краткий вариант книги
Диалектика собственности
как костяк мировой истории
(октябрь 1982 г. – апрель 2013 г.)
| Назад | Содержание | Дальше |
Раздел I. ГЕНЕЗИС
Глава 2. «Присваивающее хозяйство»
В предыдущей главе показано, как увеличение объемов присвоения «косного вещества» усложняло биосферу и требовало более ёмкого разума для успешного выживания. Когда ж индивидуальный разум достиг предельно-возможных объемов – гоминиды, борясь друг с другом, научились формировать «общественное сознание».
Первая модель настоящего общества, созданная неандертальцами, — маленькая изолированная коммуна — основывалась на тотальном подавлении личности и сама себя опустошала. В противовес ей кроманьонцы создали нечто более жизнерадостное, побуждающее личность добровольно служить коллективу. Тем самым «самоподавление стало составляющей (нашей) жизни».1
История показала, что кроманьонское соцустройство долговечней и эффективней неандертальского. Столкновение двух систем закончилось очень быстро. Когда кроманьонцы потоком покатились по Старому Свету – остатки неандертальских общин попрятались и окончательно вымерли (28 тыс. лет назад) в Крымских, Балканских, Альпийских и Пиренейских горах, не рискуя спускаться туда, где гонялись за крупной дичью наши веселые пращуры. Только в самых глухих местах уцелели весьма самобытные — звероподобные гомо, отставшие от локомотива истории на сотни тысячелетий и выжившие лишь потому, что в их краях мегафауна не водилась.
Однако, чем слаще жизнь – тем быстрее она заканчивается.
§ 6. «Общество потребления»
Гомо сапиенсы размножились шире и гуще своих предшественников, присваивая намного больше того, что требовалось для элементарного выживания. Судя по телесам «палеолитических Венер», увековеченных множеством сохранившихся статуэток, наши праматери кушали с удовольствием. Да и на «красоту» тратили горы шкур, перьев, камней, костей, стеблей, палочек, красящих веществ
Кто бы тогда представил, чем это может закончиться?! Окружающий мир казался абсолютно неистощимым. Всегда находились новые места – полные вкусных гигантов. Открывались и новые земли, не тронутые гоминидами: Океания и Австралия (примерно 45 тыс. лет назад), Америка (15 тыс. лет назад). К тому ж, с приближением голоцена2 арктические льды отступали на север, и крупная дичь плодилась на заливных лугах, еще не покрывшихся лесом.
В условиях «изобилия» повсеместно складывались общественные отношения, очень близкие к марксистскому идеалу – то есть основанные на принципе «от каждого по способностям – каждому по потребностям».3 Всякий член первобытного коллектива посильно участвовал в совместной охоте и более-менее полно насыщал свои плоть и дух. Коллективная форма собственности была предельно чистой, практически незамутненной частными интересами. Ведь охотились сообща, и не было никакого смысла дробить и обособлять то, чего хватало всем с избытком. Так и сегодня никто не делит воздух или солнечный свет: трудно ж и бесполезно.
Несомненно, кто-то из «охотников на мамонтов» обжирался сильнее других либо имел лучшие вещи (оружие, украшение, прочее). Кто-то был сильнее или авторитетнее, краше или хозяйственней. Но стоит ли придавать значение этакой малости?! Предки не придавали. И только нынешние ученые, чутко улавливающие зыбкий прообраз грядущего в едва различимых зародышах, говорят о «нестрогой личной собственности» на предметы индивидуального пользования (орудия труда, бытовую утварь, наряды). Однако же признаются, что при такой «нестрогости» каждый соплеменник мог взять без спроса («апроприировать») любую «чужую» вещь.
Случались, конечно, и трудные времена. Всевозможные катаклизмы мгновенно уничтожали тысячи первобытных групп, отчаянно дравшихся за уцелевшие крохи жизненных ресурсов. Но подобные ситуации необходимо признать досадными исключениями в те далекие времена, когда наша планета в целом изобиловала крупной дичью, точнее — количество этой дичи существенно превышало потребности гомо сапиенсов.
