автор: Пласковицкий А.Л.

Триада
(книга размышлений о Карле Марксе, Фридрихе Энгельсе и марксизме)

Раздел III.
очерк Формирования марксизма
в качестве массовой идеологии
(на основе лекции, прочитанной 18 апреля 2007 г.)

«Маркс!

       Встает глазам

              седин портретных рама.

Как же

       жизнь его

              от представлений далека…»286

Теперь проза: «Он — настоящая энциклопедия во всех областях современной науки и политики. Владеет даже давно забытыми языками. Способен работать во всякий час дня и ночи, после еды или натощак, быстро пишет и сообразителен, как черт. Наиболее сведущ в политической экономии, и его оригинальная критика этой буржуазной, насквозь классовой науки дала смысл всему моему существованию. К сожалению, я сам прихожу ко всему слишком поздно, поэтому всегда следую по его стопам».287

Как Вы думаете, кто это и о ком? Самый распространенный ответ: «Энгельс о Марксе». А между тем, все наоборот.

Прошло 126 лет с тех пор, как основоположник марксизма «умиротворенно уснул» в своем кресле (14 апреля 1883 года). А его до сих пор, так плохо знают. Да и диамат с истматом в отличие от мата все учили и почти никто не знает. Мне самому после трех десятилетий (уже десятилетий!) изучения марксизма стало вдруг интересно, как же Карлу Генриху удалось «найти созидательное слово для определения «грубо насущной потребности»?!

1. «Когда б Вы знали, из какого сора»

Со слов одного, очень осведомленного партийного лидера он «был обаятельным, приветливым человеком, который придерживался девиза, что соль жизни — это вино, женщины и песни».288 Партиец слишком плохо понимал Энгельса и любил велеречивые глупости, вроде процитированной. Но даже такая глупость содержит живые зерна.

Симпатяга Фриц рос и воспитывался среди фанатичных пиетистов (евангелистов) Вупперталя289, в одном из самых ортодоксальных семейств Бармена. Страстно пел в церковном хоре. С мужем родной тетки — будущим духовником (главным придворным капелланом) прусского короля дружил. Якоба Беме (изощренного и туманного религиозного мистика) искренне почитал и усердно штудировал…

Собственную религию (лучше лютеранства, героичнее сказаний о Зигфриде и Вильгельме Телле) Фридрих задумал еще в гимназии. При этом всерьез мечтал «повергнуть старый мир в руины».

Постепенно разобрался: новое вероучение, претендующее на популярность, должно, угождая интеллектуальной моде середины XIX века, иметь тесную связь с наукой, а не с богословием290. И уж, конечно, не с бизнесом, которым он, старший сын капиталиста Фридриха Энгельса-старшего, был вынужден заниматься, «ощущая спинным мозгом» злобные и завистливые взгляды своей будущей паствы.

Однако с нужными науками и подтверждающими их успешное освоение дипломами вышел полный «швах»! Где способностей не хватило, где отец со своей коммерцией дорогу перешел. Гимназия и так осталась незаконченной.291

Купить диплом (а, тем более, научную степень) в те времена было намного сложнее, чем сегодня. Да и понятия о чести были куда возвышенней сегодняшних. Поэтому «грязный подлог» виделся пылкому юноше делом весьма постыдным, грозящим позорным разоблачением. Да и деньги на подобные «шалости» Энгельс-старший никогда б не позволил истратить.

«Я вовсе не доктор и никогда не смогу им стать: я всего только купец и королевско-прусский артиллерист»,292 – сознавался он раз за разом в письмах дипломированным ученым.

1.1. «Ходу, думушки резвые, ходу!»

В Берлине заканчивалось лето 1842 года – заканчивался и срок военной службы. Двадцатиоднолетнему сыну прусского нувориша — дембелю 12-ой роты гвардейской пешей артиллерии, «светило» максимально возможное воинское звание (обер-канонира293), но он предпочел жену полковника — и в наказание «отрабатывал» передвижение по-пластунски на грязном полигоне. За очередную шуточку: «Я выбрал ложе, а не лужу» схлопотал гауптвахту от подслушивавшего рогоносца.

Под арестом много читал и размышлял о горестях человеческих. Неожиданно (не без влияния вражды к «частной собственности» на жен) осознал себя приверженцем новомодного «коммунизма», то есть непримиримым противником всего частного и приверженцем всего коллективного. Там же с учетом недавно прочитанных книг: «Жизнь Иисуса» (1835−1836) Д. Ф. Штрауса и «Сущность христианства» (1841) Л. А. Фейербаха — продолжал сочинять новую, прогрессивную и научную веру «без Бога и без Героя». Такую, чтобы ничто не унижало столь свободолюбивых людей, как он сам, чтобы ничто не напоминало антинаучные и мистические догматы дискредитировавшего себя христианства.

К моменту выхода на свободу окончательно ополчился против корысти как источника всяческих бедствий, главного врага всех «подлинных гуманистов». «Нужно, – думал юноша, – поднять на борьбу с частнособственнической ненасытностью все прогрессивное человечество. Чтобы как можно скорей уничтожить эту, всем ненавистную гадость, самое гнусное порождение капиталистической системы! Любая свобода без экономической обеспеченности – ничто! Не буржуазное равенство прав, а полное равенство возможностей — вот истинная цель. Нужно убедить в этом всех (особенно обездоленное большинство), чтобы действовали сознательно, как люди, а не разрозненно, как атомы — и тогда восторжествует «человечность» - гуманизм в самом высоком, самом объединяющем смысле этого слова! Сами-то простаки не додумаются…».294

Где тут заканчивается осознанная логика и начинается слепая вера?

Разумно предполагать, что механизированная индустрия может накормить всех. Опыт подсказывает, что жадные не любят делиться даже тем, чего у них в избытке, и уж, тем более, не стремятся облагодетельствовать все человечество. Логично связывать жадность с частной собственностью и допустимо надеяться, что искоренение частной системы может произойти путем замены ее коллективистской системой.

Однако на слове «искоренение» логика покидает Фридриха. Вместо того чтобы тщательно проверять свои предположения и выстраивать сложный план разумных действий, бойкий и самоотверженный юноша рвется в бой, алчет совершить грандиозный подвиг295 – искоренить зло и насадить добро. Сей порыв ослепляет и требует немедленного удовлетворения. А столь стремительно удовлетворять способна только беззаветная вера. Ведь именно вера с ее фанатизмом позволяет твердо идти там, где разум не видит дороги и трепещет пред неизведанным. Только вера дает ощущение достижимости недостигнутого и даже недостижимого.

Подобная, всепоглощающая, авантюристическая спонтанность для Энгельса вполне естественна — его чувства всегда громили логику, не считаясь ни с какими потерями.

«Борцу свойственна некоторая страстность. Кто хладнокровно обнажает свой меч, тот редко бывает глубоко воодушевлен тем делом, за которое он сражается»,296 – серьезничал юноша тоном бывалого бойца.

1.2. «Рожей не вышел»

Итак, «истинная вера» восторжествовала в одной отдельно взятой голове. Но как просветить паству? Кто выступит Глашатаем «истины» – главным Пастырем обездоленных? Это ж только научное открытие мог огласить любой хмырь, и его слова раньше или позже были бы приняты в силу их истинности. А тут ни истинностью, ни даже обоснованностью, честно говоря, и не пахнет. Поэтому требуется тот, кому поверят на слово, кого воспримут как самого авторитетного ученого, достойного доверия без проверки.

Ох, далеко не случайно популярные вероучения носят имена своих основателей. К примеру, «христианство», а не «учение о Страшном суде».297

В начале Энгельс, конечно, попробовал самолично нести в мир догматы, «озарившие душу в узилище». И глаголил примерно так: «Закон природы – высший и единственный Бог. Разум человеческий — единственный пророк его. А ненасытный Мамона сам себя губит неуемной алчностью, вызывающей всеобщую ненависть».

«Вот как полностью разоблачить старый мир и совершить положительную работу для образования нового мира. Я чувствую, что наконец-то обрел Бога, которого так жаждало мое сердце от рождения. За это я жизнью ручаюсь, хотя бы в Библии десять тысяч раз стояло обратное»298, – писал новоявленный «пастырь» однокашнику.

Кстати, прежние собутыльники стали первыми «призванными». Но оказались слишком слабыми и неустойчивыми в вере… Точнее вообще не верили, что милейший Фред — «научный Иисус Христос». А посторонние и того хуже: «отвращались» при первой же встрече со словами: «Не таким обаяшкам нас учить! Лучше признайтесь юноша, кто вас этому научил, кто там пишет за вас?»

А одна дама иронично обобщила всеобщее мнение: «Энгельс – веселый собеседник, понимающий толк в хороших винах, но легкомысленный человек!»299

И юный купец подбил неутешительный баланс:

Профицит: Имею спасительное, очень нужное людям вероучение! Захватывающе и интересно излагаю его на бумаге. Как настоящий коммерсант, умею договариваться и уговаривать, чертовски мил и обходителен.

Дефицит: Сам из буржуев! Не имею солидного образования и научных степеней, без которых нынче нельзя рассчитывать на серьезное отношение к себе и своему учению. Не только за ученого не принимают, но держат за попугая, повторяющего чьи-то речи. Да и вообще, не склонен я к научным абстракциям,300 не достаточно усидчив для длинных трактатов. На вид слишком юн (детская рожа!), похож на героя-любовника и бурша-собутыльника. К тому ж, шепеляв, заика, теряюсь перед незнакомой аудиторией, не имею положительного имиджа семьянина и трезвенника (падок к вину, сигарам и распутным бабам).

Сальдо: Форма абсолютно не соответствует содержанию! И улучшение внешнего вида по многим статьям невозможно, а по остальным статьям – весьма и весьма затруднительно. Иными словами, не быть мне (Фридриху Энгельсу-младшему) Мессией «научного коммунизма»!

«Я молод и самоучка. У меня достаточно знаний для того, чтобы составить себе определенное убеждение, и, в случае надобности, отстаивать его, но недостаточно, чтобы делать это действительно с успехом. Ко мне будут предъявлять тем большие требования, что я — «философский коммивояжер» и не обрел благодаря докторскому диплому права на философствование»,301 – сообщал он А. Руге.

Выход из тупика — две «головы» лучше! Намного лучше: ведь один — это субъективное мнение одиночки, а два — не просто двойная сила и зачаточная объективность. Это уже организация. Петр и Павел! Лютер и Меланхтон!302 Правда, во всех тандемах «ученый» – второй в паре, как бы ведомый, а менеджер — первый.303 Но в середине XIX века роли переменились. Ученые так вознеслись в гордыне своей, что ни один из них не захотел бы играть «роль второго плана», не смог бы и не должен был этого делать в столь научную эпоху.

Оставалось вложить самые правильные слова в самые подходящие уста. Слова написать не сложно, трудней отыскать исполнителя, предельно совместимого со сценарием «Новейшего благовестия»…

1.3. «Вот он какой — такой крутой»

Ищите и обрящете! И Энгельс нашел. Вот только узнал не сразу. Первое впечатление — полное отторжение! Конфуз в редакции «Рейнской газеты» случился в ноябре 1842 года – на третий месяц бесплодных поисков.

Делиться коммунистическими идеями с главным редактором «Рейнской газеты» - Марксом наш искатель «Мессии» явно не собирался. Заехал в Кельн по дороге, чтобы высказать свое «фе» неблагодарному предателю «Свободных», нагло отказывающемуся печатать радикальные (как бы коммунистические!) статьи своих благодетелей, подло забывающему, кто по большому блату сделал «разгильдяя и недоучку» доктором философии.

Но неожиданно выяснилось, что двадцатичетырехлетний недоучка делает из себя доктора философии лучше любых благодетелей. Фридрих отказывался верить собственным глазам и ушам, в нем все бунтовало против абсурдной несправедливости общественного мнения: человек, имитировавший глубокий ум и всесторонние познания на пустом месте, воспринимался всем коллективом редакции — как Великий знаток и умник.

Он им:

– Олухи, невежды, тупицы.

Они за его спиной с придыханьем:

– Наш новый304 главный редактор – ужасно мудр и невероятно всеведущ! Великий ученый! Подлинный гений!

Он им:

– «Род лукавый и развращенный, доколе буду с вами и буду терпеть вас!»

Они, умиляясь:

– Слушайте, слушайте все: «глаголет, как власть имущий»!

Все на цыпочках и на коленках – один Энгельс пытается держаться на равных:

– Я к Вам из Берлина…

– Пять минут Вам!

– Я от имени «Свободных»…

– Свободен! Алес.

– Я ж Ваш любимый автор Освальд305…

– Свободен, я сказал!!!

– Как же так?!

– Уберите отсюда этого малолетнего хлыща!

…Сначала изгнанный с позором очень обиделся. А потом подумал-подумал и воскликнул:

– Эврика!!! «Я нашел тебя, мой царь»! Вот ты какой, оказывается… Очень крутой!!!

Иными словами, остывавшего от обиды Энгельса неожиданно осенило: нужен не великий ученый, а великий имитатор. Ведь имитация, рассчитанная на внешний эффект, впечатляет намного сильнее подлинника. Дразнящее предчувствие глубокомыслия привлекательней изреченных мыслей, ибо конкретная мысль не так совершенна, как-то, что только грезится. И во всем так — даже в любви: узенькая пятка – эротичней полной наготы.306 Дразнить выгоднее, чем давать, это вам любая «динамо-машина» скажет!

Впрочем, намного лучше, если имитатора хвалит кто-то другой, а не он сам бахвалится. Лучше всего для славы, если среди твоих зрителей появляется некто, подначивающий окружающих уместными похвалами и своевременными овациями. И Энгельс был готов стать дрожжей, пенящей общественное мнение, – то есть расхваливать Маркса взахлеб. Но только во имя коммунистических идей, а не ради пустого престижа самого имитатора.

Заодно бы нашелся простой ответ на самый убийственный вопрос: «Где ты, Фреди, этого нахватался?» – «Конечно же, у Маркса, величайшего коммуниста современности!»

Меж тем, сам Маркс даже не подозревал, что он будущий «Бог-отец научного коммунизма».

1.4. Люди так видят!

Энгельса можно понять, если порыться в сборниках воспоминаний и перечитать первые впечатления самых разных лиц. Все об одном и том же!

М. Гесс, предтеча сионизма, под влиянием первых встреч: «Он — феномен, который произвел на меня огромное впечатление. Доктор Маркс, как зовут моего кумира, еще совсем молодой человек (ему самое большее — 24 года), который в будущем нанесет смертельный удар средневековой религии и политике. Это величайший, быть может единственный из ныне живущих, настоящий философ, который в ближайшем будущем обратит на себя взоры всей Германии. Я всегда мечтал иметь в качестве Учителя такого человека. В нем сочетается глубочайшая философская серьезность с тончайшим остроумием, представь себе соединенными в одном лице Руссо, Вольтера, Гольбаха, Лессинга, Гейне и Гегеля — я говорю соединенными, а не механически смешанными».307

Г. Веерт, поэт: «Это настоящий Юпитер с мраморным лбом и буйной шевелюрой. Маркс, как одержимый работает над своей историей политической экономии. Этот человек уже многие годы спит лишь по четыре часа в сутки».308

П. В. Анненков, русский барин-вольнодумец: «Маркс был сложен из энергии, воли и несокрушимого убеждения — тип, крайне замечательный по внешности… Имел вид человека, имеющего право и власть требовать уважения. Все его движения были угловаты, но смелы и самонадеянны; все приемы шли наперекор с принятыми обрядами в людских сношениях, но были горды и как-то презрительны, а резкий голос, звучавший, как металл, шел удивительно к радикальным приговорам над лицами и предметами, которые он произносил. Маркс и не говорил иначе, как такими безапелляционными приговорами, над которыми, впрочем, еще царствовала одна до боли резкая нота, покрывавшая все, что он говорил. Нота выражала твердое убеждение в своем призвании управлять умами, законодательствовать над ними и вести их за собой. Передо мной стоял воплощенный демократический диктатор».309

Г. Трехов, Баденский лейтенант: «Маркс произвел на меня впечатление не только редкого умственного превосходства, но и значительной личности. Если бы он имел столько же сердца, сколько ума, столько любви, сколько ненависти, я готов бы пойти за него в огонь, несмотря на то, что он не только различным образом давал мне чувствовать, но в конце и открыто выразил свое полнейшее ко мне пренебрежение. Он есть единственный и первый между нами, которому я доверил бы право властвовать и не теряться в мелочах при великих событиях. Он смеется над глупцами, которые набожно повторяют вслед за ним катехизис пролетариев, так же как и над коммунистами, так же как и над буржуа. Единственно, кого он уважает, это — аристократы, настоящие аристократы, с полным сознанием этого. Чтобы устранить их от власти, он нуждается в силе, которую находит только в пролетариях, потому к ним он и пригнал свою систему. Несмотря на все уверения в обратном, может быть, именно благодаря им я получил впечатление, что его личное господство есть цель всех его действий».310

Ф. Лесснер, портной: «Маркс нам всем очень импонировал. Он был широкоплеч, крепко сложен, энергичен, с высоким благородным лбом и проницательным взглядом. Маркс был рожден народным вождем. Его речь была краткой, связной, неумолимо логичной; он никогда не говорил лишних слов, каждая фраза — мысль, каждая мысль — необходимое звено в цепи доводов. Маркс представлял зрелый возраст коммунистической мысли». А «Фридрих Энгельс больше походил на молодого, энергичного гвардейского лейтенанта, чем на ученого».311

А. Лоренцо, испанский бунтовщик: «Он (Маркс) походил на почтенного патриарха, созданного воображением выдающегося художника. Я робко и почтительно подошел к нему. В присутствии этого великого человека, при проявлениях подобного интеллекта я чувствовал себя очень стесненным, и, несмотря на то огромное удовольствие, которое получил, мне было бы спокойнее у себя дома: хоть я и не получил бы столь разнообразных впечатлений, но не испытал бы такой неловкости».312

Ю. Вальтер, сын личного врача Маркса: «Марксу шестьдесят три года. Но у него стройная, выше среднего роста, сильная и по-юношески гибкая фигура; на крепкой шее — голова с крупными чертами лица и великолепным высоким лбом, могучие плечи. И сам Маркс так же интересен и привлекателен, как его внешность. Это человек необычайно образованный, в равной степени глубоко и широко, великолепно эрудированный во всех областях науки. Сразу чувствуется, что ему есть, что сказать… Он обволакивает острые шипы своих едких шуток мягким голосом, достигая этим еще более сильного воздействия. Он говорит с артистической изысканностью».313

Ф.А. Зорге, двоюродный дедушка знаменитого разведчика: «Маркса еще не встречал. Но по всему, что я в течение последних трех лет о нем слыхал и читал, я составил себе очень высокое мнение о Марксе, проникся огромным к нему уважением. Решил посетить его». При первой встрече он «произвел на меня сильное впечатление, вызвал во мне какое-то почтение и в то же время внушил глубокое доверие». «Величайший ум, который метал молнии в мир, чтобы рассеять невежество, открыл перспективы новой эпохи всему человечеству». «Он никогда не властвовал и не пытался властвовать. Только благодаря своим гигантским всеобъемлющим знаниям, своему разностороннему образованию, своему внушающему уважение характеру он пользовался таким влиянием».314

Дочь Элеонора: «Легенда изображает его суровым, непреклонным и недоступным человеком, кем-то вроде Юпитера-громовержца, вечно мечущего молнии, без единой улыбки на устах, одиноко и неприступно восседающего на Олимпе».315

Э. Эвелинг, ее муж: «Господин с поистине львиной головой. У меня сохраняется в памяти впечатление о нем как о человеке большой физической силы… Имел властную осанку, отличался величественной внешностью и соответствующими манерами»316.

Поль Лафарг, еще один зять и видный марксист: «Энгельс не пользовался таким же авторитетом, как Маркс, в глазах своих товарищей. У Маркса был врожденный дар руководить людьми. Влиянию его подвергался всякий, кто соприкасался с ним. Он был подлинный вождь, к которому все относились с полным доверием даже в делах, выходившими за пределы его компетенции».317

В. Либкнехт, секретарь Маркса и в последующем лидер германских социал-демократов: «Энгельс был более резким. В нем иногда бывало нечто по-военному решительное, что вызывало протест, тогда как Маркс в обхождении был очень обаятельным. С Марксом у меня дело доходило до конфликта лишь дважды, с Энгельсом — нередко. …Энгельс, любивший порядок и отличающийся несколько диктаторскими замашками, постоянно пытался прекратить полнейшую анархию среди товарищей, и она перерастала в бунт, усмирить который было под силу лишь самому Марксу».318

От себя добавлю: Маркс потому и выглядел Великим Ученым, что умел отнестись к другим как к дуракам и неучам. Одно неудобство — люди гордые и сведущие — играть роль темного окружения не соглашаются — следовательно, под крылом подобных «Учителей» кучкуются только ничтожества и невежды.319

Бывали, конечно, люди, видевшие Маркса иначе с самого начала. Например, старший брат жены – Фердинанд фон Вестфален (будущий министр внутренних дел Пруссии) изначально считал Карла легкомысленным и ветреным сибаритом-бездельником, прожигателем жизни, не имеющим видов на будущее и способным опозорить любую семью.320

Таков приговор рафинированного аристократа. Теперь послушаем простого работягу Дж. Хауэлла: «Доктор Маркс сеял семена раздора и разложения внесением религиозной идеи».321

Взглянем на слова переменчивого Бакунина, вспоминающего первые, почти дружеские встречи: «Я называл его (Маркса) самовлюбленным, вероломным и лукавым, и был прав».322

Теперь слово девятнадцатилетнему студенту Карлу Шурцу, встретившему Маркса во время революции 1848 года: «Он сразу привлекал внимание. Ему было не больше тридцати лет, но он уже считался признанным главой передовой социалистической школы. Про него говорили, что в своей специальности — это замечательный ученый. Ему это нравилось. Но мне никогда не приходилось встречать человека, который вел бы себя столь провокационно и нетерпимо. Ни одного мнения, отличающегося от его собственного, не удостоил он даже снисходительного внимания. Всякого, кто противоречил ему, он обливал уничтожающим презрением, на каждый аргумент, который приходился ему не по душе, он отвечал либо с язвительным пренебрежением к невиданному невежеству, либо с оскорбительными измышлениями по поводу мотивов, которыми руководствовался аргументировавший. Я отчетливо вспоминаю, с каким демонстративным пренебрежением он произносил слово «буржуа», и словом «буржуа — для него синонимом проявления глубочайшего умственного и морального уродства — он клеймил каждого, кто осмеливался оспаривать его мнение. Было очевидно, что он не только не завоюет на свою сторону приверженцев, но оттолкнет многих из тех, кто мог бы быть его последователем».323

И, наконец, рассмотрим мнение одного из заклятых оппонентов К. Гейнцен: «Маркс — помесь кота и обезьяны, софист, лжец и интриган, известный грязным желтым лицом, черными растрепанными волосами, маленькими глазками, в которых горит плутовской огонь, обладателем тела, постоянно задрапированного в грязные тряпки».324

Впрочем, следует признать и то, что абсолютное большинство восхищавшихся Марксом при первой встрече в результате продолжительного знакомства начинали ругаться куда непристойнее Гейнцена. Маркс прекрасно знал «подобную непоследовательность» своих знакомцев и потому всячески избегал продолжительных контактов.

1.5. Пророк новой веры сам о себе свидетельствует!

Энгельс был далеко не первым режиссером-постановщиком, выбравшим Маркса на главную роль «Великого ученого». До него это делали Бруно Бауэр, Мозес Гесс и Арнольд Винкельрид Руге325. И, если б талантливый предприниматель не овладел монопольными правами на эту «научную глыбу», то скорей всего Маркс так бы и переходил из рук в руки, постепенно изнашиваясь и замусоливаясь. Но тогда бы закончил, как всякий артист, надоевший публике и режиссерам.

В то же время нельзя сказать, будто бы Карл достался Фридриху в качестве необработанного самородка. Потому что к моменту встречи этот самоделкин («self-maker») уже изрядно поработал над собой и умел изображать «Великого ученого» на «высоком профессиональном уровне». Как сказал бы Ф. Уин, его окружали легенды, им же самим придуманные.326 Он уже казался:

— большим человеком, постоянно и самоотверженно радеющим исключительно об общечеловеческих интересах;

— абсолютным лидером, не способным быть вторым или ведомым ни в каких компаниях и ни при каких обстоятельствах;327

— абсолютно самоуверенным всезнайкой, изрекающим только истины в последней инстанции328.

Но как же ему удавалось убеждать окружающих, что он не только кажется, но и является «Гением всех времен и народов»? Отнюдь не поступками соответствующего масштаба. Гораздо важнее было то, что он вел себя, как «власть имеющий». Высокомерие высшей пробы — важное качество при движении наверх. Только фанатичная вера в себя привлекает и сплачивает свиту, подыгрывающую царю.

Героем толпы никогда не стать без супергиперболизированного, сугубо сказочного ореола, поскольку именно сказка есть самое близкое и понятное народу творчество. Меньшее простолюдинов не впечатляет, а более сложное отпугивает своей непонятностью.

Однако сказки сами собой не придумываются. Не творить же чудеса на самом деле, чтоб их потом пересказывали? Да и как?!! А потому те, что стремятся в народные герои, вынуждены быть первоисточниками небылиц о самих себе. Попросту говоря — хвастаются своими сказочными свершениями так, чтоб верилось легко, а проверялось плохо.

Наука в этом смысле — область уникальная: хвастаться научными подвигами и чудесами можно, практически не опасаясь разоблачений. Потому что разоблачить хвастунишку способны лишь редкостные отшельники. Да и те не смогут убедительно доказать остальным, что прочесть «всего Гегеля и его последователей» во время одной болезни невозможно, что многотомный научный трактат урывками (с большими перерывами!) не пишется и выглядит по-другому.

Маркс знал или чувствовал, что разоблачители ему неопасны, поэтому лгал напропалую, потрясая воображение малохольной интеллигенции.329

«Жалко, что свидетелей тех героических деяний не сохранилось. Вернее, сохранился только один. Сам он о своих подвигах и поведал. Он много чего о себе рассказывал»330, – справедливо подтрунивал Виктор Суворов над другим «всенародным любимцем». А толку-то?! Умелых хвастунов, как любили — так и любят самые широкие массы, падкие до волшебных сказочек, чуждые длинных и скучных разоблачений.

Впрочем, как про гениального полководца Г. К. Жукова, так и про не менее гениального ученого К. Г. Маркса даже самые благосклонные свидетели рассказывали нечто менее героическое, менее волшебное, чем сами Жуков и Маркс. И это хорошо, ибо слишком зарывались ребята в самовосхвалениях, слишком уподоблялись дешевым хвастунам.

Хорошо, что такие товарищи, как Энгельс, умели хвалить точней и тоньше. Ведь, если б о Карле Генрихе остались только его собственные байки и бездарно-прозаические рассказы тех, кто не умел фантазировать и видел лишь богемный досуг, неряшливый кабинет и посреди него человека на софе, спящего или дочитывающего очередной романчик331, то муж баронессы фон Вестфален никогда бы не воссиял на фоне барона Мюнхгаузена.

Впрочем, Маркс «свое дело знал» не хуже, а лучше барона. Поэтому и помощников-подпевал имел высококвалифицированных. Поэтому даже самые скептические и враждебно настроенные биографы вопреки очевидности продолжают пересказывать как чистую правду волнительные истории о жуткой нищете, неустанном и самоотверженном труде, многотомных произведениях и тому подобных «фактах», существовавшие только в письмах и устных рассказах самого Маркса, обожавшего и прибедняться,332 и хвастать.

Разителен контраст между фотографиями Маркса, играющего Великого пророка-ученого, и милым улыбчивым старичком, прекратившим выпендриваться.333 Велик и грозен марксистский Гений! А сбросивший личину дедушка очень похож на доброго сказочника – этакое Оле Лукое из детского мультика. Жаль, что нам не оставили ни одной фотографии последнего года жизни, когда Карл Генрих, по его собственным словам, «избавился от бороды пророка и парика».334 Вот бы увидать его без грима и антуража! Думаю, это зрелище подтвердило б единодушное мнение самых близких людей: «Он был прекрасным сказочником!»335

В детстве сестры катали его на себе, изображая лошадей, и старательно ели пирожки из грязи, чтобы в награду услышать братишкины сказки. Его жена, да и многие женщины помимо жены шли на удивительные жертвы, чтоб не остаться без сказочно-преувеличенных изъяснений в любви, где каждая из них представала прекраснейшей из Богинь, а он — преданейшим из беззаветно влюбленных, «рыцарем без страха и упрека». Его гордые дочери не уставали выпрашивать у папаши очередную «фэнтези» собственного сочинения. Знакомые и не знакомые заслушивались его длинными побасенками обо всем на свете.

Почитаем для примера русского историка М. М. Ковалевского: «Первое впечатление, вынесенное мною из знакомства с Марксом, было самое неприятное. Он принял меня в своем известном салоне, украшенном бюстом Зевса Олимпийского. Его нахмуренные брови и суровый взгляд невольно вызывали в уме сравнение с этим бюстом. Но вскоре на водах в Карлсбаде, за неимением другого общества, он тесно сблизился со мною. Мы делали совместно наши утренние и вечерние прогулки и совместно нарушали диету за бутылкой рюдесгейма, к которому он чувствовал особую нежность. Вне своего обычного антуража этот великий человек становился простыми даже благодушным собеседником, неистощимым в рассказах, полным юмора…»336

А теперь заглянем в одну из книг Ф. Уина: «Марксу не только не было скучно в пустом, ограниченном обществе оздоровительных курортов, но он вскоре стал их горячим поклонником. Где бы он ни был, отдыхавшие вместе с ним с изумлением открывали для себя, что ужасное коммунистическое страшилище на самом деле было душой и сердцем вечеринок. Во время пребывания Маркса в Карлсбаде (Карловы Вары) одна из венских газет назвала его самым популярным в городе рассказчиком, у которого всегда наготове слово к месту, заразительная улыбка, смешной экспромт и целый букет богатых и прекрасно преподнесенных воспоминаний».337

А он лет тридцать (!!!) обременял себя всякими «Капиталами», притворялся лидером науки и революции, проповедовал беспощадную борьбу и… ужасно страдал от столь несуразной жизни.338 Героический был мужик, хоть геройство его лицедейское!

Кстати, главный герой сказок папы Карла согласно воспоминаниям его слушателей – удивительно ловкий торговец Ганс Рёкле, втюхивающий самому Дьяволу всяческое фуфло под видом «волшебных вещей».

1.6. Знал ли Энгельс, с кем он имеет дело?

Сначала ознакомимся с тем, что знал непосредственный предшественник Энгельса Арнольд Руге:

«Его (Маркса) огненный, напористый стиль изъяснения благодаря безбрежной бесформенности и чрезвычайной изощренности внушает трепет и глубокое уважение каждому встречному. Его неизъяснимые метафоры, подобны игре волн на поверхности бездонного океана. И при первом знакомстве всякий думает, что отыскал наконец-то в пустой породе немецких пустомель истинный самородок подлинно научного мышления. Сей «ученый муж» чрезвычайно легко подхватывает чужую идею и тут же вызывается ее развивать с грандиозным размахом и всеохватывающей скрупулезностью. Первую неделю составляет обширный список литературы. Вторую неделю без перерывов на сон и еду он роется в книгах, алчно вычитывает и выписывает. Третью неделю, прикованный к постели, лечится от переутомления. Четвертую неделю громогласно демонстрирует исчерпывающие познания первоисточников и оттачивает многослойный термин собственного изобретения, предназначенный для вдохновившей его мысли. К концу этой недели он уже считает чужую мысль своей неотъемлемой собственностью. Поэтому очередная неделя и многие последующие тратятся на неистовое (даже иступленное) изобличение мелких недостатков «тупоголовых предшественников» и любование собственным умственным совершенством. При этом первоначальная здравая идея исчезает под толстым слоем причудливо перепутанной научной терминологии, притянутых за уши афоризмов на всевозможных языках. И все это наспех увязывается лоскутьями странных квазихудожественных химер339 и густо приправляется весьма обидными, растаптывающими человеческое достоинство оскорблениями по адресу всех маловерных, фарисеев и книжников».

Фридрих был намного умнее Арнольда, поэтому изначально понимал, с кем подружился. Да и потом у него было достаточно поводов убедиться, что стоит за умом и эрудицией Маркса.

Ну, не мог бизнесмен Энгельс считать знатоком экономики человека, который после многих лет изучения «капитала» задавал вопросы типа: «Я все понял в конструкции паровоза, но объясни мне наконец-то, куда запрягается лошадь?» К примеру, Карл спрашивал, где капиталисты берут деньги для собственного потребления, или после издания всех «критик» – начинал выяснять, не скрывается ли за амортизацией хитрый буржуйский обман?! Дескать, машины лишь через 10 лет износятся — куда же идут амортизационные отчисления до этого?!340

Ну, не мог умница Фред считать слишком умным того, кто:

— не понимал, почему не дешевеют деньги во время кризиса перепроизводства;

— верил во всякую чушь, в том числе в многократное повышение урожайности с помощью электрического контура, а также во влияние химического состава почв на развитие национальных культур.

Да и Марксова маниакальная приверженность френологии о многом говорила: основоположник и сам неустанно ощупывал чужие черепа в поисках ума и во всех своих организациях держал под рукой опытного френолога.341

Но еще удивительнее то, что Энгельс пытался выдать за математика человека, всю жизнь путавшегося в простейших процентах, полагавшего, к примеру, что рост на 2700% это рост в 27 раз, а не в 28, как на самом деле.342 И т.д., и т. п. Хуже того, элементарные финансовые «счета никогда не сходились у этого классического теоретика денежного обращения»343, как констатировал биограф-марксист Меринг.

Итак, я абсолютно уверен: Энгельс прекрасно знал, с кем связался — причем с самого начала знал, ибо ехал на первую встречу, чтобы уличать «зарвавшегося редакторишку» в глупости и невежестве, в отсутствии связных мыслей и незнании «современной философии, особенно философии гуманизма». Публикации Маркса в «Рейнской газете» убеждали Энгельса в том, что «фальшивый доктор философии» даже Фейербаха не удосужился почитать.344

А посему уже со второй встречи Энгельс избрал в общении с Марксом тон заботливой нянечки: был крайне снисходителен к капризам и глупостям, а любой правильный поступок поощрял завышенными похвалами. Лучший пример — переписка по поводу ренты у Рикардо.

Маркс, совершив очередное «открытие через форточку», спешит похвастаться Энгельсу: «Эврика! Научно-технический прогресс, оказывается, повышает плодородие почвы, вопреки утверждению Рикардо, будто бы рост народонаселения приводит к вовлечению в оборот все менее качественных земель».345 При этом любому мало-мальски думающему читателю даже сквозь Марксову сбивчивую цифирь не трудно заметить: Рикардо и Мальтус пишут про неблагоприятное влияние Фомы (увеличения площадей обрабатываемых земель), а якобы оспоривший их Маркс про благотворное влияние Еремы (технического прогресса). Но не гасить же стимулирующее хоть какую-то работу на «КНИГОЙ» самомнение «Великого Ученого» - и Энгельс, хорошенько подумав (целых три недели, несмотря на понукания Маркса!), отвечает буквально следующее:

«Моя старая ведьма-домохозяйка после строжайшего дознания извлекла сегодня из кучи книг в моей комнате твое письмо. Без твоего напоминания это письмо могло бы там пролежать до второго пришествия.

Конечно, твои соображения о земельной ренте совершенно правильны. И это дает тебе лишнее основание на звание экономиста по вопросам земельной ренты. Если бы еще существовали на земле право и справедливость, то вся земельная рента, по крайней мере за год, теперь должна была бы принадлежать тебе, и это минимум того, на что ты мог бы претендовать».

И чуть дальше: «Ты, вероятно, вспомнишь, что уже в «Немецко-Французском Ежегоднике» я противопоставлял теории убывающего плодородия успехи научного земледелия — правда, я делал это еще начерно, без строгой систематизации. Ты внес в это дело полную ясность, и это еще одна лишняя убедительная причина, чтобы ты поторопился с окончанием и опубликованием труда по политической экономии».346

Умница — этот Фридрих: и чрезмерной похвалой к труду подвигнул, и о своем теоретическом лидерстве достаточно внятно напомнил.

Впрочем, Маркс не такой дурачок, чтоб не увидеть: Энгельса «на мякине не проведешь». Именно поэтому главный основоположник меньше всего выпендривался перед своим подельщиком. Даже писал ему после выхода первого тома «Капитала»: «Если бы люди только знали, как мало я разбираюсь во всех этих вещах! И неизбежный вопрос: что же делать? Эти парни хотят рецептов для чудодейственного исцеления…»347

Однако особой сдержанностью Карл не отличался и здесь, поэтому регулярно потчевал друга историями о баснословном количестве прочитанных научных трактатов и сверхъестественности собственных научных открытий, бывших, на самом деле, неумелыми пересказами популярной литературы. Энгельс все это сносил стоически. Более того, вопреки всем своим знаниям продолжал надеяться, что человек, так похожий на ученого, сумеет родить нечто весьма похожее на науку. И только финальная обескураженность Энгельса, заглянувшего в архивы лучшего друга после его смерти, показывает, какой чрезмерной мечте не удалось осуществиться, как сильно провел и подвел «Ученый» своего «хозяина».

А как красиво писали во времена господства исторического материализма: «Без жалоб, без ропота, без позы Энгельс пошел на это, ибо иного выхода не было. Столь же естественно Маркс принял это доказательство безграничной самоотверженности своего друга».348

Впрочем, писали правду. Судите сами, как мало людей способно для пользы Великого дела смирять свое самолюбие и столь многим (от идей до денег) пожертвовать. Следовательно, не случайно «абсолютная самоотверженность» и «беспредельная щедрость» Энгельса349 вошли в поговорку среди первых марксистов.

Но прав и Меринг, писавший: «Для того чтобы предложить и для того чтобы принять такую жертву, нужен одинаково высокий дух».

Справедливо: оба основоположника — воистину Великие люди. Да и вообще Большие дела мелочными натурами не делаются и эгоистическими намереньями не мотивируются. Скажу больше: абсолютно все Великие подвиги и абсолютно все Великие злодеяния рождены Великой любовью к человечеству.

Вот только любовь эта у каждого со своими отклонениями. Ну, а масштаб поступков делает эти отклонения катастрофическими: там, где промашки малой любви, остаются неуловимыми, промахи Любви Великой разрастаются до грандиозных трагедий.

1.7. К вопросу о совместимости.

Как-то один видный марксист позволил себе критиковать отношение Энгельса к Марксу, чтоб подольститься к последнему, но услышал резкое и злое: «Между Энгельсом и мной существуют такие близкие и задушевные отношения, что никто не вправе вмешиваться в них!»350

Современный биограф пишет: «Энгельс был для Маркса как бы второй матерью — посылал деньги, беспокоился о здоровье и постоянно напоминал, чтобы он не пренебрегал своими исследованиями. В самом раннем из дошедших до нас писем Энгельс уже изводит Маркса наставлениями».351

И это довольно точная расстановка акцентов. Действительно младший по возрасту вел себя как старший и более мудрый: проявлял сказочную щедрость и сверхъестественную терпимость к тяжелому характеру подопечного. Без этого их тандем никогда бы не состоялся.

В то же время эти двое были настоящими друзьями, совместимыми во многих отношениях, в том числе оба:

— выросли в религиозных семействах, являясь родовитыми «поповичами», потомками многих поколений раввинов и пасторов, как по отцам, так и по матерям-голландкам;

— мечтали осчастливить не себя, а «страждущее человечество», их «толкнула на революционный путь не личная нужда, а возвышенная душа»;352

— стремились к яростной борьбе и страстно противились любому внешнему принуждению, а потому обожали эпатаж, скандалы, а также крайне резкие (радикальные) высказывания по любому поводу и призывы к массовым беспорядкам и насильственным действиям;

— органически не выносили любую власть, кроме собственной;353

— исповедовали всеядную разносторонность и всестороннюю эрудированность, брезгливо сторонясь любой специализации, в том числе и научной;

— страстно интересовались конкретикой, в том числе естествознанием и техническим прогрессом, и испытывали непреодолимое отвращение к абстрактной умозрительности;

— не любили выступать публично и считались «плохими ораторами»;

— питали слабость ко всяческой романтике, в том числе к приключенческим и историческим романам;

— обожали смеяться до слез, подстегивая друг друга шутками обо всем;

— упивались сплетнями и злословием;354

— сочиняли вирши, увлекались филологией и постоянно изучали новые иностранные языки;

— любили напиться и поболтать, реже — пошалить.355

К тому ж, они удачно дополняли друг друга: высокий и приземистый, стройный и мешковатый, светлый и темный, томный и брутальный, аккуратист356 и неряха, делец и бездельник, экономный и расточительный, моложавый и староватый. А главное – один умел казаться пророком новой веры, второй мог этого пророка обеспечивать идейно и материально. «Часто мне приходится его гнать, но он знает, что это приносит ему пользу»357, – писал Энгельс, имея в виду не собственного жеребца, а ближайшего друга-иждивенца.

И завершу подпункт словами В. Либкнехта: «По поводу отношений между Марксом и Энгельсом написано много глупостей. То, что Энгельс ставил себя позади Маркса, что при его жизни он почти пожертвовал своей личностью — все это правильно и блестяще отражает характер Энгельса, но не уменьшает его значение в интеллектуальном плане. Он был иным, чем Маркс, но не ниже его. Они подходили друг другу, дополняли один другого, и каждый из них сам по себе был равноценен другому, они составляли могучую двуединую личность, подобной которой история не знает. Правда, Энгельс, обладавший светлой головой, писал много понятнее, чем Маркс».358

Браво, дурашка!

2. Вербовка-метаморфоза

Чтобы окончательно остановить свой выбор на Марксе Энгельсу хватило путешествия из Кельна в Манчестер.

2.1. Искусство прикармливания

Едва переступив порог конторы отцовской фабрики в Англии, Фридрих принялся пичкать обнаруженного «Гения» «гениальными идеями» – посылать в «Рейнскую газету» корреспонденцию за корреспонденцией: «Английская точка зрения на внутренние кризисы», «Внутренние кризисы», «Позиция политических партий», «Положение рабочего класса в Англии»359, «Хлебные законы»…

По виду — дефицитные новости из Туманного Альбиона, очень интересные свободолюбивым читателям германской газеты, к тому же блестяще изложенные. По сути — пронизывающие душу зарисовки о бедственном положении трудящихся классов при капитализме.

Редактор погнался за информационным дефицитом, как бы позабыв, что пару недель назад изгнал «поставщика» этих новостей. В результате постепенно проникался сильным сочувствием к «трудящимся классам». О чем свидетельствовала редакторская статья «Оправдание мозельского корреспондента» (январь 1843 г.)

Однако по-прежнему гораздо сильней «участи обездоленных» Карла Генриха волновала «свобода слова», точнее возможность публично оскорблять высокопоставленных особ.360 На этом и погорел. Русские дипломаты не упустили возможности настучать Государю-императору о том, что «еврейская газетенка» в Кельне, позволяет себе издевательские насмешечки над Российским самодержцем и его государством в целом. Николай I такого русофобства «не понял» и присвоенный Марксом титул «столп мракобесия» высочайшего внимания удостоил — лично пожаловался прусскому королю: тот откликнулся и повелел Маркса выгнать, а «рупор еврейской клики заткнуть».361

Хозяева газеты, пытались спасти свой либеральный орган, уговорив главного редактора уйти без скандала за 1000 талеров отступных.362 Тот охотно согласился (ему за три месяца «Надоело!»363), но обязательства свои выполнял избирательно. Не удержавшись, публично пнул цензуру и разослал всем знакомым письма о том, что он жертва преследований за правду: «Деспоты вынудили меня сменить булавочные уколы на удары дубиной». Однако взялся наш герой не за дубину, а за благоустройство личной жизни: наконец-то женился, месяца три провел на курорте,364 разрываясь между наконец-то обретенной женой-Джульеттой и неожиданно обретенной любовницей-поэтессой,365 проехался по Европе и перебрался на ПМЖ366 в Париж.367

Ему-то было хорошо … А вот Энгельсу — крупный облом! После двух неполных месяцев массированной коммунистической обработки Маркс слинял и сделался абсолютно недоступен для идеологического воздействия.

Но Фридрих не унывал. Пока потенциальный коммунистический Моисей наслаждался первыми большими деньгами (отступные плюс приданное) в обществе красивых и умных женщин, его будущий ближайший соратник без отрыва от «производства» (в качестве фабричного клерка) упорно читал политэкономов и социалистов, налаживал контакты с пролетарскими организациями и писал, писал, писал…

2.2. Исчерпывающий набросок

Уже к ноябрю 1843 года была готова примерная схема пролетарской науки будущего — нечто вроде коммунистических «скрижалей с заповедями», вполне удовлетворяющих главного режиссера и одновременно способных заинтриговать исполнителя главной роли!

