее в государствах, не изнуренных и не наученных Наполеоновским империализмом.
| Назад | Дальше |