В современной науке этот необузданный паразитизм принято называть «присваивающим хозяйством».4 Колоссальную ж продолжительность кроманьонского дармоедства (десятки тысячелетий) – объясняют не тем, что «разумная саранча» слишком лениво обгладывала высокоразвитую биосферу, а тем, что нашим далеким предкам якобы тяжко давались первоначальные знания и изобретения.
С этим бессмысленно спорить – действительно, очень трудно двигать науку и технику силами маленьких коллективов, где «гении» появляются далеко не в каждом поколении. Однако ж ирония в том, что познание с творчеством не очень-то и востребовались: всякий, кто своей неуместной любознательностью или чрезмерной активностью мешал наслаждаться постледниковым изобилием, заслуженно воспринимался как докучливый извращенец. Поэтому любые новации пресекались многочисленными табу. Слишком настырных «новаторов» безжалостно изгоняли, если не убивали! Покладистых оставляли (но только на положении униженных чудаков) на случай мыслительного запора и ради разноображивания дополнительных удовольствий.
«Продолжительность рабочего дня у первобытных племен, вопреки распространенным представлениям о постоянной борьбе за существование, продолжалась всего 3,5−5,5 часов и примерно 150 дней в году».5 И пока процветала праздность – ориньякская культура огрублялась и вымывалась сумбурным потоком «мод»: орудия упрощались – украшения изощрялись.
Однако не стоит думать, будто бы древнейшие тунеядцы чувствовали себя абсолютно удовлетворенными и не умели похвастаться «трудностью бытия». Они, наверняка, не меньше своих потомков мечтали о более разнообразной и легкой халяве: «рогах изобилия», «скатертях самобранках» и прочих источниках «благ полным потоком». Однако «чуток поднапрячься» ради более высокого уровня благополучия почти никому не хотелось.
Вопреки самоотверженным проповедям «умников и пророков», без устали предрекающим близкий «конец света», – люди в своем большинстве ищут «место для шага вперед»6 только тогда, когда освоенные ресурсы явно подходят к концу. А «мечты о чем-то большем»7 остаются уделом немногих истинных и множества мнимых «Спасителей», принимаемых на часок, распинаемых за «чрезмерности».
§ 7. Крах гигантомании
Стратегия сосредоточения на мегафауне, хоть и обеспечивала «победоносное шествие» по планете, – истощала свой узкий кормовой сегмент «стахановскими темпами». Тому же способствовало выдумывание дополнительных удовольствий, делавших кроманьонское общество привлекательней неандертальского. Иначе говоря, все основные преимущества кроманьонского социума со временем оборачивались величайшими недостатками.
За десятки тысячелетий специализации на крупной и легкой добыче кроманьонцы, пренебрегавшие мелким и трудным, разучились его присваивать. А тем временем в местах распространения гомо сапиенсов исчезали мамонты, мастодонты, слоны, носороги, бегемоты, северные (большерогие) олени, буйволы, бизоны, зубры, туры, овцебыки, гигантские ленивцы и броненосцы (глиптодонты), пещерные медведи и львы, саблезубые кошки и прочие гиганты, в большинстве своем известные нам благодаря палеонтологии. Одних съедали, других уничтожали как опасных врагов, третьих лишали пищи или среды обитания. Примерно с такой же скоростью пропадали и самые броские «фрукты-овощи».
Динамика погружения человечества в пучину «первого всемирно-экономического кризиса» и «белкового голодания» приблизительно такова.
Первой опустошили Австралию (примерно 35 тыс. лет назад), где ради очередного обеда из хорошо прожаренных великанов (трехметровых кенгуру, травоядных размером с бегемота, крупных нелетающих птиц
Австралийский трагический опыт никого ничему не учил, да и вряд ли распространялся. Через 10 тысячелетий то же самое повторилось на прародине человечества – в тропиках и субтропиках Старого Света (Африки и Южной Азии) мегафауна сохранилась лишь в считанных экземплярах, затаившихся в непроходимых джунглях.