Первоначальное изложение марксизма называлось «К критике политической экономии» и занимало менее сорока страниц. Нынче его разжаловали до «Набросков к критике политической экономии», дабы возвысить «критики» другого автора.368 Между тем именно по этой статье сам известный критик «учился марксизму должным образом», не добавив всеми своими «капиталами» ни одной существенной идеи. Если, разумеется, не считать идеями толстый слой квазинаучной терминологии и болтологии.

Двадцатидвухлетний Фридрих прописал все, что считал необходимым внушить лидеру «научного коммунизма» и со временем внушил.

Рецепт неминуемого торжества коммунизма был «сугубо научен», так как выводился из «диалектического развития внутренних противоречий самого капитализма»:

«Куда мы ни обратимся, частная собственность приводит нас к противоречиям».369 «Все эти тонкие расщепления и разделения возникают из первоначального отделения капитала от труда и раскола человечества на капиталистов и рабочих, раскола, который обостряется с каждым днём и должен постоянно усиливаться».370

«Предложение всегда следует непосредственно за спросом, но никогда не бывает, чтобы оно покрывало его в точности, потому что в этом бессознательном состоянии человечества никто не знает, как велик спрос или предложение. Никогда не бывает здорового состояния, а всегда имеет место смена возбуждения и расслабления. Это – закон, порождающий революцию.

Это естественный закон, покоящийся на том, что участники здесь действуют бессознательно. Если бы производители как таковые знали, сколько нужно потребителям, если бы они организовали производство, распределили его между собой, то колебания конкуренции, и её тяготение к кризису были бы невозможны. Начните производить сознательно, как люди, а не как рассеянные атомы, не имеющие сознания своей родовой общности, и вы избавитесь от всех этих искусственных и несостоятельных противоположностей.

За последние восемьдесят лет торговые кризисы наступали так же регулярно, как прежде большие эпидемии, и приносили с собой больше бедствий, больше безнравственности, чем эпидемии. Каждый последующий кризис должен быть универсальнее, следовательно — тяжелее предыдущего, должен разорять большее число мелких капиталистов и увеличивать в возрастающей прогрессии численность класса, живущего только трудом; и, наконец, всё это должно вызвать такую социальную революцию, какая и не снится школьной мудрости экономистов».371

И еще много-много раз о том же:

«Во время торговых и сельскохозяйственных кризисов централизация происходит гораздо быстрее. Эта централизация – закон, имманентный частной собственности. Средние классы должны всё более и более исчезать, пока мир не окажется разделённым на миллионеров и пауперов, на крупных землевладельцев и бедных подёнщиков. Результат этот должен наступить и наступит … полное преобразование социальных отношений, слияние противоположных интересов, уничтожение частной собственности».372

Коротко говоря, капитализм «своим разложением всех частных интересов прокладывает путь тому великому перевороту, навстречу которому движется наш век, — примирению человечества с природой и с самим собой».373

Впрочем, имеется цитата получше – где пророчества Энгельса с высокой точностью подтверждены жизнью: «Свобода торговли должна привести на одной стороне к реставрации монополии, на другой – к уничтожению частной собственности».374

Здесь же и минимально необходимые грезы о жизнерадостном завтра:

«Когда частная собственность будет уничтожена, то нельзя будет больше говорить об обмене в том виде, в каком он существует теперь».375

«Конкуренция отдельных лиц между собой, соперничество капитала с капиталом, труда с трудом и т. д. при этих условиях сведётся к соревнованию, основанному на человеческой природе».376

«При разумном строе, стоящем выше дробления интересов, как оно имеет место у экономистов, духовный элемент, конечно, будет принадлежать к числу элементов производства».377

Нельзя не заметить и того, что все составные части марксизма уже налицо, в том числе самая главная, системообразующая – экономико-материалистическая диалектика: «Критикуя политическую экономию, мы будем исследовать основные категории, раскроем противоречие, привнесённое системой свободы торговли, и сделаем выводы, вытекающие из обеих сторон этого противоречия».378 Цель и метод – «отыскать правильное определение, вытекающее из развития самого предмета и потому охватывающее все случаи, встречающиеся на практике».379

Даже пресловутый финт материалистического переворачивания с головы на ноги позаимствован у Фейербаха в 1843 году и совершенно не тем основоположником, которого обычно цитируют: «В политической экономии всё поставлено на голову. Как известно, это переворачивание и образует сущность абстракции, о чём смотри у Фейербаха».380

А марксистский «прорыв» в понимании стоимости звучит примерно так: «Экономист имеет дело с двоякой стоимостью: абстрактной, или реальной, стоимостью и меновой стоимостью. О сущности реальной стоимости шёл долгий спор между англичанами, считавшими издержки производства выражением реальной стоимости, и французом Сэем, утверждавшим, что эта стоимость измеряется полезностью вещи. Экономисты ничего не могут решить. Попытаемся внести ясность в эту путаницу. Стоимость вещи включает в себя оба фактора».381

В свою очередь, капитал низводится до похищенного «труда»: «Капитал и труд тождественны, ибо сами же экономисты признают, что капитал есть «накопленный труд».382 «Капитал — ничто без труда. Стоит нам уничтожить частную собственность и труд станет своим собственным вознаграждением».383 «Частная собственность превратила человека в товар, производство и уничтожение которого зависит лишь от спроса; вследствие этого система конкуренции убивала и ежедневно убивает миллионы людей; и всё это побуждает нас покончить с этим унижением человечества путём уничтожения частной собственности, конкуренции и противоположности интересов».384

Причем Энгельс не только слепил на скорую руку «победоносное наукоучение» для трудящихся, но и предусмотрительно заготовил хлесткие обличения для буржуазной науки-учительницы. Запас самых тухлых помидоров уже за пазухой у марксисткой идеологии: «Политическая экономия, или наука обогащения, носит на своем челе печать самого отвратительного корыстолюбия».385 Творцы капитализма «породили и возвысили современное рабство, ни в чём не уступающее старому по своей бесчеловечности и жестокости. Система свободы торговли оказалась тем же лицемерием, непоследовательностью и безнравственностью, которые во всех областях противостоят теперь свободной человечности».386 «Экономист является со своей прекрасной теорией спроса и предложения, доказывает вам, что «никогда не может быть произведено слишком много», а практика отвечает торговыми кризисами, которые появляются так же регулярно, как кометы, и бывают у нас теперь в среднем через каждые пять — семь лет».387

«Мне важно здесь только одно, — заключает Энгельс, – показать, до какой глубокой деградации довела человека частная собственность».388 Увидите, осознаете, и — «грянет буря»…

2.3. В самое яблочко

После девятимесячного досуга «вожделенный гений» вновь проявил интерес к общественно-полезной деятельности, устроившись одним из редакторов «Немецко-Французского ежегодника». И вскоре ему принесли «Наброски» любимого автора…

Лично я не устаю удивляться странному парадоксу: у истоков каждой веры возвышается мощная фигура перековавшегося гонителя церкви. По странной иронии именно он и оказывает наибольшее влияние в превращении жалкой секты в массовую организацию, вооруженную всесокрушающим «учением». Карл Генрих в этом отношении равновелик Савлу-Павлу.

В роли главного редактора «Рейнской газеты» Маркс все три месяца оставался ревностным приверженцем либерализма, неоднократно громил коммунистические «благоглупости» и отказывал в публикациях всякому заподозренному в коммунизме.

«Мейер и ему подобные, – писал Маркс основному акционеру газеты — М. Гессу, попытавшему вступиться за единомышленников-коммунистов, – в самом деле, прислали нам кучу подрывной и пустопорожней макулатуры, написанной небрежно, где перемешаны кое-как атеизм и коммунизм. Я не считаю нужным долее терпеть, чтобы газета служила выгребной ямой!»389

А вот, как он высказывался за месяц до первой встречи с Энгельсом: «В Германии коммунистические принципы распространяются реакционерами», ««Рейнская газета» не признает даже теоретической реальности за коммунистическими идеями, а, следовательно, ещё менее может желать их практического осуществления или же хотя бы считать его возможным. «Рейнская газета» подвергнет эти идеи основательной критике».390 «Мы твердо убеждены, что по-настоящему опасны не практические опыты, а теоретическое обоснование коммунистических идей – это узы, из которых нельзя вырваться, не разорвав своего сердца, это демоны…»391

Через год, накануне получения Энгельсовских «Набросков» он пишет примерно то же самое, называя всякий социализм «догматической абстракцией»392 и соглашаясь с Руге в том, что «Коммунизм – глупейшая из всех глупостей, проповедуемых глупцами нового христианства, осуществление которой привело бы к гнусной жизни в овечьих загонах».393

И вот закоренелый хулитель коммунизма читает у Энгельса: «Беспредельная производительная способность, будучи использована сознательно и в интересах всех, вскоре сократила бы до минимума выпадающий на долю человечества труд».394 Перед Марксом именно то светлое будущего человечества, о котором он сам давно и пылко мечтал! Да еще с «подлинно научным обоснованием», с «глубоким знанием философии, политэкономии и утопического социализма».

Карл загорелся с обычной для него неукротимостью! Еще раз перечитал и даже законспектировал полученные «Наброски» прежде, чем отдать их в печать. Он больше не видел себя единомышленником либерала Руге. Ему все больше хотелось (причем «намного солидней и полнее Энгельса») раскритиковать политэкономию, наряду с все еще нераскритикованными «наукой, религией, политикой и т. д.».

Он позабыл про «Немецко-Французский ежегодник»395 и кинулся читать-конспектировать книги по политэкономии. Однако превращаться в полноценного коммуниста все еще не собирался, находя «социализм в целом» «слишком односторонней реализацией истинной человеческой сущности».

Впрочем, уже в этот период Карл Генрих превозносит до небес любой бунт обездоленных, удивляя собственных учеников: «Странно то, что Маркс говорит об историческом значении восстания силезских ткачей. Он приписывает ему стремления, несомненно, совершенно чуждые ему. Руге вернее оценил мятеж ткачей, увидав в нем только голодный бунт, лишенный более глубокого значения».396

2.4. Десять дней, которые потрясли Маркса397

В конце августа 1844 г. Энгельс поехал приобретать «Ученого». Хотел за идею,398 получилось – за идею и большие деньги.

28 августа — 6 сентября 1844 г. случилась Большая пьянка, какие возможны только в Париже: «Кафе-де-ля Режанс», «рю Ванно», и т. п. Подробности десятидневного «мальчишника» могли помнить только эти двое, но оба отмолчались.399 Можно реконструировать лишь заключительную часть «обращения в новую веру» с помощью больших доз вина, постоянно валивших с ног быстро пьянеющего Маркса.

– Так была же простая пьянка! — пытался сопротивляться, терзаемый тяжким похмельем Карл.

– О, нет! — возражал Фридрих – Ты обосновал мне чудный мир будущего!

– А не наоборот?! Не ты ль подливал и заикался без умолку?!400

– Я лишь вторил тебе! Ибо важнейшие, новейшие, гениальнейшие истины изречены тобою с необычайной ясностью, с неопровержимой научностью!

– Это я мог! …Но плохо помню, как и что именно…

– Так коммунизм же…

– Ах, это! Что-то припоминаю про скудость мысли…

– бывшую до тебя. Но теперь, когда ты взялся написать исчерпывающую «Критику политики и экономики», все встанет на прочный научный фундамент.

– Да-да-да! Вспомнил: «Коммунизм — это гуманизм сегодня! Разум пролетарской плоти!»

– Эт ты мощно задвинул, товарищ Маркс! Хоть сейчас на знаменах пиши и по Парижу развешивай! Вот, что значит подлинный гений и научный лидер коммунистического движения!

…Впрочем, куда там моим реконструкциям до подлинных речей Энгельса! Это ж великое мастерство – сделать так, чтоб внушенное показалось обращенному в веру собственной, давно вынашиваемой мыслью.

Перевоплощение оказалось столь разительным, что даже прежний ближайший друг Руге не верил, что такое возможно. Он писал общим знакомым: «Немыслимо, чтобы Маркс приписывал политическое значение этому жалкому движению мастеровых в полтора человека»!401

– Эх, Арни! Причем тут мастеровые?! И их уже не полтора, а двое! Отныне и навсегда!

2.5. Признаки высокого потенциала.

Только идеология, агрессивная, постоянно завоевывающая все новую и новую паству, достигает гигантских успехов. Марксизм таков изначально – он исключительно напорист и враждебен всем идеологиям-предшественницам, всем конкурентам, неистово обвиняя их во всех смертных грехах и выставляя себя единственным настоящим убежищем обездоленных.

У этого убежища есть полный набор «достоинств», делающих его весьма привлекательным для «целевой аудитории»:

1) «Избранный народ», он же рабочий класс, точнее пролетариат.

У каждой успешной религии человечество делится на «овец и козлищ». Имеется и свое: по видимости четкое, а, на самом деле, весьма расплывчатое название для «избранных» – такое, чтоб его можно было применять к самому широкому кругу приверженцев.

При этом всегда учтено, что в большие и крепкие толпы сбиваются только простолюдины. Аристократия, интеллигенция и прочие отщепенцы стаями не летают. То есть всякая массовая идеология апеллирует именно к простонародью.

У массовой веры единственный главный герой402 — сам «избранный народ» (тот же пролетариат). Согласно такому вероучению, «рулят» не крутые одиночки, а маленькие и безликие, сплотившиеся в единую стаю.403 Впрочем, нужны и вожди, которые «равнее всех», потому что преданно служат стае, то бишь народу и говорят ему лишь то, что он сам желал бы услышать.

2) Халявная «манна».

Плебс не бывает сыт, однако ради полной сытости не станет себя напрягать! Поэтому без манны небесной не обойтись. В коммунистическом вероучении эта всеутоляющая манна обещается со ссылкой на могущество машинного производства.

3) «Враг человеческий».

Для более тесного и беззаветного сплочения паствы нужен враг, некий вездесущий дьявол. Политики-прагматики, как правило, призывают бороться против «плохого» кесаря за власть хорошего (группы хороших), а идеологи числят злейшим врагом «Мамону», находя в «скаредности богатеев» главное препятствие ко всеобщей сытости! И они, профессиональные мистики, лучше трезвых реалистов знают слабости нищих и малоимущих — босяки благоволят к царю, но ненавидят богатых.

Коммунистический «Мамона» - это «эксплуататорский класс», присвоивший чудодейственные средства производства (фабрики, заводы, машины и т. п.) и тем самым мешающий народу свободно пользоваться корытом, переполненным вожделенной манной.

Война со столь злобным врагом по определению неизбежна, и дорога в землю обетованную должна пролегать по трупам прежних хозяев этой земли.

Уравнительные (эгалитарные) религии борются с малейшими проявлениями избранности и элитарности. Поэтому они в той или иной степени пропитаны антиаристократизмом и антисемитизмом. От поклонников равенства евреям («наивысшим», «богоизбранному народу») обычно достается дважды — за «богоизбранность» и за «богатство». А от атеистического марксизма трижды — еще и за религиозность как таковую.404

Все несоветские биографы шокированы ненавистью Маркса к собственной нации. Ведь основоположник постоянно брызжет махровым юдофобством, неизменно отождествляет еврейство с кровожаждущим Шейлоком — наиболее гнусным воплощением капиталистической алчности.

Меж тем, удивляться нечему. Маркс вел себя столь гнусно исключительно «по долгу службы», «на публику», в качестве плебейского идеолога. Что никогда не мешало ему оставаться весьма доброжелательным к своим соплеменникам на бытовом уровне и спокойно пользоваться всеми преимуществами своей национальной принадлежности. Зато уж всякий еврей, посмевший стать на пути у Маркса — общественного деятеля, получал по полной программе: Карл Генрих с помощью сплетен и публичных инсинуаций обрушивал на репутацию оппонента всю силу бытового и политического антисемитизма.

4) Рай для ныне живущих.

Светлое будущее в неопределенной перспективе непривлекательно. Все победоносные религии обещают близкое и внезапное счастье: «Время уже близко!» – в крайнем случае, послезавтра. Это щекочет нервы, будит и поддерживает нетерпение масс — неиссякающий источник потребного фанатизма.

И только потом, после победы, зажравшиеся идеологи настаивают на том, что первые апостолы высказывались иносказательно, и обещанное «скоро» может означать «любое количество тысячелетий». На этой почве и насаждается долготерпение по примеру древних страстотерпцев.

Впрочем, покорные воле пророка – блаженны во все времена, ибо только их обещают пустить в царство свободы! Остальных угрожают отринуть в адское пламя.

5) Жизнерадостный и неуемный вкус к удовольствиям.

Аскетизм и пессимизм, высокая нравственность и строгое благочестие – удел чахлых сект и метод канализации избыточной энергии особо ражих сторонников. Но рвущаяся к власти массовая идеология должна лучиться жизнерадостностью и оптимизмом, несокрушимой силой и крутостью, искренней верой в свое торжество и предчувствием всевозможных удовольствий.

Этому способствует всё! Даже мрачные, трагические истории рассказываются так, чтобы счастливый конец представлялся неизбежным. А уж рассказы о чудесах и победах каждым словом свидетельствуют о начале эпохи лучезарного счастья.

«Ликуйте и дастся вам!»

6) Заимствования из других религий.

Хорошая идеология ничего не делает с нуля, не пытается изобретать велосипед. Наоборот, беззастенчиво заимствует изречения и сюжеты у проверенных веками предшественниц. Хоть и скрывает это всеми возможными способами, дабы казаться чем-то абсолютно неповторимым, единственно истинным. «Нет Бога кроме Аллаха! Сокровенная истина впервые снизошла на Магомеда и пребудет «отныне до впредь»!

7) Очень прагматичный релятивизм.

Нет ничего, чем нельзя поступиться во имя победы нашей веры. «Надо — идти в Содом, надо — убей сына!» Любые грехи приемлемы и прощены заранее тому, кто приближает «светлое будущее. Рассуждения же о неких непреложных общечеловеческих принципах — гнусные выдумки врагов, призванные спасти их от поражения, а нас обречь на погибель.

8) Огромный запас чудес.

Марксизм черпал свои «чудеса» из современного ему естествознания и машинного производства.

9) Чрезмерная экзальтированность и яркость.

Все догматы и прочие атрибуты массовой идеологии выглядят броско и пышно. Иначе массовое внимание не привлечь.

3. А вот и мы!

Маркс как-то шокировал делегацию Рабочего Просветительного общества заявлением: «Мы с Энгельсом сами себя назначили представителями пролетарской партии, и этот статус скреплен той всеобщей и исключительной ненавистью, какую питают к нам все партии старого мира».405

Дико — но факт! Так ведь и было. Так ведь всегда и бывает…

А как по другому?! Пророков никто не зовет и, тем более, не назначает – они объявляются сами!

Доиндустриальные сочинители массовых идеологий рассказывали одну и ту же историю, как пообщались с Богом, и тот лично поручил им нести спасительное учение в грешный мир. Но в научной идеологии Всевышнего не предусматривалось — прикрыть личную инициативу было нечем. Впрочем, Маркса это, как видите, нисколечко не смущало, а более скромный Энгельс знал на кого ссылаться.

3.1. Наука становится хамством

После парижской пьянки предстояло явить миру новое вероучение.

Вот как планировал Энгельс: «Нам теперь нужно прежде всего выпустить несколько крупных работ — они послужили бы основательной точкой опоры для многих полузнаек, которые полны добрых намерений, но сами не могут во все разобраться».406

Согласно этому плану работа распределялась по «призванию». «Ученый» должен был в кратчайшие сроки написать системную «Критику политики и политэкономии», а скромный «практик» – подготовить сборник наглядных примеров из английской эксплуататорской повседневности.

Сборник («Положение рабочего класса в Англии») получился толстым и системным,407 а «научная рукопись» Маркса – тощенькой, сумбурной и для печати абсолютно непригодной. «Собрание примеров» тут же опубликовали, и оно вызвало шумный резонанс. А недописанный «теоретический базис» лег на дно Марксова архива, чтобы через 88 лет сделаться пищей марксистских схоластиков.408

Зато Карл Генрих накатал сотни страниц, уничижающих известных ему мыслителей и известных всему миру политиков. Даже Энгельс, фрагментарно участвовавший в этом охаивании «персон», поразился плодовитой ругливости «Ученого», и впервые удостоверился лично, что побудить «Великого вероучителя» к целенаправленной работе над политэкономической «Библией пролетариата»409 — очень и очень непросто, если вообще возможно. Молодой «менеджер-имиджмейкер» верил, что поставленной цели добьется, хотя все его усилия пока ни к чему не приводили: «Моисей» лишь нагло врал про близкое завершение «Пятикнижия» и трогательно жаловался на всевозможные непредвиденные трудности.

В любом случае Фридрих решил бороться с чрезмерным пристрастием друга к изощренному оплевыванию ближних, отнимающему столько времени и порождающему лишь непосильную для читателя тягомотину.

– У тебя, вероятно, не хватило времени, чтобы быть кратким. Присылай всё мне, охотно исправлю сам — поделюсь своим временем, – внушал он всеми доступными ему средствами.

Между тем фирменного «Марксова хамства» не выдержал очередной монарх – прусский король Фридрих Вильгельм IV.410 По его жалобе французские власти закрыли парижскую газету «Вперед», публиковавшую ерничанье основоположника, а самого ерника 3 февраля 1845 г. выгнали не только из Парижа (тогдашнего центра всех политических начинаний), но и из Франции вообще. Из стран, в которые Марксу хотелось бы выехать, одна лишь Бельгия согласилась пустить к себе «зарвавшегося словоблуда», и то после подписания обязательства «не публиковать ничего политического».411

Когда «Великого Пророка» вытурили из «Политического Вавилона» и лишили доступа к пастве, Энгельс понял, без няньки не обойтись: уволился с фабрики отца и помчался в Брюссель брать «научного гения» под личную опеку. А заодно и паству, особенно Парижскую.412

5 апреля 1845 года друзья воссоединились для совместной агитации-пропаганды. Чем и занимались ближайшие четыре года.

3.2. Не дать присмотреться!

При внимательном изучении любая фальшивка (в том числе интеллектуальная), в конце концов, выявляется. Поэтому Энгельс не мог позволить присматриваться к «Величайшему ученому».

И в этом сокрытии был огромный дополнительный плюс — ведь настоящий пророк всегда поддерживает подобающую его статусу дистанцию между собой и паствой, иначе не избежать панибратства, делающего невозможным должное поклонение. Пророк – как дух, парящий в небесах, а его посредники снуют меж небом и землей, нахваливая и славословя «Великого и Недоступного»…

Поэтому Энгельс и сновал с собрания на собрание между Брюсселем, Парижем и Лондоном, много писал и публиковался. Тем временем Маркс под предлогом политических преследований величественно покоился в Брюсселе и делал вид, будто творит новое политэкономическое учение. Хоть в основном прокучивал очередные большие денежки (1500 франков гонорара за ненаписанную «Критику»413 и более 800 талеров собранных для друга Энгельсом414). Богемный кутеж, как всегда, сопровождался изощренным и многословным глумлением над очередными жертвами — философами и социалистами, привлекшими внимание «Главного критика» своими опусами.

Как пишет Ф. Уин: «Он (Маркс) погряз в обычных занятиях — чтение, писанина, пьянки и интриги. Были долгие дни, проведенные в кафе, и еще более длинные вечера, которыми они сидели за картами и хмельными разговорами».415

Основоположник и в последующем очень редко показывал себя широкой публике, хоть и любил поболтать и пошуметь в узком кругу. На людях он предпочитал имидж надменного умника, предусмотрительно отсутствующего или многозначительно молчащего. Это существенно усиливало закулисное влияние и подтверждало внедренные слухи, будто бы «Таинственный гений» умело дергает за ниточки. Именно такой имидж больше всего поспособствовал скандальной славе Маркса, полыхнувшей термоядерным взрывом после Парижской коммуны.

3.3. «Пишите письма!»

Когда твое орудие слово, а публичность противопоказана — пиши книги, статьи или хотя бы письма. Ради последних и был создан Брюссельский коммунистический корреспондентский комитет (январь 1846 г.). И хоть состоял он в основном из собутыльников и сокартежников Маркса, а также их товарищей по переписке, зато рассылал всем видным журналистам, политикам и ученым свои претенциозные, очень официальные обращения и резолюции. Даже самому знаменитому социалисту тех времен — Прудону цинично предложили стать простым корреспондентом выше указанного Комитета, обещая в награду все сплетни о нем и его коллегах. Ну, чем не золотая рыбка на посылках?!

Так впервые в истории марксизма создавалась видимость, будто бы явилась в мир Величайшая из коммунистических общин во главе с Величайшим Сверхученым. Впрочем, община настолько хорошо законспирированная, что ее реальные щупальца не смогла обнаружить ни одна национальная полиция. Самые лучшие шпики видели только малюсенькую и пьяненькую головенку в Бельгии и тысячи «писем на деревню дедушке», в основном сочиненных одним молодым кутилой (Энгельсом).

Однако визг и грохот «Брюссельской канцелярии» привлек множество любопытных, в том числе наивного работягу-учителя Вильгельма Вольфа (апрель 1846 г.). Он-то и стал лучшим из «обращенных», потому что не позволял себе ничего, кроме поклонения, повторения услышанного и исполнения приказанного. Да еще и жертвовал большую часть личных заработков «главе церкви», отказывая себе во всем. Не случайно этому человеку посвящен первый (единственный прижизненный) том «Капитала». Мол, учитесь пролетарии у сего образцово-показательного товарища — «смелого, верного, благородного, передового борца пролетариата».416

И тут самое время обратить внимание вот на что: Энгельс в письме Марксу от 17 марта 1845 года без обиняков заявил: «Что делает пролетариат — мы не знаем, да и вряд ли можем знать».417

У меня даже челюсть отвисла — наглость необычайная! А в качестве объяснения вспомнился бородатый анекдот о том, как голливудский режиссер предложил суперзвезде роль целомудренной девушки, хоть и был уверен, что его «избранница» не имеет ни малейшего представления о целомудрии.

3.4. Два кома грязи

Есть два способа возвыситься в качестве выдающегося «ученого»:

1) превзойти коллег своими трудами-открытиями;

2) втоптать коллег в грязь.

Маркс и Энгельс всегда заявляли, что неуклонно следуют первым путем, но в реальности постоянно сбивались на второй и отдавались ему с присущей им необузданностью. Этим и побеждали!

Уже в первые годы, когда один из них якобы создавал «Коммунистическую науку», а второй ему всячески содействовал, реальным результатом совместной работы стали «Святое семейство» (осень 1844 г.) и «Немецкая идеология» (1845−1846 гг.) – три пухлых тома, напичканные непристойными насмешками и вычурными ругательствами в адрес конкурентов. Первую книгу «буржуины» издали и оплатили. Но тут же раскаялись. Поэтому вторую книгу (двухтомник «Немецкой идеологии») категорически отвергли, прикрывшись «полным отсутствием спроса на столь большую и зловонную кучу квазинаучного навоза».

В результате первые очернительские опыты оказались абсолютно провальными — практически никто не придал значения подобному способу самоутверждению. Но без «первых блинов комом» никогда б не родиться ни «Нищете философии», ни «Анти-Дюрингу» – самому удачному и величественному из известных мне возвышений на костях противника.

Иными словами, Маркс с Энгельсом, хоть и не создали в этот период ни одного совместного бестселлера, зато научились собственную слабость к сплетням и злословию переплавлять в сильно действующее средство борьбы с лжепророками.

Таким образом, не только всем заметный Брюссельский коммунистический корреспондентский комитет, но и оставшиеся незамеченными книги позволили отработать именно ту методику, которая в последующем обеспечила марксизму все его успехи.

3.5. «Мои знания породят множество невежд»418

«Никакой преемственной связи между немецким классическим идеализмом и марксизмом не существует, последний вырос на почве окончательного разложения идеализма, как один из продуктов этого разложения. Если некоторая, хотя и слабая, связь между социализмом и идеализмом еще и существовала в Лассале, то разорвана окончательно она была именно в результате влияния Маркса. Вершина немецкого идеализма закончилась отвесным обрывом. Вскоре после смерти Гегеля произошла беспримерная философская катастрофа, полный разрыв философских традиций», – писал С. Н. Булгаков.419 И с ним, я уверен, согласиться всякий знакомый с Величайшим крушением разума не понаслышке.

Важно заметить, «Святое семейство» и «Немецкая идеология» хоронят классический рационализм, хоть и нудно, но не менее целеустремленно, чем «Дон Кихот» Сервантеса – рыцарский аристократизм. Буквально в каждой строчке совместных трудов основоположников читается пресловутое: «Че тут думать — трясти надо!»

Становление марксизма — одна из ярчайших картинок вытаптывания философии, рухнувшей после Гегеля.

Согласно Бруно Бауэру после «Науки логики», как и после «Аналитики» Аристотеля, для слабеющего интеллекта открывалось четыре пути деградации:

1) стоический (аскетический): питать себя крохами классической мудрости в надежде дотянуть до лучших времен;

2) эпикурейский (сибаритский): услаждать себя доступным, чтобы впустую не мучиться — раз уж ничего изменить нельзя;

3) скептический (критический): не давать себе успокоиться и хранить хотя бы «искусство сомнения» гениев, если нет сил их разрешать;

4) мистический (охмурительный): прикидываться «совершенно мудрым» во имя обуздания и использования массовой дикости.

Сам Бауэр предпочел стать скептиком — «критическим критиком», поскольку, думал, что именно скептики, склонные к поискам, но недостаточно сильные для находок, пронесут подлинный дух «любомудрия» сквозь века до следующих классиков, способных взрастить мыслителя Гегелевского уровня.

Но такой выбор не для Маркса-Энгельса. По внутреннему влечению они явно тяготели к богемному эпикуреизму,420 но величие душ требовало гораздо большего, чем личное удовольствие. Поэтому основоположники «наступили на горло собственной песне» и мужественно двинулись четвертым путем: подобно первым христианским Мессиям зачаровывали толпы, расталкивая-побивая конкурентов, энтузиастов и фанатиков…

Маркс еще до «научного коммунизма» полностью порвал с Бауэром и пустился кроить политический ширпотреб из вечных идей, подвизавшись в качестве попсового журналиста с юридическим уклоном. Его первые сольные выступления посвящались громким скандалам и исполнялись в духе публичной состязательности сторон: газетчики против цензоров, католики против лютеранского государства, крестьяне против хозяев леса, евреи против всех, парламент против гласности и т. п. «Большому артисту» в начале карьеры остро требовались публика и овации.421

Но, только сделавшись коммунистом Энгельсовского типа, Маркс нашел надежный плацдарм для забрасывания «идеологов» Бауэровского типа экскрементами собственного остроумия.

Изначальная методика марксисткой критики – элементарна:

1) все, что из головы, а не извне — гнусная выдумка;

2) рассуждения про вечное-неизменное — реакционный догматизм.

А смысл соответствующих издевок такой — «слишком далеки вы все от народа» со своими «умозрительными химерами».

3.6. В условиях перенасыщенного рынка идеологий

Наивно искать истоки массовой идеологии в тех временах, когда соответствующие идеи еще не пользовались ажиотажным спросом, а прозябали на задворках предшествующей культуры.422

«Великий пророк» формируется в тяжкой конкурентной борьбе, когда спрос огромен, а рынок перенасыщен. А то, что гений ширпотреба, беззастенчиво присваивает бренды и идеи первых кустарей — делает честь ему, а не особой проницательности первооткрывателей.

Массовая идеология, как и массовое производство, торжествует только путем захвата (идеальный вариант — монополизации) развитого рынка. Значит и здесь маркетинг — это «война всех против всех», не приемлющая никакого малохольного сотрудничества — «мелкобуржуазного» по сути своей!423

Из многих кандидатов в ранг «массовой идеологии» побеждает не тот, кто ближе к истине, а тот, кто лучше дерется за место под солнцем! И чем ближе «идея» конкурента к твоей собственной – тем сильнее огонь на поражение. То есть сплошная «критика критической критики»: мол, чужие товары – сплошь поделки низкого качества, то ли дело наш высококачественный интеллектуальный продукт!

Целенаправленное истребление родственных доктрин требует фантастической черствости и дьявольской беспощадности. А еще незаурядного притворства — чтобы, спрятав явное сходство, выдать за принципиальное расхождение что-нибудь мелкое или надуманное. Впрочем, награда за подобную «твердость характера» – велика есть. Победитель получает все: толпы поклонников и славу на века! Побежденные ж, если и остаются в памяти потомков, то как мерзкие змии, пронзенные копьями на иконах Победоносца.424

А потому стратегия такова: сначала победить, а уж потом резонерствовать на тему «Добро всегда побеждает!» Потом — когда никто не придает значения мизерности повода для сокрушительной победы и мерзости использованных для этого средств. Когда никто не верит, что один из Величайших в истории Пастырей громил не Самых Крайних и Самых Злобных противников, а ближайших и недостаточно злобных единомышленников.

Конечно, монополизировать рынок, предлагая «потребителям» явно гнилой товар нельзя. Но в идеологической сфере повышение качества дело пяти минут: каждое успешное слово разносится, как эхо в горах, – и всякий достаточно наглый Мессия тут же объявляет это слово своим, а истинных авторов – пустобрехами и повторяками.

В момент зарождения марксизма уже наблюдался избыток популярных пролетарских оракулов: легендарный коммунистический «узник деспотизма» В. Вейтлинг,425 автор термина «социализм» П. Леру, провозвестник «истинного социализма» К. Грюн, талантливый и энергичный организатор Л. Блан, плодовитый публицист П.Ж. Прудон…426 Кроме того, существовали многочисленные общины-секты сен-симонистов, фурьеристов, оуэнистов и т. п.

Победная тактика основоположников — проста, как любая агрессия: внезапной атакой смять конкурента и отобрать у него самое ценное – паству!

Для начала выбрать самых маленьких, слабеньких и необразованных «числом поболее, ценою подешевле» и «уничтожить», как евангельский Ирод младенцев.

«Малоэффективна и нелепа, — говорите, – стрельба из пушек по воробьям»?427 Зато как эффектна! Как увлекательна! Каждый выстрел приветствуется публикой точно салют. Поэтому и лупят со всей дури по самым никчемным идеологам (вроде Штирнера), чтобы на их фоне выглядеть потрясающе сильными, невероятно крутыми!

В последующем точно так же: бить наиболее беззащитных, неожиданно и в самую уязвимую точку! Что было не трудно, поскольку очень многие потенциальные «жертвы агрессии» вели себя, как сущие дети, проявляли опрометчивое миролюбие, склонность к сотрудничеству и навязчивое желание «убеждать» в собственной правоте. Ни один противник не выставлял Маркса негодным человеком, преследующим исключительно корыстные и вредные цели, а Маркс именно таковыми выставлял абсолютно всех своих конкурентов, используя малейшее дружелюбие, малейшую снисходительность как повод, чтобы подобраться к самому горлу и впиться с презрительным хохотом.428

Для уничтожающего разоблачения находились или выдумывались какие-нибудь отклонения от «золотой середины»,429 разнузданная гиперболизация которых превращала «критикуемого» в полного идиота, погрязшего в абсурдных нелепицах! Кроме того, выхватывалось из контекста или приписывалось нечто весьма постыдное. Для любого качества оппонента, для всякого поступка имелся богатый комплект позорящих ярлыков: глупость, невежество, мечтательность, путаность и т. д. т.п.

Конечно, если взглянуть на все это объективно, со знаньем работ «поверженных теоретиков», то все придирки основоположников оказываются царством кривых зеркал. «Все это было сильно преувеличено по существу и совершенно несправедливо по отношению к определенным лицам», — признано деликатным Мерингом в ранге правоверного марксиста. Тот же автор сравнил с бульварным романом, переполненным лживыми выдумками, брошюру Маркса-Энгельса против Бакунина («Альянс социалистической демократии и Международное Товарищество Рабочих»).

Зато самого Бакунина указанный поток помоев смыл окончательно – вынудил прекратить политическую борьбу и обрек на мучительное угасание-умирание в тяжкой нужде.

Но какое до этого дело пролетарской публике?! Научная «объективность» ей совершенно чужда, как и настоящая наука в целом. Ей достаточно различать «дерущихся» по цвету трусов и длине бород, чтобы в полной мере насладиться зрелищностью мордобоя!

3.7. Первые жертвы.

№ 1. 30 марта 1846 г. — знаменательная дата в истории марксистской идеологии, день первой Победы — первой коммунистической чистки, направленной против Вильгельма Вейтлинга, пробный шабаш Брюссельского комитета.

Согласно «повестке дня» намечалось обсуждение программы «всемирного рабочего движения» и многозначительное разное. Вейтлинг явился с твердой надеждой, что на этот раз «дорогие юные собратья» изберут его, бывалого страстотерпца и автора многих «Писаний», своим Предводителем (Председателем комитета). Но во главе стола, как и прежде, уселся двадцатисемилетний Маркс и принялся с деловым видом черкать лежащую перед ним бумагу. На место докладчика встал двадцатипятилетний Энгельс и разразился «докладом» о необходимости научной доктрины, единственной и общей для всего рабочего класса… Но вдруг, прерывая товарища Фридриха, товарищ Карл набросился на «господина портняжку»:

– Скажите же нам, Вейтлинг, вы, который так много наделали шума своими коммунистическими проповедями и привлекли к себе стольких работников, лишив их мест и куска хлеба, какими основаниями оправдываете вы свою революционную и социальную деятельность и на чем думаете утвердить ее в будущем?

— Моей целью было не созидать новые экономические теории, а принять те, которые, как показал опыт, открывают глаза рабочим, учат их надеяться только на себя, устраивая демократические и коммунистические общины, — ответил опешивший Вейтлинг и попытался перейти к подробностям.

Но тут же был прерван Марксом, уже не скрывающим кипучего гнева:

– Возбуждать пролетариат, не давая ему никаких твердых, продуманных оснований для деятельности — значит, просто обманывать его! Возбуждение фантастических надежд ведет только к конечной гибели, а не спасению страждущих! В цивилизованной земле обращаться к работнику без строго научной идеи и положительного учения равносильно пустой и бесчестной игре в проповедники, при которой, с одной стороны, полагается вдохновенный пророк, а с другой — допускаются только ослы, слушающие его, разинув рот!430

Оскорбленный не столько смыслом, сколько тоном сказанного Вейтлинг дрожащим от волнения голосом стал доказывать, что его нельзя называть «совсем пустым и праздным», поскольку он организовал сотни рабочих во имя справедливости и претерпел за идею тюремные муки, что практическая работа может оказаться важнее кабинетных доктрин. Это окончательно взбесило Маркса. Основоположник треснул кулаком по столу и проорал кульминационную реплику:

– Никогда еще невежество никому не помогало!!!

Заседание тут же прервалось — бойцы разошлись по углам.431 В течение перерыва Энгельс сплотил заранее подготовленное большинство (семь человек, считая основоположников). И последовавшее продолжение вылилось в оскорбительное осуждение «антинаучной тактики Вейтлинга». Выработку же «подлинно научной доктрины» в очередной раз поручили «доктору Марксу — причем единогласно, поскольку голос Вейтлинга уже не считали.

Вскоре газетчики и видные социалисты Европы могли прочесть литографированный «Циркуляр Брюссельского коммунистического корреспондентского комитет», где официально сообщалось о том, что указанный комитет окончательно порывает с Вейтлингом и больше не считает его ни своим единомышленником, ни сторонником рабочего класса вообще. Всем получателям циркуляра предлагалось сделать то же самое.

В ответ прозвучало довольно точное «прорицание» первой жертвы партийных репрессий: «Сначала им надо снять голову у меня, потом у других, потом у собственных друзей; а затем уж эти господа начнут перерезывать горло друг другу…»432

За такие высказывания Вейтлинга и «всех вейтлингианцев» исключили (точнее погнали с улюлюканьем) еще и из «Союза справедливых». Но это произошло лишь через год, когда Маркс и Энгельс получили возможность говорить и действовать от имени названного Союза.

№ 2. 11 мая и 20 октября 1846 года в назидание всем «шибко самостоятельным» был лихо растоптан юный Герман Криге, посмевший красоваться в собственной «газетенке», издаваемой в США. Против него, вчерашнего студента и своего бывшего товарища, а ныне самозваного апостола коммунизма брюссельские марксисты составили целых два официальных и многостраничных «циркуляра», разосланных, как обычно, «Всем, всем, всем» – газетам, друзьям, знакомым, малознакомым, кому попало…

Общий смысл циркуляров традиционен для марксизма: только те, кто с нами, являются настоящими коммунистами, а Криге «лжет, бредит, фанфаронит, заигрывает с религией и дискредитирует коммунистическую партию»…

– Какую партию? – спросите Вы?

— Ту самую, что существовала в собственных «циркулярах»,433 – признаюсь честно.

После второго циркуляра против Криге, появился первый беженец-диссидент — не прощаясь, улизнул из Комитета Мозес Гесс. Почувствовал, пристальный взгляд на собственном горле. И был прав: именно его и собирались «тащить на заклание» следующим. За то, что этот «богатый еврей» не желал делиться с товарищами, как приличествовало настоящему коммунисту. Да и вообще умничал без должного интернационализма…434

№ 3. Доброжелательный в своей «мелкобуржуазности» Прудон обещал «смиренно принять все громы-молнии» и настоятельно советовал: «не впадать в то противоречие, в какое впал Мартин Лютер, когда после низвержения католической теологии немедленно же стал усердно водружать знамя теологии протестантской, в изобилии прибегая при этом к анафемам и отлучениям. Не нужно создавать новые хлопоты человеческому роду новой идейной путаницей; дадим миру образец мудрой и дальновидной терпимости; не будем разыгрывать из себя апостолов новой религии, хотя бы это была религия логики и разума. Я предпочитаю лучше сжечь институт собственности на медленном огне, чем дать ему новую силу, устроив Варфоломеевскую ночь для собственников. Давайте вести порядочную и искреннюю полемику!»435

Допризывался бедолага — стал образцом «нищеты философии».436 Хотя как философ был намного эрудированней и добросовестней обесчестившего его «критика»!437 Доведенный до «белого каления» марксистским хамством и беспардонными искажениями собственных произведений приверженец «философского синтеза» тоже не удержался от площадной брани. Но ругался, как обиженный интеллигент: нервно, натужно, без смака… Вот и остался в конечном итоге без слушателей! Ну, назвал Маркса «социалистическим солитером» – так ведь непонятно же, да и непохоже на пузатенького Карла Генриха. К тому ж, по-французски солитером не только глист, но крупный бриллиант называется.

Когда Прудон скончался (январь 1865 г.), однопартийцы заказали Марксу статью об этом «видном ученом-социалисте». Основоположник не стал отказываться, хоть, по собственному признанию, не имел под рукой ни одной книги Прудона. Зачем ему книги? Он никогда бы не упустил такой возможности без документов и фактов выступить «в роли посмертного судьи», обвинив покойного конкурента в «ученических работах», «бесцеремонности и непристойности», «недостатке элементарных знаний и элементарном невежестве», «вызывающе дерзкой манере говорить старое», «кажущейся архиреволюционности», «противоречивости и путаности», «незнании иностранных языков», «неясности, неверности и половинчатости», «измене революции», «напыщенности, высокопарной спекулятивной тарабарщине, бесплодной болтовне и лихорадочно возбужденной декламации», «самохвальстве, базарно-крикливом, рекламном тоне и чванстве», «беспомощном и отвратительном старании самоучки-выскочки щегольнуть своей ученостью», «насквозь мещанских фантазиях», «софистике», «жонглировании собственными противоречиями», «шарлатанстве и политическом приспособленчестве», «тщеславии», «утрате морального такта» и, наконец, в «прямой подлости» и «цинизме кретина».438 Впрочем, это далеко не все оскорбления, втиснутые в небольшой «марксистский некролог».

«Полный апофегей»! — как сказали б герои Ю. М. Полякова.439 А все потому что чудовищно велика идейная сила многоэтажных ругательств.

Еще трепыхался Вейтлинг и процветал Прудон, а ребята-охальники уже почувствовали себя не компашкой нетрезвых сплетников-сквернословов, а могучим отрядом непримиримых бойцов, сокрушающих лжеучения – вейтлингианство, прудонизм и истинный социализм.

Самое забавное, что эти люди, насаждая весьма авторитарный дуумвират («диктатуру Маркса» — по хитроумному выражению Энгельса), именовали себя «демократами-коммунистами».

Ирония судьбы: исследователи-антикоммунисты назло Институтам марксизма-ленинизма выявили в первоисточниках «научного коммунизма» эшелоны «бревен» того же рода, что и «сучки в чужом глазу», яростно раскритикованные основоположниками. Даже оккультную мистику!

Кстати, война с лжепророками принципиально отличается от научной дискуссии. Там, где ищут истину, оспаривают только неадекватные ей мнения, а потому очень радуются любому совпадению во взглядах как признаку нужной находки. К тому же настоящие ученые склонны дружить с научными противниками, как Рикардо с Мальтусом, а Гегель с Шеллингом. Иное дело идеология: чем больше совпадений во взглядах — тем страшнее склока между «Главными идеологами», тем разнузданней ненависть.

И там, где наука стремится быть максимально доступной, идеология маскируется как опытный диверсант в тылу врага: нагнетает искусственный туман «недомолвок» – пленяя паству, сбивая со следа противников и набивая себе цену в качестве единственно возможного Толкователя собственных слов!

Наука гордится независимым от нее содержанием открытых законов — идеология горда собой и только собой, настаивая на том, что вне нее сплошные мрак и хаос!

3.8. Пробный опыт массовой распродажи

27 июля 1847 года. Прошло три года после превращения антикоммунистического Савла в научно-коммунистического Павла! А вместо долгожданной «Критики политики и политэкономии» Энгельс держал в руках очередное глумление над личностью — только что изданную «Нищету философии»440 объемом в сто двадцать страниц, в основном придуманных и написанных им самим.441

Вопрос дня: продолжать ли агрессивную рекламу «будущего продукта», который «вот-вот появится», или втюхивать «что есть»? Первое – уже надоело потенциальным потребителям, как и всякая волокита. Второе – требует невероятных усилий, а тут еще уйма работы в Союзе коммунистов, «Немецко-брюссельскую газету» (единственный отвоеванный рупор «научного коммунизма»)442 нужно собственными статьями заваливать…

К тому ж, условия для успешного пиара — аховые! Прудон – доступен и популярен, его новейшая книга («Система экономических противоречий, или философия нищеты») хорошо раскупается и в рекламе не нуждается. А ответная «Нищета философии» Маркса отпугивает всех и каждого своим занудным ерничаньем, натяжками и подтасовками. Да и не нравится читающей публике наглость «единственно верной науки»: пролетарии такого вообще не читают, а интеллигенция выбирает нечто менее однозначное и нахрапистое.443

И тогда Энгельс предпринял обходной маневр — стал распространять брошюру не как критику Прудона, а как изложение программы некой (якобы очень мощной и авторитетной) коммунистической партии. И дело сдвинулось с мертвой точки. «Нищету философии» раскупили довольно быстро. В основном из любопытства, чтоб иметь под рукой в качестве справочника о входящем в моду коммунизме. А некоторые — в надежде на нечто большее: не мог же, в конце концов, такой умница, как Энгельс, страстно расхваливать какую-то чушь.

Впрочем, «Нищету философии» «чушью» считать неправильно. Ведь в ней среди скучных фраз много необычайного. Вместо традиционного для социалистов-предшественников просвещения трудящихся масс — заискивающе-охмуряющее: «Вы и так всех умней и лучше. Я знаю, куда вам надо! Поторапливайтесь за мной!»

Впрочем, процитирую в подлиннике: «Становится излишним искать научную истину в своих собственных головах, нужно только отдать себе отчет в том, что совершается перед глазами, и стать сознательными выразителями этого».444

Там же произвели свой первый залп «всесокрушающие пушки марксизма» - «объективные законы общества». В чем именно они состоят, Маркс «не проболтался»,445 чтоб возбудить интерес к будущей «Главной книге». Так, поинтриговал немножко: мол, у людей все исторически относительно и на материальном интересе построено.

Для пущей соблазнительности завеса над этими, одному Марксу известными законами иногда приподнималась, но так, чтоб никто не увидел лишнего. Для этого какой-нибудь частный случай объявлялся следствием весьма общего закона, сформулированного самым расплывчатым образом. Но если подобные формулировки оценить без уважительного трепета юношеских надежд, то можно обнаружить типовые приемы изготовления «подобия законов» при помощи заумных слов. Ибо, на самом деле, Карл Генрих Великий выдает за «социальные законы»:

— примитивные представления простолюдина о «первичности» еды, питья, одежды и их производства;

— явные тавтологии, где обобщенная формула является лишь менее внятным описанием частного случая. К примеру, решающая роль классовой борьбы обосновывается следующим законом «Без антагонизма нет прогресса».446 И еще один перл – подражание Гете: «монополия может держаться лишь благодаря тому, что она постоянно вступает в борьбу»;447

— намеки на нечто, еще не рассказанное читателю;

— релятивистские рассусоливания на тему: «Ничто не вечно, все преходяще»;

— хаотическую игру слов (типа «теперь потребление определяется временем производства, а после уничтожения классов время производства будет определяться общественной полезностью»448);

— и т. п.

В этом «научном иллюзионе» всякий иной человек (не-Маркс), предлагающий свои рецепты «светлого будущего» должен считаться «фантазером и мечтателем», поскольку он не опирается на подлинные «объективные законы». Он же их вообще не знает и знать не может — поскольку они еще не поведаны миру своим первооткрывателем (Марксом)!

Иначе говоря, все немарксистские доктрины — беспочвенный идеализм или вульгарная метафизика — в зависимости от того, к чему больше (душе или чреву) апеллирует оппонент. А придраться к самому Марксу практически невозможно — «ученый» ж еще не высказался! Ждите – он все изложит!449 И любая поспешная критика будет посрамлена.

3.9. На готовенькое!

Ничего не стоит массовое учение без массовой организации — полноценной церкви. Мало прослыть «Ученым» - нужна еще группа поддержки, которая разнесет твое учение по миру и реализует его на практике.

Много контактов наладил БККК (Брюссельский коммунистический корреспондентский комитет) – широко раскинул свои сети в поисках паствы. Первой крупным уловом стал «Союз справедливых».450

Сначала (в августе-октябре 1846 г.) главный (фактически единственный) миссионер марксизма Энгельс обратил в новую — научно-коммунистическую веру Парижскую секцию этого Союза.

Как ему удалось? Мягко говоря – «добровольно-принудительно»… В течение трех месяцев была разыграна многоходовая пьеса со своеобразным «катарсисом» в финале. Долго-долго «картавый добряк» развешивал сладостную лапшу на ушах любознательных ремесленников. А потом, улучив момент, поставил вопрос ребром:

– Вы за рабочий класс и общественную собственность, или я вас больше знать не знаю?

Ему ответили тринадцатью голосами против двух:

— За, за! Мы ж сами рабочий класс, и у нас, как у братьев, все общее… Только не уходи — объясни, как следует…

– Ну что ж, значит теперь Вы все — коммунисты! — последовал «строго научный вывод», дополненный обещанием: – А объяснит Вам все ученейший товарищ Маркс — Единственный Творец научного коммунизма, которому я не достоин даже гусиные перья подавать, хоть и подаю регулярно по его великодушному благоволению ко мне.

И тут же порадовал Маркса: «Мне удалось, благодаря терпению, отчасти при помощи устрашения, добиться успеха: большинство идет за мной. Я запугал старого Эйзермана (главного оппонента) так, что он больше не появляется».451

В результате «справедливые» столь сильно возжаждали Марксовых объяснений, что уже 20 января 1847 г. Лондонский «центральный офис» прислал к «Великому Гению» своего представителя И. Молля, чтобы уговорить «Создателя спасительной пролетарской науки» стать членом Союза справедливых и просветить всех трудящихся, алчущих знаний.

Только-только просохли чернила на письмах, где Маркс обзывал «справедливых» «тайным союзом ессеев», и вот он уже член Союза, диктующий руководящим товарищам собственные условия, превращающие «ессеев» в «христиан»:

– Хотите видеть меня в своих рядах — назовитесь «Союзом коммунистов», смените лозунг «Все люди – братья!»452 на «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и примите строго научную программу.

«Справедливые» на все согласились и, как могли, исполнили: Союз переименовали, лозунг сменили, программу написали, Вейтлинга выгнали… Однако Энгельс, присутствовавший на соответствующем конгрессе (июнь 1847), кинулся доказывать, что написанная программа крайне плоха.

– Ну, раз, ты такой умный, — прервали его посередине пламенной критики, — внеси свои предложения.

– А Вы попросите Маркса — уж он-то внесет, так внесет! Лучше Нагорной проповеди!

Честно говоря, Маркс ничего не собирался вносить. Он отвлекался на роль коммунистического «Вождя и Учителя» лишь во время визитов Энгельса в Брюссель. А в остальное время продолжал развлекаться: кутить, многословно хаять всяческую околонаучную мелюзгу социалистического пошиба, ратовать за… свободу торговли, выступать с экономическими лекциями, агитировать за независимость Польши. Впрочем, Энгельсу для сочинения программы «научный гений» и не требовался. Не выезжая из Парижа, двадцати шестилетний Фридрих вдохновенно строчил «Коммунистический катехизис». По ходу дела дважды переименовал творение, сначала в «Принципы коммунизма», потом в «Манифест коммунистической партии».

Однако товарищи из Лондонского Ц К потребовали предъявить «гениального мыслителя», и Энгельс привез им Маркса на Второй конгресс Союза коммунистов (29 ноября — 8 декабря 1847 г).453 Пролетарский мудрец был божественно безмолвен, чем и внушал трепетное почтение. И ему наконец-то поручили писать «Манифест коммунистической партии», передав все написанное до этого. Тут и «дружище Фред», скрывая содеянное, отдал готовый вариант порученного произведения.

Упаковав бумаги, Карл Генрих отбыл в Брюссель, где устроил себе длительные рождественско-новогодние каникулы с многочисленными политическими банкетами и просто гулянками. А Фридрих заметался между Парижем и Лондоном, успевая и власть в Союзе прибирать в свои руки и «Манифест» доработать в соответствии с последними веяньями.

В канун Нового 1848 года все было готово, и Энгельс поспешил в Лондон, чтобы присутствовать в момент получения «Манифеста» Центральным комитетом Союза коммунистов. И тут… позорно опростоволосился. ЦК-то он проинформировал, но «Гениальный труд» в указанное время на почте отсутствовал. Не было его и через неделю, и через две недели, и через три, и через четыре недели тоже! Маркс так увлекся праздниками, что совершенно выпустил из виду «партпоручение» и в Лондон ничего не отправил.

«Большинство сможет распознать знакомые симптомы: непрестанные отсрочки, стремление к развлечениям, желание делать все, что угодно, кроме работы»,454 — характеризует этот период Ф. Уин.

ЦК пожурил Энгельса за дезинформацию и проявил строгость к провалившему партзадание – 25 января 1848 г. потребовал от брюссельских товарищей «оповестить гражданина Маркса, что против него примут более сильные меры, если «Манифест коммунистической партии», составление которого он взял на себя, не будет доставлен в Лондон до 1 февраля». Подействовало — товарищ вспомнил… И зашевелился, особенно потому, что 31 января Энгельс лично примчался в Брюссель и очень способствовал пунктуальности…

И тут нельзя не восхититься тем, как Энгельс воспользовался ситуацией. Все доподлинно знали, что Маркс не прикасался к «Манифесту» до получения письма из Лондона (примерно 26−27 января), а 1 февраля — члены Лондонского Ц К уже наслаждались великолепным текстом, отправленным не позже 31 января. Возможно, ли сделать такое за 5−6 дней455, да еще с бодуна?! Послушаем Энгельса.

– Видали! — сказал товарищ Фридрих цэкистам. — Как работает Величайший из гениев! — За пару ночей написал! И как!!!

С той поры и по сей день не утихают восторженные «Ух, ты!!!» И марксисты и антикоммунисты в один голос удивляются столь стремительному Акту Творения, упуская из виду подлинного «героя», прикрытого собственной скромностью. Хоть архивы с черновиками и характер текста неумолимо свидетельствуют: «написано Энгельсом», его и стиль, и почерк456 – люди верят, что отказ от заслуженной славы невозможен, поэтому слова товарища Фридриха: «Манифест в основном произведение Маркса» воспринимают как чистейшую правду.

24 февраля 1848 года «Манифест» был опубликован, а уже 27 февраля Лондонский Ц К передал свои полномочия Брюссельскому окружному комитету. Заново сформированный ЦК избрал своим Председателем Маркса, так триумфально доказавшего свою творческую состоятельность. А «Манифест стал орудием мести против его самодовольных противников»!457

Впрочем, не только Маркс, но и Энгельс во многом пришел на готовенькое:

— во-первых, он не создавал Союз коммунистов, а просто прибрал к рукам наиболее пригодную для окоммунистичивания организацию со всеми ее ячейками на местах;

— во-вторых, все ключевые положения и многие афоризмы «Манифеста» заимствованы из различных литературных источников.

В этой связи уместно процитировать Меринга: «Маркс считал, что свой «железный» закон заработной платы Лассаль заимствовал у английских экономистов Мальтуса и Рикардо, а производительные товарищества взял у французского католического социалиста Бюше. На самом деле, однако, Лассаль взял и то и другое из «Манифеста коммунистической партии».458

А ведь Маркс назвал далеко не все источники, якобы им же написанного «Манифеста»: в западной научно-исследовательской литературе называются десятки авторов, обворованных Энгельсом при составлении «Коммунистического катехизиса»…

Но марксисты никогда не чувствовали себя ворами — только экспроприаторами. Присвоение организации всегда величалось очень прогрессивным «коренным преобразованием». А обвинения в плагиате отвергались по-ленински, по-партийному: «Архинеправы балбесы, выхватывающие отдельные фразы, чтобы на основании их доказать, что авторы «Манифеста» обокрали Карлейля, Гиббона, Сисмонди или еще кого-то. Такие обвинения есть чистейшее и наглейшее шарлатанство».

3.10. Гипнотический эффект нудных лекций и книг

Маркс и «Манифест» несовместны. Чтоб убедиться в этом – достаточно прочить сочинения Карла Генриха одновременные «Манифесту». К примеру, мутные, наполненные словесными помоями статьи про его тезок (Карла Грюна и Карла Гейнцена). Но лучше – первый публичный набросок Марксовой политэкономии – «Труд и капитал».

Первое впечатление: «Неужто подобную заумь можно читать рабочим в виде лекций и публиковать в газетах?» Вот и Бакунин, оказавшийся в Брюсселе в момент лекционной активности главного основоположника, писал Герцену (28 декабря 1847 г.): «Маркс занимается здесь тем же суетным делом, что и раньше, — портит работников, делая из них резонеров. То же самое теоретическое сумасшествие и неудовлетворенное, недовольное собой самодовольствие. Одним словом ложь и глупость, глупость и ложь. В этом обществе нельзя дышать свободно и полной грудью. Я держусь в стороне от них и решительно заявил, что не вступлю в их коммунистический союз ремесленников и не желаю иметь с ним ничего общего».459

Однако присмотрелся и вступил — понял: без пухлого «Писания» даже малограмотные рабочие не верят в надежность (обоснованность) красивых лозунгов. Тяжеловесные, почти непонятные «сочинения» – отличный балласт, крайне необходимый для долговременного полета любой идеологии. Это еще составители «Библии» знали, запихивая в «Священные книги» множество повторов, пророческую околесицу, реестры и хронологии, сборники светских афоризмов и свадебных ритуалов.

И это — правильно! У нудного и непонятного есть огромное убедительное преимущество: оно безотказно туманит сознание, открывая пути воле гипнотизера.

Следовательно, два столь разных произведения (яркий «Манифест» и скучнейшие лекции про капитал) – не конкуренты, а сообщники. Ведь блестящий «пиар» требует соответствующего состояния — сомнамбулизма, достигаемого только на энной странице муторного речитатива про «Товар — Деньги – Товар».

Результативно сработали парни: один убаюкал, как следует, а второй плеснул в затуманенные мозги искрящимся «Манифестом»: «Вам нечего терять, а приобретете весь мир — соединяйтесь!»

Маркс и в последующем с завидной регулярностью читал простым работягам длинные-предлинные лекции на отвлеченные темы. Приблизительно такими же были и все письменные творения Маркса. Его примеру последовала вся марксистская пропаганда — убалтывая народ до отключения сознания и единомыслия, точнее единобезмыслия.

Вильгельм Либкнехт и Франциска Кугельман сохранили для потомков весьма любопытное воспоминание одного из первых марксистских апостолов К. Пфендера.460 К тому после очередной лекции Маркса подошел некий пролетарий, аплодировавший и кричавший «браво!» в конце «просветительного мероприятия». Парень461 был очень доволен необычайной ученостью лектора, но сказал, что впервые услышал и поэтому не понял таинственное слово «Achtblättler», напоминающее название четырехлепестковый клевера, используемого колдунами. «Не восьмилепестковый ли это клевер или же это название нового тайного ордена?!» - спросил он. Пфендер опешил, ибо «восторженный слушатель» принял за «волшебное или таинственное нечто» обычное слово «Arbeiter» (рабочие), произносимое Марксом часто, но не четко, да еще с рейнским акцентом.462

Каково!!! Нельзя и предположить, что слышали остальные в этом шелесте высоконаучной терминологии! Разумеется, кроме того, аморфного большинства, которое подобно Ф. Лесснеру блаженно посапывало под «вспышки коммунистической мысли»,463 или того наглого меньшинства, которое прорывалось к кафедре выпрашивать деньги у столь искреннего радетеля за интересы пролетариата.464

4. «Без драки – в большие забияки»465

Кто подлинный борец за идею: воитель, идущий ради нее на смерть во главе самоотверженных единомышленников, или проповедник, рассылающий по миру тщедушных учеников-попугаев?

Мне почему-то нравятся воители, к примеру, Варавва, Бар-Кохба. Потому что для них идея намного дороже собственной шкуры… Более того, именно таких боготворят современники. Однако проходят годы, и Богами объявляются другие — предпочитающие не меч, а слово…

Как это объяснить? Может быть, как Фома в притче Л. Н. Андреева «Иуда Искариот»: «Если бы все умерли, то кто бы понес людям учение?» А можно и по-другому — «специалист подобен флюсу: полнота его одностороння»466: один переполнил собой современность, второй — будущность. Один – как оглушительный крик души, второй – как нетленная надпись на граните.

Доблестный воин уверен, идея самодовлеюща, поэтому не только не умалится с его смертью, но и наоборот возвысится с каждым самопожертвованием. Оттого и не щадит себя согласно рецепту Некрасова:

«Иди в огонь за честь Отчизны,

За Убежденья, за Любовь!

Иди и гибни безупрёчно!

Умрешь не даром: дело прочно,

Когда под ним струится кровь!»467

Проповедник же отождествляет себя с идеей, поэтому старается отсрочить тот момент, когда враги или болезни уничтожат носителя идеи, превратив живое, развивающееся «слово» в окоченевшее «писание».

Герои немногословны, а века переживают не поступки и не живая память современников, а «написанное пером». Чем долговечнее «надпись» – тем выше шансы на бессмертие. Между тем, героический эпос известен писателям преимущественно понаслышке, да и чужд он им по сути своей, они ж специалисты словесных баталий, как проповедники, а не грубые солдафоны. Поэтому «перья» лучше всего воспевают не беззаветную стойкость бойцов, а изворотливость себе подобных.

При жизни у себя-берегущего краснобая нет армии: смелые его презирают — трусы боятся связываться с тем, кто несдержан на язык. Зато после смерти одно только имя «раскрывшего миру истину» собирает несметные полчища самоотверженных ратоборцев…

4.1. Показательное начало революции

Удивительно, как похож Маркс во время революции 1848−1849 года на Евангельского Христа.

Иисус Иосифович, согласно евангелисту Луке, призывал неимущего «продай одежду свою и купи меч»468, а как дело дошло до драки — лично удерживал учеников от насильственных действий.

27 февраля 1848 г. Карл Генрихович в качестве свежеиспеченного руководителя Союза коммунистов точно так же призвал пожертвовать последним и вооружаться, даже выдал деньги на покупку пистолетов и кинжалов.469

Однако уже через пять дней (3 марта), когда бельгийская полиция арестовала его по подозрению в причастности к терроризму, старательно доказывал свое миролюбие «непротивлением злу насилием» и размахивал приглашением французского революционного министра (Ф. Флокона), как пропуском на свободу во Францию.470

Зато потом марксистскую мифологию заполонили триллеры про 18 часов под арестом,471 про содержание жены в одной камере с проститутками.472 Рассказывают, что подлые «держиморды» Брюсселя грозились арестовать и малолетних дочек «великомученика»…

И, как ни странно, Марксовы муки удостоилась гораздо большего внимания литераторов всех мастей, чем многие тысячи жизней, сгубленных в то же самое время на баррикадах и в тюрьмах.473

Кстати, Иисуса Христа истязали примерно столько же — около 18 часов… Но кто б сравнил это с истязанием миллионов людей во время пятимесячной осады Иерусалима (70 г), описанной Иосифом Флавием?! Вот где, действительно, ужас, пред которым и смерть — ничто.

Далее то же самое. Маркс от случая к случаю призывает к оружию, а как только руки «учеников» тянутся к «мечам» – умоляет их не драться. После чего безропотно сносит официальные разбирательства по поводу собственных «подстрекательств», сотрудничает с властями, доказывая, что выражался фигурально и реальному насилию всячески препятствовал. Должностные лица при виде столь жалкого «бунтовщика» умывают руки и ограничиваются изгнанием (впрочем, английские власти ограничивались отказом предоставить «подданство»,474 а из Лондона не погнали ни разу475). И, наконец, оказавшись в безопасности, «страстотерпец» энергично распространяет душещипательные истории о собственных «крестных муках», каковым подвергался безвинно, и каковые выдержал с невиданным мужеством. Очень бледный вид имели «мучители» в этом «махании» словами после якобы имевшего место «распятия»…

4.2. Проповедует выживший

Уже 5 марта 1848 г., то есть на следующий день после освобождения из-под ареста, Маркс оказался в революционном Париже. А там горячие головы (поэт Г. Гервег и журналист А. Борнштедт) скликали «немецкий революционный легион», чтобы двинуть его в Германию для установления «свободы, равенства, братства» по французскому образцу. Все на полном серьезе! «Легионеров» финансировало республиканское правительство Франции!476

Обжегшийся в Брюсселе Карл немедленно и публично отмежевывался от «авантюристов» и призвал прекратить «насильственную демократизацию Отечества». Эффект – предсказуемый: только что его приветствовали, как «благородного друга и мужественного борца с деспотизмом», претерпевшего заточение и изгнание, а после таких заявлений пренебрежительно обзывали «мерзким трусом и бессовестным изменником».

В результате перемещенный в Париж Ц К Союза коммунистов и его Председатель остались в полной политической изоляции. В сложившейся ситуации Маркс не придумал ничего лучшего, как посылать на родину «агентов Союза»477 с брошюркой «Манифест коммунистической партии» и листовкой «Требования Коммунистической партии в Германии»478, дабы нести на Родину не меч, а слово.

Ох, недаром основоположник назвал революции «локомотивами истории».479 Уже через месяц все драчуны, глумившиеся над его трусостью, опозорились. 1 апреля 1848 г. регулярная прусская армия перехватила «революционный легион» на франко-баденской границы и расправилась с ним, как коршун с цыплятами. Смельчаки погибли, а остальные разбежались столь жалко, что уже не дерзали изобличать чужое малодушие.

В то же время Союз коммунистов выжил в полном составе, рассеявшись по Европе в ожидании благоприятного момента. По меткому выражению С. Борна (одного из Марксовых посланников): «Союз повсюду и нигде. Как организация он не существует нигде, как пропаганда — всюду».480 Сильно преувеличил, конечно, но суть отразил правильно.

4.3. Революционный ковчег «Новая Рейнская газета».

Неимоверно сложна задача начинающего Пророка в революционную эпоху. Все виды насилия обрушиваются на общество, точно Вселенский потоп. Уклониться нельзя — себя опозоришь навеки и самый благоприятнейший момент для самоутверждения упустишь. Подставиться очень опасно — верный шанс на никчемную смерть. Значит, надо как-то прослыть Великим революционером и в драке не пострадать. Более того, выйти из этой бойни общепризнанным триумфатором или хотя бы заслужить популярность себе и своим идеям.

«Лучше б, конечно, идеям!» - искренне мечтает проповедник, но очень быстро убеждается: «Раньше нужно было «идеи» проталкивать, в мирное время — потому что в разгар мордобоя проповеди никто не слышит».

Убедились в этом и Маркс с Энгельсом, когда увидели, что посланные ими люди с «Коммунистическим Манифестом» и «Коммунистическими требованиями» в руках повсюду сидят на отшибе, мало кому интересные. Это заставило основоположников отказаться на время от коммунистической ортодоксии и заняться чем-нибудь более актуальным и привлекательным. Им подошла — скандальная журналистика в безопасных для жизни формах.

И, кстати, это Вараввы склонны захватывать мосты да телеграфы. Проповедники ж захватывают (или на худой конец создают) какое-нибудь средство массовой информации. Им его вполне хватает.

6 апреля 1848 г. Маркс и Энгельс покидают слишком горячий Париж и перебираются в прусский Кельн (11 апреля), где революционная демагогия уже вошла в моду, но еще не обязывала ни к каким практическим действиям. Место дислокации выбрано не случайно — ведь именно здесь Маркс занимался чем-то похожим шесть лет назад. Потому-то и орган своего научно-революционного самоутверждения назвал по аналогии с прежним – «Новая Рейнская газета». Мол, вот он я в новом виде.

И надо заметить, к моменту появления основоположников в Кельне вполне дееспособный зародыш новой газеты уже существовал, созданный «демократами» всех мастей. Однако пролетарские гении немедленно прибрали к рукам результаты чужого труда, переиначили все под себя и умело сделали вид, будто бы явились подлинными создателями «первого в мировой истории органа коммунистической пропаганды». Марксистская мифология так это и восприняла.

Вместе с тем, оцените осторожность Маркса, запросившего «вид на жительство и возвращение подданства для написания книги по экономике», а заодно подсунувшего властям отставного офицера Германа Корфа в качестве «ответственного издателя газеты» (главного стрелочника или «зицпредседателя»). Когда игра в революционную печать закончилась, и окончательно восторжествовала реакция – «отставник» сидел в тюрьме, платил штрафы и спасался от сыщиков и кредиторов в США. Хоть был ко всему непричастен, ибо нарушали законы и брали в долг совсем другие люди. Можно даже сказать, «другой человек». – Угадайте кто?

Оставшуюся половину весны 1848 года (пока по всей Европе клокотало и вспыхивало) «новогазетчики» втюхивали состоятельным бюргерам акции и подписные квитанции на якобы «солидную газету». К этому «сетевому маркетингу» были подключены все дееспособные «коммунисты». Вот только потом марксистско-ленинская мифология перелицевала сей неприглядный факт в стиле апостольской бескорыстности: да ездили товарищи по Германии, но не деньги у акционеров и подписчиков выманивали, а общины Союза коммунистов на местах создавали. Впрочем, как проверишь — очень скоро никаких следов не осталось: ни от собранных денег, ни от созданных общин.

Когда газета появилась, Союз коммунистов окончательно растворился в ее «редколлегии и корреспондентской сети» – разношерстном и шумном «творческом коллективе». В точности было так: 1 июня 1848 г. вышел первый номер «Новой Рейнской газеты», а накануне (29 мая) Председатель коммунистического ЦК — Маркс издал резолюцию, повелевающую прекратить деятельность ячеек Союза коммунистов на местах, а всем «коммунистам» писать заметки в газету и вступать во всевозможные демократические организации по месту жительства.

Сам Вождь так и поступил. Причем довольно легко оттеснил на второй план коренных демократов Кельна под предлогом их уклонения в ту или иную сторону от научно-выверенной линии – точнее за излишнюю или недостаточную радикальность.481 И здесь нельзя не заметить, что «дубина», крошившая репутацию конкурентов, имела модный подзаголовок «Орган демократии». Такое вот диалектическое понимание «демократии» торжествовало в марксистской печати с самого начала.

Писал в основном Энгельс, да и командовал тоже он, прикрывшись «диктатурой» вечно отсутствующего на рабочем месте Маркса. «По словам Стефана Борна даже самые послушные подданные тирана-Маркса были не в силах смириться с его хаотическим деспотизмом. Самые горькие нарекания по поводу Маркса исходили от Энгельса: «Он никакой не журналист, и никогда им не станет»».482

Впрочем, Великий Лидер Движения и не обременял себя «мелочевкой» – ведь помимо обычного досуга много времени отнимали всевозможные демократические собрания, митинги, конгрессы, банкеты. Везде, где он присутствовал, заезжий «патриарх» (тридцати лет от роду!) производил впечатление очень знающего и очень влиятельного демократа-радикала. За что и был избран во все неформально-демократические органы либо председателем, либо, как минимум, сопредседателем.

Отыскать хоть что-то взаправду коммунистическое в публикациях «Новой Рейнской газеты» мне не удалось. Только типичное для «желтой прессы» ерничанье по поводу наиболее значимых общеевропейских политических новостей483 и залихватские призывы к абсолютной необузданности насильственных действий во имя «свободного народного государства».484 Если коммунистический сленг используется, то как, остренькая приправа к чисто богемному вольнодумству, глумящемуся над «всем святым» ради красного словца.

Не зная, кто авторы, можно было б подумать, что это легальное485 издание боевого крыла радикально-анархической группировки, неких леваков-экстремистов. Ну, кто еще мог сказать в суде и напечатать в своей газете: «Первая обязанность печати состоит теперь в том, чтобы подорвать все основы существующего политического строя»?!486 Между тем, именно Маркс говорил и писал такое с превеликим удовольствием и неоднократно.

Да и тематика странная для «пролетарского издания»:

— смакование парламентских разборок и сплетен, не имеющих никакого отношения к рабочему классу;

— длинные и детальные разборы внешнеполитических и военных столкновений между «великими державами»;

— издевательские рассказы о видных политиках мира;

— дифирамбы «подвигам» погромщиков и террористов всех мастей (особенно сепаратистов Италии, Польши и Венгрии487), прославляемых в качестве образцов для подражания.

И нигошеньки о борьбе труда с капиталом, о нуждах и чаяньях трудящихся классов.488 «Полный ноль» о планах и методах построения социализма. За возвращение прусского гражданства Марксу газета боролась яростно и неутомимо,489 а за права рабочих и торжество коммунизма — никак!490

Однако причем тут рабочий класс? Кому он нужен такой, неизменно чуждый нового вероучения?!491 Да и постыдно слаб покамест. «Пролетарским вождям» был нужен иной удалец. «Настоящий пролетариат — это здоровенный и злонравный малый, он не позволит водить себя за нос ни тощим, ни жирным королям»492, – так описывал Маркс вожделенного Мессию.

Вот и писали для «атакующего класса» - либерально-демократических радикалов и обыкновенных бандитов, призывая «ВЕСЬ НАРОД» поддержать наиболее отвязных и в уличных драках, и на парламентских выборах.

4.4. Нет Благого вероисповедания без особо острой борьбы со Злом

В любой идеологии добро и зло раздуты и выхолощены до такой степени, что всякий идеолог просто обязан быть крайне беспощадным и предельно резким в выборе слов — иначе его просто не поймут. Абсурдно ж, описав омерзительную и кровожадную сущность врага, не воскликнуть вслед за популярной писательницей: «Битва или смерть; кровавая борьба или небытие. Такова неумолимая постановка вопроса».493 Именно эти слова Жорж Санд любил цитировать Маркс.

Конечно, он не всегда успевал сбавить обороты, когда за слова приходилось отвечать, но в остальных случаях действовал совершенно правильно: и обличая деспотизм, и проповедуя насильственное свержение оного. В мифологизированном мире идеологии по-другому не бывает. Там действуют только героические рыцари и огнедышащие драконы. Статисты значения не имеют.

В конечном счете, даже Марксовы залеты со сплетнями и обзывательствами помогли марксистским сказочникам создавать образ Великого ратоборца, страдающего от глубоких ран, полученных в лютой борьбе со злодеями. Достаточно было затушевать конкретные поводы к преследованиям Маркса, слегка обобщив «наказан за свою деятельность» и вычеркнув из этой деятельности все скандальное и неприличное – и вот уже Маркса терзают как мужественного революционера и ученого, а не как ехидного насмешника, склонного перебарщивать.

На примере основоположника можно доказать и то, что лозунг «Не мир, но меч» придуман радикальными ораторами, а не реальными бойцами. Воин, говоря о мечах, высказывался б конкретнее и не стал бы открещиваться от мира после ужасов кровопролития. Пресловутые «меч и кровь» - всего лишь риторический прием, призванный задеть за живое поглубже да поволнительней!

В разгар борьбы пипл хавает остренькое да крайненькое!494 Но кормят его по принципу «полевой кухни» - «кашеварить поближе к передовой, но в безопасном укрытии». Поэтому во время революции 1848−1849 годов «марксистская пропаганда» была максимально популярна именно тогда, когда становилась неуловимым призраком, который не ловится с поличным, но интенсивно выкрикивает страшные слова, делаясь «притчей во языцех». Это гораздо лучше удавалось основоположникам во время Парижской коммуны, но и во время революции 1848−1849 гг. многое получалось.

«В такое время работать в ежедневной печати — одно наслаждение, – вспоминал Энгельс 41 год спустя. — Воочию видишь действие каждого слова, видишь, как статьи буквально бьют подобно гранатам и разрывается выпущенный снаряд».495

И сколько б не твердили миру, что «слово не дело», наивный мир по-прежнему воспринимает за крутыша всякого, несдержанного на язык, призывающего к самому крайнему и насильственному! Тактика незатейлива: высмеивай вялых, глумись над умеренными, попрекай трусостью и половинчатостью самых решительных — и будешь выглядеть «радикальнее некуда!» Только сам ничего не делай, чтоб за базар не ответить! Ведь властям только повод и нужен, чтобы припомнить каждое обидное слово.

Зачастую именно так и действовали Маркс с Энгельсом в «Новой Рейнской газете»: были предельно радикальны в речах и осмотрительны в поступках.

По выражению Веерта, «газета третировала германский народ en canaille»496. Но одного германского народа, естественно, не хватало для настоящего пафоса! Требовался вездесущий «Дракон» – аналог церковного Дьявола, бесчеловечного и могущественного! Потому-то война с Россией стала любимой темой «Органа демократии». Энгельс писал:

«На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает быть у немцев их первой революционной страстью, со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам». «Историческое право больших культурных народов на революционное развитие важнее борьбы этих малых, искалеченных и беспомощных народов за свою независимость. Ничего, если при этом и погибнут некоторые нежные национальные цветочки».497

Такой вот интернационализм! В этой связи все враги России автоматически зачислялись в герои, а любой россиянин облыжно подозревался и зачастую публично обвинялся в том, что он платный агент кровожадного самодержавия.

Чуть позже воинственная риторика разрослась до проповеди войны революционной Германии498 против трех китов контрреволюции России, Англии и Пруссии. А в самом конце революции зазвучали призывы к мировой войне:

«Старая Англия будет сокрушена лишь мировой войной, которая одна только может предоставить условия для победоносного восстания против своих могущественных угнетателей. Война будет вестись в Канаде и Италии, в Ост-Индии и Пруссии, в Африке и на Дунае!»499

Для пущей радикальности основоположники привлекали к сотрудничеству поэтов, склонных к нигилизму и смачным анафемам по адресу всех и вся: Г. Гейне, Г. Гервег, Ф. Фрейлиграт. Все они – далеко не коммунисты, но разве кого-то волновала идейная чистота. Требовались боевые перья, подтверждающие имидж бесподобной воинственности.500

Естественно, резкий тон «Новой Рейнской газет» привлекал внимание и вызывал ропот у доверчивой публики. Кельнскому обывателю казалось, что подобные публикации и являются главной причиной революционных бедствий. Скандальная слава «лютых демонов» - становилась лучшей рекламой! А то, что «негодяи» с нарочитым возмущением открещивались от имиджа кровопийц, лишь подтверждало подобный имидж (пусть и не подкрепленный настоящим кровопролитием) и раскручивало мельницу последующей революционной славы.

4.5. Перехлесты

Азарт атаки оказался слишком пьянящим для молодых «коммунистов»501 — они непростительно часто проявляли несдержанность, достойную сурового порицания. Чем и сводили на нет собственные успехи.

Разумеется, самые крупные недостатки всегда являются продолжением выдающихся качеств. Так и у Маркса цинично-беспощадное злоязычие, обеспечивавшее ему разгром идейных противников, становилось главной причиной неприятностей, вышибавших из колеи, сшибавших с покоренных вершин. «Основоположника» регулярно подмывало «повыражаться» о местных502 и европейских авторитетах, попугать королей и обывателей разгулом вседозволенности.

На этом и погорел. Уже через четыре недели после выхода первого номера газеты (28 июня 1948 г.) в статье «Июньская революция» Маркс, не стесняясь в выражениях, пропагандировал «передовой опыт» четырехдневных парижских погромов.503 А еще через неделю (5 июля) в статье «Аресты» выставил на посмешище Кельнского обер-прокурора (Цвейфеля) со всеми его жандармами. И хоть автора неподписанных статей следственные органы так и не смогли выявить-изобличить – благопристойные акционеры мгновенно отказались финансировать газету в связи с ее приверженностью «бандитизму и хамству». Начались «финансовый голод и правительственные репрессии», существенно испортившие Марксу весь последующий год работы — 2/3 всей революции с его участием.

Карл и его подельщики днями просиживали на допросах. Кроме того, приходилось регулярно отлучаться из Кельна, чтобы найти хоть кого-нибудь, желающего поделиться деньгами с «Новой Рейнской газетой».504

Первый же вояж за деньгами, растянулся на 20 дней (23 августа – 11 сентября 1848 г.). Только в конце третьей недели беспрерывного выклянчивания Марксу повезло — нашелся польский шляхтич В. Косцельский, спонсировавшего 2000 талеров изданию, «отчаянно борющемуся за свободу и независимость Польши».

Долгое отсутствие Маркса привело к тому, что распоясался Энгельс, не совладавший с собственными бзиками: парень вообразил себя Революционным Полководцем, несущим свободу на штыках «красного ополчения». Только-только (пять месяцев тому) Маркс с большим трудом отговорил деятельного и воинственного друга от участия в «экспорте демократии» под руководством Гервега и Борнштедта.505 Теперь отговаривать было некому, поэтому к возвращению «трусоватого теоретика» подготовка к «вооруженному восстанию» была в самом разгаре.

Военному командованию Кельнского гарнизона не сразу, но надоели подобные «игры с огнем», и 25 сентября 1848 г. начались аресты наиболее активных руководителей «бандформирования». Энгельс тут же сбежал.506 С ним еще три редактора «Новой Рейнской газеты» (Дронке, и оба Вольфа). Но остальные «подельщики» оказались не такими шустрыми, поэтому редакционные помещения обезлюдели в основном по причине арестов.

Думаете, Маркс бросился спасть товарищей? Ошибаетесь — он стал самым активным агитатором против «несвоевременного вооруженного восстания». А когда в его словах усмотрели крамолу – забыл слово «восстание» и стал упрашивать «новобранцев» Энгельса не поддаваться на «провокацию, затеянную реакцией для уничтожения демократической общественности Кельна». Дескать, реакционеры желают «предать нас безоружными в руки армии, состоящей преимущественно из жителей других частей Германии».507 А посему «перо вынуждено уступить сабле».

И это средство самозащиты оказалось весьма эффективным — «главный редактор, он же «единственный собственник газеты» не только не попал за решетку, но и смог возобновить выпуск своего «Органа демократии» уже через десять дней (12 октября 1848 г.) после отмены осадного положения.508 Более того, по прошествии двух месяцев «вооруженное восстание под руководством Энгельса» признали буффонадой, арестованных выпустили, а их «главарю» официально позволили вернуться в Кельн и продолжить работу в редакции. Что он и сделал 26 января 1849 года.

Как говорится – легко отделались! Однако напрасно ребята надеялись, что смогут продолжать в том же духе сколь угодно долго. А надеялись, видимо, сильно.

Еще до «реабилитации повстанцев» Маркс нашел очередной повод «дразнить гусей» - 12 ноября 1848 г. подхватил призыв разгоняемого королем Национального собрания «Долой налоги!» С болезненным злорадством заправского анархиста основоположник призывал методами «вооруженного сопротивления» лишить средств к существованию никчемного Прусского короля и его еще более никчемных прислужников.

Дальше больше – главный редактор провинциальной газеты тоном категорических повелений стал требовать от Национального собрания решений об аресте министров (в качестве государственных преступников), объявлении вне закона чиновников, мобилизации народа и подчинении армии парламенту.

«Видного демократа» точно заклинило – газета стала выходить под лозунгом «Долой налоги!!!» с разглагольствованиями о праве народа разрушить монархию во имя народовластия и с пропагандой кровавого опыта якобинцев времен Великой Французской революции.

14 ноября 1848 г. «Новая Рейнская газета» бухнула в набат, призвав своих читателей «поспешить на помощь Берлинскому Национальному собранию людьми и оружием!»509 А 18 ноября опубликовала воззвание некоего Окружного комитета демократов, требовавшего насильственного сопротивления налогам, организации народного ополчения для отпора неназванному по имени врагу и создания комитетов безопасности.

Естественно, ничего коммунистического или научного, в подобной агитации не было. А вот криминал усматривался. Поэтому Карла Генриха с 14 ноября стали вызывать на допросы в два раза чаще прежнего. А 18 ноября был возбужден официальный процесс по обвинению в «открытом призыве к мятежу».

Основоположник еще немного попетушился (чисто по инерции): «Наша почва — не почва законности, а революционная почва».510 Но быстро осознал, что снова зарвался, и прибег к своей любимой тактике — сделал вид, будто бы его в очередной раз неправильно поняли — резко сменил тональность и тему: «Не поддадимся на провокации! Никаких мятежей и насилий!»

И что поразительно – ему опять поверили. 7−8 февраля 1849 г. присяжные признали недоказанной вину Маркса и К^о в призывах к мятежу.511 Более того, похвалили за то, что оправданный так красиво выступал в поддержку решений законного парламента. Заодно простили и оскорбления обер-прокурора – как якобы неумышленные.512

Две судебных победы за два дня — вскружили голову несостоявшегося юриста. Он раструбил на весь свет о своих триумфах и окатил грязными насмешечками побежденных.

На этом не остановился: оскорбления посыпались градом, в основном против мелких чиновников и коронованных особ. В ответ сыщики всех мастей буквально набросились на зарвавшегося злопыхателя. А некие унтер-офицеры явились на дом, чтобы разобраться с «клеветником» без суда и следствия.513 Маркс спасался по отработанной схеме: добросовестно ходил на все допросы, вышел из всех радикальных организаций514 и настойчиво просил власти оградить его от самоуправной мести.515 И снова был близок к успеху.

Но к этому времени закончились деньги – пришлось отпроситься и отлучиться, как всегда надолго (с 15 апреля по 8 мая 1849 г.)516 Тут-то и выяснилось, что Энгельс тоже уверился, что ему все сходит с рук. Пока «главного редактора» не было, а газета по финансовым причинам выходила нерегулярно, «боевой зам» приступил к подготовке очередной «революционной войны», собрав в Кельне самых буйных земляков под видом Съезда рейнских городов в защиту отвергнутой прусским королем Общегерманской (имперской) конституции.

Когда Маркс привез очередную порцию денег, его «наместник» уже верховодил «многотысячным ополчением», таборовавшимся в окрестностях Кельна, и раздал приказания в соответствии с «Планом вооруженного восстания».

Маркс психанул — Энгельс в ответ. В результате один остался тратить деньги, а второй – отправился в поход во главе собранного войска («сотен отважных бойцов»).

Впрочем, «Пролетарский анабазис» продлился недолго — ровно шесть дней. В ближайшем же (родном для Энгельса) городе Эльберфельде местный Комитет безопасности велел «Красному Бонапарту» выметаться, дабы не накликать беду.517 Энгельс, как пишет советская профессура, «трезво оценил обстановку» и… бросил всю свою армию на произвол судьбы. Помчался в Кельн каяться перед другом и писать в газету отчеты о проделанном «героизме». Уже через два дня после бегства (17 мая) отчет был опубликован, и солдаты, брошенные своим командиром, могли почитать в утешение:

«Теперешнее движение — только пролог другого в тысячу раз более серьезного движения, в котором дело будет идти о кровных интересах рабочих. И как только оно начнется, Энгельс — в этом рабочие могут быть уверены! — подобно всем другим редакторам «Новой Рейнской газеты», окажется на своем посту, и никакие силы в мире не вынудят его тогда оставить этот пост».518

Поразительная ловкость мысли и изворотливость души!!!

Однако на этом «Марксистский спектакль» исчерпал себя — Кельнский гарнизон устал наблюдать за научно-коммунистическими лицедеями, разыгрывающими из себя то Могущественных Ниспровергателей Мироздания, то скромных журналистов, непричастных к «сценам насилия и жестокости».

16 мая 1849 г. Марксу вручили приказ о высылке519, а 17 мая был подписан ордер на арест Энгельса. Друзья поспешно ретировались со сцены, грозно лязгая финальными «афоризмами» во Славу грядущей революции:

«Мы беспощадны и не просим никакой пощады у вас. Когда придет наш черед, мы не будем прикрывать терроризм лицемерными фразами. Но монархические террористы, террористы милостью Бога и закона, на практике жестоки, презренны и подлы, в теории трусливы, скрытны и двуличны, в обоих отношениях бесчестны».520 – Таков был прощальный номер «Новой Рейнской газеты» (19 мая 1948 г.), напечатанный красным цветом.

Вместе с Марксом испарились 1000 талеров, только что собранных с подписчиков, и еще 300 талеров, взятых в долг накануне закрытия газеты (якобы в счет будущей выручки от реализации). Марксисты утверждают, что их Учитель все истратил на трудовой коллектив и покрытие долгов издательства. Хм!