С особой тщательностью, как и положено последним «сусекам», были вычищены Северо-Восточная Евразия (12 тыс. лет назад) и обе Америки (11,5 тыс. лет назад). Американский пример показателен: весь Западный континент заселили и истощили за пару тысячелетий (а возможно, и за 5−6 веков), используя копья и дротики с очень острыми плоскими наконечниками из кремня и роговика.8
Таким образом, самый первый триумф человечества отчетливо продемонстрировал, сколь неприглядна реальность на фоне умозрительных идеалов. Казалось бы, если общественный разум способен совершенствовать бытие, делая пригодным для жизни нечто ранее непригодное, то пусть бы и строил «свой Рай» из ни кем не востребованного «косного вещества», оставив дикой флоре и фауне ее традиционные источники существования. Ан нет, перво-наперво люди по праву сильнейших присвоили и сожрали самые лакомые куски, особо не задумываясь о последствиях и, уж тем более, о своем «Великом преобразовательном назначении».
§ 8. Родовые войны
Исчезновение мегафауны везде завершалось быстро. Для кроманьонцев – нежданно. Тем не менее, кроманьонские коллективы успевали размежеваться и ранжироваться на избранных и изгоев.
При первых же признаках дефицита крупной и легкой добычи, присвоение перестало быть «неопределенно общественным» - и становилось «акцентировано общинным» (коллективным). Ведь теперь группировка, присваивавшая «мамонта», отчуждала его у других – фактически отнимала в результате реальной драки. Тем самым, война между сапиенсами делалась самым важным и почетным занятием – стержневым метод присвоения. Этот период заслуженно считают самым кровавым в истории человечества, поскольку 2/3 людей погибало в междоусобицах.
В боевой обстановке усиливалась контрастность деления на «своих и чужих». Что превращало «свободные объединения» в замкнутые «роды», подобные неандертальским. Только на этот раз в сплочении коллектива не меньшую роль, чем табу, играла приязнь-неприязнь, традиционный мотив формирования кроманьонских общин. В результате они становились все дружней-однородней внутри и враждебнее-обособленнее вовне.
Новый вид коллективного присвоения — родовая собственность был намного четче и жестче прежнего – с чужими почти не делились, растратчиков родового достояния строго карали. Да и в целом внутриобщинные отношения существенно изменились.
Для победы над другими родами требовались способности выше прежних — достаточных при охоте на мамонтов и избиении примитивных гомо. Вновь обрело актуальность совершенствование оружия, боевых навыков, организации совместных действий
Можно и по-другому – побеждать не умением, а числом. Но численность кроманьонского коллектива испокон ограничивалась естественными пределами: не меньше людей, чем требуется для убийства крупного зверя, но и не больше, чем сможет этой добычей насытиться?! Чтобы сломать традицию и научить сородичей жить в более крупных и сложных коллективах – требовались недюжинные организаторские способности.
Короче, хоть так, хоть этак, а крупная дичь, как правило, доставалась тем общинам, которые лучше конкурентов поощряли в своих рядах индивидуальную мудрость, доблесть, сноровку и иные «выдающиеся качества». А потому на смену коммунистическому принципу распределения «по потребностям» пришел почти социалистический «по способностям и заслугам». Бесталанные чаще других изгонялись на произвол судьбы.
Где оргработе и стимулированию «личных достоинств» уделялось надлежащее внимание – наверху оказывались вожди и шаманы (зачастую вожди-шаманы). Под их «мудрым руководством» лучше росли численность и организованность коллективов, распространялось «настоящее (профессиональное) оружие», расцветали религия и искусство.
Так потребительский дефицит, обостряя межродовую конкуренцию, помог выдающимся личностям самореализоваться и вытолкнуть на более высокий уровень всю систему общественных отношений. Где коллективный разум стал намного крупней и сложнее, а потому продуктивней.
Однако то была прощальная вспышка культуры добытчиков крупной дичи. Изобилие для избранных закончилось гораздо быстрее, чем изобилие для всех. И самые развитые племена оказывались в эпицентрах исчезновения мегафауны. То есть были обречены на взаимное истребление. В то время как племена-изгои, державшиеся на безопасном удалении от «битв до последнего мамонта», имели возможность выдумывать новые способы коллективного выживания. Или хотя бы дичать до уровня питекантропов.