А могли бы еще поработать какое-то время (до конца революции или до начала официальных процессов над коммунистами), если б не лезли туда, где нормальному проповеднику абсолютно нечего делать. По крайней мере, их коллега — журналист и коммунист Г. Г. Беккер остался в Кельне и еще 14 месяцев издавал «Западногерманскую газету», предлагавшуюся читателям взамен «Новой Рейнской газеты», а потом еще год продолжал коммунистическую агитацию. За что и был лишен свободы на шесть лет.521

4.6. Краткий урок мифотворчества

Конечно, для коммунистических «Евангелий» был нужен финал в стиле традиционного распятия. Но коммунистические «Петр и Павел» не хуже реальных христианских «Святых» понимали, что на Голгофу спешить не следует.

Да и пресловутые враги, очень редко забивают проповедников камнями – чаще гонят куда подальше. Только намного позже фантазия самих проповедников и их учеников превращает полученные во время изгнания пинки и затрещины в «мучительные истязания», невыносимые для простых смертных, а собственную «страстную проповедь» – в нечеловеческое геройство.

Вот и Энгельс по прошествии 35 лет (в марте 1884 г.) опубликовал статью «Маркс и Новая Рейнская газета», где витийствовал напропалую:522

«Когда разразилась февральская революция, немецкая «коммунистическая партия», как мы ее называли, состояла лишь из немногочисленного ядра – Союза коммунистов, организованного как тайное пропагандистское общество. У него было около тридцати общин, или секций и отдельные члены во многих местах. Но у этого незначительного боевого отряда был в лице Маркса первоклассный вождь, вождь, которому все охотно подчинялись, и была благодаря ему программа,523 сохраняющая все свое значение и теперь.

Никогда еще ни одна программа не оправдалась в такой мере, как эта. Выдвинутая накануне революции, она выдержала испытание этой революцией; и с тех пор каждый раз, когда какая-нибудь рабочая партия отступала от нее, она расплачивалась за каждое отступление. И ныне, почти сорок лет спустя, она служит руководящей нитью для всех решительных и сознательных рабочих партий.

Немецкая буржуазия не имела ни силы, ни мужества для завоевания себе безусловного господства в государстве, ни насущной потребности в этом завоевании; пролетариат, в такой же мере неразвитый, выросший в полном духовном порабощении, неорганизованный и даже еще не способный к самостоятельной организации, только смутно чувствовал глубокую противоположность своих интересов интересам буржуазии. Две-три сотни разрозненных членов Союза затерялись в огромной массе, внезапно пришедшей в движение.

Это определяло наше знамя, когда мы приступили к основанию в Германии большой газеты. Таким знаменем могло быть только знамя демократии, но демократии, выдвигавшей повсюду, по каждому отдельному случаю, свой специфический пролетарский характер, о чем она еще не могла раз навсегда написать на своем знамени. Если бы мы не пошли на это, если бы мы не захотели примкнуть к движению на его уже существовавшем, самом передовом, фактически пролетарском фланге и толкать его дальше вперед, то нам не оставалось бы ничего другого, как проповедовать коммунизм в каком-нибудь мелком захолустном листке и вместо большой партии действия основать маленькую секту. Но для роли проповедников в пустыне мы уже не годились: для этого мы слишком хорошо изучили утопистов и не для этого составили мы свою программу.

Когда мы приехали в Кёльн мы в 24 часа, главным образом благодаря Марксу, завоевали позиции. Нам нужен был именно Кёльн, а не Берлин. Во-первых, Кёльн был центром Рейнской провинции, которая пережила французскую революцию, усвоила современное правосознание, развила у себя наиболее крупную промышленность и вообще во всех отношениях была тогда самой передовой частью Германии. Мы по собственным наблюдениям слишком хорошо знали тогдашний Берлин с его едва зарождавшейся буржуазией, с его наглым на словах, но на деле трусливым и раболепным мещанством, с его еще совершенно неразвитыми рабочими, с его бесчисленными бюрократами, придворной и дворянской челядью, со всеми его особенностями города, представлявшего собой только «резиденцию». Но решающее значение имел тот факт, что в Берлине господствовало жалкое прусское право и политические процессы разбирались профессиональными судьями; на Рейне же действовал кодекс Наполеона, не знавший процессов по делам печати, и к суду присяжных привлекали не за политическое правонарушение, а только за преступление. В Берлине после революции молодой Шлёффель за пустяки был осужден на год, на Рейне же мы располагали безусловной свободой печати и использовали ее до последней возможности.

Мы приступили к изданию газеты 1 июня 1848 г. с очень небольшим акционерным капиталом, из которого была внесена только незначительная часть; да и сами акционеры были более чем ненадежны. После первого же номера половина из них нас покинула, а к концу месяца не осталось ни одного.

Конституция редакции сводилась просто к диктатуре Маркса. Большая ежедневная газета, которая должна выходить в определенный час, ни при какой другой организации не может последовательно проводить свою линию. К тому же здесь для нас диктатура Маркса была чем-то само собой разумеющимся, бесспорным, и мы все ее охотно принимали. Именно его проницательности и твердой линии газета была в первую очередь обязана тем, что стала самой известной немецкой газетой революционных лет.

Политическая программа «Новой Рейнской газеты» состояла из двух главных пунктов: единая, неделимая, демократическая немецкая республика и война с Россией, включавшая восстановление Польши.

Интересам пролетариата одинаково противоречило как опруссачение Германии, так и увековечение ее раздробленности на множество мелких государств. Интересы пролетариата повелительно требовали окончательного объединения Германии в единую нацию, что одно только и могло очистить от всяких мелких препятствий то поле битвы, на котором пролетариату и буржуазии предстояло помериться силами. Но интересам пролетариата в то же время решительно противоречило установление прусского верховенства: прусское государство было как раз единственным серьезным внутренним противником, которого должна была сокрушить революция в Германии. Уничтожение прусского государства, распад австрийского, действительное объединение Германии как республики, — только такой могла быть наша революционная программа на ближайшее время. И осуществить ее можно было посредством войны с Россией, только таким путем.

У нас были одни только презренные противники, и мы относились ко всем им, без исключения, с крайним презрением. Конспирирующая монархия, камарилья, дворянство, «Крестовая газета», — словом, вся объединенная «реакция», вызывавшая такое нравственное негодование у филистера, — с нашей стороны встречала только насмешки и издевательства. Но не лучше относились мы и к созданным революцией новым кумирам: мартовским министрам, Франкфуртскому и Берлинскому собраниям: и к их правым, и к их левым. Первый же номер газеты начинался статьей, издевавшейся над ничтожеством Франкфуртского парламента, над бесполезностью его длиннейших речей, над никчемностью его трусливых резолюций. Она стоила нам половины наших акционеров.

Берлинское собрание имело уже больше значения: оно противостояло реальной силе, оно дискутировало и принимало решения не на пустом месте, не в заоблачных высотах Франкфуртского собрания. Ему поэтому и уделялось больше внимания. Но и к тамошним кумирам левой мы относились не менее резко, чем к франкфуртцам; мы беспощадно разоблачали их нерешительность, робость и мелочную расчетливость, показывая им, как они своими компромиссами шаг за шагом все больше изменяли революции. Это, разумеется, вызывало ужас у демократических мелких буржуа, только что сфабриковавших себе этих кумиров для собственного употребления. Но этот ужас означал, что мы попадали прямо в цель.

Точно так же выступали мы и против усердно распространявшейся мелкой буржуазией иллюзии, будто революция закончилась мартовскими днями и теперь остается только пожинать ее плоды. Для нас февраль и март могли иметь значение подлинной революции только в том случае, если бы они были не завершением, а, наоборот, исходной точкой длительного революционного движения, в котором, как во время великого французского переворота, народ развивался бы в ходе своей собственной борьбы, партии обособлялись бы все резче и резче, пока полностью не совпали бы с крупными классами, а пролетариат в ряде битв завоевывал бы одну позицию за другой. Поэтому мы выступали также против демократической мелкой буржуазии повсюду, где она желала затушевать свою классовую противоположность пролетариату излюбленной фразой: ведь все мы хотим одного и того же, все разногласия — просто результат недоразумений. Но чем меньше мы позволяли мелкой буржуазии создавать себе ложное представление о нашей пролетарской демократии, тем смирнее и сговорчивее становилась она по отношению к нам. Чем резче и решительнее выступают против нее, тем более податливой она становится, тем больше уступок делает она рабочей партии. В этом мы убедились.

Наконец, мы вскрывали парламентский кретинизм (по выражению Маркса) различных так называемых национальных собраний. Эти господа выпустили из рук все средства власти, передав их — отчасти добровольно — обратно правительствам. Наряду с вновь окрепшими реакционными правительствами в Берлине и во Франкфурте существовали немощные собрания, воображавшие, однако, что их бессильные резолюции перевернут мир. Жертвами этого идиотского самообмана были все, вплоть до крайней левой. А мы повторяли им: ваша парламентская победа будет в то же время и вашим фактическим поражением.

Так оно и случилось и в Берлине и во Франкфурте. Когда «левая» получила большинство, правительство разогнало все собрание; оно могло себе это позволить, так как собрание потеряло доверие народа.

Когда я прочитал впоследствии книгу Бужара о Марате, я увидел, что мы подражали великому образцу подлинного (не фальсифицированного роялистами) «Другу народа» и что все яростные вопли и вся фальсификация истории, в силу которой в течение почти столетия был известен лишь совершенно искаженный облик Марата, объясняются только тем, что он безжалостно срывал маску с тогдашних кумиров, разоблачая в их лице уже законченных изменников революции, и тем еще, что, подобно нам, он не считал революцию завершенной, а хотел, чтобы она была признана непрерывной.

Мы открыто заявляли, что представляемое нами направление лишь тогда сможет начать борьбу за достижение подлинных целей нашей партии, когда у власти будет самая крайняя из существующих в Германии официальных партий: по отношению к ней мы тогда перейдем в оппозицию.

Но события позаботились о том, чтобы наряду с насмешками над немецкими противниками зазвучали и слова пламенной страсти. Восстание парижских рабочих в июне 1848 г. застало нас на посту. С первого же выстрела мы решительно выступили на стороне повстанцев. После их поражения Маркс почтил побежденных одной из своих самых сильных статей.

Тут нас покинули последние акционеры. Но удовлетворение мы находили в том, что в Германии и почти во всей Европе наша газета была единственной, которая высоко держала знамя разгромленного пролетариата в тот момент, когда буржуазия и мещанство всех стран изливали на побежденных свою грязную клевету.

Наша иностранная политика была проста: выступления в защиту каждого революционного народа, призыв ко всеобщей войне революционной Европы против могучей опоры европейской реакции — России. Нам было ясно, что революция имеет только одного действительно страшного врага — Россию. Если бы удалось толкнуть Германию на войну с Россией, то Габсбургам и Гогенцоллернам пришел бы конец и революция победила бы по всей линии.

Эта политическая линия проходит через все номера газеты до момента действительного вторжения русских в Венгрию, что вполне подтвердило наши предсказания и сыграло решающую роль в поражении революции.

Когда весной 1849 г. стал надвигаться решительный бой, тон газеты с каждым номером становился все более резким и страстным. Каждый номер, каждый экстренный выпуск указывал на подготовлявшуюся великую битву, на обострение противоречий. Особо экстренные выпуски в апреле и мае призывали народ быть в боевой готовности.

Во всей Германии удивлялись нашим смелым выступлениям в прусской крепости первого класса, перед лицом восьмитысячного гарнизона и гауптвахты; но 8 пехотных ружей и 250 боевых патронов в редакционной комнате и красные якобинские колпаки наборщиков придавали нашему помещению в глазах офицерства также вид крепости, которую нельзя взять простым налетом.

Наконец, 18 мая 1849 г. последовал удар.

Восстания в Дрездене и Эльберфельде были подавлены, восставшие в Изерлоне окружены; Рейнская провинция и Вестфалия были наводнены войсками, которые после окончательного подавления прусской Рейнской области должны были двинуться против Пфальца и Бадена. Тогда, наконец, правительство отважилось приняться и за нас. Одни редакторы подверглись судебному преследованию; другие, как не пруссаки, подлежали высылке. Против этого ничего нельзя было поделать, так как за правительством стоял целый армейский корпус. Мы вынуждены были сдать свою крепость, но мы отступили с оружием и снаряжением, с музыкой, с развевающимся знаменем последнего красного номера, в котором мы предостерегали кёльнских рабочих от безнадежных путчей и говорили им:

«Редакторы «Новой Рейнской газеты», прощаясь с вами, благодарят вас за выраженное им участие. Их последним словом всегда и повсюду будет: освобождение рабочего класса!»

Так закончила свое существование «Новая Рейнская газета» незадолго до того, как истек первый год ее издания. Начатая почти без всяких денежных средств, она уже в сентябре достигла тиража почти в 5000. При введении осадного положения в Кёльне выход газеты был прекращен, в середине октября она должна была начать все сначала. Но в мае 1849 г., при ее запрещении, у нее было снова 6000 подписчиков, между тем как «Кельнская газета» имела, по ее собственному признанию, не более 9000. Ни одна из немецких газет — ни раньше, ни позже — не обладала подобной силой и влиянием, не умела так электризовать пролетарские массы, как «Новая Рейнская газета».

И этим она была обязана прежде всего Марксу».

– «Мощно задвинул — внушает!» – выскажусь напоследок.

4.7. «Вот и разошлись пути-дороги вдруг: один – на Север, другой – на запад…»

После Кельна «основоположники» две недели ездили по мелким германским государствам – предлагая разным людям и организациям стать во главе «вооруженного противодействия контрреволюции»,524 а их самих принять в качестве научных советников. В результате их приняли… за «подозреваемых в терроризме» и разочек арестовали.525 Но, разобравшись, отпустили «за неимением улик», ибо пришивать слово к делу еще не умели по-современному.

Основоположникам тоже предлагались различные «боевые посты», но они, как нас учили: «решительно отклоняли многочисленные предложения занять те или иные гражданские и военные посты, поскольку не хотели брать на себя ответственность за бесконечные ошибки и промахи мелкобуржуазного руководства».526

А через две недели (2 июня 1849 г.) друзья расстались: Маркс подался в Париж,527 а Энгельс – в партизаны, или, как говорили прежде, «в гущу революционной борьбы», точнее в Пфальц,528 где его для начала еще раз арестовали, а потом все-таки приняли в отряд народных мстителей адъютантом командира.

Карл Генрих утверждал, что собирается прибрать к рукам радикальные издания Франции и «творить» в надлежащих условиях, Фридрих — якобы «умирать за республику».529

Не то, чтоб они расплевались — просто пути разошлись, а потом и связи утратились, переписка оборвалась…

И это не случайно. На протяжении всей революции их тянуло в разные стороны. Более того, каждое расставание попахивало «полным разрывом».

Разумеется, в последующем Маркс очень гордился участием Энгельса в подготовке «вооруженных восстаний» и в партизанских операциях. Еще больше этим гордится «марксистская иконография». Но беспристрастная критика должна признать, что во время революции осмотрительный Маркс гораздо ближе к эталону «настоящего проповедника», чем забияка Энгельс.530

И вообще, если б не Карл, никакого б марксизма не получилось. Фридрих неминуемо сложил бы голову в самом начале революции и исчез бы в донных отложениях истории, как посредственный и трусоватый бунтовщик на фоне таких фигур, как Лайош Кошут.

Коротко говоря, товарищ Энгельс вел себя неподобающе. Форма его поведения в очередной раз не соответствовала содержанию задач, поставленных им перед собой и «Научным гением». Деятельный Фридрих слишком прагматично относился к «Делу» и предпочитал практику там, где требовалась «ИГРА высокой фальши». Потому постоянно прельщался сиюминутной популярностью Вараввы, а не вечным сиянием Христа, и рвался туда, куда Маркс категорически не пускал. На радость марксистам «сорванец» уцелел: все пули пролетели мимо.

В целом же, самым ценным приобретением этого периода стал горький опыт собственных ошибок. Ведь революция закончилась для основоположников досрочно и неудачно. В июле 1949 г. оба оказались у разбитого корыта. Остатки партизанского отряда Энгельса загнали в Швейцарию. Одновременно прятавшегося в Париже под вымышленной фамилией Маркса531 обнаружили и приказали ему немедленно убираться в провинцию532, хоть тот, как обычно, отчаянно протестовал и публично клялся, что больше не будет никого оскорблять, а займется исключительно наукой – политэкономией. Увы, Парижские власти этому «ученому» больше не верили.

24 августа 1849 г. Маркса все-таки принудили покинуть столицу Франции. Но в «болотистую глушь» тот не поехал – перебрался в другую столицу, в Лондон, «последнее прибежище безродных революционеров»533…

4.8. О специфическом героизме пастырей

Напоследок сознаюсь, «нечто героическое» в поведении основоположников, безусловно, было. Имитация революционности, да еще такая интенсивная, требовала и определенного мужества, и энергичной самоотверженности. А уж какого долготерпения требовала неискоренимая тупость добровольно присоединявшихся учеников-дармоедов!

Поэтому называть идеологов трусами, как делали и продолжают делать бескомпромиссные «зелоты» несправедливо.

Основоположников сильно тянуло пить, курить и злословить, дополняя все это блудом, чревоугодием и мелким хулиганством. Но они умели сдерживаться и обращать свои пагубные влечения на пользу Великому делу. Жертвовали и личным временем, и личными деньгами. Порой рисковали, если не жизнью, то здоровьем наверняка. Что не говори, а заурядные люди на подобное не способны!

Естественно, самим основоположникам и последующей марксисткой мифологии реальная незаурядность «первенцев научного коммунизма» казалась совершенно непригодной для выпячивания. Требовались святые и беспорочные страстотерпцы, водружающие подвиг на подвиг, а не «Гулливеры слова — лилипуты дела».

Потому-то в коммунистической иконографии изначально нагнеталась ложь, соответствующая традиционным представлениям о героическом, но во многом абсолютно противоположная реальности. И теперь, когда искусственное сиянье угасло, так не хочется замечать подлинной (внешне трусоватой, мелочной и неприглядной) самоотверженности Маркса-Энгельса. А надо! Справедливости ради!

У «пастырей» свое мужество и свои мучения, их тоже казнят за «Слово» - хоть и не так часто и не так мучительно, как «зелотов». Зато мучение «слабых и безоружных», «неповинных в насилиях» вызывает самое горячее сочувствие будущей паствы. Они ж ради «собственной правды и веры» пошли на «муки», не срубив и уха противника. Экие бедолажки!

5. «Что будут стоить тысячи слов, когда важна будет крепость руки»534

Если в годы «революционных перемен» участь новаторов-проповедников неимоверно тяжела, то в начале застоя она — совершенно незавидна. Одни их гонят как революционеров, другие — как фальшивых революционеров, отдавая «свои сердца и пожертвования» настоящим героям «минувших битв».

Плебейскому большинству, уставшему от «бури и натиска», «новые идеи» неинтересны, образованному меньшинству, склонному к разнообразию мнений, заскорузлый догматизм – отвратителен.

5.1. «Первым лучшие куски»

В 1849—1852 годах каждая победа континентальных монархий Европы поднимала гигантскую волну демократической эмиграции. И волны одна за другой захлестывали Англию и США…535

Маркс успел эмигрировать одним из первых. 26 августа 1849 года он уже устраивался в Лондоне и, казалось, должен был снять сливки сочувствия «жертвам деспотизма». Ему противостояли только старые чудаки, эмигрировавшие лет двадцать назад, и зануды, никогда не нюхавшие революционного пороха.

Потому-то в самом начале все складывалось очень успешно. Как минимум, восемь месяцев «опальный редактор свободолюбивой социал-демократической газеты» жил на широкую ногу в фешенебельном районе (Челси).536 Имел связи со всеми местными организациями социалистического, демократического и либерального толка. Рассказывал на представительных собраниях и в печати революционные байки. В основном, разумеется, о Франции. Хоть Маркс и бывал там очень недолго и неудачно. Зато французские истории были ярче всех прочих — было к чему причаститься опытному рассказчику.

Под такие разговоры удалось монополизировать сбор средств в пользу эмигрантов-революционеров.537 Это был весьма дальновидный ход. Распределяющий деньги мог собрать под своим патронажем целую армию из отборных остатков революционных отрядов — точнее орду тунеядцев, голодных, жаждущих отмщения и убежденных в «близости» новых битв.538 Вот и неудивительно, что осенью 1849 года вокруг Маркса суетились толпы алчных и темпераментных личностей.539 С такою свитою Карл Генрих единолично заправлял на всех заседаниях и поучал на лекциях…

Энгельс и тот вернулся (10 ноября 1849 г.). Причем предварительно испросил санкцию на возвращение у «товарища Председателя Союза коммунистов»540 через лидера левых чартистов Дж. Гарни. Иными словами, «Мавр» (грозная партийная кличка) в очередной раз показал, что умеет выглядеть крутым – и «Фредерик» (снисходительно-ласкательное имя) окончательно решил, что от такого «Добра» иного добра не ищут.

«Партизану-авантюристу» была дарована полная амнистия и возвращено место по правую руку. Еще бы – организаторский и писательский талант друга был весьма кстати: к моменту возвращения «блудного Фридриха» Карл Генрих уже отращивал обе «ноги» массового марксизма, призванные нести от победы к победе, то есть «массовую организацию» и «средство массовой информации»:

1) Уже к сентябрю 1849 г. был восстановлен Союз коммунистов и рассылались люди для воскрешения из пепла местных ячеек (преимущественно подпольных).541 Эта оргработа провозглашалась «начальным этапом формирования чисто пролетарской Социал-демократической542 партии».

2) Готовился к печати первый номер «Политико-экономического обзора»543 и массово распространялся «Манифест коммунистической партии».544

Трудно сказать, чего не хватало Марксу, или что он делал неправильно (с существенными недочетами или грубыми промашками). Ну, английский знал плоховато. Ну, банкетами увлекался чрезмерно. Но это ж не мешало его первоначальной репутации: революционного вождя и большого ученого.

Однако по мере прибытия тех, кто, действительно, дрался на баррикадах — ситуация резко менялась.

5.2. «А ты кто такой?!»

«Господин … не только не пытался осуществить свои доктрины на практике в течение революционных потрясений в Германии, но даже почти не ступал ногой на немецкую землю и не играл какой-либо роли ни в одной из происходящих там революций».545 – Предвидел ли Энгельс, писавший это 28 ноября 1849 г. о социалисте Гейнцене, что через год точно такими ж словами будут растаптывать Маркса? Уверен, что нет – триумфаторы в момент победного шествия не готовятся к поражениям.

В следующем, 1850 году «самозваному представителю социал-демократических сил Европы» становилось все неуютнее и неуютнее. Марксистская мифология врет про торжество реакции как причину утраты популярности. Однако одновременный апофеоз других революционеров вынуждает искать объяснения «стремительного заката славы» в деятельности самих «основоположниках»…

Чем мог похвастаться Маркс пред «цветом континентальной эмиграции»? Ну, «руководил радикальной газетой»?! — Но за Ламанш приплывали люди, руководившие большими революционными армиями и официальными республиканскими правительствами. Ну, «отсидел 18 часов под арестом и увернулся от судебных преследований за клевету и подстрекательство»?! – Но в Англию сбегались революционеры, приговоренные к смертной казни и пожизненной каторге, причем некоторые умудрялись бежать из-под стражи.

Какие раны или потери мог предъявить заинтересованной публике основоположник? Какие деспоты назначали крупную награду за его голову и требовали выдачи? Никаких ран, никаких требований… Только невнятные жалобы о постоянной слежке на улицах.546

Естественно основоположник не уставал сочинять байки о невиданных успехах своей организации среди рабочих, о связях с самыми революционными партиями мира. А согласно полицейским донесениям высказывался даже так: «Можете быть совершенно спокойны — наши люди повсюду. Время действия приближается, и будут приняты все меры, чтобы ни один из коронованных палачей не избежал своей участи».547

Но подтверждать подобные россказни было нечем!

В результате величие Маркса растаяло на глазах. А крах случился ровно через год после начала апогея – в середине сентября 1850 г. Деньги ему перестали давать под тем предлогом, что он их транжирит548 и распределяет пристрастно. Но на самом деле, сбор «матпомощи» прибрали к рукам другие лица — по сути такие же расточительные и пристрастные, как Маркс, но внушавшие своими заслугами больше уважения и доверия спонсорам грядущей революции. Из всех демократических организаций основоположникам пришлось ретироваться, потому что там либо гнали, либо унижали. А самую активную часть Союза коммунистов забрал себе «партизанский полковник» А. Виллих549, оставив бывшему Председателю парочку верных друзей (Энгельса и В. Вольфа) и несколько приживал (типа В. Либкнехта).

Вот краткая хронология самого звонкого банкротства марксистской церкви:

— в феврале 1850 г. сорвался фискально-идеологический десант в США — спонсоры отказались давать деньги на поездку марксистских эмиссаров;

— в апреле 1850 г. под давлением кредиторов Маркс распродал имущество и перебрался из Челси в простую гостиницу, а чуть позже в так называемые «образцовые меблированные комнаты»;

— в конце июля 1850 г. Союз коммунистов раскололся, при этом Маркс и Энгельс в пику «боевикам-раскольникам» заявили, что больше не участвуют в подготовке «революций», поскольку «время битв прошло»;550

— 27 августа — 15 сентября 1850 г. — шумный скандал в Социал-демократическом эмигрантском комитете, собиравшем и распределявшем деньги, Маркс и его подельщики изгнаны с позором;

— 15 сентября 1850 г. марксистскую часть Ц К Союза коммунистов спрятали в недрах Кельнской подпольной ячейки (чтоб хотя бы этот жалкий обломок «былого величия» не достался врагу);

— 17 сентября 1850 г. «проповедников научного коммунизма» выставили из «Просветительского общества немецких рабочих», не желая больше слушать трусов и самозванцев;

— 1 ноября 1850 г. отправлен в печать последний номер «Политико-экономического обзора», поскольку для продолжения не хватало ни денег, ни читателей;

— в середине ноября 1850 г. Фридрих уезжает в Манчестер (отцовскую фирму «Эрмен и Энгельс») зарабатывать деньги на развитие «научного коммунизма», а Карл становится постоянным посетителем библиотеки Британского Музея, чтобы посвятить себя «коммунистической науке»551 и отдохнуть от семейных неурядиц, вызванных «обнищанием»;

— в декабре 1850 г. Маркс вынужден переселиться с семьею в двухкомнатную квартиру небогатого эмигрантского района (Сохо);

— 24 февраля 1851 г. двух последних «агентов Маркса» избивают и выбрасывают552 с «Банкета равных», устроенного Лондонскими социал-демократическими организациями (в основном эмигрантскими);

— к апрелю 1851 г. окончательно сорваны все планы по изданию «Собрания сочинений Маркса» – опубликована лишь тощая и малотиражная брошюрка (полторы статьи 1842 года);553

— 4 мая 1851 г. в Кельне арестованы одиннадцать последних членов Союза коммунистов.554

Лично мне подобный итог представляется неизбежным для всех начинающих идеологов постреволюционного периода.

Конечно, основоположники утешали себя, как лисица из басни: дескать, революционный пролетариат еще зелен и не узнает голоса своих подлинных пастырей. Но то было слабое утешение накануне длительного периода отшельничества, периода выживания — ломавшего многих и многих до и после «научных коммунистов»!

И здесь самое трагическое не в том, что, как обычно рассказывают, будто бы денег на жизнь не хватало — сил не хватало дожидаться вожделенной востребованности. Легче уж на кресте — да не каждому полагается…

Апостол Павел в такое время зарабатывал на жизнь изготовлением палаток. Правда, жил он скромненько и одиноко. Энгельсу было трудней — и самому приходилось держаться на уровне, приличествующем хозяйскому сыну, и немаленькое семейство доктора Маркса со всяческой прислугой на уровне, достойном семьи ученого, поддерживать. Вот Фридрих и крутился машинным веретеном — очень успешно работал генеральным ассистентом управляющего (внешнеторговым представителем и биржевым маклером) на бумагопрядильной фабрике «Эрмен и Энгельс»555, вел активную светскую жизнь,556 еженедельно писал две-три статьи в газеты557 и энциклопедии,558 воровал деньги из фабричной кассы…559

Маркс, как обычно, паразитировал,560 но какую-то совесть имел — поэтому не брезговал собирать в библиотеке материалы для работ Энгельса и, постепенно освоив английский, частично участвовал в журналистике ради заработка. При этом никакой политэкономии не создавал, в основном составлял пересказы европейских новостей и статей Энгельса для американских, британских, немецких и южноафриканских изданий.561

И парни не только выжили, но и сумели прослыть единственными в своем роде! Окончательно заняли собственную, весьма значительную нишу в истории.

5.3. Концентрация одиночества

Вспоминается некто, ныне именуемый «Святым Иоанном Богословом». Изнывал человек на скалистом острове Патмосе, одинокий, всеми заброшенный. Захлебывался обидой и злостью, рассылал «по церквам» оскорбления и угрозы. Теперь это называется «Откровением» («Апокалипсисом»), а многочисленные исследователи усердно бьются над выяснением точного значения воплей растоптанной души: «Кого ругал? Чем грозился?»

Но разве ж в этом суть?! «Нисколько!»- изрек бы апостол Павел. Важно ли для истории, кем, на самом деле, были «ненавистные Богу Николаиты» или «вводящая в заблуждение Иезавель»? Толку-то от надуманной разгадки имени правителя, зашифрованного числом «666»? Какая разница, с какими именно народами Азии отождествлять «всадников Апокалипсиса»? Да хоть со «звездами небесными»!

Гораздо важнее то, что тексты «Апокалипсиса» хочется перетолковывать во все времена, и каждое поколение находит нечто созвучное собственным бедам и настроениям в последней книге «Нового завета», ощущает потребность в словах той же чудовищной силы.

А все потому, что Иоанн не сдавался и писал, писал, писал… С неимоверным напряжением всех своих способностей ругал и пугал врагов, утешал и поучал жестокосердную паству. И получился бестселлер… А Николаиты и Иезавель, небось, почивали на лаврах, полагая, что их «версия спасительной проповеди» восторжествовала на веки вечные, особых стараний не прилагали и ничего равного «Откровению» не оставили. Вот и попали в историю именно в том неприглядном виде, как их выставил Иоанн, приобретший по «пришествию Времен» миллионы восторженных поклонников и миллиарды читателей.

Впавшие в ничтожество основоположники тоже не сдались и продолжали писать с неистовством обреченных. Пусть и не в голоде-холоде, как до сих пор рассказывают наивным простолюдинам, неспособным понять, что есть муки намного сильнее физических, намного страшней адского огня.

Пока общепризнанные «герои революции» пожинали богатый урожай собственной славы, отмахиваясь от назойливого «псевдогения» глумливыми насмешечками, тот вместе с другом превращал их славу в труху обильным сквернословием и самовосхвалением.

«Глаз наш не привык видеть в печати такие выражения, такие обвинения: ничего не пощажено — ни личная честь, ни семейные дела, ни поверенные тайны»562, – писал про этот период формирования марксизма А. И. Герцен, которого трудно заподозрить в особой впечатлительности.

В начале «настырных скунсов» игнорировали и читатели, и издатели. Но те находили щели для мелких инсинуаций.

Яркий пример – история опубликования «одного из величайших произведений марксизма» – книги «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». И тема была актуальна, и Маркс оперативен, как никогда (с помощью Энгельса уложился в четыре месяца). Однако «злопыхательский опус» категорически отвергли все доступные основоположникам издательства. Дескать, к чему эта «сбивчивая брань» («злобная, уничижающая хула»): если есть две прекрасные, пользующиеся ажиотажным спросом книги Гюго и Прудона: сатирически-художественная и историко-научная.563 Казалось бы, все – тупик, но друзья лишь расширили «зону поиска». … И отыскали тропу на рынок литературы — типографию в США, готовую печать что угодно за счет заказчика, подобрали и «заказчика» – рабочего-эмигранта, пожертвовавшего сорок долларов незнакомому «ученому земляку», убедительно назвавшемуся «обездоленным и гонимым защитником рабочего класса». Нашлись за океаном и бесплатные перевозчики. Конечно, даже в те времена «за 40 баксов» много не напечатаешь. Но и сотня-другая брошюр – лучше, чем ничего.

Вот Вам свидетельство того, как небольшая соломинка может ломать хребет безразличия, превращаться в трубочку для сброса «коммунистических нечистот» на голову конкурентов.

Нечто похожее происходило и с прочими «произведениями» того же жанра… К примеру, издание книги «Господин Фогт» финансировали в равных долях (по 12 фунтов стерлингов) графиня и виноторговец, убежденные в том, что жертвуют деньги «невинной жертве» на борьбу с грязным злопыхателем — скандально знаменитым «вульгарным материалистом» Фогтом. Впрочем, на этот раз 5 фунтов добавил и Энгельс.

Таким образом, марксизм просачивался во все трещинки общественного мнения небольшими, но едкими струями. Осадок накапливался… Обгаженные смердели все омерзительней, а «скунсы» становились любимыми авторами и главными Учителями для всех и всяческих «недовольных». Каковых оказалось очень много — особенно в некоторых странах!564

И теперь по прошествии полутора веков мы имеем многотомную и многотиражную канонаду марксизма565 против мелких, похороненных в архивах шпилек их социалистических конкурентов. Ну, и поскольку в истории важны не живые дела, а уцелевшие останки, то пройдет еще парочка столетий – и уже никто из пожелавших «разрушить мир до основания во имя благ полным потоком» не найдет себе другого первоучителя, кроме Маркса. От конкурентов попросту ничего не останется, несмотря на все их «боевые заслуги» и «теоретические достижения». И не потому что Старуха-история воздает по заслугам, а потому что «самый ядреный дух» дольше всего выветривается. Чей смердежь продержится дольше — того и признают достойным вечности.

А в марксизме дух — термоядерный! Ведь в искусстве обгаживать врагов и ароматизировать себя основоположникам нет равных. Почему? Потому что никто, кроме них, не зацикливался на этом с таким напряженьем способностей, незаурядных от природы.566

Экий парадокс, однако! Удержись «первенцы научного коммунизма» на Олимпе революционной славы в 1850 году, и у них не нашлось бы ни желания, ни времени на брань и угрозы в стиле Иоанновых «откровений». Растратили б себя на текучку: бесконечные встречи с паствой, бесплодные планирования новых революций, Сизифов труд оргработы, рутинный документооборот, посильное участие в вялотекущем совершенствовании общественных отношений и т. д., и т. п.567

Короче, закончили б полным забвением, как и их более удачливые соперники. А так год за годом Энгельс интенсивно метал ехидные статьи568, Маркс время от времени пулял клокочущими злобой брошюрами. В результате все конкуренты завалены дерьмом по самую маковку, и только Карл с Фридрихом, гордые и самодовольные, умело прячут следы случайных плевков и пощечин.

Такова она сила слова, не только не требующая, но и исключающая подтверждение делом. Воистину исключающая! К примеру, агент прусской полиции Г. Леви в 50-е годы XIX века неоднократно провоцировал своего дальнего родственника Маркса: «Учитель, дай сигнал к восстанию рабочих в Рейнских городах! Мы полностью готовы и давно ждем твоего пламенного письма-призыва». Но на подобные провокации Маркс никогда не поддавался.

Отнюдь не потому, что считал Леви — подосланным провокатором. «Провокаторами» Карл Генрих считал многих честных людей, а Леви и ему подобным подхалимам «Великий Гений» доверял полностью. Причина отказа в другом — основоположник уклонялся даже от участия в абсолютно мирной работе чартистов и тред-юнионов. Работайте, мол, сами, а я уж лучше Вашу революционную деятельность в статьях опишу при случае — и описывал так, что мало никому не показалось.

Есть чему поучиться создателям всех массовых идеологий… В том числе и «мастерству перевода стрелок». «Я привык — писал Маркс поэту Фрейлиграту, – к тому, что пресса забрасывает меня грязью за всю партию и что мои личные интересы постоянно страдают из-за партийных соображений, с другой стороны, я не привык также рассчитывать на то, чтобы считались с моими личными интересами».569

Доверяя подобным словам, Карла Генриховича следовало б считать более «невинным агнцем на заклании», чем Иисус Иосифович.

5.4. Рыцари царства теней

«Не извиваться и не изворачиваться под ударами противника, как это делают еще очень многие, не выть, не хныкать и не лепетать извинения, что у нас, мол, не было дурных намерений. Надо отвечать ударом на удар, на каждый удар врага — двумя, тремя ударами. Такова издавна наша тактика, и до сих пор мы, кажется недурно справлялись с любым противником. О, эта проклятая дряблость мысли и воли, которую протащили в партию вместе с образованными — когда же мы, наконец, избавимся от нее!»570 — наставлял молодых коммунистов Энгельс.

Примерно так основоположники и действовали. Только гораздо мстительнее – насмешливо отвергая библейское «глаз за глаз», «воздавали сторицей» всякому конкуренту. «Безжалостная критика каждого стала из образом действия».571

Хаять «плебейских кумиров» не трудно: мало того, что все люди «страшно далеки» от идеала, так ведь «народные пастыри» еще и перебарщивают с самовосхвалением. Уж очень им хочется заслужить и как можно дольше удерживать всенародную любовь — невозможную без сказочных прикрас.

Основоположники это прекрасно видели: «Величие героев и святых этой эпохи состоит лишь в пристрастно высоком мнении, распространяемом о них их партией. Они оказываются заурядными фигурами, лишь только обстоятельства требуют от них чудес».572

При таком раскладе достаточно сравнить «сказочный образ» с подлинным обликом сказочника, чтоб стало смешно до колик. А, если и то, и другое комично преувеличивать, приправляя унизительными сравнениями и оскорбительными дразнилками – все низменное и вульгарное возрадуется подобному глумлению над «политической знаменитостью».

Именно так и действовали Карл с Фридрихом. И диву даешься, как им не опротивело заполнять многие тысячи (!) страниц подобными гадостями, исстрачивая на это лучшие годы жизни.573 Их не смущало и то, что каждая «мерзкая шуточка» гораздо уместнее в отношении их самих.

Допустим, «Идол немецкой демократической общественности» Кинкель не такой хороший поэт, каким прослыл. Но ведь стихи «основоположников» – явно хуже. Допустим, тот же «герой революции» смешно партизанил, но ведь занимался этим в том же отряде, что и Энгельс, да и отделался не легким испугом, а легким ранением в голову и нелегким пленением. Да, он пытался отвертеться в суде от грозящего ему расстрела, но и «двадцать лет крепости» – совсем не смешной срок. И, наконец, успешный побег из тюрьмы Шпандау – достоин восхищения, а не лицемерных упреков за то, что подставил надзирателя.

Впрочем, приглядимся к одной из многочисленных статей Энгельса (с бранными вкраплениями Маркса), посвященных Готфриду Кинкелю:574

«Тоскливое уныние овладело всеми сердцами, и всюду стали жаждать демократического Христа, действительного или воображаемого мученика, который с кротостью агнца в скорби своей нес бы грехи…»

Друзья Кинкеля во главе с его супругой (Моккель) «взялись за удовлетворение этой повсеместно назревшей потребности. И в самом деле, кто мог быть более подходящим для исполнения этой великой комедии страстей, как не пленный Кинкель, этот неиссякаемый источник слез и трогательных переживаний, соединивший в одном лице проповедника, профессора эстетики, депутата, бродячего торговца политикой, мушкетера, новоявленного поэта и старого театрального директора?

Кинкель был героем времени, и, как таковой, он был немедленно принят немецким миром филистеров. Все газеты пестрели… Его страдания в тюрьме изображались в безмерно преувеличенном виде… Девушки вздыхали, а старые девы оплакивали… Все прочие, простые жертвы движения, расстрелянные, павшие, пленные, исчезали перед единым жертвенным агнцем…

Кинкель никогда не чувствовал себя так хорошо, как в этой роли, в которой он казался великим не силой и сопротивлением, а слабостью и безвольной покорностью… Умудренная опытом Моккель сумела извлечь практическую выгоду из этой мягкотелости публики и немедленно развернула в высшей степени энергичную деятельность, сумела превратить мягкие чувства образованного общества в твердые талеры.

В Англии Кинкель не пренебрегал ни беготней, ни трескучей рекламой, ни шарлатанством, ни назойливыми приставаниями, ни пресмыкательством. Зато и успех был полный».575

Вряд ли возможны споры об источнике вдохновения для столь злорадного стеба. – Перьями движут обида и зависть!576 От чего еще можно так страстно и длинно писать о личностях, обзываемых «совершенно ничтожными».

От желанного венца страстотерпцев «основоположникам» не перепало ни листика. Ибо нашелся более «харАктерный артист» с более «удачливым импресарио» – и овладел монополией на образ «Жертвы». Представляете, как мутило основоположников, когда популярнейший писатель Англии — Чарльз Диккенс воспевал «звезду революционного сезона»577 и знать не хотел своего «большого поклонника доктора Маркса, супруга баронессы фон Вестфален». К тому же, стоимость билета на встречу с «революционным Христом» превышала фунт стерлингов, а Марксу вообще не платили ни пенни. Так не потому ли добряку Кинкелю мстили всю жизнь: постоянно пинали в прессе и запрещали знакомым даже встречаться с поэтом?!

Впрочем, то была не самая досадная потеря. Подумаешь, роль Христа отобрали – страшнее, что роль «Пролетарского Кесаря» досталась тому, кого и в расчет-то не принимали. Полистаем «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

Сюжет книжечки незатейлив: дрались — дрались французские партии, могучие, преисполненные классового сознания. При этом не придавали никакого значения «ничтожному клопу», занимавшего должность Президента Франции, а клоп насосался народной поддержки и всех закусал.

Ах, если б Наполеона III поддержали только классические «помещики и капиталисты» – Марксу б и дела не было до очередного «ставленника обреченных классов». Но «собственники-эксплуататоры» самыми последними примкнули к «народному фавориту», как единственному гаранту безопасности и порядка. Изначальная ж поддержка пришла вместе со всеобщим избирательным правом от тех социальных слоев, которые Маркс неизменно называл «пролетариатом», – от самых обездоленных и недовольных. А тут еще политический мэтр, очень авторитетный историк Ф.П. Г. Гизо назвал победу Луи Бонапарта «полным и окончательным торжеством социализма».

То есть «умыкнули» и роль «Вождя», и всю «массовку», и ключевую идею «действа»! Такого марксизм не прощал никому и никогда. А мстил, как всегда, по-своему. Маркс озадачился лично и описал «расхитителя коммунистического достояния» невообразимо лживым и омерзительно развратным прохвостом-ничтожеством, а всю его «группу поддержки» - «преступным люмпен-пролетариатом» и «темной деревенщиной».

При этом, как бы не замечая, что по ходу повествования обгажены практически все французы, Маркс угрожает «временщику и его своре» скорым пришествием подлинного французского пролетариата, каковой покончит со всем злом и всякой несправедливостью сначала во Франции, а потом и во всем мире.

Несомненно, книга о будущем французском императоре — абсолютный рекордсмен по количеству грязных издевок на один квадратный сантиметр. И в этом смысле она – кладезь для всех черных пиарщиков и массовых идеологов. Но я процитирую не самое грязное, а самое важное:

«Никогда еще ни один претендент не спекулировал так пошло на пошлости толпы».578

«Бонапарт, становящийся во главе люмпен-пролетариата, находящий только в нем массовое отражение своих личных интересов, видящий в этом отребье, в этих отброса, в этой накипи всех классов единственный класс, на который он безусловно может опереться — таков подлинный Бонапарт без прикрас. Старый579 прожженный кутила, он смотрит на историческую жизнь народов как на маскарад, где пышные костюмы, слова и позы служат лишь маской для самой мелкой пакости».580

«Сын богемы, царственный люмпен-пролетарий имел перед буржуазными плутами то преимущество, что мог вести борьбу низкими средствами».581

«Какой-то явившийся с чужбины авантюрист поднят на щит пьяной солдатней, которую он купил водкой и колбасой и которую ему все снова и снова приходится ублажать колбасой».582

«Бонапарт чувствует себя прежде всего представителем люмпен-пролетариата, к которому принадлежит он сам, его приближенные, его правительство и его армия и для которого дело заключается, прежде всего, в том, чтобы жить в свое удовольствие, вытягивая выигрыши из казенного сундука».583

Читая подобные перлы можно понять, почему в любой компании Маркс считался самым злоязычным и самым сварливым. И он с небывалым рвением заслуживал свою репутацию — не обойдя «печатным словом» ни одного знаменитого политика-современника. Французский император Наполеон III, прусские короли Фридрих-Вильгельм IV и Вильгельм I, английский принц Фредерик-Август, премьеры Великобритании Пальмерстон, Рассел584 и Дизраэли, испанский политический лидер Эспартеро, французский главнокомандующий Сент-Арно, немецкий канцлер Бисмарк и многие-многие другие подверглись беспардонному и злобному вышучиванию как жалкие слабаки и отъявленные подлецы… Даже Кошут, Мадзини и Гарибальди, за оскорбление которых фанатичные приверженцы могли оторвать голову, получили особую порцию слегка завуалированных подколок. К примеру, Гарибальди мог услышать, что он и его соратники «смелы во фразерстве и трусливы в действиях».585

– Во как!!! Смело! — я Вам замечу, – хоть и сказано человеком, не способным ни на один из отважных поступков «народного героя Италии».

За подобную «смелость» Маркса переставали печатать во всех приличных газетах. Не коммунизма боялись — крупных исков о компенсации морального вреда или налетов каких-нибудь молодчиков.

Из «крупнейших политических величин» лорд Пальмерстон удостоился особо пристального внимания586 — ему одному посвящено около сотни статей и брошюр главного основоположника. Причем большинство публикаций дублировалось в разных изданиях и соединялось в виде тематических сборников. Не потому, разумеется, что Пальмерстон был особо гнусным эксплуататором и врагом рабочего класса, а потому что Маркс обожал обгаживать высокопоставленных политиков, особенно тех, о которых слышал каждый день. Вот и Пальмерстона — самого видного английского ньюсмейкера – выставил русским шпионом и крыл, не жалея метафор. А то, что Пальмерстон в самой России считался «злейшим врагом», что громил ее в Крымской войне, объявлялось главным свидетельством злокозненности «этого лицемера» и давало повод для самых болезненных шпилек.

Кстати, о России. Именно она — оставалась марксистской «империей наизлейшего зла» и «дичайшего варварства», пока (в середине 70-х годов XIX века) не обнаружилось, что у Маркса больше всего поклонников именно в этой стране. Впрочем, к этому времени «основоположники» и сами вряд ли б смогли добавить что-то новое к своим небоскребам брани в адрес Российской империи, всех ее «рабов и господ». А о том, каких «высот» достигала здесь «виртуозность» Маркса587 свидетельствует то, что абсолютное большинство антироссийских статей основоположника отказались публиковать и американские русофобы, и советские марксисты. И для тех, и для других это было чересчур, хоть и те, и другие знамениты своей циничностью.

Конечно, «политические слоны» не реагировали на Моську, сколь она не клялась товарищам, что ее собираются раздавить при первой возможности. Причем больше всех Маркс боялся якобы мелочного Наполеона и категорически отказывался посещать Париж. А потом посетил (6−12 июля 1869 г.) и убедился, что французскому Императору наплевать на того, кто только что переиздал свои «Восемнадцатого брюмера».

Но стоило кому-нибудь ответить на Марксову «публицистику» – и вонючий фонтан превращался в брандспойт… Маркс писал в самые крупные газеты и во всевозможные государственные инстанции, изощренно унижая «противника» и одновременно добиваясь защиты своего «честного имени» путем наказания «очернителей». При этом трусливым и беспомощным оппонентам приватно предлагалась дуэль, а смелые и умелые публично позорились за предложение дуэли и иные проявления «варварской агрессивности»…

Короче, гораздо приятнее было б утопиться в сортире, чем затевать перебранку с Марксом. Это на «Капитал» у него никогда не хватало ни сил, ни времени, а к злословию-хвастовству — всегда готов, всегда неутомим. «Маркс был великим хвастуном и интеллектуальным убийцей с садистскими наклонностями». «Ему нравился сам процесс. Достаточно прочесть несколько произвольных словесных портретов, чтобы понять, какое удовольствие он получал, издеваясь над ними». «Ни один из эпитетов не казался ему слишком сильным». «Эти дикие тирады подпитывали его. Марксу необходимо было поддерживать себя в состоянии бурлящей ярости — повод не имел значения».588

Обходя стороной цистерны блевотин вроде книги о Фогте,589 можно рассмотреть «Разоблачения о Кельнском процессе коммунистов».590 Фабула такова: Маркс столь активно изображал из себя лидера разветвленного подполья, что семь «партийцев», уличенных в связях с «Лондонским махинатором» реально сели. «Партбосс» воздал властям брошюркой в 60 страниц, из которых львиная доля посвящена оскорблениям и доносам в адрес конкурирующей фракции Союза коммунистов.591

Но вот, как оценил это творение агент прусской полиции, приставленный в то время к семейству «родной сестры министра внутренних дел»: «Маркс поставил себе исключительной задачей унизить прусскую юстицию, правительство и полицию в глазах общественного мнения и перед трибуналом юриспруденции».592

Забавна и «диалектика», с помощью которой Маркс обелял собственных сторонников: товарищи-де подпольно работали над разрушением всего эксплуататорского общества, поэтому особый умысел на подрыв прусского государства не может вменяться им в вину, как и в вину землетрясению – разрушение ветхого курятника. Естественно, после столь помпезной «защиты» из безопасного далека ни у кого не осталось сомнений, что марксисты народ весьма и весьма опасный, хоть на скамье подсудимых сидели хорошо известные своей добросердечностью врачи и предприниматели. «Все были настолько запуганы, что отшатывались от одного лишь слова «коммунизм»».593

И напоследок «шедевральный образец» марксисткой нелицеприятности: «жалкий паразит, тунеядец, попрошайка, кутила, пьяница, шут, трус и фигляр».594 Нет-нет, это не похмельная самокритика Маркса: он отнюдь не про себя, а про императора Священной Римской империи Сигизмунда I Люксембурга. Тот тоже под перо угодил, хоть и умер почти за четыре века до рождения основоположника «чисто партийной» критики.

5.5. «Аз воздам!»

Ни одну марксистскую характеристику оппонентов я б не назвал ни справедливой, ни честной, ни сколь-нибудь достоверной. Это карикатура, хамская и изуверская.

Но кому это важно теперь? Мне б еще за «Николаитов» с «Иезавелью» вступиться, будто они, а не «Иоанн», заслужили распространять свое учение по всему Земному шару. Бессмысленно защищать обреченных на роль отрицательных примеров.

Не таков марксизм, и роль у него – иная. Не гуманная и чистоплотная, разумеется! Гуманистов и моралистов в новейшей истории и без Маркса с Энгельсом хватало, да и не пригодны основоположники к проповеди человеколюбия и моральности – ни к искренней, ни к притворной.

У них благоухающий цветок халявы, выставленный в самых видных местах, изначально унизан разящими шипами оскорблений и угроз. Марксизм не «утешение страждущих», не «вздох облегчения угнетенной твари», не «сердце бессердечного мира», не «дух бездушных порядков»,595 а шипение придавленной кобры, визг шакала, жаждущего отмщенья.

Их удел — «Апокалипсис», взрывоопасная смесь ругательств, запугиваний и туманных обещаний «райской жизни» всем оправданным на Страшном Суде.

Поэтому буквально каждое произведение основоположников напичкано «знамениями скорого конца света». А окончательный вывод повсюду один и тот же: «Грядет Кровавый Пролетарский Суд, после которого никто не уцелеет, кроме нас, заранее славословящих Грозного Судию – Пролетария!»596

С особым (патологическим) сладострастием смаковался неизбежный разгул пролетарского возмездия. Все кровавое и огненное заимствовалось из общеизвестных эсхатологических страшилок.597

И Карл Генрих в этом деле был несомненным лидером: он ни разу не смог сдержаться и при малейшей неурядице, достойной новостной колонки, неизменно восклицал: «Близок час!» А когда подходящих новостей не было — придумывал самые радикальные способы провоцирования желанного «сокрушения ненавистного мира»: всеобщие войны, бунты, экономические и политические кризисы, эпидемии, неурожаи, цареубийства, пожары, наводнения, землетрясения…

Однако Энгельс был красноречивее и в апокалипсике: «Да здравствует война, если французы и русские одновременно нападут на нас, если мы окажемся перед лицом гибели, так как в таком отчаянном положении выдохнутся все партии, начиная от ныне господствующей и до Цица и Блюма, и народ в целях своего собственного спасения должен будет обратиться к самой энергичной партии».598

Требовалась буря чудовищной силы. Поэтому даже Крымская война, не смотря на миллионные жертвы и многомиллионные расходы, третировалась Марксом-Энгельсом как показуха, ибо она не дала желанной революции. Обида на английских политиков, не оправдавших надежд на мировую войну и уничтожение мирового жандарма – варварской России, была столь велика, что Маркс едва ли не всех англичан зачислил в «продажные орудия русского царизма», а всю Пруссию чохом удостоил титула «холопской сатрапии Российской империи». «Всемирная история никогда не производила подобной дряни»599, — писал основоположник о собственном Отечестве, предварительно похваставшись доскональным изучением прусской истории.

Читая подобные резкости в американской прессе, один английский сумасбродный реакционер (Д. Уркарт) решил, что Маркс — турок, «лютый янычар», хоть и считал всех западных революционеров подрывниками, засланными Россией.

Неудивительно, что Маркс, столь часто предвещавший «Всеобщий крах», не избежал самой большой проблемы всех «эсхатологов»: терпение паствы кончалось раньше «света», а удержать подле себя недождавшихся редко кому удавалось! Маловерные разбегались!

В принципе — это к лучшему: вновь наступали трудные времена – и вместо разочарованных появлялись новые, ражие фанатики, уверенные в том, что «День сей» обещан именно им, жаждущим глобальных перемен. Одно плохо — жизнь коротка, и по-настоящему массовой паствы не смог дождаться ни один из неустанно кричавших «Пробил час!»

Пророчествовали – не сбывалось. Отчаялись, умерли — а оно возьми да осуществись, заставая насмешливых, равнодушных и разочарованных врасплох. Удивительная ирония, повторяющаяся во все времена!

5.6. «Из грязи в князи!»

Время революционного застоя работало на марксизм.

Во-первых, и это главное – основоположники бранились, не покладая себя, постепенно привлекая сочувствие сварливых маргиналов, склонных честить любую власть и всяческое величие.

Во-вторых, память стирается быстрее книг, и пишущие легко оттесняют отличившихся.

В-третьих, «воины-герои» обычно погибают молодыми, а «пастыри-проповедники» - старыми. Это тем особенно верно для поколения Маркса-Энгельса, поскольку в 40-е — 70-е годы XIX века войны и революции в Европе и в Америке пожирали «героев» тысячами.

В-четвертых, самая «сытная колбаса самого щедрого Наполеона» - воистину «тлен и прах», стремительно исчезающий в пыли веков. А вот обещание рая — непреходящий соблазн для всех поколений, способных прочесть обещанное. Несмотря на самые кошмарные попытки исполнения коммунистических обещаний, они вновь и вновь дразнят воображение, воскрешая из пепла весь «Манифест-Катехизис» с пленительным эпилогом: «Вы обреете весь мир!».

Вот почему революционеры, выбравшие не воинственный путь «зелотов», а горячую проповедь с крыш, поднялись из грязи в князи. Окунувшись в ничтожество, они обрели себя – стали подлинными мастерами коммунистических «Откровений», сказочными богатырями, вроде Иванушки-дурачка, прошедшего кипящие котлы, смертельные для власть и славу имущих:

«И такой он стал пригожий,

Что ни в сказке не сказать,

Ни пером не написать!

Осмотрелся, подбодрясь,

С важным видом, будто князь.

«Эко диво! – все кричали. –

Мы и слыхом не слыхали,

Чтобы льзя похорошеть!»600

«Мы будем смеяться последними!» – частенько повторял Энгельс.601 И действительно смог посмеяться, когда марксистская проповедь вошла в моду и ворвалась в души миллионов.

6. «Какие Ваши доказательства?»602

Чем похвалялись основоположники? Чаще всего тем, что их социализм самый пролетарский и самый научный. Именно по этим двум «буграм массового подсознания» методично работали идеологические мортиры под командой артиллериста Энгельса:

1) Мы единственные защитники пролетариата, а воззрения наших противников – мелкобуржуазны, то есть двойственны и непоследовательны.

2) Только наше учение — научно, а у противников утопическая каша в голове.

Что марксизм – «самый пролетарский», в смысле завистливой ненависти обездоленных ко всему сущему, – прекрасно видели все. А вот подтверждения научности приходилось выискивать под микроскопом в тощих книжечках о Прудоне, Наполеоне и прочих «выродках». Подобный «поиск» даже самим основоположникам давался с большим трудом, а уж размножающимся ученикам и подавно.

Меж тем, дурная слава в очередной раз подтверждала свою репутацию наилучшей рекламы – число желающих узнать побольше о самой радикальной революционной стратегии и тактике становилось все больше и больше. И они все настойчивей требовали давно обещанную «Книгу» о законах капитализма, сулящих неизбежную победу коммунизма.

6.1. Из-под палки!

Конечно, паства никогда не читает «Библию» от корки до корки, обычно — вообще не читает.603 Но тем сильней «желает убедиться», что «Священное Писание» существует – то есть «лицезреть и влагать перста» в сей обильный источник собственной веры.

Однако в первые восемь лет Лондонской эмиграции «Пролетарский Завет» оставалась пустым обещанием. «Научная совесть» Маркса преспокойно спала, нисколечко не препятствуя околонаучной любознательности и прочим «интеллектуальным радостям», типа безудержного поглощения приключенческой литературы и политической публицистики.

Энгельс замучился напоминать и призвал на помощь кошачий хор «новых приверженцев». Всевозможные «пролетарии» охотно взялись понукать «Великого ученого» письменными и устными «ламентациями»: ждем, мол, обещанной «КНИГИ», поторопись Учитель!

1857 год — стал поворотным и сделал возможным «экономиста Маркса». В мире начинался доселе невиданный всеобщий кризис, охватывавший все страны и все сферы экономики. В такой ситуации издатели (главные поставщики оплачиваемых заказов) принимали только сочинения о «войне и народном хозяйстве»: у самих-де туго с финансами – нечем платить за прежнюю дребедень. Военную тематику Энгельс оставил за собой, а вот политэкономические заказы решительно спихнул на Маркса: мол, чрезмерная занятость в «конторе» и здоровье не позволяют мне писать по теме «твоих неустанных научных исследований».

Таким образом, назвавших ученым груздем, пришлось полезать в политэкономический кузов, точнее вместо очередной злопыхательской статейки «К критике последней речи Пальмерстона»604 попытаться написать давно обещанный многотомник «К критике политической экономии».

Но как же ему не хотелось!!! Как он психовал, бунтовал и материл эту мерзопакостную политэкономию (почти как на Луи Бонапарта вкупе с Бисмарком и Пальмерстоуном)! Глубоко несчастный «мученик науки» с самого начала мечтал об одном – «освободиться от этого кошмара!»605

Первым делом провел ревизию накопленных материалов: собрал, сложил в кучку и записал в «реестр» все свои выписки и записки экономической тематики — «кошкины слезки». Пестрая стопочка записных книжек с маревом разрозненных каракулей, многие из которых он и сам разобрать не мог!

В июле 1857 г. попытался писать «нечто совершенно новое» – критику «самых модных экономистов современности» – Бастиа и Кэри, проповедовавших социальную гармонию. Бросил на шестнадцатой странице вводных разглагольствований.

В сентябре, отдохнув месячишко, приступил к написанию «Критики» всеЯ политэкономии. Запутался и устал на тридцатой странице некончавшегося Введения.

В октябре затеял писать «о деньгах». Получалось «Опять о Прудоне», но гораздо невразумительней «Нищеты философии». Отложил…

После столь «трудной и плодотворной работы» придумал себе отмазку – до февраля следующего года рассказывал всем любопытствующим, что книга уже написана, но нужно, мол, сделать вставки, обобщающие «новейший и богатейший фактический материал, собранный во время кризиса».

Вероятно, смог бы увиливать от работы еще достаточно долго. Но в феврале 1858 г. случилось «страшное» – Лассаль, доселе считавшийся «посредственным подпевалой», прогремел в интеллектуальных кругах Европы двухтомником «Философия Гераклита Темного из Эфеса», изданным накануне.606

На первый взгляд, то была подробная реконструкция философии «самого известного из античных диалектиков», а по сути — компендиум революционных и социалистических идей. За неимением тематически верной, то есть экономической (шкурнической) «Библии пролетариата», демонстративно толстенные фолианты Лассаля607 претендовали на роль «суррогатной матери» пролетарской идеологии. Этакий рак на безрыбье — «толстый и аппетитный», «красный и красочный».

Маркс умирал от зависти (и в прямом, и в переносном смысле). Он всячески льстил «официальному ученику» в глаза – за глаза же старательно хаял в качестве «бездарного и скучного школяра», а заодно и в качестве «жидовского негра» и «африканского жиденыша».608 Разумеется, научно-расистко-антисемитские ярлыки были не самым опасным оружием в арсенале Маркса: в ход шли всевозможные грязные сплетни о том, как Лассаль якобы улаживал своекорыстные делишки, пока другие гибли на баррикадах,609 как «плутишка» воровал чужие шкатулки и лжесвидетельствовал в суде и т. д., и т. п.

Но и это не помогало – книга о Гераклите раскупалась уже не только читающей публикой, но и «сознательными социал-демократами» – для проформы, а не для прочтения. То есть как настоящая «Библия».

Вот тут Маркс возьми да и растрезвонь на всю социал-демократическую тусовку: «У меня самого давно готово шесть солидных томов подлинно пролетарской «Критики» всего и вся: 1) капитала, 2) земельной собственности, 3) наемного труда, 4) государства, 5) международной торговли и 6) мирового рынка. Но буржуйское отродье издать мешает!»

В точности это самое он сообщил и Лассалю (в феврале 1858 г.). А тот был щедр, и как благодарный ученик, и как великодушный победитель, – уже через месяц (в марте 1858 г.) договорился об издании «Критики» Маркса в Пруссии по расценкам, существенно превышавшим гонорары самых маститых профессоров Германии.610 «Шлите книгу, дорогой Учитель!»611

А где ж ее взять!!!

И Маркс уселся писать, попутно демонстрируя чудеса изворотливости, дабы оттянуть момент отправки рукописи. В том числе добился согласия издателя (Ф. Дункера) на выпуск «многотомника» мелкими порциями.612 Впрочем, и первую порцию — вводную часть первого тома «О капитале» задержал на восемь месяцев сверх условленного срока.613

Получалось уж очень плохо! Сбивчивый, мутный поток сознания, нервно вертящийся в замкнутом кругу (вокруг да около темы): неимоверно затянутое разжевывание тривиальностей, назойливые повторы, и цитаты, цитаты, цитаты – в основном ни к месту, по спонтанно возникшей ассоциации.

Очень похоже на длинную-длинную, нудную-нудную имитацию иностранного языка пародистом, поднаторевшим в своем искусстве, но едва знакомым с пародируемым языком. Впрочем, это и есть умышленная имитация учебников политэкономии в стиле Лассалевской книги о Гераклите — демонстративная гегельянщина, напичканная цитатами.614 Или как выражался сам Маркс: «Лишь подражание способу мышления и стилю».615 В чем может убедиться всякий, полистав две нетолстые части (книги) сорок шестого тома Сочинений Маркса и Энгельса.

Самому автору получавшийся результат казался то «бесконечно запутанным клубком цепей», то «беспорядочно разбросанными звеньями»616, то «настоящей солянкой». «Трудность именно в том, что в этой рукописи (которая бы составила в печати толстый том) все перемешано в беспорядке, многое предназначено лишь для дальнейших частей»,617 – писал он Энгельсу еще 31 мая 1858 г., когда «процесс книготворчества» только набирал обороты. Дальше стало еще хуже.

И все же нельзя не восхититься сверхъестественной плодовитости имитатора. На этот раз за неполные 10 месяцев Маркс исписал толстенную кипу бумаги — без малого 1000 печатных страниц!618 Именно они и стали со временем четырьмя томами — семью книгами «Капитала». Причем все последующие доработки — не более чем приплоды, рекомбинации и зачистки «Философско-экономического подражания», сотворенного в психоделической спешке 1858 года.

Маркса можно похвалить еще и за то, что он сжалился над читателями и не вывалил им на голову сразу все «плоды скороспелой импровизации». В порядке эксперимента ограничился малой дозой. 26 января 1859 г. Карл Генрих в последний раз поднатужился и отослал измученному волокитой издателю лишь полторы сотни страниц под вводящим в заблуждение заглавием «К критике политической экономии. Отдел первый. Капитал вообще».

6.2. «Много – не мало, мало — не много»

Теперь эту книжечку, изданную 11 июня 1859 г. тысячным тиражом, называют лапидарнее: «К критике политической экономии». И так — гораздо точнее и честнее, чем было у автора. Ибо до критики «капитала вообще» этот оставшийся без продолжения «первый выпуск первого отдела первого тома» так и не доходит, ограничиваясь знаменитым предисловием о первичности производительных сил619 и двумя главами о 1) товаре и 2) деньгах.620

Зато какой там замечательный комплекс упражнений для неискушенного ума! С первого раза и не осилишь столь изощренное манипулирование сознанием — затейливые кренделя мысли, с помощью которых Маркс показывает, как можно:

а) в каждом конкретном «товаре» увидеть абстрактный «общественно-необходимый труд»;

б) вообразить, что любые деньги (монеты, купюры и т. д.) – это кусочки золота, равные по стоимости «овеществленному в них труду золотодобытчиков».

Что и говорить – воображение у Маркса верткое,621 может связать очень многое. Жаль только, что реальное положение вещей «этого исследователя общественных отношений» интересует постольку, поскольку требуются надуманные примеры для умозрительных выкрутасов. И от примеров этих просто рябит в мозгах. Холст, кофе, чай, хлеб, ситец, фразы из всевозможных книг622 и еще многое-многое-многое несется в головокружительном хороводе лишь для того, чтобы проиллюстрировать два тощеньких догмата, принимаемые автором без малейшего анализа подлинных фактов и даже без логических обоснований:

а) общественно-необходимое время труда определяет величину меновой стоимости товаров;

б) деньги — универсальный товар.

Забавно резюмировал содержание этой книги один из «ближайших учеников» В. Либкнехт: «Time is money». Парень умом не блистал, но здесь попал в самую точку. Более того, крылатое выражение Б. Франклина623 – ясней и глубже всего сказанного в «К критике политической экономии».

Нельзя сказать, что Маркс не знал ни одного возражения против своих догматов. Знал – как минимум шесть. И все шесть обещал опровергнуть как-нибудь потом — в последующих томах.624

Вот как объяснял свою хитроумную тактику Карл Генрих в письме к лучшему другу: «Если бы я захотел предупредить все такого рода возражения, то я бы испортил весь диалектический метод исследования. Наоборот, этот метод имеет то преимущество, что он ставит этим господам на каждом шагу ловушки и тем вынуждает их преждевременно обнаруживать свою непроходимую глупость».625

И надо отдать ему должное: подобное «ловушничество» прикрывает гораздо надежней любых научных обоснований. Такого «ученого», как Маркс, невозможно опровергнуть, ибо для всех критиков навсегда останется тайной, как он пришел к выводам, кажущимся такими плоскими и нелепыми любому сведущему в политэкономии. А всякий, посмевший критиковать, недописанное творение – действительно, окажется смешным торопыгой.

В этой связи еще одна цитата из того же «эпистолярного наследия». Карл пишет Фридриху: «Возможно, что я оскандалюсь. Но в таком случае, на помощь всегда сможет прийти диалектика. Разумеется, свои утверждения я изложил таким образом, чтобы быть правым также и в противоположном случае».626

– Учитесь, пиарщики, покуда марксизм бессмертен!

6.3. «Муки твои не напрасны!»

Так стоило ли мучиться целый год, чтобы сказать так мало в столь многих словах? Во всех отношениях стоило!

Во-первых, «Библия» наконец-то была написана. И теперь всякий новообращенный мог лицезреть материальное подтверждение этого факта в «рабочем кабинете» Учителя.

Во-вторых, Маркс своим обманным маневром отстоял за собой нишу «Главного пролетарского экономиста». Лассаль после философии Гераклита планировал разобраться с политэкономией Рикардо, но в ожидании публикации трудов «Учителя» сочинял иносказательную историческую драму в стихах, посвященную Реформации,627 а потом фундаментальный труд по своей основной специальности, юриспруденции.628

То же самое произошло и с другими социал-демократическими конкурентами. «Нет смысла, – говорили они, – бежать впереди Маркса. У него ж две вводные (якобы кратко изложенные) главы первого тома — полторы сотни страниц! А в шести-то томах глав этих сотни, и все они, со слов автора, намного крупнее – десятки тысяч страниц! Фантастика!!! Подождем-посмотрим…»629

Лишь много позже конкуренты устали ждать и попытались наверстать упущенное, но было поздно. К примеру, Лассаль свой «Капитал и труд»630 издал лишь в 1864 году, и тут же был ославлен основоположниками как «попугай», присвоивший опубликованные и неопубликованные мысли «Учителя». Конечно, «учителям» повезло, что «ученик» в том же 1864 году был застрелен на дуэли. Но, я почти не сомневаюсь, товарища Фердинанда и живого б заклевали не хуже, чем мертвого — слишком неравны были силы, слишком хорошо выглядела мало известная, практически неисповедимая и потому неуязвимая для критики политэкономия Маркса на фоне любого всем известного и всеми критикуемого произведения.

Характерно, что уже в конце XIX века все словари, энциклопедии и справочники называли Лассаля и других социал-демократических экономистов лишь учениками экономиста Маркса, которые якобы не предложили ничего оригинального в сравнении с Учителем. Будто бы тот предложил!

В-третьих, опытным путем было подтверждено, что «Пролетарский, новейший Завет», как и всякая «Библия», должен быть толстым, скучным и непонятным, но – с вкраплениями оракульских афоризмов и занимательных фактов («притч») из прошлого и настоящего. Например:

— «потребительская стоимость лежит на складе, а меновая — на совести»;631

— «во многих английских колониях Северной Америки деньги, находившиеся в обращении вплоть до конца XVIII столетия, состояли из испанских и португальских монет, в то время как счетные деньги были повсюду те же самые что и в Англии».632

И ПРЕКРАСНО, что афоризмы эти не поддаются хоть сколь-нибудь точной интерпретации, а притчи — всего лишь курьезы, припомнившиеся некстати.633 Зато именно такие вещи расходятся на цитаты и создают эффект популярности.

В-четвертых, имея наготове «толстенную рукопись» Маркс почувствовал себя гораздо увереннее (солидной, весомой величиной) и вновь потянулся к общественной деятельности: принялся посещать собрания различных организаций,634 вмешиваться в редактирование пролетарских газет635 и выступать перед паствой с проповедями, называвшими по-научному «лекциями». Снова величал себя и своих приверженцев — «Пролетарской партией» и от ее имени налаживал связи со всеми радикалами мира.

6.4. «Не верь глазам своим!»

Естественно, книга разочаровала, но только тех, кто пытался ее прочитать, кто решил, что призывы соавторов «Прочти обязательно!» не нуждаются в переводе на общечеловеческий. А перевод был простой: «Видел — хвали или шуми хотя бы!» Оба основоположника постоянно намекали на это с предельною откровенностью:

«Ты должен растолковать ему, что все дело в том, чтобы создать шум. Это важнее, чем-то, как статьи написаны или насколько они основательны».636 «Ближайший успех обуславливается не основательной критикой, а шумом, барабанным боем, который и врагов вынудит заговорить. Важно не то, что говорят, а то, что говорят»,637 – делился приобретенным опытом Маркс уже на стадии распространения первого тома «Капитала».

Но вот добровольные показания Меринга о первых «успехах» первой порции марксисткой «Политэкономии»: «Обилие света, исходившего из этого критического исследования, сначала скорее ослепило всех, даже друзей автора, чем просветило их. Либкнехт говорил, что ни одно сочинение не разочаровывало его так, как это, а Микель не нашел в нем абсолютно ничего нового. Лассаль сделал весьма изысканные комплименты, но именно эти «фразы» вызвали у Маркса подозрение, что Лассаль не понял «многое экономическое». И Маркс не ошибся. Лассаль тотчас же обнаружил, что не понял именно «исходного пункта» различия между трудом, результатом которого является потребительная стоимость, и трудом, выраженным в меновой стоимости».

Короче, «не хвалили», бестолочи, «не шумели»! Особенно, гад — Лассаль, которого так просили, так обихаживали. Ни словечка публично – не желал «самовлюбленный павлин» расходовать свою громкую славу «философа-диалектика» на «Учителя». А ведь и без того вся научная общественность равнодушно безмолвствовала: как будто и не явилась миру пролетарская Чудо-наука, как будто вообще ничего не явилось со славным Вторым пришествием Великого Ученого Маркса.

Нет, руками таких никчемных апостолов — каши никогда не сваришь. Энгельс понял это практически сразу и вмешался лично.638 В июле 1859 г. он навязал издателю собственный план рекламной кампании, а в начале августа – разместил в газетах две небольшие «рецензии», явно предназначенные не для тех, кто способен распутывать шарады марксисткой «Критики».

Особо не заглядывая в святцы, «дружище Фред» бухнул в колокола так, что уши посыпались наземь. Вот как он представил публике Маркса в качестве ярчайшего и долгожданнейшего Научного Солнца в мрачном царстве политэкономии и философии639:

«Пестрая компания пописывающих аферистов, купцов, школьных наставников и бюрократов создала экономическую литературу, которая по своей пошлости, поверхностности, отсутствию мысли, многословию и плагиату сродни только немецкому роману. Получилась какая-то каша из всякой всячины, политая эклектически-экономическим соусом».

На этом фоне и является Маркс, он же:

— «пролетарское начало научной, самостоятельной политической экономии, базирующейся на материалистическом понимании истории»;

— автор «революционизирующего открытия не для одной только политической экономии, а для всех исторических наук»;

— первооткрыватель «положения настолько простого, что оно должно быть само собой разумеющимся для всякого, кто не завяз в идеалистическом обмане».

Причем из якобы открытого Марксом материалистического понимания истории «вытекают в высшей степени революционные выводы не только для теории, но и для практики». «При его применении к современности нам сразу открывается перспектива великой, величайшей революции всех времен». «Это положение уже в своих первых выводах наносит смертельный удар всякому, даже самому скрытому идеализму. Этим положением отрицаются все унаследованные и привычные воззрения на все историческое».

Далее мы узнаем, что новейшее мировоззрение Маркса «неизбежно наталкивается на сопротивление не только со стороны представителей буржуазии, но и со стороны массы социалистов, желающих перевернуть мир при помощи магической формулы». «Но особенно великий гнев возбудила эта (Марксова) теория в среде немецких вульгарно-демократических крикунов. И, тем не менее, они с большим рвением пытались плагиаторски использовать новые идеи, правда, обнаружив при этом редкое непонимание их»640.

Еще бы ведь, пока «вульгарная демократия с удовольствием занималась склоками, потасовками, братаниями, стирками грязного белья перед всем миром, выклянчивала себе деньги по всей Америке» — Маркс путем «многолетних спокойных занятий», «теоретической работы, необходимой для освободительной борьбы пролетариата», создал «сочинение, построенное на систематическом охвате всего комплекса экономических наук, на связном изложении законов буржуазного производства и буржуазного обмена». И эта работа не только дает исчерпывающее решение всех задач, стоящих перед победоносным пролетариатом, но и намного превосходит систему Гегеля.641 «Маркс был и остается единственным человеком, который мог взять на себя труд высвободить из гегелевской логики ядро — действительные открытия Гегеля, восстановить диалектический метод, освобожденный от его идеалистических оболочек, в том простом виде, в котором он и становится единственно правильной формой развития мысли».642

В результате «Связь, о которой в отдельных случаях лишь догадывался тот или другой экономист, впервые была раскрыта Марксом во всем ее значении для всей политической экономии, и благодаря этому труднейшие вопросы он сделал такими простыми и ясными, что понять их смогут теперь даже буржуазные экономисты».

«Кто хочет иметь яркий пример того, что диалектический метод Маркса по меньшей мере настолько же превосходит старый, пошло-болтливый метафизический метод, насколько железные дороги превосходят транспортные средства средневековья, тот пусть прочтет у Адама Смита или у какого-либо другого официального экономиста с именем, какие мучения причиняет этим господам меновая стоимость и потребительная стоимость, как трудно им четко отделить одну от другой и понять каждую в ее своеобразной определенности, а затем сопоставит все это с ясным, простым изложением данного вопроса у Маркса».

Напоследок Энгельс обещает изложить «экономическое содержание книги» Маркса как-нибудь потом – в следующей статье, каковую никогда не напишет.

Вот так-то: влил в пролетарские головы целую бочку славословий, не плеснув туда ни капельки конкретного содержания! После такого «пиара» у меня лишь один вопрос: «Почему Геббельс стал притчей во языцех?» Чета ли он Энгельсу?!

6.5. Продолжение должно быть своевременным

«Первый выпуск первого тома» так и остался единственным. Правда, Марксу, издателю и заинтересованной публике потребовался целый год, дабы окончательно убедиться: продолжение подобного творчества в данный момент никому не нужно.

Всемирный экономический кризис неожиданно быстро сменился экономическим подъемом, стимулируемым захватническими войнами и бурным строительством железных дорог.

Маркс после десятимесячного аврала испытывал жуткую аллергию ко всяческой политэкономии и два с половиной года (до августа 1861 г.) не находил в себе никаких сил для продолжения подобного творчества.643 К тому же, с осени 1859 года ему было не до «науки», он без остатка отдался любимейшему хобби — перебранке. На этот раз с вульгарным материалистом К. Фогтом.644

Издатель (Ф. Дункер) убедился, что даже реклама Энгельса не превратила «золотые слова истины» в «золотой дождь» прибылей (когда Фридрих замолк — реализация «первого выпуска» упала до нуля), поэтому неисполнительного автора оставили в покое. Продолжать убыточно, а судиться и взыскивать ущерб с «Учителя» самого Ф. Лассаля, очень прибыльного автора и личного друга издателя, неудобно и неприлично.

Читающая публика убедилась, что Марксова «Критика» крайне безвкусное чтиво. А марксистская паства обрела все, чего так долго ждала – «Книгу», зримую и достойную самых высоких похвал в исполнении «самого товарища Энгельса», столь беспощадного к малейшим недостаткам любого другого «товарища».

Новых издателей и читателей «политэкономического творчества Маркса» не удалось обнаружить ни в Европе, ни в США. А посему заглохли все предварительные договоренности о переводе «Критики» на английский и французский языки…

Конечно, изданная часть «Библии» была, мягко говоря, тощевата даже в сравнении с «Новым заветом». Поэтому со временем ее пришлось доделывать и издавать в больших, чем прежде, объемах, дабы убедить более широкую аудиторию в том же, в чем удалось убедить сотню-другую заинтересованных в 1859 году с помощью пухлой рукописи и тощенького «первого выпуска».

А потому в последующие сто лет увидели свет примерно две тысячи страниц политэкономических имитаций:

— первый том «Капитала» в авторском исполнении;

— два тома (три книги), скомпонованные Энгельсом;

— трехкнижный четвертый том, составленный Каутским из цитат, посвященных истории экономических учений;

— десятки томов Собрания сочинений, размноженные марксистами-ленинцами путем многократного дублирования политэкономических черновиков Маркса.

В итоговом, многотомном объеме «Экономический Завет» сделался столь весомым, что настала пора составлять синопсисы (краткие изложения) и смеяться над всеми, сомневающимися в существовании марксистской политэкономии.

7. В борьбе за первенство

Если нужен хороший пример стимулирующего влияния конкуренции, то вот он. Именно стремление превзойти Лассаля подвигло Маркса на самые славные подвиги, «научные» и «организаторские».

Без возбуждающих жгучую зависть книг Лассаля «Капитал» скорей всего не появился б вообще. И уж точно «глыбища эта» была б гораздо тоньше, не окажись «ученик Фердинанд» таким плодовитым и таким популярным писателем.

Без ажиотажной популярности Всеобщего германского рабочего союза, созданного Лассалем, Марксу вряд ли б захотелось превращать случайное сборище работяг в прославленный на века Интернационал.

7.1. «Король умер, да здравствует…» – кто?

Для меня несомненно, Фердинанд Лассаль и как «ученый», и как организатор, и как оратор был намного умней и энергичнее Карла Маркса, да и харизму имел потрясающую — Бисмарк ее опасался. Но была у этого гения очень уязвимая «пята», обрекавшая на раннюю «смерть Ахиллеса»645, точнее на преждевременный и досадный конец «вундеркинда».

Биографы отмечают, Лассаль был падок до плотских утех и ради них себя не щадил. Поэтому не удивительно, что одно из его «низменных влечений» имело столь роковые последствия: вместо «рыжей бесовки, достойной украшать триумфальную колесницу Вождя победившего пролетариата»646 схлопотал пулю в пах от обрученного жениха красотки.647

31 августа 1864 г. сорокалетний Лассаль скончался по-пушкински – от аналогичного ранения на дуэли. Многие вздохнули с явным облечением. Но еще больше людей безутешно рыдало, потеряв «Кумира», равновеликого древним Богам.648 Склонные обожествлять искали хоть какую-то замену «совершенно незаменимому». Тут-то и обнаружился почти позабытый пролетарскими массами «Учитель» покойного, предложивший себя в качестве подлинного носителя идей, якобы слегка искаженных запальчивым учеником.

Фокус почти удался. Многие были готовы сделать выбор в пользу «патриарха-родоначальника». Но тот оказался уж очень не похожим на Лассаля, да и начатое дело «освобождения пролетариата» намеревался продолжать чужими руками, не выезжая из Лондона.

Поэтому хоть Марксу и предлагали дважды649 возглавить Всеобщий германский рабочий союз, но Президента Союза избрали из числа тех, кто явился на выборы и изъявил желание выполнять всю работу покойного, а не умничал из Лондона, о чем и когда хотелось.650 Более того, признавая Маркса «Учителем», члены союза собирались учиться у других лиц — лассалевского друга И. К. Родбертуса и самоотверженного доцента-инвалида Е. Дюринга.651

Меж тем, Маркс «точно знал», что он «гораздо лучше Лассаля» – хотя бы потому, что никогда б не рискнул собственной «жизнью вероучителя» ради какой-то «блудницы». И уж, тем более, не стал из-за нее вызывать на дуэль того, кто лучше стреляет.652

Однако окружающие имели весьма серьезные причины не соглашаться с Марксовой самооценкой, поскольку у «заносчивого патриарха» не было ни толстых трудов, как у Лассаля, ни революционной организации, вроде Всеобщего союза. Маловерным и сомневающимся требовались более весомые доказательства, чем байки о публицистических геройствах давно забытого Союза коммунистов или два-три тощих томика, пылящихся на прилавках.

Что ж — для начала Маркс вознамерился «глубоконаучно» разоблачить «культ личности Лассаля» и доказать «Фомам неверующим», что марксизм — многотомнее лассальянства. Благо развенчиваемая личность ответить уже не могла, а политэкономических черновиков к этому времени накопилась тяжелая пачка. Но судьба сулила иное – подвернулся случай преуспеть в качестве «Великого организатора и вдохновителя Мирового пролетариата».

7.2. «Голос низа, пролетарского низа всего света»

В Лондоне тех времен буквально на каждом митинге создавались всевозможные «общества» с очень звучными названиями. Естественно, энтузиазм митингующих быстро выветривался — и соответствующая организация исчезала бесследно.

Та же участь ждала и «Международное Товарищество Рабочих», созданное 28 сентября 1864 г. с пылу, с жару англо-французских братаний в концертном зале – Сент-Мартинс-холле.

Встретились функционеры английских тред-юнионов с французскими гостями — рабочими, отправленными Наполеоном III на Лондонскую промышленную выставку. Прослушали концерт самодеятельности местного Просветительского общества, пошумели о тяжкой доле трудящихся, о штрейкбрехерах из менее развитых стран — якобы главных виновниках занижения зарплаты англичан и французов, о популярнейших новостях — подавлении Польского восстания и Гражданской войне в США…

И так это всем понравилось, что решили продолжить. Неплохо, мол, было бы собираться хоть раз в год (по возможности в разных местах) представителям рабочего класса всех стран для лучшего, так сказать взаимопонимания, чтоб хотя бы не вредить друг другу так сильно, как раньше.

С этой целью и приняли громогласную резолюцию «Создать Международное Товарищество Рабочих». Сам же процесс создания возложили на поспешно избранный Временный комитет из 32 человек. Для пущей солидности включили в него не только многочисленных представителей пролетариата Англии и Франции, но и случайно затесавшихся представителей других стран. Вот так, за неимением лучшего, ничего не сказавший и не сделавший во время бурного «единения» доктор Маркс653 оказался членом очередного комитета в качестве представителя немецких рабочих.

В начале «псевдорабочий» вообще не хотел ничего делать: сказался больным и двадцать дней категорически отказывался даже участвовать в подготовке программных документов, хоть к нему и приставали как к самому грамотному «комитетчику». Работягам пришлось отдуваться самим. И они, измучившись и разругавшись над нескладными строками учредительных документов, готовы были отказаться от «пьяной затеи», как уже делали это в июле предыдущего года.654 Но именно в этот момент Маркс окончательно убедился, что место Лассаля ему не светит, и придумал достойную, очень престижную альтернативу. 18 октября 1864 г. «Пролетарский ученый» неожиданно явился на заседание Временного комитета англо-французских интернационалистов, резко раскритиковал неумелую «писанину» товарищей и вызвался писать единолично.

Уже 1 ноября «комитетчики», разинув рты, слушали Учредительный Манифест и Временный Устав. Первый документ страстно повествовал о том, как мало улучшает жизнь рабочих технический прогресс, сказочно обогащающий буржуазию, и как важно бороться за улучшения собственной жизни, сплотившись в международных масштабах. А второй — кратко и внятно описывал функционирование пролетарской организации.

Так складно и так солидно никто из слушателей никогда бы не написал, поэтому товарищи единогласно доверили Марксу сочинение и распространение бумаг от имени всей организации. Он вполне «оправдал высочайшее доверие» – с досель небывалым размахом: обзавелся красивыми бланками-печатями и стал рассылать претенциозный официоз за подписями всех должностных лиц Интернационала — независимо от их знакомства с соответствующими документами.655

«В Совете принято за правило, чтобы под всеми официальными документами Товарищества помещались фамилии всех его членов, как присутствующих, так и отсутствующих»656 — разъяснял Энгельс бунтарям-строптивцам, не пожелавшим признать свои подписи под очередным воззванием Интернационала.

Монополизировав «перо пролетарского Центра» и распихав на должности самых послушных знакомцев, Маркс имел полное право заявить «Интернационал — это Я!». Но вел себя несколько скромнее королевы Елизаветы.657 Представлялся «фактическим главой организации»658 и продолжал превращать реальную муху в мифического слона по образу и подобию Союза коммунистов. И на этот раз преуспел гораздо больше, чем полтора десятилетия назад.

Очень скоро публика перестала замечать, сколь неприметна и безобидна группа лиц, считающаяся руководящим центром некоего «Интернационала».659 Весь мир обсуждал содержание «соборных посланий» и «резолюций ежегодных конгрессов» новоявленной секты, демонстративно кровожадной и беспощадной!

7.3. Делая вид

Ничего кроме резких бумаг и мелких межусобных склок660 Интернационал не производил. Но и этого оказалось достаточно, чтобы во все концы расползались слухи, будто бы в Лондоне окопался могущественный центр самых ужасных дебошей.

А все потому, что тактика применялась соответствующая. Организовывать бунты очень хлопотно и малоэффективно. Стихия – она и есть стихия: спонтанна и неуправляема. Зато всегда можно примазаться к произошедшему восстанию, расхваливая самых ражих повстанцев и намекая на то, что именно они являются подлинными выразителями твоей доктрины. После таких намеков общественное мнение, склонное искать злобный умысел в любом значительном событии, охотно признает защитника дебоширов – идейным вождем-вдохновителем и организатором учиненного безобразия, а заодно и всех массовых беспорядков вообще.

Так и позиционировал себя некий «доктор философии» с дурной репутацией, но без улик, инкриминируемых ему в качестве реального нарушителя британского законодательства.

Изданные Марксом от имени Интернационала запальчивые воззвания, хвастливые отчеты и бюллетени воспевали самые кровавые и разрушительные «массовые акции» того времени:

— стачки со стычками;

— террор ирландских фениев;

— Польские восстания и бунты;

— Испанскую революцию 1868 года;

— Парижскую коммуну 1871 года.

А грозные резолюции Международного Товарищества предписывали немедленное и насильственное переустройства всего мироздания. К примеру:

— отмену частной собственности на землю;

— повсеместное ограничение рабочего дня 6−8 часами;

— введение всеобщего избирательного права.

При этом «основоположник» старательно делал вид, что занимается большой политикой как единственный законный представитель всего мирового пролетариата и имеет вес, значительно превосходящий влияние всех наполеонов и бисмарков вместе взятых, – этих «посредственных каналий».661

Вся атрибутика Интернационала выглядела весьма солидно, все мероприятия осуществлялись столь помпезно и сопровождались такой шумихой, что стороннему наблюдателю легко верилось: Международное товарищество достойно большего внимания, чем грохот королевских кортежей.