Образно говоря, сильнейшие дольше всех хватались за изобильное прошлое и канули вместе с ним. А слабейшие поневоле лепили иную жизнь.
§ 9. «Слабость как сила»9
Везде, где заканчивалась мегафауна, повторялось одно и то же – повальное людоедство. Потому что, истребляя самое крупное зверье, человек, в конце концов, сам оказывался наиболее сытной добычей. К тому же, война приучала «охотиться на людей». От безысходности поедали даже самых близких родственников (прежде всего, маленьких девочек), но все-таки по инерции предпочитали чужаков.
За редчайшими исключеньями, высшие животные не едят себе подобных. Да и нам каннибализм, безусловно, противоестествен. Но, имея разбалансированный чрезмерным мозгом организм, люди становятся способными подавлять биологические рефлексы. Первыми людоедами были гомо-антецессоры,10 обитавшие в Европе 1 200−800 тыс. лет назад. С неандертальских времен массовый каннибализм сопутствовал всем голодоморам. Ведь подавление биологического социальным понижало порог сопротивления всему противоестественному. Среди гомо сапиенсов даже в благополучные времена людоедствуют не только особые психи, но и вполне вменяемые любители «особенных» ощущений. Ещё бы – сапиенсы, как никто, приучены обуздывать естественное отвращение ради дополнительных удовольствий.
Однако каннибализм не может оставаться главным промыслом долгое время. Ведь среднестатистический «Бармалей» в течение жизни съедает несколько сотен «мам и пап» или до тысячи «Ванечек-Манечек»11 – меж тем, самая плодовитая женщина рожает менее полусотни «потенциальных жертв». Значит, при «победившем каннибализме» люди должны самоликвидироваться в течение нескольких поколений.12 Так и произошло: за один XCV в. до н.э. народонаселение сократилось в 15−20 раз (до 100−150 тыс. особей), оставив археологам горы человеческих костей, обглоданных человечьими же зубами…
Пока сильнейшие самоликвидировались, на освобождавшиеся места пробирались бывшие аутсайдеры — те, что выпали из борьбы как недостаточно умные, сильные и (или) амбициозные. Насильно лишенные первобытного изобилия – они научились выживать там, где добыча слишком мелка и шустра, неприметна и труднодоступна. Многих такие трудности окончательно доконали или вернули к звериному образу жизни. В то же время нашлись коллективы, сумевшие приспособиться, не разрушив своей социальности.
Особенно преуспели сообщества, настойчиво культивировавшие терпенье с предусмотрительностью – умение сдерживаться сегодня, чтоб не погибнуть завтра. Подобно неандертальцам, они устанавливали и поддерживали строгие «нормы довольствия», в том числе пищевого и сексуального. Неандертальского ригоризма, разумеется, не достигли, но и гораздо меньшего вполне хватило, чтобы выжить среди отверженных.
Задумаюсь: почему жалкие слабаки умудрились выстоять, когда «сильные да смелые головы сложили в поле, в бою»,13 не найдя конструктивного применения своему более продвинутому уму, более твердому характеру и многим иным достоинствам?! Полагаю, вполне логично, что самые развитые и энергичные быстрее других исчерпывают источники собственного могущества. А всё посредственное и ленивое тянется, как тоска, будто б не истощаясь. Там, где широкой натуре героя так гибельно невтерпеж, – «претерпевшие до конца спасутся».14 Дождавшись момента, когда необузданные «гераклы да самсоны» поубивают самых свирепых зверей и друг друга, «кроткие наследуют Землю»!15
Разумеется, новые «хозяева жизни» выглядят столь невзрачно на фоне своих могучих предшественников, что такой поворот судеб кажется несправедливым. Но разве «разумное воздержание» не достойно своей награды. Да и где б мы теперь торчали без предприимчивой братии, способной себя ограничивать ради грядущих прибылей?! Присмотримся ж повнимательней к типичным представителям мезолита, процветавшего в разных местах Старого Света 17−8 тыс. лет назад (раньше всего на Ближнем Востоке, позже всего в Прибалтике), а во многих местах Новом Свете до начала колонизации (XVI в.).