Не отказывался Карл Генрих и от чисто пиаровских штучек. Так уже в первый месяц своего писательства от имени Интернационала662, он, нисколько не смущаясь, направил избранному на второй срок Президенту США А. Линкольну официальное, красочно оформленное поздравление от имени Международного Товарищества Рабочих — законного органа всех трудящихся Старого Света. И Линкольн официально ответил, вызвав фурор среди лондонских политиков и в прессе. Клерки Американского госсекретариата и представить себе не смогли, что подобную игру с участием их Президента осмелился затеять некий «журналист-скандалист» с мизерной группой поддержки.663

Еще 8 ноября 1864 г. (в начале второй недели работы в Интернационале) Маркс «провел» через Центральный совет Товарищества резолюцию о регулярной рассылке «отчетов» во все периодические издания. Газетчики тоже не сразу разобрались, кто именно заваливает их подробными рассказами о своей революционной деятельности и росте боевых рядов. Некоторые издания охотно клюнули на столь пикантные новости. И вскоре сделалось неприличным не замечать «кровавых злодеев», удостоенных обсуждения во всех салонах и подворотнях.

Солидные издания, удивленные несоответствием между словом и делом, попытались высмеять «мнимое чудище». Но постепенно и эти хохмочки сменились серьезными и пространными публикациями о таинственном и кровожадном верховоде объединяющейся черни.

Вот только «сотрудничество» со строптивой прессой у Маркса, как всегда, не ладилось. Ни одна из газет так и не стала послушным органом Интернационала. Поэтому Карл Генрих ни с одной газетой долго и не сотрудничал: едва успевал причастить к «пролетарскому авангарду» – тут же отлучал, предавая анафеме в качестве «проституированного органа буржуазии».

Помимо прессы многие официальные документы Интернационала издавались отдельными брошюрами и сборниками. Маркс лично руководил их массовой рассылкой и реализацией, что вполне возмещало ущерб, причиняемый чрезмерной свободой слова, «свирепствующей» при капитализме.

Единственной реальной «сокровищницей» Интернационала, несомненно, являлся архив. Поэтому Карл Генрих старался не выпускать из своих рук ни одной бумажки. Более того, 1 декабря 1868 г., «провел» резолюцию Генерального Совета, согласно которой возложил на доктора Маркса персональную ответственность за хранение всей документации Международного Товарищества Рабочих, а заодно предоставил указанному товарищу единоличное право «владеть, пользоваться и распоряжаться» этим «бесценным грузом».

И это закономерно: все настоящие проповедники таскают за собой горы документации. Посмотрите, как трепетал над каждым свитком Святой апостол Павел, как он «уволил» своего секретаря Иоанна-Марка за то, что тот отлучился с огромным количество рукописей и заставил «шефа» переволноваться за судьбу «спасительных текстов». А посему зря удивлялся Энгельс, когда обнаружил после смерти неряшливого друга, что тот «спас почти все бумаги, письма и рукописи, написанные даже до 1848 года».664

– Никто не бывает неряшлив в «Деле всей своей жизни».

7.4. Без лишних телодвижений

Истории Первого Интернационала в целом – поражает Величием силы Слова, превращающей беспочвенные высокопарности в общепризнанные доказательства грандиозного коммунистического заговора, направленного на полное уничтожение старого мира и построение чего-то нового согласно многотомному плану, скрываемому от публики Самым Главным Заговорщиком по фамилии Маркс.

А тот даже на конгрессы Интернационала не ездил.665 Предложения возглавить какую-то реальную борьбу категорически отвергал или всецело игнорировал. Лишь рассылал сочные угрозы-проклятия в адрес буржуазии и велеречивые славословия в адрес пролетариата с вкраплением «скромных» похвал себе неприметному.

Ну, и следил за тем, чтобы в главном (пишущем) органе Товарищества (называвшемся то Центральный, то Генеральный Совет), не было людей, затрудняющих свободное творчество Единственного Автора всех официальных документов. По этой причине интеллигентов разрешалось принимать только в порядке исключения. Кроме того, применялась очень удобная процедура формирования Совета и органов Товарищества на местах — специально приглашенные члены Совета (общины) голосовали в тайне от всех, включая избираемого (исключаемого).

Любые споры внутри Центрального (Генерального) Совета Маркс решительно пресекал: здесь-де не дискуссионный клуб. А желающих поспорить нещадно клеймил резолюциями как подлых агентов буржуазии, злоумышленно искажающих позицию Интернационала, и тут же объявлял стоящими вне организации.

Похожие манипуляции совершались и с низовыми организациями. Их включали в состав Международного Товарищества и исключали из него в централизованном порядке, мало считаясь с волей включаемых-исключаемых. Учитывалась только их способность распространять «благовествование» - то бишь официальные документы Центра. Малейшее замалчивание или искажение считалось тягчайшим грехом и, как правило, каралось немедленным исключением.

Попыткам перевода Центрального (Генерального) Совета из Лондона в другое место Карл Генрих противился с непреклонностью закоренелого домоседа. При этом должность имел очень скромную «секретарь-корреспондент для Германии».666 От статуса официального руководителя он решительно отказывался – более того, настоял на упразднении должности «Председателя Товарищества» (24 сентября 1867 г.).667

И в этом был глубокий смысл! Во-первых, массовая идеология всегда зиждется на «коллективистских началах», и «ячества» героев-одиночек или «мыканья» избыточно «скромных» самодержцев не терпит. А, во-вторых, не может Главный Заговорщик — открыто называться «боссом», наоборот должен отрицать свою причастность и к заговорам, и руководству.

Вот Карл Генрих и отрицал668 — чем окончательно убеждал общественность, что «мировой коммунистический заговор», несомненно, существует и его возглавляет Маркс — единственный «фюрер черни».

7.5. Преимущества «проповеди с крыш»

Правительства многих стран пытались уличить Интернационал в реальной причастности к терроризму. Но трудно найти (и уж, тем более, искоренить) то, чего нет, особенно в условиях английской презумпции невиновности. Ни тайная слежка, ни тщательная перлюстрация переписки, ни тотальные обыски ничего не давали, кроме бумажных кип выспреннего красноречия. Да и Маркс всегда охотно шел на сотрудничество со следственными органами и предоставлял им для изучения все делопроизводство «Международного товарищества», дабы «неопровержимо засвидетельствовать» непричастность этой организации к реальному криминалу. Поэтому «Главного интернационалиста» «бичевали» лишь горячими угрозами и мелкими придирками.

Конечно, революционные сикарии-заговорщики всех мастей неоднократно обзывали Маркса трусишкой за предельную легализацию революционной деятельности и покорность властям.669 Однако поведение основоположника и не могло быть иным – массовая церковь без доминирования открытой пропаганды невозможна, потому что нужны «массовые слушатели» и необходима лояльность властей, падких к преследованию всего скрывающегося.

Вот почему 3 мая 1870 года Генеральный Совет Интернационала заявил: «Устав обязывает все секции нашего Товарищества действовать открыто. Самая природа Товарищества, отождествляющего себя с рабочим классом, несовместима с какой-либо формой тайного общества. Если конспирирует рабочий класс, составляющий огромное большинство каждой нации и создающий все ее богатства, – то он конспирирует открыто, как солнце против мрака».670

«Солнце против мрака» - образ хорошо знакомый кумранским «Сынам Света» и их последователям христианам, да и вообще всем, кто позиционирует себя как абсолютно положительное в противовес абсолютно отрицательному. Массовая организация и не может подавать себя иначе.

И все же это лишь видимая сторона айсберга, поскольку основоположники с максимальной решительностью изгоняли всех позволявших себе излишнюю откровенность. Не пощадили даже И. Г. Эккариуса — портного, руками которого не только обшивалось семейство Маркса, но и долгое время творилось многое из того, что считалось неподходящим для рук самого основоположника: писались статьи типа «Опровержение рабочим некоторых положений политической экономии Джона Стюарта Милля»671, ставилась подпись Генсека под всеми официальными бумагами, проводились шумные конгрессы и т. п. Но стоило «марионетке-зицпредседателю» сболтнуть лишнего в газете – и его тут же вытурили с позором, как продажного ставленника либерал-реформистов и обуржуазившихся тред-юнионов.

А как иначе, открытое охмурение многих предполагает секретный сговор узкого круга Избранных.

И тут нельзя не обратить внимания на общую закономерность: всякая ранняя церковь пронизана духом единомыслия и всевластия малочисленной теократии («партократии» по-нашему). И такая система управления – довольно точный прообраз строя, внедряемого отцами церкви в земную жизнь.

7.6. «И многие уверовали»

Бывали времена, когда Маркс заявлял о «сотнях тысяч» членов Интернационала. Где он брал такую статистику догадаться не сложно. Но любая видимость должна опираться на какую-то реальность.

«Массовку» для первоначальной пролетарской общины собирали из многочисленных секточек, хиреющих и прорастающих, теоретических и заговорщицких, замкнутых в себе и навязывающих себя окружающим, мечтательных и практичных, верующих и безбожников, нравственных и аморальных. Не упускалась и возможности откусить что-нибудь от крупных организаций.

Уже 22 ноября 1864 г. Центральный Совет решил зачислять в Интернационал целыми организациями, подбирая достаточно покладистые.672 Для чего небольшая группа самых надежных, хорошо проверенных «интернационалистов» проникала во всевозможные организации, зондируя почву и агитируя вступать в «самую массовую международную организацию трудящихся».

И что характерно Интернационал признавал только присоединение (поглощение) других организаций и никогда не шел на равноправное объединение или присоединение к кому бы то ни было. К примеру, в августе 1867 г. «Лига мира и свободы» предложила Интернационалу стать своим союзником или членом, но получила грубый «отлуп»: «У вас нет разумных оснований для существования, а посему пусть ваши члены вступают в секции Интернационала».

У ныне безвестной Лиги хватило гордости проигнорировать подобное высокомерие. Зато анархистский Альянс социалистической демократии во главе с Бакуниным не устоял перед соблазном и, когда ему не разрешили войти в Товарищество на правах автономной единицы, согласился на самороспуск для последующего поголовного поглощения, каковое на поверку оказалось весьма избирательным и придирчивым.

Подобный способ формирования («с миру по нитке») делал низовые структуры необычайно разношерстными и теоретически неразборчивыми.

«Наши цели должны быть настолько широкими, чтобы включать в себя все формы деятельности рабочего класса»,673 – писал Маркс и принимал всех, кто хоть как-нибудь мог способствовать распространению воззваний Центрального (Генерального) Совета. Поэтому рядом с вождями «богоненавистниками» спокойно уживалось пассивное большинство, видевшее, по словам Маркса, «в религиозности знак своего превосходства над буржуазным вольтерьянством XVIII и немецким безбожием XIX века».674

Разительное сходство между «первыми марксистами» и «первыми христианами» проявилось еще и в том, что «новозаветная церковь» долгое время существовала под крылом «ветхозаветной диаспоры». Интернационал на этапе своего становления откровенно паразитировал на британских тред-юнионах – используя авторитет, структуры, связи, деньги профсоюзов,675 пока не окреп и не набросился с яростной критикой на того, кто его выкормил.

7.7. Апостолы — остолопы

В своем подавляющем большинстве «первопризванные Марксом» производят крайне отталкивающее впечатление: отъявленные дармоеды, скандалисты и негодяи, наделенные ненасытным чревом и крайне амбициозной душонкой, но весьма обделенные трудолюбием и умом. По «основному роду занятий» - сплошь мелкие пакостники и болтуны.676

Достаточно присмотреться к двум Вильгельмам, долгое время прислуживающим доктору Марксу за деньги Энгельса в качестве «секретарей» – В. Пиперу и В. Либкнехту. Оба мнили себя выдающимися политиками и филологами, но первый отличался незаурядностью только в блуде, второй — в жратве. Объединяет же их патологическая неприязнь завистливых посредственностей ко всему «возвышающемуся».

Почитаем:

«Пипер, неряшливый пустозвон, был бестактным, грубым, необычайно хвастливым и ненасытно похотливым. Одни дамы, посещавшие дом Маркса, уходили в слезах из-за его грубых политических разглагольствований, другие — из-за его бесстыдных приставаний. Он считал себя Байроном и Лейбницем, соединенными в одно целое. Но секретарем был никудышным. Его основной обязанностью было переписывать и переводить статьи Маркса, но переводы были так плохи, что Энгельсу приходилось переделывать все заново». Попадая в больницу с диагнозом «сифилис», он «обещал в будущем быть более осмотрительным в личной жизни, но не сдерживал данное слово и вскоре вновь оказывался в больнице с тем же диагнозом. Пипер время от времени исчезал на целые недели, либо увиваясь за очередной юбкой, либо пробуя себя в новом качестве — журналиста, корректора, клерка Сити, торговца светильниками, учителя, однако его мечты о любви и деньгах ни разу не реализовались, и он возвращался к Марксу в плачевном состоянии, моля о крове и поддержке».677 «Маркс называл Пипера пустоголовым клоуном и глупым ослом». Держать Пипера с самого начала было ненужной расточительностью, но Маркс на это шел, поскольку считал, что человеку в его положении никак нельзя обойтись без доверенного секретаря, как без регулярного отдыха у моря, уроков игры на фортепьяно и всех других дорогостоящих атрибутов респектабельности».678

Теперь поцитирую В. Либкнехта, названного собственным другом «осликом и сентиментальным ослом, которого Маркс и Энгельс заставляют переносить тяжести, а за глаза насмехаются».679 И вот это «ослик» делится воспоминаниями о том, как прислуживал Марксам:

«Ах, эта корзина! Она стоит или, вернее, висит перед моим духовным взором настолько живо, она представляется мне такой заманчивой и аппетитной. Эта корзина была нашим складом провизии, а когда у человека здоровый и крепкий желудок, продовольственный вопрос играет весьма значительную роль. Ручная корзина, необычных размеров, служила хранилищем этого святая святых своего рода дарохранительницей огромного куска жареной телятины».680 Пропустим длинную и такую же неуклюжую брань «дипломированного филолога» в адрес лондонских ханжей, посмевших запретить продажу пива в местах массового отдыха, и прочтем вывод: «Еду эту мы материально одухотворяли».681

Такой вот «одухотворенный материализм» получался! И это практически все, что радовало Либкнехта во время многолетнего «секретарства» в Лондоне. О том, что сопровождало пожирание пайки, он запомнил примерно следующее: «Подкрепившись напитками и едой, все участники прогулки подыскивали себе местечко поудобнее, чтобы полежать или посидеть, и, если не предпочитали соснуть, вынимали из карманов купленные по дороге газеты, тут начиналось чтение и обсуждение политических вопросов…»682«Мы мало говорили о политике, а больше спрашивали, где был тот или другой? А еще больше развлекались. И, конечно, нам нечего было сказать хорошего о господах имперских регентах и прочих парламентских величинах».683

Этот же хулитель регентов и парламентариев, не смущаясь словами Гете-Гегеля684 о том, что для прислуги не бывает великих людей, заносчиво изрекает: «У меня никогда не было кумира. К счастью, я так рано и так близко узнал великих людей, что очень рано лишился веры в кумиры и богов в человеческом облике. Маркс также никогда не был для меня кумиром…»685

И эта срань, растворившая в собственном паскудненьком злопыхательстве различия между собой и великими людьми,686 рвалась и вырвалась в руководители «Пролетарского марша к светлому будущему»? Еще и сына нам подарила той же модификации.687 КАКАЯ фантасмагория!!!

А вот еще характерный случай, почерпнутый из воспоминаний того же пожирателя «мясных святынь». Однажды Маркс в компании двух соратников (самого Либкнехт и Э. Бауэра) совершал традиционный поход по лондонским кабакам.688 Как обычно, много пили, еще больше закусывали, орали песни, а, когда наступала пора расплачиваться, — провоцировали драку германо-патриотическим бахвальством. В результате убегали от завсегдатаев паба, не расплачиваясь по счету. Так вот, на этот, особенный, раз «научные коммунисты» нашли себе дополнительные острые ощущения — били газовые фонари и бегали от полиции.689

И это, несомненно, лучшие люди! У прочих мозгов было еще меньше, а злобности и распущенности зачастую – больше. На таком фоне приличными людьми выглядели только шпики, подосланные властями.690

Но даже в этом Интернационал – типичная ранняя церковь, где главные мифологи, изгоняя всех инакомыслящих, мечтают найти сподвижников среди самоотверженных героев и аскетов, а собирают вокруг себя лишь небольшую шарагу малограмотных кретинов и омерзительных негодяев.

Впрочем, иконографии победившего марксизма-ленинизма вполне хватало вымышленных историй о беспримерных подвигах «первенцев научного коммунизма». А для первоначального торжества массовой идеологии нужен был именно тот контингент, каковым располагали Маркс с Энгельсом. Именно такая «паства» бродит за Пастырем, как шкалы за львом, – неустанно и преданно.

Кстати, сами основоположники ничуть не заблуждались на этот счет. Более того, воспринимали «человеческую никчемность» как главный критерий партпригодности. Вот что писал Энгельс: «Разве мы в продолжение стольких лет не делали вид, будто всякий сброд — это наша партия, между тем как люди, которых мы, по крайней мере, официально, считали принадлежащими к нашей партии, сохраняя за собой право называть их между нами неисправимыми болванами, не понимали даже элементарных начал наших теорий. Это банда ослов, слепо верящих нам, потому что они нас считают равными себе…».691 Подобными оценками ближайшего окружения переполнена вся переписка основоположников.

Как тут не вспомнить Христа, упрекаемого фарисеями и книжниками за то, что водится исключительно с отребьем.

– Наивные «порядочные люди» - с кем бы Ему еще водиться, не с вами же — грамотеями?!

Так же и Маркс: преодолев личную брезгливость, собирал под своим крылом всевозможных «грешников». Этим, действительно, было нечего терять – обрести же им очень хотелось именно весь мир, дабы насытиться и отомстить. С такими можно подобрать власть, валяющуюся в грязи, — такие ничем не побрезгуют: ни грязью, ни кровью.

«Креативненькая идейка»! Лениным доведенная до совершенства.

В то же время низкое качество приверженцев вынуждало основоположников тщательно перестраховываться, подозревая «Иуду Искариота» в каждом «ученике», в каждом приблизившемся. А посему каждый марксист, каждый член Интернационала неоднократно удостаивался титула «ренегат». Хорошо, что прожженным особам к подобным обвинениям не привыкать. Брезгливые ж и не в меру гордые — быстро отсеивались сами, не выдерживая изощренного потока оскорблений (в глаза и за глаза) со стороны «Учителей». Оставались только готовые претерпевать любые унижения и выполнять любую волю призвавшего их.

Тем же недоверием к «апостолам» объясняется и фундаментальный принцип коммунистического руководства — «демократический централизм». Уже в самом начале работы Интернационала только решения, принятые Вождями на закрытых заседаниях и проверенные на предмет одобрения со стороны большинства, выносились на открытые общие собрания (конгрессы). Разумеется, протесты против диктатуры Генерального Совета никогда не стихали, но все протестующие выталкивались «во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубов».

7.8. Первый том «Капитала»

Энгельс еще на ранних стадиях «интернационализации» принял на себя большую часть «трудов» Международного товарищества в качестве пролетарского писателя-популяризатора и личной многопрофильной канцелярии Маркса.692 Однако первенство в Товариществе безраздельно принадлежало Марксу: он и выглядел, как Зевс-громовержец, и врагов «испепелял ругательствами», как никто другой. Поэтому дружище Фред мог писать, что угодно в газетах и книгах, но к официальным документам Интернационала допускался лишь в качестве помощника и корректора.

Разумеется, столь интенсивная игра в «Лидера Пролетарских масс» оставляла мало сил и времени для доработки «Библии». Но Маркс хорошо понимал693, «Новейший Завет» актуален, как никогда, и потому издал свою самую толстую «Книгу» именно в разгар Интернационализаторского действа.

К этому времени тысячестраничная «рукопись 1858 года» была существенно дополнена:

— многочисленными заметками по поводу различных экономистов (август 1861 г. — август 1864 г.);

— незаконченной рукописью, частично соединившей экономические черновики (сентябрь-декабрь 1864 г., октябрь-декабрь 1865 г.);

— историческими и статистическими обзорами различной тематики (май-октябрь 1866 г.);

— редакторской правкой первого тома (ноябрь 1866 г., весна-лето 1867 г.)

23 марта 1865 г. Маркс заключил договор с очередным издателем — О. К. Мейснером. Тот, наученный горьким опытом многочисленных предшественников пытался вытребовать всю книгу до выплаты гонораров, но был сломлен и дал согласие на издание первого тома до предоставления рукописей последующих трех томов. Впрочем, и так молодец — вытянул из Маркса сразу целый том (50 печатных листов), не удовлетворившись первой частью того же тома, навязываемой Карлом Генрихом в ноябре 1866 г.

Однако это был предел возможностей Мейснера — большего вытянуть не удалось. Маркс выполнил только четверть принятых на себя обязательств, да и ту с задержкой на два года: 10 апреля 1867 г. он лично доставил первый том «Капитала» в Гамбургское издательство.

А в это время Энгельс поднимал интенсивный шум по Европе и США: «Ждите! Грядет!»694. Ему подпевали «ученики второго плана»: «Нынче сам пророк печатает всю свою премудрость!»695

И грянуло… 14 сентября 1867 г. первый том «Капитала» увидел свет. И был он довольно пухлым, особенно в сравнении со всеми предыдущими попытками публикации марксистской политэкономии.

Кроме уже знакомой читателям по первому выпуску «К критике политической экономии» свистопляски товаров и денег в «Капитале» появились:

— тягучие, как сопли, теоретизирования по теме: «Капитал – это деньги, прирастающие за счет неоплаченного труда»;

— живописные изобличения кровожадной сущности эксплуататоров разных времен и стран (преимущественно англичан нового времени).696

Казалось бы, негусто с мыслями-то — однако растянуто на 740 страниц печатного текста (не считая хвастливых предисловий). Да так удачно растянуто, что «дутую пустоту» способен заметить только особо вдумчивый читатель. Для остальных — первый том «Капитала» намного интереснее всех прочих Марксовых «Критик», поскольку типичный для нашего «Ученого» объем схоластической жвачки щедро разбавлен большими и познавательными историческими экскурсами, посвященными:

— удлинению-сокращению рабочего дня в Англии (70 страниц);

— кооперации, мануфактуре и машинному производству (180 страниц);

— накоплению капиталов вообще (150 страниц);

— первоначальному капиталистическому накоплению в частности (50 страниц).

Таким образом, только крупные отступления в историю и статистику — это 60% объема книги, а ведь есть еще и многочисленные мелкие вставочки и цитаты, распиханные по страницам вперемешку с «диалектическими фиглями-миглями».

Ничего, кроме публицистической занимательности и холодящих душу примеров эксплуататорских зверств, эти «наполнители» не содержат. Марксовы «открытия», «определения» и «новаторские термины» продуцируются мимоходом, без доказательств, до и вне анализа приводимых в «Капитале» фактов.697

Кроме того, обращу внимание и на это: «Я ликовал — писал Маркс, – видя, как факты полностью подтверждают мои теоретические выводы».698

– Вот так материализм, вот так ученый! — я Вам скажу.

Зачем же так много «фактуры»? Да еще такой, которая, по мнению Энгельса, лишь «затеняет взаимосвязь».699

«А чтоб толще было!» – откровенно сознавался Маркс. «Я значительно расширяю этот том, так как немецкие собаки определяют ценность книг по их физическому объему».700 И жена вторила мужу: «Так как немцы питают доверие только к толстенным томам, а книги, в которых все тонко и сжато изложено и отброшено лишнее, не имеют никакой цены в глазах этих господ, то Карл прибавил много материала исторического характера. Теперь это солидный томина, он точно бомба упадет на немецкую землю».701

Казалось бы, повторить такое несложно. К примеру, желаешь заполучить соседскую комнатенку в коммуналке – и пишешь «куда следует» целый том «Соседала. Критики моих соседей», где долго и нудно талдычишь примерно следующее: «Добрососедство определяется моей прибавочной добротой, ибо соседи абсолютно злы и алчны. Они присваивают чужую доброту безвозмездно, отвечая на нее черной неблагодарностью». А в довесок прилагаешь длиннющие описи антисоветских и воровских проступков каждого из соседей (по возможности реальных, по преимуществу надуманных и искаженных).

И можешь при этом думать, что получается не хуже, чем у Маркса: та же смесь априорных обвинений с тенденциозным подбором-фабрикацией фактов. И там, и там абсолютно во всем виноваты «они»: капиталисты или соседи, а мы — хороши донельзя!

Но достигни-ка марксистских высот: чтоб толстенько да научненько, чтоб напечатали многомиллионными тиражами, во все публичные библиотеки поместили, во всех энциклопедиях и учебниках откомментировали. Получится?! Фигушки! Такое раз в тысячелетие случается, да и то не в каждое тысячелетие.

7.9. За что же, не боясь греха, дружок расхваливал дружка?

Процесс мифологизации «самого толстого произведения» протекал неспешно, поэтому на примере «Капитала» очень удобно отслеживать, как трудная для прочтения книга обрастает похвалами и превращается в захватывающий воображение миф — переполненную глубокими истинами «Пролетарскую Библию», про которую неприлично говорить: «Не читал и читать не буду!»

При этом нелишне еще раз обратить внимание на гипнотизирующий эффект столь длинных занудств. Уколыханный соответствующей порцией «Капитала» слушатель (читатель) легко подчиняется воле «лектора» («писателя»), время от времени внушающего «то, что положено», в том числе высокие оценки (самооценки):

– Зрите «Великую пролетарскую сущность»?

– Зрим, Учитель!

– Внимательней зрите! Тщательней!

– Мозги разорвем, а сделаем!

Но вот, что вспоминает Меринг о первых, непосредственных впечатлениях тех, кто пытался читать «Капитал», а не рецензии Энгельса:

«Немецкие ученые, прокляли первую главу «Капитала» из-за ее «неясной мистики. Один из этих господ, предусмотрительно скрыв свое имя, выпалил подобно оракулу, что Маркс как «самоучка» проспал целую эпоху в науке».

«Даже люди, не лишенные лучших намерений и экономических знаний, лишь с трудом разбирались в книге Маркса. Старый друг, поэт и банкир Фрейлиграт, в первом томе «Капитала» ничего не увидел, кроме пособия для молодых коммерсантов и в лучшем случае – полезный источник знаний».

«Напротив, люди, весьма мало подкованные в экономике и более или менее враждебные коммунизму (Руге, Фейербах т.п.), отзывались о книге Маркса с большим воодушевлением».702

«Русская цензура разрешила издание перевода, так как изложение не может быть названо доступным».703

«Английский перевод, от которого Маркс ждал столь многого, при жизни автора так и не появился по причине отсутствия спроса».704

Из «немарксистов» один лишь Е. Дюринг написал более-менее доброжелательный отзыв. И то в отместку «университетским авторитетам», игнорирующих «научные открытия» самого Дюринга.705

А вот воспоминание Ф. Кугельман: «Некоторые друзья отца хотя и приобрели себе по его совету «Капитал», но, вероятно, лишь просматривали его и часто даже вообще не читали».706

«Другие почитатели Маркса признавались, что у них стекленели глаза, пока они с трудом продвигались через непонятные первые главы».707 «Даже некоторые из самых преданных поклонников Маркса терялись, пытаясь найти смысл в тумане начальных глав. Когда известный английский социалист Уильям Моррис годы спустя читал «Капитал», он страдал от путаницы в голове (мук замешательства). Скорее абсолютным непониманием, чем политическими предрассудками, можно объяснить реакцию на издание «Капитала». «Один из соратников Питер Фокс, после того как ему подарили экземпляр книги, сказал, что ощущает себя человеком, который добыл слона и не знает, что с ним делать». «Те, кого интересовала книга, были практически не способны ее понять, в то время как образованная элита не имела на это желания»,708 – резюмирует Ф. Уин.

«Книга настолько неудобоваримая, что прусский депутат-социалист Ю. Борхард, представивший ее сокращенную и популяризированную версию, написал в предисловии: Нам не представлялось возможным сохранить значительное количество отрывков в редакции Маркса. Они были бы совершенно непонятны, их пришлось «перевести» на нормальный немецкий язык».709

А ведь Марксу казалось, что на этот-то раз он сделал все, чтобы угодить публике, потому его чрезвычайно нервировало гробовое молчание и друзей и врагов. И тогда всю тяжесть черно-белого пиара взвалил на себя «бывалый мастер маркетинга», простивший другу разгильдяйское игнорированием рекомендаций по презентабельному оформлению «Книги».710

Именно в этот период ярче всего проявился недюжинный талант Энгельса в продвижении на рынок низкокачественного ширпотреба, в «разжигании потребительского ажиотажа на пустом месте».

– Это ж «фуфло»! — говорили Фридриху.

– Это великолепно!!! — отвечал он. — Не можете понять — так хотя бы уверуйте!

– Зачем мне это нужно?

– В этом твое спасение! Покупайте «святые мысли» вместо «святых мощей»! Ибо таково веление времени. Ибо так и только так все пролетарии сделаются самыми знающими, самыми умными и поэтому – самыми сильными. А таким силачам ничего не стоит свергнуть гнусное иго лживой, корыстолюбивой буржуазии и овладеть всеми богатствами этого мира!

В ход шли самые разнообразные средства:

— восторженные отзывы в газетах о самом Марксе и его очередном шедевре (пусть искажающие и упрощающие донельзя текст «Книги», но разжигающие жгучий интерес);

— перепечатки самых интригующих мест из «единого, яко Бог», трактата;

— провоцирование диспутов, обсуждений, популярных пересказов;

— организация переводов на все возможные языки;

– и т. п. и т. д.

Маркс и тот в пиаре поучаствовал:

— изобличил одного лассальянца-плагиатора,711 исказившего до неузнаваемости цитаты из «Капитала» в своей неумелой компиляции, да еще и посмевшего скрывать чужие цитаты под видом собственных мыслей;

—  «честно сознался» в ответ на разоблачения одного ученого-экономиста,712 что «Капитал» ни у кого не списывал (особенно у Бастиа), что все совпадения случайны и являются лишь общими местами всякого экономического произведения;

— неоднократно подначивал Энгельса примерно такими речами и письмами: «Ты должен написать Кугельману и дать ему несколько указаний о тех положительных сторонах, которые он должен подчеркнуть. В противном случае он наделает глупостей. Разумеется, сам я не могу действовать в данном случае так непринужденно, как ты».713

И, действительно, пора дать слово Энгельсу – более искусному в подобных делах!

На этот раз Фридрих не ограничился двумя статейками, как при первом выпуске «К критике политической экономии» - сочинил десятки типовых рецензий, в том числе от имени «классовых врагов» и «непримиримых оппонентов» Маркса. Некоторые разместил в прессе под своим именем, некоторые — под вымышленными именами и без подписи, остальное раздал «марксистам», чтобы те, используя шаблон, заваливали газеты и журналы отзывами всевозможных читателей «Капитала».714

Все причастные к этой «тактической хитрости» очень хвалили автора рекламных заготовок за удивительное разнообразие стилей и неподражаемое мастерство исполнения, за небывалое прежде прославление Маркса «под видом хвалы и хулы».

Бесспорно, талантливый дядька, и фантазия у него богатая. Вот только мысли везде одни и те же. Простые и доходчивые, как удар ломом по костистому черепу:

Тезис № 1. В «Капитале» «социализм впервые изложен научно».715 При этом подлинная наука, хочешь — не хочешь, обосновывает абсолютную неизбежность социализма.

Конечно, «эта книга очень разочарует некоторых», давно и беспочвенно болтавших, «что в ней-де наконец-то должно быть раскрыто подлинное социалистическое тайное учение и панацея, как будет выглядеть коммунистическое тысячелетнее царство. Кто рассчитывал на это удовольствие, тот основательно заблуждался. Впрочем, он узнает из нее о том, как не должно быть, причем это разъясняется весьма отчетливо и резко, и у кого есть глаза, чтобы видеть, тот увидит, что здесь речь идет об уничтожении капитала вообще. Но о том, что будет после переворота, Маркс говорит лишь в самых общих чертах: крупная промышленность приводит к созреванию антагонизмов, а, следовательно, и элементов для образования нового на основе достижений капиталистической эры. Этим мы должны удовлетвориться».716

Тезис № 2. Автор великолепнейшей и наинаучнейшей книги Карл Маркс – Величайший ученый-новатор, добросовестнейший исследователь и редчайший эрудит. Он «не оставил ни одной не прочитанной книги, ни одного не взвешенного возражения, каждый вопрос исчерпал до конца».717 «Только Марксу удалось достичь тех высот, с которых ясно и наглядно видна вся область современных социальных отношений».718

А его противники – очень жалкие вырожденцы, не способные ни опровергнуть безупречную аргументацию «Капитала», ни хотя бы вступить в спор с автором этой Величайшей из «Книг».

«Мы не думаем, чтобы среди всех наших экономистов нашелся хоть один, который был бы в состоянии опровергнуть доказательства Маркса. Мы, к сожалению, напрасно стали бы искать у наших экономистов той учености и тонкого понимания. Ради мимолетной популярности они проституировали свою науку и отреклись от ее классических корифеев. Они говорят о «гармониях» и путаются в банальнейших противоречиях»719, – горько сетует Энгельс, прикинувшись идейным буржуа.

При этом больше прочих «лжеученых» достается… покойному Лассалю, которого некоторые «беспамятные товарищи» склонны считать «Пролетарским Мессией». Маркс — вот первейший и единственнейший подлинный Мессия, «стоящий неизмеримо выше в интеллектуальном отношении»720, как и его «в высшей степени ученый» «труд стоит гораздо выше современной социал-демократической литературы».721 А Лассаль – всего лишь наглый позер, тупой недоучка и жалкий компилятор, да и вообще Иуда, дешево продавшийся прусскому абсолютизму — «королевско-прусский правительственный социалист», если уж по-научному.

Просто в сравнении с Лассалем Маркс удивительно скромен, и только поэтому не получил того внимания и того обожания, каких давно достоин. «Он вдвойне заслуживает признания». Меж тем мерзкие твари третье десятилетие терзают Величайшего из Величайших Гениев подлым замалчиванием и «наиболее изощренной клеветой».722

Тезис № 3. Абсолютно всем необходимо прочесть «Капитал» внимательнейшим образом и принять самое активное участие в его обсуждении. Ведь это же так интересно, так важно, так познавательно!.. Да и любому болвану понятно.

«С тех пор как на земле существуют капиталисты и рабочие, не появлялось еще ни одной книги, которая имела бы такое значение для рабочих».723

Круто! Но не искренне… И подтверждение тому страницы 251−298 шестнадцатого тома Сочинений Маркса и Энгельса. Там расположен Энгельсовский конспект первого тома «Капитала». Первое, что бросается в глаза, — время составления. Оказывается Фридрих штудировал Карла только через год после издания «Капитала», то есть после сочинения сотен опубликованных рецензий. А второе — еще курьезнее: пунктуальнейший аккуратист Энгельс был органически не способен оставлять незаконченные дела. А этого дела — конспектирования — закончить не смог: бросил на 2/3 готовности. И по конспекту видно, как ему надоедало читать, как он пропускал все больше страниц, не находя в них ничего достойного внимания. А ведь собирался не просто законспектировать, а издать популярное изложение… Но не издавать же тонюсенькую (20−30 страниц) и малосодержательную тетрадочку — есть и другие способы донести «пролетарскую сущность Бессмертного Творения» до широких пролетарских масс.724 Пары вовремя сказанных фраз — для Энгельса вполне достаточно. Этим и ограничился.

Да и гораздо позже, после смерти «Друга и Учителя» дедушка Фридрих нанимал писарей, чтоб не мучиться лично с «гениальнейшим текстом» второго и третьего тома. Те переписывали, а он, как мог, складывал в кучу, подправляя концы и начала. Вот и получилось, как писала Дж. Робинсон: «Второй и третий тома «Капитала» довольно непонятны, и их можно интерпретировать многими способами. Воды мутные, и возможно, что каждый пытающийся заглянуть в них, увидит просто свое собственное лицо».725

А вот что вспоминает видный марксист-теоретик А. М. Воден: «Энгельс не считал целесообразным начинать изучение политэкономии с «Капитала». О популярных изложениях «Капитала» отзывался неодобрительно».726

Что и говорить, трудно кушать парафин с удовольствием, даже если продаешь его, как свежайшие фрукты-овощи. Хотя, конечно, Энгельс умел выпаривать из парафина мед, когда пересказывал Маркса собственными словами.727

В основе тактики «младшего партнера» тот же эффект, что в анекдоте про облезлого попугая, не знавшего ни словечка, но считавшегося самым ценным экземпляром, потому что прекрасно говорящие птицы звали его «Шеф!» Похожее действо, разыгрывается и в христианских «Евангелиях», где Иоанн Предтеча патетически восклицает: «Идущий за мной сильнее меня! Я недостоин даже шнурки ему завязывать!»

Всех пробирало, когда Энгельс взахлеб и доходчиво расхваливал «малопонятного Маркса». После таких похвал пустопорожняя заумь начинала казаться глубокой (и потому плохо понятой с первого раза) мудростью. Читая Энгельса, очень хотелось расти над собой, чтоб освоить «Маркса» во всей полноте и блеске высокообразованного «Умища», а до дня просветления — подмывало повторять шикарные панегирики «знающего человека».

Да и вообще: не Бог, дарующий мудрые заветы на веки вечные, должен сам себя афишировать и прославлять. Самовыдвиженцев, точнее самозванцев, толпа никогда не примет — не любит она столь явной гордыни. Моисей и тот похвалялся перед паствой устами брата своего Аарона.

Иными словами, Энгельс действовал правильно, и успехи его бесспорны.

Уже на ближайших конгрессах Интернационала люди, вообще ничего не читавшие, стали петь дифирамбы «Капиталу» от имени всего рабочего класса. А началось с резолюции Брюссельского конгресса от 11 сентября 1868 г., принятой единогласно и рекомендовавшей социалистам всех стран изучать подлинно научный анализ капитализма и содействовать его переводу на всевозможные языки.728

Причем один из инициаторов указанной резолюции И. Ф. Беккер, не таясь, величал «Капитал» «Библией рабочего класса».729 А солидная лондонская «Times» не постеснялась перепечатать все похвалы «Капиталу» целиком через 4 дня после того, как они прозвучали.

Смог бы Маркс добиться такого самостоятельно? Никогда. Достаточно вспомнить, как он однажды сочинял рецензию на брошюру Энгельса. Получилось полторы странички, похожих, по мнению самого Маркса, на «нечто вроде оглавления». Хвастаться парень любил и умел,730 казаться большим и значительным у него получалось, а вот похвалить что-нибудь так чтобы душу тронуло — не сподобился. Ругаться — ему сподручнее.

Но нельзя замолчать и промашку, допущенную Энгельсом. Когда он направил детальный анализ первого тома в лондонское «Двухнедельное обозрение», в публикации отказали, сославшись на «слишком наукообразный стиль».

– Так-то – «не гонялся бы ты, поп, за» научностью.

7.10. Миф о Лассале — предателе

Официально «война» лассальянству была объявлена только 23 ноября 1868 г., когда Маркс в очередной раз хлопнул дверью «Просветительского общества немецких рабочих Лондона», обвинив бывших ученичков в попустительском отношении к лассальянскому «культу личности».731

Однако к этому моменту сиянье «никчемного Идола» уже тонуло в грязи тайных и явных интриг Маркса, а также ковровых дерьмо-бомбардировок Энгельса. Лучший пример, все тот же «Капитал». Автор книги позволил себе обгаживать покойного «ученика» лишь завуалировано, в мелких подстрочных примечаниях.732 Зато его верный «рецензент» расшифровал намеки с нарочито солдафонскою прямотой, понятной любому поклоннику острого словца.

За кулисами делалось то же самое, только с большею разнузданностью: «основоположники» и сами усердно плескались помоями, и всякую шушеру науськивали. В результате гигантские волны грязных слухов о «совершенно аморальном недоучке-предателе» раскатывались во все стороны с нарастающей силой.

Одновременно марксисты марали и рушили Всеобщий германский рабочий союз. Когда очередной Председатель этого союза Швейцер умолял Маркса унять Либкнехта и К^о, уничтожающих пролетарское единство энергичней германской полиции, Карл Генрих ответил, что он тут не при чем и никого унимать не вправе. Да и вообще согласен только на статус беспристрастного третейского судьи между враждующими товарищами. Однако тут же намекнул, что деятельность лассальянцев ему самому давно и сильно не нравится — более того, он еле-еле удерживает себя от публичных разоблачений лассальянского вредительства. Одновременно из того же источника полетели глумливые письма о «гомосексуализме Швейцера».

И Швейцер понял: «лассальянство» для марксизма, как Карфаген для Рима, поэтому будет разрушено без остатка в назиданье другим противникам.733

8. Апогей

И убоялись, и побежали перед лицом Его. Гонители стали прозелитами, Савлы – Павлами. И раз уж никто не победил Его – значит, Он победил всех!

Еще в августе 1868 г. некий В. Эйххоф написал под диктовку Маркса брошюру, прославляющую Интернационал. И этот откровенно рекламный буклет пользовался реальным спросом, его раскупали по шиллингу за штуку – публика жаждала информации из первых рук о новоявленном «Апокалипсическом Звере».

Именно в это время Интернационал триумфально всплыл из бездны безвестности и стремительно несся к сияющим высотам популярности на волне стачек и кровавых стычек, прокатившиеся по всей Европе в связи с очередным экономическим кризисом 1866−1869 годов.

8.1. На разогреве

Весна 1869 год была особенно горячей: пролетарии яростно дрались с полицией по всей Европе, особенно во Франции, Польше, Германии, а пуще всего – в Бельгии. И как только схлынуло весеннее обострение Маркс начал свой «широкий протест против Бельгийской резни», устроенной властями. Соответствующая резолюция была одобрена Генеральным Советом 4 мая 1869 г. И все лето отдыхающая Европа зачитывалась пылкими тирадами Интернационала, оправдывающими «классовую беспощадность» бельгийских горняков и клеймящими ответные «зверства» полиции и армии.

А 7−11 сентября – уже новая акция: очередной конгресс Интернационала в Базеле поддержал насильственную передачу земли в коллективную собственность.734 Что тут началось!

Отсутствовавший на конгрессе Маркс проехался по Европе, дабы лично понаблюдать массовую истерию. И уже 25 сентября 1869 года радостно писал дочери Лауре:

«Я рад, что Базельский конгресс закончился и что он прошел сравнительно так хорошо. Я всегда испытываю беспокойство в таких случаях, когда партия выставляется на всеобщее обозрение «со всеми ее язвами». Никто из актеров не оказался на высоте принципов, но перед идиотизмом высших классов бледнеют промахи рабочего класса. На нашем пути не оказалось ни одного городка, захолустная газета которого не была бы заполнена описанием деяний «этого ужасного конгресса».735

Политические радикалы и просто преступники кинулись вступать в Интернационал, почувствовав там свое место.736 Конечно, Маркс не собирался подпускать «этот сброд» к «святая святых» – «письменному столу» Международного Товарищества Рабочих. Но образовавшаяся очередь «кандидатов» еще больше напугала обывателей, теперь мало кто сомневался, что в Лондоне мобилизует силы «Кровожаднейший из монстров».

Была в этом еще и такая «приятная грань» – бывшие фанатичные приверженцы Лассаля (германские рабочие союзы) активно и массово потянулись в марксисты-интернационалисты. Под руководством Либкнехта и Бебеля сформировалась Социал-демократическая рабочая партия Германии737 – передовой отряд марксизма на ближайшие десятилетия. С этого момента пролетарский Пастырь Лассаль окончательно померк в блеске славы своего «Учителя». И паства уже приписывала Творцу Интернационала все лучшее из сказанного и сделанного создателем Всеобщего германского рабочего союза.

А ведь «еще несколько лет назад лассальянские вожди могли с издевкой говорить, что «партия Маркса» состоит из трех человек — самого Маркса как «руководителя», Энгельса как «секретаря» и Либкнехта как их агента».738

8.2. Зарево славы

Новый 1870 год начинался рутинно. Энгельс старательно сочинял героическую «Историю Ирландии», призванную представить ирландских террористов (фениев) — образцовыми и передовыми борцами за дело рабочего класса.739 Маркс почивал на лаврах 1869 года, прикрывшись сомнительными болезнями и еще более сомнительной работой над вторым томом «Капитала».740

15 марта 1870 г. во всем Париже нашли единственную замену «сектам», исключенным накануне за приверженность «прудонизму» (то есть за чрезмерную самостоятельность и строптивость). Бывших интернационалистов заменил некий «Кружок пролетариев-позитивистов». Хоть еще не просохли чернила на Марксовых ругательствах в адрес главного позитивиста Огюста Конта.

24 марта (как знаменье грядущего смерча!) Маркс согласился представлять в Интернационале Женевский кружок «русских марксистов-эмигрантов». И те в подтверждение преданности издали русский перевод «Манифеста Коммунистической партии».741

В конце апреля – долгожданная радость: только-только созданная СДРПГ провела в рейхстаг своих депутатов-марксистов. На этой мажорной ноте основоположники развернули подготовку к ежегодному конгрессу Интернационала в Германии (в Майнце), точнее затеяли очередную чистку рядов, избавляясь от обнаружившихся оппонентов.

И вдруг, ломая чужие планы, громыхнула стальная дубина Бисмарка. Ловко спровоцировав французского императора на объявление войны (19 июля 1870 г.), «железный канцлер» стремительной серией мощных ударов сокрушил Вторую империю. Наполеона III был пленен. Германские войска уже в середине сентября оккупировали большую часть Франции и осадили Париж – там началась революционная вакханалия, апогеем которой заслуженно считается Парижская коммуна (18 марта — 28 мая 1871 г.).

Всевозможные республиканские группировки соревновались между собой в варварстве и жестокости. Особо преуспели коммунары: они без суда и следствия уничтожали всех, кто им не нравился, брали и расстреливали заложников, яростно грабили и жгли все, что под руку попадало: банки, склады, магазины, храмы, дворцы, жилища зажиточных граждан.

Бисмарку надоело, и он выпустил часть плененной французской армии – она раздавила смуту. Вот тут-то и выяснилось, что во всем мире есть только одно место, где самые лютые «убийцы-погромщики» могут рассчитывать на глубокое сочувствие и безусловную поддержку — Генеральный Совет Международного Товарищества Рабочих.

В этой связи показательно хитроумное признание Энгельса от 12−17 сентября 1874 г.: «Коммуна была, несомненно, духовным детищем Интернационала, хотя Интернационал и пальцем не шевельнул для того, чтоб вызвать ее к жизни».742

8.3. Как не просто этот парень!

Марксова самоуверенность обескураживает. За время франко-прусской войны он издал два небольших воззвания Интернационала.743 В них все абсурдно: и характеристика военно-политической обстановки, и призывы к мировому пролетариату. Но, видимо, к этому времени Карл Генрих так хорошо вжился в роль «Главного пролетарского штаба», что уже не замечал ирреальности собственных действий.

Но куда парадоксальнее другое: наблюдая подобное самомнение психически вменяемого человека, публика тоже верила, что грозные слова – не пустое сотрясания воздуха, а настоящие приказы весьма мощной и многочисленной, но совершенно невидимой (хорошо затаившейся) армии Интернационала. Даже сам Дж. С. Милль вступил в переписку с Интернационалом, похвалив за образцовое миролюбие.

Многим показалось, что «Пролетарский Главком» призвал «какую-то реальную Силищу» еще 23 июля 1870 г. (на четвертый день после объявления войны) пресечь французскую агрессию собственными руками, не подпуская к этому делу Россию с ее агентом Бисмарком.

– Какую еще Россию? — спрашивал недогадливый обыватель.

А догадливые ему объясняли:

– Агенты Интернационала повсюду. И раз их шеф говорит, что Россия готовится захватить Пруссию под видом защиты от французской агрессии — значит, коварный Интернационал посчитал необходимым в собственных интересах выдать российские тайны. Чтоб спровоцировать побольше убийств и разрушений, чтоб прорваться к власти в разгар кровавейшей вакханалии…

Естественно, ни один пролетарий-интернационалист не пошел отражать французскую агрессию (если паче чаянья собирался), хотя бы потому что такой агрессии Бисмарк не запланировал. Да и что они могли эти «марксисты» - реальные то есть!

Меж тем, сам Маркс даже не стал следить, кто и как выполняет его воззвание. Воззвал и… укатил на курорт, где целый месяц развлекался болтовней с отдыхающими и прогулками на лоне природы.

А когда вернулся – любому идиоту было очевидно, Францию ловко подставили. Другой бы предсказатель или политический аналитик на месте Маркса скукожился б от стыда после столь позорного попадания пальцем в небо.744 Но не таков Карл Генрих — он мастерски сделал вид, будто обещанный разгром Второй империи силами пролетариата был всего лишь удачным аллегорическим прогнозом, в котором под «могильщиком» следовало понимать «прусскую армию», а под Россией — «окончательно обнаружившего себя российского ставленника Бисмарка».

«Вишь, как непрост этот парень!» – сказали и те, кто прекрасно видел, что Маркс нахально выкручивается, и те, кто поверил, что «Интернационал» изначально следовало понимать именно так, как он сам себя теперь понимает. После чего публика еще серьезней отнеслась ко второму воззванию Интернационала (от 9 сентября 1870 г.), отыскивая в нем тонкие намеки и подтексты, не замечая, что это всего лишь умышленные мистификации и ловкаческие двусмысленности.

Казалось бы, прямой смысл очередного воззвания прост: Пролетарский Вождь верит, что его «многочисленное и победоносное воинство» не позволит Бисмарку аннексировать Эльзас и Лотарингию, в крайнем случае, отомстит алчному пруссачеству ответной войной со стороны России, Англии и Франции, сплоченных в единый военный блок давлением мирового рабочего класса.745 «Как бы то ни было, история покажет, что рабочий класс создан не из такого дряблого материала как немецкая буржуазия».746

Назывался и ключевой пункт пролетарского плана обуздания Пруссии: «Принудить европейские правительства признать Французскую республику». При этом делался вид, будто бы Интернационал уже организовал мощное международное движение: «За признание Французской республики!»

Конечно, Главный интернационалист, понимал, что добивается признания республики, находившейся во власти «классово чуждых элементов», но, тем не менее, твердо сдерживал своих «пролетариев»: «Всякая попытка ниспровергнуть новое правительство была бы безумием отчаянья. Французские рабочие должны исполнить свой гражданский долг и не должны позволить увлечь себя традициями 1792 г. Пусть они спокойно и решительно пользуются всеми средствами, которые дает им республиканская свобода, чтобы основательно укрепить организацию своего собственного класса. От их сил и мудрости зависит судьба республики».747

И опять пальцем в небо! Рабочие сделали все ровно наоборот. Однако сразу же после Парижской коммуны, Маркс, гоношась якобы проявленной прозорливостью, объяснял, что слово «безумие» следовало изначально понимать аллегорически как «безумно героический подвиг во имя неминуемой победы в ближайшем будущем», а «призывы к борьбе с прусской алчностью» необходимо было трактовать как призывы к грядущей борьбе с «алчным эксплуататорским миром».

Тут и я воскликну:

– Глядите все, как непрост этот парень! Как трудно поймать его на слове, изобличить в «столь мощном Гении» верткого словоблуда!

8.4. «Надо только выучиться ждать!»

Все семьдесят два дня существования Коммуны Генеральный Совет Международного Товарищества Рабочих, если и обнаруживал свою осведомленность в перипетиях Парижской пролетарской революции, так только тем, что опровергал «лживые слухи», распространяемые французами о Карле Марксе.

А при внимательном изучении жизнедеятельности основоположников за соответствующий период возникает странное впечатление: «Лидеры мирового коммунизма» интересуются Коммуной лишь постольку, поскольку она не отвлекает их от многочисленных мелких и шкурных проблем – таких, как:

— очередная болезнь Маркса и большой ремонт в его доме;

— обустройство Энгельса в Лондоне;

— чистка рядов Интернационала;

— новое разоблачение К. Фогта в связи с появлением во французской печати информации о выделении казначейством Наполеона III крупной суммы некому Фогту;

— интенсивное доказывание того, что некий Карл Блинд «вообще не существует», хоть и рассылает еженедельные отчеты о собственной политической деятельности во все лондонские газеты. Основоположников насторожили не сами отчеты, а то, что некоторые газеты их печатают наравне с отчетами Интернационала. Маркс опасался, что «эта надувшаяся лягушка» (т.е. Блинд) будет «последовательно проводить такую систему» и может «в конце концов навязать себя публике»;748

— пропаганда «Капитала» в Германии;

— финансирование и инструктирование руководства СДРПГ, вышедшего из тюрьмы, где оно содержалось полгода за связь с международной террористической организацией — «Интернационалом»;749

— бурное выяснение отношений с республиканским движением Англии («Всеобщей республиканской лигой»);

— участие в подготовке и праздновании столетия Оуэна;

— сбор средств в помощь бастующим сигарочникам Антверпена и текстильщикам Барселоны.

Вопреки собственным традициям деньги для коммунаров Интернационал не собирал, от официальных контактов с Коммуной демонстративно дистанцировался…

Меж тем публика ожидала от Могущественного Интернационала какой-то помощи коммунарам. И когда ее не последовало сама «Times» подхватила слухи о том, что даже Маркс испугался восстания и шлет парижанам воззвания, умоляющие прекратить резню, а те в ответ истребляют ячейки Международного Товарищества. Основоположники воспользовались этими слухами исключительно для того, чтобы обелить самих себя: «Ничего мы не писали — нас опять оклеветали!»

Разумеется, правы марксистско-ленинские историки: Маркс имел тайные контакты с некоторыми коммунарами (своими приятелями). Но, честно говоря, это были довольно постыдные контакты. Основоположник через коммерческого посредника750:

— предупреждал друзей, что поражение Коммуны неизбежно, ибо ее лидеры «слишком нерешительны и нерасторопны», а их противники – слишком сильны;

— просил прислать побольше документов, уличающих видных французских политиков в неблаговидном поведении;

— предлагал свои услуги в распродаже гособлигаций, экспроприированных коммунарами в Госбанке Франции.

В принципе все понятно. Маркс — проповедник, а не воин. Какие еще у него могут быть дела в Парижской коммуне?! — Это во-первых. А, во-вторых, на что он там мог повлиять? Видные марксисты и члены Интернационала (включая дочь и зятя Маркса) разбежались из Парижа еще до его окружения немцами. А оставшиеся второстепенные деятели – заметной роли не играли.751 Приходилось дожидаться конца, собирая вырезки из газет,752 чтоб подвести итоги в полном соответствии с материалистической парадигмой — путем отражения объективно-сложившейся реальности.

«Поживем — увидим!» – любимый афоризм Маркса того времени. И он дождался, и подытожил так, что в конечном итоге увековечил марксизм.

8.5. «Кто был ничем – тот станет всем!»753

«Гражданская война во Франции» (июнь 1871 года754) – самое крупное (50 страниц) и самое знаменитое воззвание Интернационала. Слава его заслужена! — В нем квинтэссенция «Великой мистификации» и самый главный урок марксисткой идеологии, бесподобная апология пролетарского Страшного Суда.

Эту гремучая смесь из Маркса и Энгельса755 надо читать целиком! Я же приведу лишь основные обвинительные тезисы мировой прессой и соответствующие антитезисы Маркса.

Тезис № 1. «Чисто бандитские биографии главарей» – одно из важнейших и широко растиражированных свидетельств преступного характера всей Коммуны.

Антитезис № 1. Половина «Гражданской войны» посвящена персональному охаиванию каждого из «врагов Коммуны»,756 особенно историка Адольфа Тьера757 — тогдашнего законного правителя Франции.758 Вывод таков: это «наихудшие люди Франции»759, «сборище вампиров всех отживших режимов».760

И раз уж у многих главных коммунаров, и на самом деле, такие скверные биографии, то Маркс предпочитает хвалить своих подзащитных безлично, к тому же, весьма специфически:

— попрекая чрезмерными «гуманизмом и честностью»761. Дескать, могли б, пока Бисмарк не выпустил войск, очень многих того… Да чего там — могли б всех, укрывшихся в Версале, перебить, как цыплят, если б действовали без лишних сантиментов и пустых формальностей. Да, видите ли, детскую жалостливость с беспримерной порядочностью проявили, все по закону хотели. Страшно подумать — даже «декрет Коммуны762 о репрессиях был лишь простой угрозой»;763

— восторгаясь мужественной гибелью рядовых коммунаров:764 «ни одна из известных истории битв не знала такого самопожертвования»765.

Тезис № 2. Коммуна — детище международного терроризма.

Антитезис № 2. Молодцы коммунары, что доверяли свои дела людям всех национальностей, проявляя тем самым подлинный — пролетарский интернационализм. «Коммуна присоединила к Франции рабочих всего мира, предоставила всем иностранцам честь умереть за бессмертное дело».766

И плевать, что иностранные верховоды коммунарских репрессий ничего общего с рабочим классом не имели, если не считать «наемным трудом» «каторгу и галеры».

Тезис № 3. Беглые каторжники, затесавшись в ряды национальной гвардии Парижа, развязали внутреннее кровопролитие, убив двух собственных начальников-генералов767 и расстреляв мирную демонстрацию.

Антитезис № 3. Нет-нет, первым начало и развязало насилие как раз так называемое «законное правительство», попытавшееся «ночью, по-разбойничьи, после подписания трусливого мира с Германией» разоружить народ, точнее отобрать пушки у передового отряда пролетариата — национальной гвардии.

Что же до генералов, то они, во-первых, закоренелые мерзавцы, во-вторых, очень плохо себя вели перед смертью (матерились и намеревались стрелять в людей), а, в-третьих, стихия всему виной: «Центральный комитет и парижские рабочие были так же виноваты в смерти генералов Тома и Леконта, как принцесса Уэльская в гибели людей, раздавленных в толпе при въезде ее в Лондон».768

Ну, а «мирная демонстрация» была далеко не мирной, ибо оставила после себя не только горы трупов, но и револьверы с кинжалами.769 Два убитых и девять раненных коммунаров — вот где настоящие жертвы, пострадавшие от рук разбегавшихся демонстрантов.

Тезис № 3-бис. Коммунары расстреляли 64 заложника – ни в чем не повинных людей (в основном священников), среди которых были лица, известные всему миру своими высокими нравственными достоинствами.

Антитезис № 3-бис. Расстреливать заложников – конечно, зверский обычай, вроде расстрела пленных повстанцев. Но в этом зверстве виновны только Тьер и его окружение, не желавшие выполнять требования коммунаров и обрекавшие на смерть заложника за заложником каждым своим отказом.

Тезис № 4. В Коммуне царил абсолютный произвол: беззаконие и беспорядок.

Антитезис № 4. Так вот и нужно поступать всем пришедшим к власти пролетариям! Перво-наперво разрушить до основания буржуйское, бюрократическое государство («этот паразитический нарост на теле нации, кормящийся за счет общества и задерживающий его свободное движение»770), и тут же ввести дешевое и легко сменяемое пролетарское самоуправление («управление народа посредством самого народа»771), кажущееся зажравшимся паразитам самоуправством.

И пусть в государстве «нового типа», как и у Коммуны, не будет ни разделения властей, ни иерархии, ни стабильности, ни правопорядка, выгодного одним паразитам. Зато там будет «живое творчество масс» – истинно народная власть, «работающая, а не заседающая». И пусть она сама каждый раз решает, что хорошо, сама это хорошее насаждает, сама же и судит быстро и беспощадно всякого, кто ей не понравился, в том числе любого из «своих» при малейшем подозрении.772

Зато будет так: «в морге – ни одного трупа», «улицы безопасны», «ночные работы булочников отменены»773 и т.д., и т. п.

Тезис № 5. Коммунары насильственно отбирали чужое имущество и отказывались платить по долгам.

Антитезис № 5. Чушь! Они всего лишь по праву высшей справедливости «экспроприировали экспроприаторов», то есть возвращали свое, плоды пролетарского труда, присвоенные буржуазией и духовными угнетателями — попами.

«Коммуна, восклицают они, хочет уничтожить собственность, основу всей цивилизации! Да, милостивые государи, Коммуна хотела уничтожить эту классовую собственность, которая превращает труд многих в богатство немногих».774

Тезис № 6. Коммунары жгли и рушили город.

Антитезис № 6. А что ж вы хотели?! — Обычная война, хоть и гражданская! Это только вы, мерзавцы, отказываетесь считать пролетариат «воюющей стороной» и даже «не соблюдаете нейтралитет перевязочных пунктов». Вот вам в пику и пришлось кое-что разгромить и заодно опрокинуть Вандомскую колонну – памятник вашей военной славы. Прекрасный, очень символический акт получился, а не явное бескультурье, как клевещет буржуазия.

«К тому же Коммуна открыто объявила заранее, что если ее доведут до крайности, то она похоронит себя под развалинами Парижа и сделает из Парижа вторую Москву».775

И вообще «Францию можно было спасти от полного падения и возродить к новой жизни только путем революционного разрушения».776

Да и, в конце-то концов, «когда поработители пролетариата рвут на куски его живое тело, то пусть они не надеются с торжеством вернуться в свои неповрежденные жилища».777

Тезис № 7. Коммуна запретила все газеты, кроме своих.

Антитезис № 7. Очень правильно сделала. Во-первых, запрещенные коммунарами газеты были насквозь лживыми, подлыми и продажными. Во-вторых, газеты самой коммуны повсеместно запрещали. В-третьих, и это главное, коммунары и без вмешательства классово чуждых СМИ ничего не скрывали — наоборот насаждали запредельную гласность, публикуя в собственной прессе протоколы всех своих совещаний.

И, наконец, многословный и звучный СИНТЕЗ:

«После троицына дня 1871 г. не может быть ни мира, ни перемирия между рабочими и присвоителями продукта их труда. Железная рука наемной солдатни может быть и придавит на время оба эти класса, но борьба их неизбежно снова возгорится и будет разгораться все сильнее, и не может быть никакого сомнения в том, кто, в конце концов, останется победителем: немногие ли присвоители или огромное большинство трудящихся».778

«Рабочему классу предстоит не осуществлять какие-либо идеалы, а лишь дать простор элементам нового общества».779

«Европейские правительства вопят на весь мир, что главной причиной всех бедствий является Международное Товарищество Рабочих, то есть международная организация труда против всемирного заговора капитала, что главной задачей каждого правительства цивилизованной страны должно быть искоренение Интернационала.

Буржуазный рассудок, пропитанный полицейщиной, представляет себе Международное Товарищество Рабочих в виде какого-то тайного заговорщического общества, центральное правление которого время от времени назначает восстания в разных странах. На самом же деле наше Товарищество есть лишь международный союз, объединяющий самых передовых рабочих разных стран цивилизованного мира. Где бы и при каких бы условиях ни проявлялась классовая борьба, какие бы формы она ни принимала, — везде на первом месте стоят, само собой разумеется, члены нашего Товарищества780. И это Товарищество не может быть искоренено, сколько бы крови ни было пролито. Чтобы искоренить его, правительства должны были бы искоренить деспотическое господство капитала над трудом, то есть искоренить основу своего собственного паразитического существования»781.

– Как сыграно! Браво!!! Оркестр, ТУШ! Занавес…

8.6. «Умри — лучше не напишешь!»

«Гражданской войной во Франции» Мавр фактически завершил Дело всей своей жизни. Лучшей «финальной сцены» и представить себе невозможно! После такой кульминации лучше всего раскланяться и покинуть всемирно-исторические подмостки под грохот аплодисментов…

Теперь человечество прекрасно увидело и отлично запомнило, каким «запланировано» марксистское «Светлое будущее» – Всемирной парижской коммуной (точнее «федерацией таких коммун»), но без «чужеродных примесей» буржуазного либерализма и надклассового гуманизма.

С этого момента «домарксистский социализм», если и не умер, как показалось товарищу Ленину, то уж точно померк как звездное небо во время пожара.

Идеологическая фирма «Маркс»782 произвела достаточно, чтобы от слов переходить к делу. Те, кому марксистская модель «революционного преобразования мира» пришлась по душе, приняли ее на вооружение, а те, кого она ужасала, вооружались против марксизма. Уже на этой стадии подготовки к настоящей «схватке обездоленных с зажравшимися», сибаритствующий разгильдяй с амплуа «Большого ученого» был совершенно лишним актером: и обузой, и помехой.783

Да и не смог бы наш недобрый сказочник выжить в страшной сказке собственного сочинения. О том же говорила ему и одна из тогдашних пассий.784 Маркс, как хороший ухажер, охотно и радостно согласился с ней: да, мол, непригоден я для коммунизма («всеобщей нивелировки»), но, к счастью, и не доживу. – Молодец! Все честно и правильно. Жаль, что не сам допетрил и правильную линию поведения избрал далеко не сразу.

А должен был немедленно и достойно отойти в сторону, поскольку для воплощения марксистской идеологии требовались люди совершенно иного склада. «Это будет не он, хочет он того или нет, кто перевернет мир вверх тормашками», – отчитался перед английской принцессой Викторией парламентарий Элфинстоун, побеседовав с Марксом по поручению этой особы — со временем ставшей кайзершей Германии.785

«Он придет,

придет

великий практик,

поведет

полями битв,

а не бумаг!»786

– И не один, товарищ Маяковский, много их придет – и каждый из уже пришедших явно не последний…

Ведь даже самая ужасная война не сможет уничтожить всей марксисткой литературы, разбросанной по миру. Как не уничтожили все варварские погромы христианской литературы. И в любой момент из ниоткуда выскочит какой-нибудь благовестник (евангелист) и подарит миру краткий синопсис жизни и учения Карла Генриха Маркса… Или как там его назовут?..

8.7. Дитя времени и финансов

Говоря о триумфе марксисткой идеологии, стыдно преуменьшать значение классовой борьбы и материальных факторов.

Во второй половине XIX века ради ублажения склонной к массовым бунтам европейской черни к власти все чаще приходили политики-популисты. Именно они поощряли рабочие объединения и натравливали их на капиталистов, дабы вознестись над схваткой в качестве беспристрастных судей. Это весьма способствовало повсеместному распространению пролетарских церквей… – Тьфу ты, конечно, партий.

С весны 1860 года (после смерти отца) Энгельс стал полноценным хозяином внушительного капитала. Это избавило основоположников от необходимости писать ради денег и позволило интенсивнее заниматься «научным коммунизмом» и «организацией политической борьбы пролетариата». А с 1869 года, когда имя «Интернационал» уже обрело должное звучание, Фридрих распродал свой бизнес (1 июля 1869 г.) и, закончив иные дела, переехал в Лондон (20 сентября 1870 г.), чтобы всецело отдаться работе в качестве члена Генсовета и секретаря-корреспондента для Бельгии, Испании, Италии, Португалии и Дании (одновременно подменяя секретарей и для многих других государств).787

Накануне марксистского триумфа Энгельс располагал более чем полумиллионом фунтов стерлингов, приносящих проценты. По тем временам – чрезвычайно весомый фактор в пользу Победы!

8.8. Интереснейшие признания

Кстати, присмотримся, как оправдывался этот Творец и спонсор научного коммунизма перед собственной матерью:

«Поднимают крик из-за нескольких заложников, расстрелянных по прусскому образцу, из-за нескольких дворцов, сожженных по прусскому примеру, (ибо все остальное ложь), но о совершенном версальцами убийстве 40 000 мужчин, женщин и детей никто не говорит! Вас буквально пичкают ложью. Милая мама, ты вспомнишь, как некоторых людей ославляли настоящими людоедами, а потом всегда оказывалось, что они вовсе не были так плохи.

Тебе известно, что в моих взглядах, которых я придерживаюсь вот уже скоро 30 лет, ничего не изменилось. И для тебя не должно было быть неожиданностью, что я стал защищать их (коммунаров) и исполнил свой долг во всех остальных отношениях. Ты стыдилась бы за меня, если бы я этого не сделал.

Если бы Маркса здесь не было или если бы он даже совсем не существовал, дело нисколько не изменилось бы. Поэтому совершенно несправедливо взваливать вину на него. Впрочем, припоминаю, что прежде родственники Маркса утверждали, будто я оказал на него дурное влияние».788

Нетрудно прочесть между строк о подлинном вкладе Энгельса в формирование марксизма: «Маркса» могло б не быть — Фред бы нашел замену!

9. «Гроздья гнева»

После триумфа вероучения Вероучителю самое подходящее место — «на Небеси».789 Ибо на грешной земле доктрину, обретшую славу, присваивают другие — массово плодятся «ученики», не склонные терпеть ни конкуренции учителей, ни промедления с практической реализацией во имя доработки. Их и без того неплохо кормит «слепая вера» масс, приносящая и деньги, и власть.

Поэтому нам остается рассмотреть лишь то, как и в каком виде «марксизм» уплывал в вечность из рук своих создателей.

9.1. На пике славы

Летом 1871 года во всем мире не было никого популярнее Карла Генриха Маркса. О нем, его кровожадном учении и огромном влиянии на простонародье писали все газеты. Журналисты съезжались отовсюду и выстраивались в длинную очередь, чтобы взять интервью у «Ужаснейшего из Монстров». Американские корреспонденты приписали Марксу организацию «Большого пожара» в Чикаго, а английская «Times» на полном серьезе приравнивала Карла Генриха к Антихристу, собирающему силы Зла для Армагеддонского сражения. Французские газеты где-то насчитали 7 000 000 членов Интернационала, стоящих под ружьем и ожидающих приказа Маркса о свержении всех законных правительств Мира.

Власти Европейского континента принимали экстренные меры к выявлению и искоренению секций Интернационала на своей территории.790 А заодно умоляли Британское правительство ликвидировать «гнездо аспидов». Но британцы не нашли за что.791

Первые 6 000 экземпляров (два тиража) «Гражданской войны во Франции» разошлись за две недели. Дополнительные тиражи выходили ежемесячно и снова расхватывались, как горячие пирожки.792 Эту англоязычную брошюрку в первый же месяц после выхода перевели и опубликовали на немецком, датском, фламандском, французском, голландском, польском, русском, итальянском, сербско-хорватском и испанском языках.

При этом издатели и переводчики впервые в истории марксизма предъявляли ажиотажный спрос на ВСЕ произведения «Злого Гения» и его ближайших сообщников. В первую очередь на самое толстое — «Капитал»793 и самое яркое – «Манифест Коммунистической партии», объемы издания которого стремительно рванули вдогонку за тиражами «Библии».

9.2. «Не удержишься ты наверху – ты стремительно катишься вниз»

В начале была эйфория — главный основоположник упивался подарком судьбы, долгожданною популярностью.

«Я имею честь быть в настоящий момент тем человеком, на которого всего сильнее клевещут и которому более всего грозят. Это, право же, отлично после скучной двадцатилетней болотной идиллии. Плевать мне на этих каналий!»794 – похвалялся Маркс.

«Во всем Лондоне говорят только о нас. Разумеется, сплошной рев. Тем лучше!»795 – вторил подельщику Энгельс и добавлял публично: «С тех пор, как существует Лондон, ни одно печатное произведение не производило такого сильного впечатления, как воззвание Генерального Совета Интернационала. Вся печать должна была единодушно признать, что Интернационал — это европейская Великая держава, с которой приходится считаться и которую нельзя устранить».796

«В то время Маркса всюду изображали наихудшим врагом рода человеческого», – на всю жизнь запомнил А. Бебель.797

«Имя Маркса стало всемирно известным»,798 – резюмировал зять (П. Лафарг).

Конечно, основоположникам приходилось выслушивать претензии и от прежних сторонников, не согласных отвечать за действия коммунаров, и от новых приверженцев, не готовых сложить оружие во имя триумфального шествия «теории». Но плевать и на этих каналий…

Меж тем разверзались хляби неодолимых трудностей!

Бремя славы не просто тяжело. Оно налагает множество обязанностей, нести которые Маркс не мог, не умел и нисколечко не хотел. А «жить и работать», как прежде, под фартовой вывеской «Международное Товарищество Рабочих» – не имел ни малейшей возможности.

Во-первых, Интернационал стремительно разваливали изнутри и яростно рвали снаружи.

Сразу два члена «высшего Интер-руководства» (Оджер и Лекрафт) публично опротестовали подписи, помещенные без их согласия под «Гражданской войной во Франции». Почти семь лет «товарищи» молча сносили подобное своеволие Маркса, наслаждаясь статусом «передовых представителей международного пролетариата». Но тут вспылили, узнав, что от их имени унижают их собственных «благородных друзей» (Тьера и Фавра), одновременно прославляя закоренелых бандитов. Скандал разгорелся не слабый. В результате Генеральный Совет развалился на две организации,799 а публика убедилась: сей Маркс, действительно, мастер тайных интриг, коварно использующий людей помимо их воли.

Английские тред-юнионы (основные союзники и взносчики Товарищества) решительно отмежевались от «пособников международного терроризма». Это уничтожило и массовость, и легальный бюджет Интернационала.

С другой стороны, как пишут в советских учебниках, «обострились попытки узурпировать имя Генерального Совета Интернационала со стороны мелкобуржуазных элементов». Нашлось великое множество горячих голов, повторявших вслед за Бакуниным, что славу Интернационалу завоевывали они — подлинные участники революционных боев, а не «лондонские бумагомараки». Те же люди обзывали Маркса-Энгельса «самовлюбленными политиканами и буржуа, разжиревшими от доходов организации, членов которой они обманывали, пользуясь их невежеством».800

А по ту сторону Атлантики та же трагедия превращалась в фарс. Обольстительная спиритуалистка Виктория Вудхулл выдвинула себе кандидатом в Президенты США от Интернационала с программой, включавшей пропаганду спиритуализма, некромантии, свободной любви, трезвости и всемирного языка. «Сексопилочка» объявляла себя новым Вождем и Учителем Международного Товарищества Трудящихся взамен почившего в бозе — Маркса. Ну, чем Вам не апокалипсическая блудница Иезавель?!

«Анархистов», конечно же, не признавали и всячески «исключали» из Товарищества, но это не мешало им объявлять себя «истинным Интернационалом» и вести себя соответственно. Уже 4−6 августа 1872 года «неоднократно исключенные» провели собственный конгресс Интернационала в Риме.

Аналогично «анархистам» действовали «бланкисты» и прочие «исты», склонные считать себя «тайными революционными организациями», а не «бандформированиями», как полагали полицейские и обыватели. Да и вообще каждой воинственной «группировке» хотелось отобрать у Интернационала незаслуженно приобретенный авторитет вместе с крепкими парнями, «ошибочно» примкнувшими к нудным и трусливым теоретикам.

В результате прежнее «Товарищество» рассеивалось, как мираж. На его месте раскручивались смерчи спонтанного движения масс, не подвластные «основоположникам», раздирающие марксизм на лозунги и цитаты, чтоб нести этот мусор дальше, на сокрушение стен…

Во-вторых, пресса и полиция801 на этот раз так усердно атаковали Маркса, что тот мгновенно выдохся и свалился, как загнанная лошадь. Правда, успел передать лондонской полиции все запрошенные документы Интернационала. За что и был ославлен радикальными революционерами как «угодливый и лживый прислужник властей». Зато министр внутренних дел Англии лорд Абердер, лично ознакомившийся с документацией Международного товарищества, заявил в парламенте, что Маркс и его последователи безобидные оппозиционеры, нуждающиеся только в небольшом церковном воспитании.

Сил Энгельса и подкупленных им писателей не хватало, чтобы отбивать хотя бы самые опасные атаки. А уж о прежнем всестороннем охаивании каждого оппонента и мечтать было глупо. Теперь не малочисленные «враги марксизма» утопали в дерьме, а марксистский Центр беспомощно покрывался густой пеной плевков, летящих со всех сторон.

Смешна и одновременно трагична интерпретация происходящее в исполнении жены Маркса, писавшая В. Либкнехту 26 мая 1872 г.: «Пока Мавр вел всю работу и с огромным трудом, с помощью дипломатии и лавирования, поддерживал единство противоречивых элементов, перед всем миром, перед сонмом врагов, предостерегал Товарищество от нелепостей, и внушал страх и ужас дрожащей толпе, нигде не выступал на первый план, не посещал ни одного конгресса, пока на его долю доставались все труды и никакой чести — сволочь молчала. Но стоило друзьям предать его имя гласности и выдвинуть его на первый план, как вся свора полицейских и демократов завыла одно и то же: «Деспотизм, жажда власти, честолюбие!». Насколько лучше и полезнее было бы для него продолжать спокойно работать и развивать для борющихся теорию борьбы. Ни днем, ни ночью ни минуты покоя! А как это отразилось на наших личных делах, какое безденежье, какие трудности в тот момент, когда наши девочки нуждались в помощи».802

В этом тотальном очернении «марксизма» энергичнее всех участвовали видные социалисты и прочие жертвы марксисткой «критики». Направление их атак точнее других выразил все тот же Бакунин: «Все идеи Маркса Коммуна выбросила за борт, и он наперекор всякой логике вынужден был снять шляпу перед Коммуной и присоединиться к ее программе и цели».803 А у основоположников не было ни сил, ни времени на «дать сдачу» каждому.

Естественно, самые крупные неприятности Интернационалу доставляла политическая полиция, вычищавшая гнезда «международного терроризма» как опаснейшую заразу. Победить такого врага можно было только в напряженной политической борьбе, но для такой борьбы «основоположники» не имели ни настоящей партии, ни соответствующих деловых качеств. Они как истые проповедники могли лишь призывать к «отчаянной и беспощадной борьбе за власть». Да и то делали так напыщенно и радикально, что лишь провоцировали «карательные органы» на все более суровые меры в отношении борцов, подхватывавших высокопарные призывы из безопасного, лондонского убежища.

Судите сами. Вот как выказался Маркс в присутствии многочисленных корреспондентов: «В ответ на преследования, которым подвергается Интернационал, нам необходимо бросить вызов всем правительствам. Мы должны заявить правительствам: мы знаем, что вы — вооруженная сила, направленная против пролетариев; мы будем действовать против вас мирно там, где это окажется для нас возможным, оружием — когда это станет необходимым».804 Правительства, естественно, восприняли это как дополнительный предлог лишить свободы всех сторонников подобной «необходимости».

Но это не остановило Маркса, и через несколько дней он высказывался не менее задиристо: «Преследования Интернационала правительствами напоминают преследования первых христиан в Древнем Риме. Преследования в Риме не спасли империи, и нынешние преследования не спасут существующего порядка. Но прежде, чем будет возможно уничтожение классового угнетения, необходима диктатура пролетариата, а первым ее условием является армия пролетариата. Право на свое освобождение рабочий класс должен завоевать на поле битвы. Задача Интернационала — организовать и объединить силы рабочего класса для предстоящей борьбы».805

Это необычайно преумножило армию — армию каторжан по всем европейским странам.

В-третьих, все вокруг искали и требовали практического подтверждения могущества Интернационала. Имитация этого могущества с помощью «официальных бумаг» больше никого не устраивала. Причем не только праздную публику.

Стачечные комитеты ждали реальных денег, а не рассказов о том, как Интернационал помогал сотням тысяч бастующих. Преследуемые властями «интернационалисты» уповали не на сказки о политическом могуществе своей организации, а на реальную защиту от полицейского и судебного произвола. Выжившие коммунары спешили в Лондон — искать спасения от голодной смерти у своего «Великого заступника».

Но тот очень скоро утомился возиться «с этим сбродом, с этим скопищем дебоширов».806 Тем более что сбор средств в помощь беглым коммунарам провалился, а денег Энгельса все равно б на всех не хватило. Поэтому основоположники под первым же благовидным предлогом слиняли из Эмигрантского комитета807 и сделались абсолютно глухи к любым призывам о помощи.

Энгельс чуть позже писал: «Французская эмиграция совсем развалилась, все перессорились друг с другом, да еще по чисто личным мотивам, большей частью из-за денежных вопросов, и мы от них отделались. Все эти люди хотят жить без настоящей работы. А того, кто окажется достаточно наивным, не только обманным образом лишат денег, но еще и ославят как буржуа. Праздная жизнь во время войны, Коммуны и в эмиграции страшно деморализовала этих людей, а заставить шалопая-француза вновь взяться за ум может лишь горькая нужда».808

Возможно ль в такой обстановке продолжать подмену реального дела «театрализованным действом», изображая из себя влиятельных политиков? Ни в коей мере! В подобных ситуациях все мистификаторы спасаются бегством…

Общий вывод: победа Маркса оказалась Пирровой. Он остался без «войска» и, что гораздо страшнее, утратил реальную возможность влиять на характер и содержание собственного «вероучения». Новая вера стала «достоянием масс», и теперь уже сами «массы» определяли, что считать «марксизмом». При этом подлинные слова и поступки «основоположников» превратились в запасник примеров, подтверждающих расхожие (марксистские, антимарксистские и прочие) мнения о марксизме, где авторские отклонения от общепринятых стандартов считаются либо «допустимыми погрешностями», либо «изменой собственным взглядам».

9.3. «Я тебя породил — я тебя и убью»

Первым делом избавились от вырвавшейся из повиновения «армии». Для чего потребовался год «оргработы» и еще четыре года терпеливого ожидания.

В сентябре 1870 года франко-прусская война сорвала очередной конгресс Интернационала, намечавшийся там, где пошли войска. В сентябре 1871 года такого препятствия не было. Однако основоположники не рискнули действовать по обычной схеме — понимали, на конгресс явится множество рвущихся к «браздам правления». А отдавать собственное детище чужим, маловменяемым людям очень уж не хотелось — верилось, что самим еще пригодится. Поэтому вместо конгресса собрали конференцию в Лондоне (17−23 сентября 1871 г.), куда пригласили только самых надежных товарищей.809

На этой конференции и придумали громоотвод для опасной энергии всех ненадежных. Создавайте, мол, национальные рабочие партии по примеру немцев или национальные федерации Товарищества — там и занимайтесь, чем угодно, а нам (Лондонскому Генеральному Совету) оставьте лишь координацию международного сотрудничества и право самостоятельно определять, кто из вас настоящий пролетарий-интернационалист, а кто мелкобуржуазный пакостник. В этой связи была принята новая редакция Устава и Организационного регламента, а Генсовету предоставлено официальное право исключать из организации любую секцию Интернационала.

Видимо, Маркс и Энгельс (как всегда, единственные авторы всех резолюций) еще рассчитывали на восстановление прежнего «Интернационала», где рабочая массовка будет, как в старые добрые времена, создавать выгодный фон для энциклик «Главного Пастыря». Во имя этого и квоту придумали: в каждой организации доля занятые физическим трудом должна составлять не менее двух третей. А склонную к мелкобуржуазным дискуссиям интеллигенцию рекомендовали гнать в три шеи.

Но даже та «интеллигенция», которая открыто объявляла себя марксисткой, категорически отказалась мириться с ролью декорации. Эту роль она отводила самим основоположникам. Висите, дескать, уважаемые наставники, портретами на стеночке, пишите, что хочется, но не суйтесь в практические вопросы.

И, как бывает в подобных случаях, самыми ярыми сторонниками подобного отношения к «классикам» оказались ближайшие ученики во главе с новоявленным лидером СДРПГ — бывшим подлизой-прислугой В. Либкнехтом. Предлагаю оценить «тонкость» его казуистики:

«Его (Маркса) главные труды написаны так, что для полного их понимания нужно тренированное мышление, каким масса рабочих в настоящее время еще не обладает и не может обладать. Таким образом, Маркс, принимая во внимание также то, что он мало непосредственно общался с массами, стоит для народа на такой высоте, которая отдаляет его как личность. Пролетарии всех стран знают его почти исключительно как человека науки…

Я отстаиваю свое право служить партии так, как мне представляется наиболее целесообразным, и называю безумной тактику, когда рабочая партия хочет укрыться в воздушном замке теории, поставив себя над рабочими. Без рабочих не может быть и рабочей партии, и нам следовало бы брать рабочих такими, какие они есть».810

Так или примерно так думали очень многие. Поэтому весь «средний командный состав» расценил Лондонскую конференцию как «закулисное ловкачество теоретиков» и не «отвечающую сущности момента узурпацию власти Генеральным Советом». Иначе говоря, попытка «восстановительного ремонта Интернационала» привела к его полному обрушению. «Пролетарские организации» на местах дружно отмежевывались от «Лондонского центра» и раскалывались на враждующие группировки: реформистов и бунтарей. Активных сторонников «Лондонского сговора» не осталось…

В мае 1872 года «основоположники» издали «закрытый циркуляр Генсовета» под название «Мнимые расколы в Интернационале», надеясь подобным гипнозом притушить неизбежное — «кризис, какого Интернационал не испытывал с самого своего основания».811

Но, пока «соборное послание» готовилось к печати, окончательно выяснилось: никакой «армии» под руководством «Доктора и Генерала» нет812 — осталась одна пустая оболочка прежней организации с бланками и печатями. Ее и попытались упрятать до лучших времен.813 Для чего подобрали «укромную пещерку» на территории США, где «верный друг» В. Зорге с пятью-шестью немецкими эмигрантами (как бы марксистами) мог какое-то время разыгрывать роли Генерального секретаря и Генерального Совета Интернационала.

Уже 28 мая 1872 г. Маркс писал: «Я с нетерпением ожидаю следующего конгресса. Это будет конец моего рабства. После этого я вновь стану свободным человеком и больше не возьму на себя организационных функций».814

Чтоб придать Величественный вид столь неприглядному бегству с «поля боя»815 — сымитировали очередной, Пятый конгресс в Гааге (2−7 сентября 1872 г.). Причем его подготовкой занимался не рассыпавшийся к этому моменту Генсовет, а специально созданный в июне Исполком, то есть Маркс — Энгельс с домочадцами.

Поскольку численности и таланта поспешно подобранных марионеток уже не хватало – окончание пьесы пришлось исполнять самостоятельно. Это и был единственный конгресс Интернационала с непосредственным участием «основоположников».

Опытные начетчики и показушники до сих пор умирают от зависти, когда слышат:

— сколько мандатов (решающих голосов) от всевозможных фиктивных и полуфиктивных ячеек имел на этом «историческом форуме» каждый из классиков жанра;816

— какое множество далеких от политики и пролетариата друзей-родственников817 удалось выдать за представителей всевозможных пролетарских организаций;

— насколько стерильно вычистили всех незваных и нежелательных делегатов на первом закрытом заседании конгресса, посвященном проверке мандатов;

— как ловко Карл Генрих отчитался о грандиозных политических свершениях Интернационала, а Фридрих — о строго целевом расходовании членских взносов и прочих финансовых средств;

— сколь «свободно» основоположники отредактировали все решения Гаагского конгресса после их принятия, но до издания отдельной брошюрой, разосланной во все газеты.

Заодно можно подивиться слухам, раздуваемым прессой во время конгресса: писали о мешках золота, ссыпаемых в ящики для взносов, о многочисленных смертных приговорах соратникам, об огромных сейфах с подробными планами установления мирового господства, о нападении интернационалистов на женщин с целью грабежа и насильственного обобществления жен…

И так во всем, от начала до конца Инсценировка и Дезинформация чистейшей воды! Одна досадная неувязочка — во время торжественного шествия делегатов конгресса по пролетарскому кварталу Гааги местные подростки забросали Маркса грязью.818 Чем-то он им не понравился — наверняка, переусердствовал в образе важного политического босса.819

В дальнейшем «он старался не привлекать к себе внимания, незаметно сидя за Энгельсом, и ни у кого не было сомнений, что именно Маркс является режиссером представления».820

Зато в остальном – видимость триумфа абсолютная. И анархистов хорошенько обгавкали (двух: Бакунина и Гильома – даже исключили в очередной раз с приличествующей ситуации помпой). И затесавшихся бланкистов вынудили хлопнуть дверью. И «диктатуру пролетариата» признали главной целью пролетарской политики. И Генсовет сплавили в Америку.821

Чуть позже аж двумя резолюциями822 объявили автоматически исключенными из Интернационала («поставившими себя вне организации») всех недовольных решениями Гаагского конгресса.

Оказавшись в Америке, марксистский Генсовет протянул недолго. Ровно столько, сколько его финансировали Энгельс и любопытные янки, заглядывавшие в импортированную «кунсткамеру идейных уродцев» - экзотику из Европы.

Фактически «американский штаб» выполнял только функции декорации и перевалочного пункта, поскольку все бумаги пересылались в Лондон Марксу823, а все властные полномочия делегировались Энгельсу на основании соответствующих доверенностей и мандатов.824 Впрочем, и «многофункциональный Фред» на этот раз работал лишь в качестве ликвидационной комиссии – отбирал и приобретал в приватное пользование самое ценное – «рабочую силу» – «наемников-интернационалистов», пригодных для последующего распространения теоретического марксизма.825

Вот воспоминания одного из наемников некоего У. Таунсенда: «Энгельс начал посещать наши собрания после 1870 года и не терпел возражений, но он располагал средствами, и мы часто нуждались в его финансовой помощи».826

В феврале 1873 г. разразилась очередная испанская «революция», но Марксов Интернационал на нее уже не реагировал, предоставив своим бунтарским клонам истощиться в бесплодных попытках разжиганья народного гнева, выкликания настоящей бури с помощью истерической агитации. Когда же наиболее буйные конкуренты погибли или попали в тюрьмы (май 1873 г.), марксистский Генсовет издал очередное решение о массовом исключении «бунтарей-леваков» Испании, Бельгии, Швейцарии, а заодно и британских «правых реформистов-оппортунистов». Примерно в то же время праздновали двухлетие Коммуны — последний раз публично чествовали бунтарство под эгидой Маркса.

В августе 1873 г. намечался Женевский конгресс марксистского Интернационала, но основоположники исподтишка велели «всем своим» туда не ездить. И мероприятие сорвалось, демонстрируя миру естественное угасание некогда грозной организации.