У них не только тело и мозг заметно миниатюрнее – но и каменные орудия гораздо мельче, за что и названы «микролитами» и «отщепами». Их рацион бескровней: большей частью — растительная пища, рыба и моллюски. Многослойные кожаные доспехи исчезли, и уцелело лишь жалкое подобие прежнего боевого вооружения, в том числе небольшие луки вместо мощных «копьеметалок». Одновременно с военным выродилось и прочее искусство. Зато эти «мирные люди» обзавелись собаками16 и сами, почти как собаки, выучились отыскивать мелкую дичь, съедобные корешочки, маленькие плоды и зерна.
Если ж охарактеризовать одним словом, чем мезолит отличался от палеолита, – то это будет слово «разнообразие». Ведь каждый вид малодоступной добычи требовал особых орудий и навыков, а не однообразных загонных технологий с тяжеленными камнями и кольями, как прежде.
Потому-то «универсальное развитие личности» надолго ушло в мифологию, и наступила эпоха «узкой специализации». Каждый коллектив сосредотачивался на нескольких промыслах, что позволяло на одной территории уживаться и даже обмениваться добычей множеству разно-специализированных родов. Точно так же внутриродовое разделенье труда сделалось единственным способом развития соответствующих видов деятельности до востребованного совершенства. Особым вниманием ученых обласканы тогдашние успехи гончарства, пряденья и ткачества, а также то, что женщины сделались «домохозяйками», а мужчины – «добытчиками».
Процесс разделенья труда крошил коллектив на атомы и порождал подобие частной собственности. Высококлассный профи практически не нуждался в содействии малосведущих сородичей и не мог допускать общественного (по сути «нецелевого») использования своих высокоспециализированных орудий. Да и простой человек мог справиться со средней и мелкой дичью без посторонней помощи. Таскаться ж повсюду толпами – только распугивать живность. Поэтому каждый старался выделить и обособить нечто сугубо личное из общего достояния.
В то же время многочисленные преимущества взаимопомощи, тысячелетние традиции, межличностные симпатии, заботы о продолжении рода, соображения безопасности, ритуалы, празднества и прочие социальные блага вынуждали держаться вместе, сохраняя верховенство общественных интересов и доминирование коллективной собственности. Но при этом индивидуальное не только успешно противостояло общественному, но и заслуженно считалось очень важной общественной ценностью. Ведь от личного мастерства и усердия теперь очень сильно зависело благополучие рода в целом, беспрестанно балансирующего на грани выживания.
Чтобы найти и углубить-расширить собственную нишу на оскудевшей планете, «мезолитчикам» приходилось усиленно нагнетать «творческую атмосферу», а заодно удерживать особо одаренных соплеменников славою и почетом, доппайками и иными льготами. В результате складывался синтез потребительского аскетизма в стиле неандертальцев со стимулированием творческой активности в стиле лучших охотников на мамонтов.
Создание и поддержание такой комбинации нравов позволяло вождям-шаманам прихватывать все больше полномочий, а заодно и благ, «стимулирующих руководящую деятельность».
Кроме единой власти, требовался некий центр для сплочения разрозненно действующих общинников. Им стал малоподвижный родовой очаг. Именно здесь хранились припасы, изготавливались орудия и развивались ремесла. Здесь же старательно шлифовались замысловатые правила распределения «по справедливости» – один из важнейших механизмов поддержания общественного единства и регулирования имущественных отношений.
Разумеется, у очага распоряжалась его хозяйка – отсюда матриархат, состоявший не только в определении родства по материнской линии, но и в реальном верховенстве женщины (легендарной «Великой матери»). Правда, в целях ограничения рождаемости и обузданья распущенности взрослые мужчины вновь держались особняком и под женскую «юрисдикцию» попадали довольно редко.
§ 10. Абсолютный предел присваивающего хозяйства
На земле, хорошенько очищенной от гигантских хищников и могучих героев, беспрепятственно размножалась всякая «мелюзга» - типа овец и коз. А с нею «некрупные» люди, собиравшие с миру по нитке.
Причем размножались лучше предшественников! Ведь мегафауна, отнимая у прочих животных огромные территории, потребляла лишь незначительный процент того, что на ее месте могли бы совместно присваивать миниатюрные особи. Поэтому каждый килограмм исчезнувшего мамонта или саблезубого тигра заменили пуды и центнеры средней и мелкой живности.
Безусловно, не вся она могла использоваться людьми. Но, научившись ловить все хоть сколь-нибудь пригодное для человека, мелкотравчатые добытчики получали с одного гектара намного больше калорий и иных «потребительских благ», чем самоистребившиеся гигантоманы.
Кроме того, для охоты на коз и защиты от волков сил требовалось гораздо меньше, чем для охоты на мастодонов и смилодонов – поэтому охотничий коллектив мезолита мог сжиматься до минимума, заселяя те ниши, где раньше не выживали более крупные и прожорливые сообщества «охотников на мамонтов». Правда, при таком уплотнении окончательно уничтожили всех примитивных гоминидов.
Принцип «чем мельче – тем гуще» сработал, и на пике мезолита (10 тыс. лет назад) по Земле расселилось около 7 млн. гомо сапиенсов, в то время как палеолит в лучшие времена мог похвастаться только 3 млн. разнообразных гомо, да и те растаяли с разгулом каннибализма.
Но когда все земные угодья, способные прокормить хотя б одного человечка, получили себе потребителя (порою не одного!) – мезолит, подобно палеолиту, исчерпал возможности сравнительно мирного экстенсивного роста. И людям пришлось опять: драться за место под солнцем, «затягивать пояса», изыскивать «дополнительные возможности» наращивания объемов и качества присвоения.
Этот период всемерной интенсификации каменных технологий зачастую сравнивается с нынешним «научно-техническим прогрессом». Действительно, много сходного! Каменные орудия и технологии «присваивающего хозяйства» модернизировались довольно быстро и изощренно, в том числе:
— зримо улучшилось качество обработки камней (ученые отмечают высокоразвитое пиление, сверление и шлифовку);
— резко расширился перечень используемых материалов (видов камней и иного ископаемого сырья, деревьев, трав, костей
— появилось множество ранее невиданных орудий, в том числе сложносоставных (комбинированных);
— обработка и хранение пищи достигли таких высот, что заготовленных припасов хватало на много месяцев.
Правда, общий объем потребления древние виртуозы существенно не повысили. Ведь, улучшая качество присваивающих технологий, добивались лишь одного – перераспределения наличной «флоры и фауны» в свою пользу без измененья общего количества подлежащих присвоению благ и коэффициента их присваиваемости, давно уже близкого к 100%.
Поэтому демографический рост не просто остановился, а превратился в традиционную для слишком прожорливых видов кривую резких падений и взлетов. Размножение людей истощало природу, повышая людоедство и смертность. Уменьшение численности сапиенсов позволяло восстановиться растениям и животным. Что вызывало очередной демографический бум — недолгий, но очень стремительный.
Уничтожить всю мелкую и среднюю живность, подобно мегафауне, у предков не получалось. И не только потому, что «мелочь» была слишком шустра и скрытна. Но главным образом, потому что постоянные голодовки приучали изначально рачительных мезолитчиков все бережней относиться к природе, все старательней ограничивать собственные аппетиты.
Таким образом, на рубеже мезолита и неолита складывался баланс между естественной урожайностью природы и человеческим потреблением (в Старом свете это впервые происходило на Ближнем Востоке 10−8 тыс. лет назад). Беда лишь, что каждое племя отдельно приучалось жить в гармонии с природой. И это в особо плодородных и поэтому людных местах нагнетало бескомпромиссную борьбу, преобразовывавшую человеческую жизнь самым радикальным образом.
| Назад | Дальше |