В сентябре того же года Маркс писал: «Было очень хорошо, что туда не явился никто… Я считаю безусловно полезным отодвинуть на задний план формальную организацию Интернационала и только, если это возможно, не выпускать из рук центрального пункта в Нью-Йорке… Пока достаточно будет не упускать полностью из рук связей с наиболее дельными элементами во всех странах».827

Через год (в августе 1874 г.) Зорге надоело прикидываться Генсеком, и он заявил о своей отставке. После чего организация еще два года считалась существующей (на правах «пустого множества»). А 15 июля 1876 года, когда никаких других Интернационалов, кроме марксистского, в печати не наблюдалось, – какие-то темные личности (сплошь наемники Энгельса) провели так называемую «Филадельфийскую конференцию», признавшую Международное Товарищество рабочих «прекратившим свое существование». Причем виновным в упадке и смерти столь Могущественной организации объявили интригана Бакунина — скончавшегося в нищете накануне окончательной ликвидации Интернационала (1 июля).828

Как все-таки умно иметь под рукой столь удобного «козла отпущения», каким все годы существования Интернационал оставался легкомысленный и взбалмошный родоначальник современного анархизма!

И заметьте еще: при ликвидации Интернационала применялись абсолютно те же приемчики, что и двадцать лет назад – при сокрытии-устранении Союза коммунистов! Есть чему поучиться всем идеологам, претендующим на долговечность.

Если бы Маркс ставил «церковь» превыше себя – он бы ни с Союзом коммунистов, ни с Интернационалом не стал поступать по принципу: «Так не доставайся ж ты никому!»829 Но тогда б некто другой увековечил свое имя в названии пролетарской идеологии. Потому что «массовки» приходят и уходят, а «слава Мессии» пребывают в веках. Если «Пастырь» сбережет свое «учение» даже ценой умерщвления всей церкви — то новая церковь со временем нарастает под покровом «Славного Имени и Бессмертнейшего Учения». А нет — все равно рассеется, к тому ж – бесследно.

Энгельс потом частенько доказывал, что «Интернационал исторически изжил себя». – Редко у кого хватало смелости выдавать собственные махинации за дела самой истории, и почти никому не удавалось убедить в этом миллионы читателей и слушателей. Поздравим, дядюшку Фридриха — ему удалось!

9.4. «Писатель пописывает — читатель почитывает»830

Погибнуть в зените славы — вот самый надежный способ уберечь ореол проповедника-триумфатора от ущерба, причиняемого последующей менее славной биографией.

Очень трудно объяснить пастве:

1) Почему «Осветивший Праведный Путь» сам не сгорел дотла? Почему ради Нетленной истины не пожертвовал всей своей бренной плотью?

2) Почему посрамленные враги, несмотря на свои клейменные-переклейменные сверхгнусность и супержесткость, позволили «Воссиявшему в веках» жить и умереть от старости и болезней?

3) Почему Он сам не воспользовался плодами всемирной славы? Почему не собрал своих многочисленных приверженцев и не повел их к сияющим высотам?

4) Почему вера ширилась и росла, а Вероучитель тем временем хандрил и скукоживался?

Да и вообще, с точки зрения толпы, мифический имидж Великого Гения слишком несовместим с реальным образом старичка, слабости и недостатки которого многочисленны и постыдны.

И, наконец, самое главное: хороший Мессия — мертвый Мессия. Потому что живой «Помазанник Божий» совершенно невыносим: он тиранит паству своими уточнениями и дополнениями, своими предостережениями и анафемами, да и сам постоянно мечется между хвастливой гордостью и убийственной досадой, наблюдая далеко не блестящее саморазвитие собственного вероучения. Такая вот «диалектика»!

Маркс, возможно, все это понимал. Но великомученической кончины явно не жаждал, потому и придумал, как уйти со сцены без потери жизни и с минимальным ущербом для завоеванного престижа. Повод лежал на поверхности — Учитель удаляется от суетливой повседневности, дабы продолжить свои глубокомысленные, сугубо научные изыскания.

Безусловно, называть то, что он продолжил дедушка Карл, «научными изысканиями» очень смешно. Я бы назвал это «курортным туризмом»,831 приправленным приятным чтивом и стариковским ворчанием.832

С осени 1873 года Маркс уверял «марксистов», будто бы врачи запретили ему работать.833 Что, впрочем, не мешало одновременно рассказывать байки о напряженном изучении экономических проблем. Меж тем, «пенсионерский досуг» лишь изредка прерывался просмотром новых изданий прежних работ.834 А первый том «Капитала» так и остался последней крупной работой Маркса.

Все письменное наследие Маркса последних (одиннадцати) лет жизни, несомненно, старческое брюзжание, основанное на вздорных придирках — однако необходимо признать, для такого капризничанья существовали веские причины. Во-первых, изуродованная компромиссами практика никогда не дотягивает до заоблачных высей теории (особенно такой недоделанной и эфемерной, как марксизм). Во-вторых, практичные ученики никогда не заботятся о глубине или полноте «вероучения» – выхватывают то одни, то другие «детальки-инструментики», пригодные для решения текущей задачи. Недоучившиеся торопыги нуждаются только в учительской поддержке, а на менторскую критику с «горних высот догматов» реагируют крайне болезненно и агрессивно.

Поэтому отошедшего от дел Маркса размножавшиеся последователи использовали только так, как сами хотели. Цитировали и хвалили исключительно в собственных интересах – в остальных случаях бесцеремонно замалчивали и игнорировали, не желая вникать ни в тонкости вероучения, ни, тем более, в специфику личных взглядов Вероучителя. Подобное «уважение» казалось Карлу Генриху подлинным истязанием. И он уклонялся, как мог, от встреч и общенья с марксистами.

А что ему оставалось, кроме бессильных и злых ругательств, кроме капризных заверений: «Я знаю только то, что сам я не марксист»?!835 – Именно так, со слов Энгельса, выражался Карл-пенсионер. Или как писал сам пенсионер Фридрих: «Маркс и я никогда не согласимся примкнуть к основанной на таком фундаменте партии».836

Однако подобные вольности они позволяли себе только в приватном общении с самыми близкими людьми, чтоб, не дай бог, массовая паства не обиделась за плохие оценки и не подалась искать Пастырей подобрее.

А тем временем, «ученики» с каждым практическим успехом делались все заносчивей и нетерпимей к «незнающим жизни теоретикам».

Например, 10 января 1874 г. немецкие социал-демократы получили на выборах в рейхстаг около 350 000 голосов (девять мандатов) и тут же прекратили всякое «паломничество» в Лондон. Несмотря на то, что Энгельс щедро финансировал эту победу и до, и после выборов! Если б Бисмарк не провел «Закон против вредных и опасных стремлений социал-демократии» (больше известный как «исключительный закон против социалистов»), то немецкие «выкормыши» еще в середине 70-х вчистую забыли о том, что учителя еще не умерли.

По крайней мере, объединительный Съезд в Готе (1875 г.), на котором СДРПГ поглотила остатки лассалевского Всеобщего германского рабочего союза, продемонстрировал абсолютно наплевательское отношение неблагодарных учеников. Дабы «Учителя» не мешали своим отношением к личности и лозунгам Лассаля, им создали «полный информационный вакуум» – никто не писал им ни строчки за все время подготовки и проведения съезда.

Оскорбленные наставники разразились грозными депешами (одна из таких «депеш» за подписью Маркса837 считалась в Советском Союзе важнейшим произведением марксизма и называлась «Критика Готской программы»). Разумеется, критические замечания столь сильно обиженных людей — это весьма неадекватные придирки по пустякам. Учеников на мизерных основаниях обвиняли в чудовищном преувеличении роли государства, пролетариата и «железных законов»838, и одновременно в позорном преуменьшении значения международного сотрудничества и борьбы за повышение зарплаты. Учительский вывод был строг: столь бездарную и безграмотную «программу» необходимо полностью переделать.

Однако ученики так выразительно махнули рукой,839 что учителям пришлось заткнуться и забыть все свои угрозы на случай непослушанья. Маркс и тот лишь разочек ругнулся прилюдно, обозвав «готских программистов» «продажным полицейским отрядом».840

Видимо, за такую покладистость «основоположников» с этого времени стали величать «лондонским старцами» и держать за свадебных генералов — хоть «выпавшим из жизни патриархам» едва исполнилось пятьдесят пять.

И чем дальше, тем прилежней «Великие теоретики» знали свое место,841 позволяя себе только самые общие, ни к чему не обязывающие замечания842 исключительно по общетеоретическим вопросам и в адрес второстепенных функционеров.843 Причем научились приправлять горечь кухонного критиканства толстым слоем сладчайших публичных похвал в адрес пролетарских лидеров, ведущих паству от одной величайшей победы к другой — «еще более величайшей»…

К тому ж, всегда старались держаться в русле преобладающего течения, помогая бонзам социал-демократии расправляться со всяческими «правыми уклонистами» и «левыми горлопанами». И, как ни удивительно для их возраста и положения, «старцы» перестраивались по курсу партии довольно быстро. Так еще в июне 1879 г. «основоположники» демонстративно улюлюкали в поддержку вождей, громивших ультрареволюционную молодежь, а уже в сентябре того же года подписали «циркулярное письмо» в поддержку искоренения слишком умеренных реформистов.

Лишь единожды случился конфуз, когда в январе 1891 года семидесятилетний Энгельс дерзнул опубликовать «Критику Готской программы» шестнадцатилетней давности – тут-то «самоуправца» и пропесочили, не взирая на то, что уже неоднократно признали «младшим богом». Как, мол, посмел, дедуля, дискредитировать партию, кто тебе разрешил, на кого ты, подлец, работаешь? Полгода его демонстративно игнорировали, не отвечая на письма, не упоминая нигде. Будто бы нет и никогда не было никакого марксиста по фамилии Энгельс – и уж, тем более, среди основоположников научного социализма.844 А сам «проштрафившийся» искупал вину длинными письмами и крупными пожертвованиями в партийную кассу СДПГ. За что и простили, а через полтора года, после европейских гастролей845 полностью реабилитировали в качестве второсортного божества (аккурат к семидесятитрехлетию).846 Но в то же время поставили на вид: впредь ни во что такое не суйся, старый шалун!

А вот за примерное поведение – достойное «иконы» – ученики платили форменным поклонением: снабжали своими победными реляциями, беспокоили коллективными визитами и приглашениями на торжественные мероприятия. С каждым годом удостаивали все более громкого и пышного признания заслуг.

С 1869 года по 1893 год в шестнадцати странах мира сформировались мощные марксистские партии, откуда согласно канонам грядущей диктатуры пролетариата регулярно изгоняли всех, недостаточно верных доктрине божественно безупречных Учителей.

В 1889 году Первый (Парижский) конгресс Второго Интернационала единодушно признал марксизм единственно верной и последовательной доктриной освобождения рабочего класса.

В 1891 году Социал-демократическая партия Германии на Эрфуртском конгрессе признала марксизм единственным научным базисом пролетарского движения и социал-демократической политики, чтобы с таким пониманием дождаться своей власти в ноябре 1918 года и построить Веймарскую республику (1919−1933 гг.) с учетом положений «научного коммунизма».

В 1917 году лидер российских большевиков Владимир Ленин спустил «истинных пролетариев» на прогнивший строй во имя построения нового мира, целиком и полностью соответствующего бессмертным и абсолютно истинным идеям Маркса-Энгельса…

…И сегодня все библиотеки мира завалены мифами о том, как верные ученики до последнего мгновения следовали за Учителями, бережно подхватывая и усваивая каждое слово. Хотя давно уже пора признать, что свою смерть оба основоположника встречали, как Христос свои крестные муки – оставленные учениками, под ироничные выкрики толпы и горькие всхлипывания стайки прибившихся женщин.

Вблизи умирающего Маркса хотя бы присутствовал Энгельс.847 Возле истерзанного раком Энгельса марксистов не наблюдалось.848 Его богатства к этому времени были уже разделены между партиями и детьми-внуками Маркса, а каких-то предсмертных речей-озарений никто не жаждал…

Ведь новым «христианам» «писаний» хватало с избытком. Искренне ждали смерти, дабы живые прототипы не застили собой мифологизируемых Идолов!

9.5. «Как закалялась сталь»

Именно жалкий статус покинутых Пастырей существенно изменил психологические предпочтения Маркса и Энгельса на исходе жизни. Они утратили былую заносчивость, все реже славословили бунты, все чаще призывали к долготерпению и ощущали родство со всеми гонимыми. Да и гонимые гораздо легче, чем в прошлые годы, сближались с основоположниками.

Это и пополнило биографии «основоположников» важным для всякого мифотворчества элементом – «великомученичеством», случившимся во время «небывалых прежде» массовых гонений. А роль «Главного гонителя» в конечном итоге выпала Рейхсканцлеру Германии с его «Законом против вредных и опасных стремлений социал-демократии».849

Благодаря такому законотворчеству британские острова вновь сделалась основным местом жизнедеятельности передового отряда мировой социал-демократии, а Энгельсу на время вернули «почетный» статус главного «мецената изгнанников». Это было последнее прижизненное массовое паломничество учеников. И это был последний шанс Маркса-Энгельса быть внимательно выслушанными.

Образно говоря, Карл и Фридрих успели еще раз подняться на волне гонений, еще раз блеснуть прощальным светом над волнами марксистского потопа, чуть-чуть прирастив свою прижизненную славу и роль в победоносном шествии «научного коммунизма». К тому же книги «классиков», запрещенные на родине, приобрели гораздо больше читателей, чем могли бы найти в спокойные времена.

А потому правы апологеты марксизма, придающие такое большое значение двенадцатилетнему применению «исключительного закона против социалистов». Этот период во многих отношениях был по-настоящему «героической эпохой» марксизма, взаправдашним «естественным отбором через борьбу за существование», горнилом, сжигавшим шлаки и плавившим клинки будущих побед.

«Немецкие рабочие смеются над великим канцлером, который не мог бы вести лучшей революционной пропаганды даже, если бы ему за это платили»850, – радовался Энгельс в марте 1886 года. Но рано радовался – Великий Бисмарк все-таки выкорчевал в Германии наиболее агрессивные формы марксизма.

9.6. Насильники бывшими не бывают

Нынешние сочинители вновь полюбили рассказы о том, как якобы в старости Маркс и Энгельс отреклись от насильственного осчастливливания человечества и стали приверженцами легальных и постепенных преобразований. При этом Карл даже опережал Фридриха в миролюбии.

Но на самом деле, все наоборот. Эти «дедушки» до последнего вздоха были готовы поступиться всеми теоретическими постулатами во имя истошного клича: «Смерть филистерам!»

Яркое подтверждение тому — предсмертное общение Маркса с русскими народниками. Марксистов-теоретиков из «Черного передела» (Плеханова и К^о) Карл Генрих всячески гнобил за доктринерство и демонстративно избегал. А вот с «убийцами и грабителями» из «Народной воли» общался много и охотно, называя их подлинными героями пролетарской борьбы с деспотизмом.851 Прям Христос в окружении зелотов.

Процитирую в подтверждение письмо от 11 апреля 1881 дочери Женни: «Русские эмигранты в Женеве долго старались убедить Европу в том, что это они руководят движением в России, теперь же, когда эта ложь становится для них опасной, они утверждают обратное и тщетно пытаются убедить весь мир в своей невиновности. На самом деле, они лишь доктринеры, путанные анархо-социалисты, и их влияние на русском театре военных действий» равно нулю. Организаторы покушения в Санкт-Петербурге — это действительно дельные люди, без мелодраматической позы, простые, деловые, героические. Петербургский исполнительный комитет действует так энергично. Его манера очень далека от мальчишеской манеры ребячливых крикунов. Их образ действия является специфически русским, исторически неизбежным, по поводу которого так же мало следует морализировать, как поводу землетрясения на Хиосе».852

В ходе общения с русскими «землесотрясателями» главный марксист легко поступился своим «основным постулатом» - экономическим детерминизмом853, когда письменно заверил террористку В. Засулич (письмо от 8 марта 1881 г.)854, что русская община может стать основой для перехода к социализму, минуя капитализм, но при одном непременном условии — наращивании революционного террора. С той же целью атеист Маркс заигрывал с религиозными сектами России, склонными к протестному насилию.

А вот и отповедь Энгельса, сделанная за пять месяцев до смерти: «Я не могу примириться с тем, что вы намерены присягнуть на верность законности, проводить политику, требующую, чтобы получивший удар по правой щеке подставлял левую. Я считаю, что вы ничего не выиграете, если будете проповедовать отказ от насильственных действий. Этому никто не поверит, и ни одна партия ни в одной стране не заходит так далеко, чтобы отказываться от права противостоять с оружием в руках. Я решительно не могу так компрометировать себя, не опозорив себя на вечные времена. Посмотрите на австрийцев, которые так прямо, как только можно, угрожают насилием».855

И месяцем позже, буквально накануне предсмертного кризиса: «К своему изумлению, нахожу напечатанное без моего ведома извлечение из моего «Введения», приглаженное таким образом, что я предстаю в нем в виде миролюбивого поклонника законности».856

«Старый товарищ Маркса был до конца верен убеждению, что социальная революция не может быть начата иначе, чем путем насильственного восстания».857 И позволял себе вот какие сентенции: «Насилие — это тоже экономическая сила!».858 «Мы, люди, к несчастью так глупы, что никак не можем найти в себе мужества осуществить действительный прогресс, если нас к этому не принудят страдания, которые представляются почти непомерными».859

Иными словами, основоположники ни к чему не стремились так страстно, как о насильственному сокрушению существующего мира. Видя в этом единственное Спасение для «избранного пролетариата»! Причем не Маркс, а Энгельс был менее неразборчивым насильником. По крайней мере, теоретические постулаты ценил намного больше друга, предпочитая плехановцев,860 а не идейно чуждых «марксизму» цареубийц.861

Основоположники тысячи и тысячи раз грозили эксплуататорам жесточайшим возмездием. Но никогда не имели и не могли б иметь возможности для осуществления на практике собственных угроз. Ведь под их началом всегда состояла лишь трусливая шайка апостолов-дармоедов. Самое большое, что удавалось на практике — попугать обывателей гиперболизацией собственного духовного влияния на реальных террористов.

Но именно пафос таких угроз и запугиваний стал подлинным духом всех марксистских революций. До марксизма верховоды черни никогда не имели столь «твердого научного базиса» для беспощадного уничтожения всего и вся, для безграничного насилия и беспредельной аморальности. Марксизм — первая в истории массовая идеология, позволявшая абсолютно все во имя «благ полным потоком».

9.7. О неизбежности теоретических вульгаризаций

У нас принято повторять за гетевским Мефистофелем: «Суха, мой друг, теория везде, а древо жизни пышно зеленеет»862, подразумевая скудость любых абстракций на фоне жизненного разнообразия. Но лгал лукавый черт, отваживая легковерного абитуриента от научных занятий! Хорошая теория зачастую сочнее и содержательней соответствующей практики. И уж, тем более, идеологическая теория. Сколько в ней сложных, многослойных мыслей, какое разнообразие нюансов и оттенков! И всего этого нет и быть не может в прикладной агитации и пропаганде.

Маркс и Энгельс создавали именно теорию и сумели сделать ее привлекательной для масс, точнее для практикующих политиков.863

Но эти политики не могли взять марксизм в том объеме, в каком он был предложен. Ширпотребом являлась только самая сердцевина нового вероучения — принудительное удовлетворение материальных потребностей неимущих. Именно к этому стремились сами неимущие (с той или иной степенью осознанности). Из этого вытекали и главные практические рекомендации Маркса-Энгельса: революционный переворот, диктатура пролетариата, ликвидация частной собственности вместе с частными собственниками. Все прочее — лишь «навороты», не всегда востребованные, точнее большей частью невостребованные вообще.

Иными словами, марксистские первоисточники были упрощены не потому, что все ученики оказались бездарями и лентяями. А потому, что по-другому и быть не могло! Слишком умные и глубокие знатоки марксизма могли найти себе место только в тиши кабинетов. Для подлинной, победоносной массовости первоначальную, классическую версию марксизма следовало сильно упростить (вульгаризировать). Причем в каждой стране требовалась своя степень и своя форма упрощения. Достаточно сравнить пропаганду немецких социал-демократов, советских большевиков и маоистов, чтобы почувствовать разницу.864

Прекрасно сказано Мерингом: «Вследствие быстрого роста практических успехов партия стала равнодушна к теории. Впрочем, партия относилась пренебрежительно не к теории как таковой, а к тому, что она в своем мощном движении вперед считала теоретическим крохоборством».865

Но еще лучше высказалась Роза Люксембург: «Маркс дал намного больше, чем это было необходимо для практических нужд классовой борьбы».

Но смотрите, как по тому же поводу жалуется Маркс своему американскому другу Зорге:

«В нашей партии не столько среди масс, сколько среди вождей (выходцев из высших классов и «рабочих») пахнет гнилью. Компромисс с половинчатыми элементами, целой бандой незрелых студентов и преумнейших докторов, поставивших себе задачей дать социализму «более высокое идеальное» направление, то есть заменить его материалистическую базу (требующую раньше, чем ею оперировать, серьезного объективного изучения) — современной мифологией с ее богинями справедливости, свободы, равенства и братства.

Что касается самих рабочих, то они, когда бросают работу и становятся профессиональными литераторами, всегда творят немало бед в «теории» и постоянно готовы примкнуть к путанным головам из так называемой «ученой» касты. В течение десятилетий мы с большим трудом старались очистить головы рабочих от утопического социализма, от фантастических представлений о будущем общественном строе. Но вот утопический социализм снова распространяется и притом в форме, гораздо более жалкой по сравнению не только с великими французскими и английскими утопистами, но и с Вейтлингом».866

Верно прочувствовал. Скорблю вместе Учителем…

Заодно напомню и розовые мечты другого Учителя: «Энгельс желал бы, чтобы не подбирали цитат из Маркса и его, Энгельса, а мыслили бы так, как мыслил бы Маркс на их месте, и что только в этом смысле слово «марксист» имеет право на существование».867

Но надо смириться с тем, что «массовая паства» очень быстро скатывается к примитивному «идолопоклонству» и совершенно не способна считаться с «горними представлениями праведников» о «Незримом Творце всего сущего».

Разумеется, упрощение теоретической части идеологии всегда сопровождается нарочитым запутыванием ритуалов и проповедей, дабы «попы новой веры» могли блистать в качестве избранной касты, единственно знающей (точнее всегда помнящей), как сделать и сказать то, что положено. Но нельзя же считать всю эту пеструю муть подлинным богатством «зеленеющей жизни» - и уж тем более, чем-то важным для творческой мысли.

Правду говорят антикоммунисты: сам Маркс подобной мишуризации своего учения никогда б не принял, особенно в российской и китайской модификации. Но и его б самого не приняли ни в одну марксистскую партию по причине чрезмерной капризности и эрудированности! Скорее б поставили к стенке как неисправимого саботажника и, расстреляв с особым сладострастием (задолбал же своими теориями!), продолжили б исповедование «марксизм» в приемлемом для себя «партминимуме».

Можно, конечно, долго спорить: достойна ли называться «марксизмом» какая-то из вульгарных идеологий победившего коммунизма. Но это будет либо пустой спор о словах, либо попытка сделать многочисленные детали важнее простой и доступной всякому пролетарию мысли о сытой жизни «за счет толстопузых грабителей» («экспроприации экспроприаторов» - если уж по-марксистски).

9.8. «Коммунистическое Эльдорадо»868

Шансы марксизма на успех – прямо пропорциональны количеству и энергичности лиц, готовых взорвать весь мир и построить новый для собственного употребления.

Потому и не удивительно, что «научный коммунизм» вопреки им же «открытым закономерностям» побеждает не там, где капитализм наиболее развит, а там, где все пошло наперекосяк. Большая военная разруха — родная мать всех революций, завершившихся торжеством марксистской идеологии.

В изувеченных войной государствах всегда появляется Некто, объявляющий себя верным учеником «бородатых учителей», преданным слугой «пролетариата» (что б сие не значило!), непримиримым врагом «разложившейся системы» и персонально каждого толстосума.

Это главное! Но не только этим нужно объяснять тот факт, что марксистским эпицентром стал СССР (бывшая Российская империя). Надо иметь в виду, как минимум, следующее:

1) Действительно, «нет пророка в Отечестве своем»: в Западной Европе была высока конкуренция различных социалистических систем, претендовавших на самостоятельное значение. Выражаясь коммерчески: каждый процент идеологического рынка стоил неимоверных усилий и огромных затрат. Зато на «земле язычников» расстилалась непаханая целина. Точно так же, как христианское единобожие расцвело в эллинизированной (политеистической) Малой Азии, а не в напичканной монотеистическими доктринами Палестине — так и марксизм воссиял в Советском Союзе.

Почитаем у Меринга: «Марксу казалось иронией судьбы, что русские, против которых он неустанно и беспрерывно боролся в течение 25 лет, оказывались всегда его «доброжелателями». Его труд против Прудона, его книга «К критике политической экономии» и «Капитал» не получили, по словам Маркса, нигде большего сбыта, чем в России. Он, однако, не придавал этому большого значения, говоря, что это — чистейшее гурманство, которое стремится ухватиться за самое крайнее из того, что дает Запад».869

Не верилось старику, что его массовый потребитель именно там, где согласно весьма неряшливым и крайне заносчивым самооценкам и спроса-то быть не может.

А когда гигантский спрос стал очевиден, Маркс похвастался дочери: «Некоторые из недавно опубликованных русских изданий, отпечатанных в Святой Руси, а не за границей, свидетельствуют о быстром распространении моих теорий в этой стране. Нигде мой успех не мог бы быть для меня более приятен; он дает мне удовлетворение в том, что я наношу удар державе, которая наряду с Англией является подлинным оплотом старого общества».870

2) Победоносному марксизму нужен Вождь, подобный Ленину: практичный, решительный и крайне трудолюбивый, абсолютно уверенный в правильности всех своих ответов на всякое «Что делать?», и, по меткому выражению одного американского писателя, «ненавидящий все!»

«Для Владимира Ульянова марксизм был священным писанием, объектом веры, а не критики. Но в пантеоне Ульянова-марксиста были вовсе не марксистские божества. Он глубоко ненавидел все…»871

«Какая горькая память – память о том…

О том, что будет потом!»872

10. «Sumam theologiae»873

Возможно, через тысячу лет у марксизма найдется свой гениальный систематизатор вроде Фомы Аквинского. Пока же не видно никого, кто б лучше Энгельса свел воедино основные догматы марксистского вероучения. Поэтому и прибегну к помощи «дедушки Фридриха» для краткого изложения теоретических результатов вышеописанного процесса.

10.1. Старый трудяга

Упрямый мужик этот Энгельс. И очень трудолюбивый! Видел же, как мало «марксизма» требуется «марксистским церквам», но в отличие от Маркса в курортники не подался — до конца жизни строчил, как образцово-показательная канцелярия, совершенно игнорируя («буквально растаптывая») собственные несчастья, болезни, немочи и житейские неурядицы.

«Мы должны выполнить научные работы, которые никто другой не может и даже не хочет делать, чтобы хоть немного развить важную теоретическую сторону»,874 – твердил он с маниакальной настойчивостью и спешил «за двоих» исправить промашки и заполнить бреши «научного коммунизма», дабы новая «Система» не выглядела убогой нищенкой на фоне предшественниц.875

По сути, он абсолютно прав: успешная идеология всегда выглядит всеобъемлющей. То есть должно казаться, будто бы она содержит идеи на все случаи жизни и законно претендует на роль высшей формы духовного развития человечества.

Конечно, даже такой плодовитый писатель, как Энгельс, успел далеко не все, что намеревался оставить после себя. Тем не менее, результат потрясает! В одиночку за какие-то двадцать лет создал не менее трети включенного в самое объемное собрания сочинений и почти «три третьих» – отредактировал, дополнив обстоятельными введениями, предисловиями, послесловиями, примечаниями, добавлениями.876

Только представьте объемы: полтора десятка толстенных томов написано с нуля, около сотни таких же томов вычитано и поправлено (кое-что дважды и трижды). Более 2000 сохранившихся писем этого периода (часто многостраничных),877 сотни статей и десятки монографий, среди которых такие важные, как:

— три книги «Капитала» (второй том 1885 года и третий том в двух книгах 1894 года);

— «Анти-Дюринг» (1876−1878 гг.);

— «Развитие социализма от утопии к науке» (1880 г.);

— «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884 г.);

— «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (1886 г.);

— «Роль насилия в истории» (1887−1888 гг.);

— «Бретано против Маркса» (1890−1891 гг.);

— «Диалектика природы» (1873−1895 гг.);

— многочисленные Евангелия о Марксе878 и первые, канонические «Жития Святых»;879

— пухленькие отраслевые брошюры «К жилищному вопросу» (1872−1873 гг.), «Эмигрантская литература» (1874−1875 гг.), «Внешняя политика русского царизма» (1889−1890 гг.), «Может ли Европа разоружиться?» (1893 г.), «К истории первоначального христианства» (1894 г.).

Кроме того, регулярные переиздания всего и вся, разнообразные сборники произведений и первый вариант «Полного собрания сочинений Карла Маркса и Фридриха Энгельса»,880 а также лично откорректированные переводы марксистской классики на различные европейские языки.

А дедушка еще и во всех социал-демократических партиях подвизался в качестве щедрого спонсора881 и бесплатного консультанта. Раздавал собственноручные заготовки статей-книг ученикам-теоретикам882 и редактировал написанное ими (точно Марксу!). Первомайские праздники вместо Пасхи насаждал. Интервью раздавал. На митингах выступал. До смешного доходило – тряхнув стариной, революционные стишки на немецкий язык переводил.

Слово дочери Маркса Лауре: «Дорогой Фред, просто голова кружится, когда думаешь о той огромной работе, которую тебе пришлось проделать и самое ужасное, что никто не может даже помочь тебе!»883

Короче, можно без тени сомнения утверждать: весь «первоначальный марксизм» создан лично Энгельсом или под его редакторским руководством. Однако именно он сделал так, чтобы все существенное приписывалось Марксу: все догматы, весь «Капитал», вычитка и частичное написание «Анти-Дюринга»884, задумка «Происхождения семьи, частной собственности и государства»885 и т. д., и т. п.

«Так как излагаемое в настоящей книге миропонимание в значительной части было обосновано и развито Марксом и только в самой незначительной части мной, это мое сочинение не могло появиться без его ведома»,886 — подобными фразами предварял Фридрих практически каждое крупное произведение и множество мелких.

В отношении всего, что Карл Генрих (будучи трудолюбивым!) мог бы сделать, сказать, написать, прочесть и услышать, говорилось, что «Великий Учитель пролетариата» сделал, сказал, написал, прочел или выслушал с одобрением…

А вот и самый яркий панегирик «выпестованной звезде», искусно запрятанный в подстрочное примечание, дабы не резать глаз и вызывать побольше доверия:

«Я не могу отрицать, что и до и во время моей сорокалетней совместной работы с Марксом принимал известное самостоятельное участие как в обосновании, так и в особенности в разработке теории, о которой идет речь. Но огромнейшая часть основных руководящих мыслей, особенно в экономической и исторической области, и, еще больше, их окончательная четкая формулировка принадлежит Марксу. То, что внес я, Маркс мог легко сделать и без меня, за исключением, может быть, двух-трех специальных областей. А того, что сделал Маркс, я никогда не мог бы сделать. Маркс стоял выше, видел дальше, обозревал больше и быстрее всех нас. Маркс был гений, мы, в лучшем случае, — таланты. Без него наша теория далеко не была бы теперь тем, что она есть. Поэтому она по праву носит его имя».887

Грамотный пиар, очень качественный! И скромность запредельная, невозможная для мелких личностей, старательно выпячивающих себя и свои заслуги, особенно в таком возрасте, как Энгельс, писавший эти строки.

10.2. Энциклопедия марксизма: плановая и реальная

По замыслу автора полная энциклопедия «научного коммунизма» должна была называться «Диалектика природы» (природы в самом широком смысле, включая природу человека и общества). Этакая всеохватывающая «Мега-наука». Но вместо целостного многотомника получилась куча разномастных теоретических заплаток, выкроенных из пестрого полотнища всеядной эрудиции. Некоторые латки были изданы в виде отдельных книг, прочие – так и остались разрозненными набросками, ныне включенными в посмертные издания книги с плановым заглавием «Диалектика природы».

Советские марксисты были склонны считать, что Энгельс просто не успел (за 22 года работы!) дописать свою диалектическую энциклопедию, ибо сначала отвлекся на «Анти-Дюринг», а потом занимался наследием Маркса — в первую очередь вторым и третьим томом «Капитала».

Это, конечно, неправда. В чем не трудно убедиться, просмотрев список произведений Энгельса, созданных за указанный период. Лишь до «Анти-Дюринга» «младший основоположник» относился к «Диалектике природы» как к приоритетному труду всей своей жизни, а после — целеустремленно сочинял другие книги (свои и чужие), используя коробку с недоиспользованными черновиками «Диалектики» для накопления случайных мыслей и выброшенных из других произведений фрагментов.

А все потому, что именно «Анти-Дюринг» поглотил важнейшие элементы подготовленной «Энциклопедии» и стал исчерпывающим синопсисом марксистской идеологии. После столь полного и качественного обзора всей системы Энгельс позволил себе заняться детальной доработкой важнейших блоков «вероучения», оставляя энциклопедический многотомник на потом.

Он и сам сознавался: «В данный момент я вынужден ограничиться набросками, содержащимися в предлагаемой работе («Анти-Дюринге»), и ждать в будущем случая, который позволил бы мне собрать и опубликовать добытые результаты».888

10.3. «Оборонительная война — только для лидера рынка»889

История свидетельствует: идеологические победы оказываются долговечными в исключительно редких случаях. Это только кажется, что после того, как многочисленные пролетарские конгрессы и съезды признали марксизм своей единственной наукой, эта идеология воцарилась навеки.

Увы, сочинителям «новых вероучений» никогда не бывает конца. Особенно много их, когда тяжело или скучно — то есть во времена острых кризисов и длительных застоев. Каждый новичок начинает, как сторонник господствующего вероучения, но, набравшись сил, рвется в самостоятельные Пастыри, забывая былые клятвы верности.

Разумеется, каждого новичка в отдельности раздавить не трудно. Ведь все эти новоявленные «идолища» не создали «небо и землю» пролетарского светлого будущего. Да и как бы они могли создать то, что создано задолго до них Великим Марксом?! – Если этот вопрос поставить вовремя – всякий «новатор» еще на старте будет опозорен в качестве жалкого плагиатора и бесплодного хвастуна, искажающего Подлинную Волю Господа («естественнонаучную необходимость»), впервые открывшуюся Марксу.

Ни один бык не выдаст себя за Юпитера, пока Властелин Олимпа (или его наместник) начеку!

Но за каждым ли уследишь?! Вот и Евгения Карла Дюринга не сразу признали достойным войны на уничтожение. Меж тем этот приват-доцент Берлинского университета, слегка похвалив «предтечу» – Карла Генриха Маркса, рванул в единоличные «Помазанники». И стоило основоположникам расслабиться в пенсионерской тени – социал-демократические функционеры заговорили о том, что у пролетарской идеологии появился еще один, новый научный столп.

Первым забил тревогу один из марксистских боссов СДПГ В. Либкнехт, привыкший притворяться высокообразованным социалистом с помощью цитирования Маркса-Энгельса. А тут конкуренты завалили каверзными вопросами и возражениями со ссылкой на «доктора Дюринга».890 Думать своей головой «верный ученик» не умел,891 поэтому пристал с жалобами к Марксу. Тот сильно разгневался, но прерывать приятный досуг уже не хотел, поэтому в свою очередь насел на Энгельса: «Бросай все и прибей самозванца Дюринга!»

Энгельс согласился не сразу — не хотел прерывать долгожданных «научных занятий» ради «очередного путаника». Да и, в отличие от Маркса, не любил тратить слишком много времени на глумление над конкурентами. Однако товарищи усилили натиск, и «дружище Фред» нашел выход — придумал, как превратить недопестованную «Диалектику природы» в критику новоявленного «творца пролетарской науки». Хоть и попрекнул напоследок:

«Дорогой Мавр! Тебе легко говорить. Ты можешь лежать в теплой постели, и ничто тебе не мешает. Я же должен сидеть на жесткой скамье и тянуть холодное вино, потом вдруг все бросить и приниматься за скучного Дюринга. Но ничего не поделаешь, ведь все равно я не буду иметь покоя».892

«Они страшно приставали ко мне, пока я не взялся за эту неприятную работу — неприятную потому, что этот человек слеп, следовательно, мы вооружены неравно, однако колоссальное самомнение этого человека не позволяет мне считаться с этим обстоятельством»,893 – оправдывался Энгельс в письме к одному «старому коммунисту».

Так и возникла серия из 34 статей под обобщающим названием «Переворот в науке, произведенный господином Евгением Дюрингом». А 8 июля 1878 г. вышла одноименная книга894, соединившая пазлы пестрой «Дюрингианы», то есть увидела свет марксистская «Сумма теологии» – самое полное, самое интересное и самое популярное изложение «научного коммунизма». В просторечии – «Анти-Дюринг». «Настольная книга всякого сознательного пролетария», как выражался Владимир Ильич.895

То была типичная оборонительная война, поскольку Евгений Дюринг претендовал на социальную нишу, уже занятую марксизмом, – пытался вытеснить догматы Маркса-Энгельса собственными аналогами, зачастую «творчески» «заимствованными» (стибренными!) непосредственно у самих основоположников.896

Конкурент творил «науку» в том же напыщенном, псевдонаучном стиле, что и Маркс, – облекая поверхностные банальности и личные прихоти в многослойную терминологию, собственного сочинения. Но имел перед Главным основоположником огромное преимущество — за четыре года (1871−1875 гг.), Дюринг полностью издал свои толстенные «курсы» философии, политической и социальной экономии, а также «Критическую историю политэкономии и социализма». То есть предложил потребителю (пролетарским вожакам) весь спектр востребованных «идей». К тому же, был неплохим кандидатом на роль великомученика за идею, поскольку весьма мужественно превозмогал болезнь-слепоту и нужду-нищету, оставшись без средств к существованию после изгнания из университета за социалистическую пропаганду.897

Что мог противопоставить этому марксизм? Недописанный «Капитал»?! Кучку ругательных статей и книжек?! Иллюзию полноты и глубокомыслия своего эзотерического учения, готовящегося к опубликованию четвертое десятилетие?! Нет, при таком сопоставлении у «научного коммунизма» шансов на сохранение своего доминирующего положения на рынке идеологий было б не больше, чем у недоделанного и сильно загаженного котлованчика против целого квартала худо-бедно построенных домиков.

Поэтому Энгельс ничего и не сравнивал, а, паря на недосягаемых высотах «общепризнанного авторитета», обрушивал на «строения» Дюринга огненный град уничтожающих насмешек.898 Впрочем, и силы были не равны: настоящий мастер слова демонстративно «избивал» косноязычного доцентика. Опытный промышленный маркетолог мял и утюжил того, кого сам же совершенно справедливо называл «заурядным базарным зазывалой».

И «Истинная Вера» была защищена блестяще! А дюрингизм — испепелен дотла, чтобы навеки остаться примером крайне некачественной «науки». Хоть абсолютно все хохмочки основоположника899 применимы к марксизму в большей степени, чем к разгромленному конкуренту. Достаточно заменить цитаты из книг Дюринга аналогичными цитатами из произведений Маркса-Энгельса — и станет еще смешнее.900

Но такой смех над лидером идеологического рынка публика никогда не поймет и не примет. Она – пленница собственных стереотипов, допускающих глумливое третирование только в отношении заведомых аутсайдеров. В отношении общепризнанных авторитетов люди ждут гораздо более серьезного и уважительного отношения.

10.4. Иллюзорная полноценность

Победа Энгельса не только сокрушила «агрессора», но и принесла множество очень ценных трофеев. Самые важные из них такие:

1) марксистские лидеры социал-демократии на правах победителей мгновенно слопали всех немарксистских;

2) действующие и потенциальные противники «научного коммунизма» сникли перед публично явленной силой сатирического «возмездия»;

3) возникла иллюзия, что в марксистских первоисточниках есть все, необходимое пролетариату, — подробные сведения обо всех законах природы, общества и сознания.

На третьем трофее остановлюсь подробней.

Если бы Энгельс изложил те же идеи не в форме критических замечаний, а как положительное учение – у него б получилась небольшая брошюрка (страниц сорок), содержащая лишь плохо продуманные догматы и безосновательные намеки на всезнание. А внимательному читателю ничто бы не помешало разобраться: написано не ученым, а ловким торговцем, втюхивающим муляжи научных законов в качестве совершенно новой, очень могущественной науки.

Однако читателям не до этого. На их глазах «наукообразная галиматья» какого-то Дюринга легко превращается в «пух и прах» с помощью весьма остроумной публицистики. Это и захватывает внимание. А то, что красноречивый публицист, походя и почти ненавязчиво, рекомендует взамен осмеянного, не трудно принять за простую ссылку на некое по-настоящему серьезное учение, где, действительно, всесторонне и глубоко обоснованны лаконичные тезисы «Ати-Дюринга». По-крайней мере, от столь придирчивого критика не ждешь пустопорожних похвал в чей-то адрес. А значит, расхваленный Маркс901 на подсознательном уровне откладывается «подлинной Величиной», «эталоном научности»!

При таком прочтении и получается, что в марксизме есть все. «Жаль только», что о многом из этого «всего» нам известно только по «Анти-Дюрингу» и некоторым другим столь же кратким сообщениям Энгельса.

Таким образом, именно «Переворот в науке, произведенный господином Евгением Дюрингом» дает нам:

— весь диамат с его тремя основными законами: первый и главный — «закон единства и борьбы противоположностей»; второй — «перехода количества в качество и обратно», третий — «отрицания отрицания»;902

— всю марксистскую логику-гносеологию, призывающую «выводить схематику мира не из головы, а только при помощи головы из действительного мира», одновременно смиряясь с тем, что «построение точного мысленного отображения остается на все времена делом невозможным, абсурдом, бессмыслицей»;903

— всю коммунистическую натурфилософию с ее апологетикой научно технического прогресса, экспериментального естествознания и дарвинистской борьбы за существование;904

— самые знаменитые дефиниции марксистской онтологии: типа «Единство мира состоит в его материальности»,905 «Основные формы всякого бытия суть пространство и время»,906 «Движение есть способ существования материи»,907 «Установление переходов и связей составляет содержание естествознания»,908 «Каждое существо всегда то же и, однако, не то же»909, «Жизнь есть способ существования белковых тел»;910

— весь истмат,911 вкратце отслеживающий смены общественно-экономических формаций («исторических фаз»): от первобытного коммунизма до бесклассового «Светлого будущего» через частную собственность рабовладельцев, феодалов и капиталистов;

— основы коммунистической этики, отождествляющей мораль с классовыми интересами и объявляющей наиболее пригодной пролетарскую нравственность, направленную на ниспровержение настоящего во имя будущего;912

— краткий обзор религиозных и социалистических доктрин-предшественниц;

— квинтэссенцию марксистской политэкономии (включая историю экономических учений), гораздо более внятную и всестороннюю, чем наличествующая во всех четырех томах «Капитала»;

— исчерпывающий перечень всех противоречий капитализма, обрекающих его на близкий и полный крах (доминирует пресловутый «антагонизм между общественным характером производства и частной формой присвоения»);913

— всю марксистскую утопию — общую картину перехода к Коммунизму, выспреннею апологетику «живого творчества трудящихся масс», освобождаемых с помощью революционной диктатуры пролетариата, огосударствления собственности и всеобъемлющего централизованного планирования;914

— полную версию постепенного отмирания государства по мере построения коммунизма;

— пресловутую «уравниловку»: «Заработная плата за равное рабочее время должна быть равной. В обществе организованном социалистически, расходы по обучению работника несет общество, поэтому ему принадлежат и плоды, созданные сложным трудом. Сам работник не вправе претендовать на добавочную оплату»;915

— военную доктрину не всех победившего социализма, сочетающую всемерное вооружение сторонников коммунистического переворота и полное разоружение его противников;

— множество афоризмов, ставших неотъемлемой частью современного лексикона.

Впрочем, в марксизме гораздо важнее содержания — технология обработки знаний. То, что Энгельс повсеместно выставляет на передний план и называет «материалистической диалектикой» или «диалектическим материализмом».

10.5. Догматы из неразрешенных сомнений

«Анти-Дюринг» – это уже взаправдашний и полноценный «диалектический материализм», а не «артистический пародизм» Маркса. Энгельс не корчит из себя «Большого ученого» и не маскирует «пролетарскую сущность» многочисленными обертками из умопомрачительной терминологии. Поэтому каждому «сознательному пролетарию» так легко обучаться марксистской методике «всезнания» по книгам позднего Энгельса.

Сущность этой методики проста и приемлема при любом уровне невежества и лености. Более того, чем тупее и ленивее человек, тем охотнее он освободит себя от трудного поиска истин, согласившись с тем, что мир слишком сложен, зыбок и изменчив, а потому у всякого мудреца «своя правда», и никакие «абсолютные истины» нам недоступны.916 Доступно же нам согласно диамату лишь бесконечное приспосабливание к абсолютно изменчивым условиям существования. И чьи знания лучше всего приспособлены к практическим потребностям данного момента — тот и более прав.917 Ну, а в канун пролетарской революции, нет ничего лучше «относительных истин», приносящих победу пролетариату.

«Великая основная мысль — что мир состоит не из готовых, законченных предметов, а представляет собой совокупность процессов, беспрерывных изменений. И для нас раз навсегда утрачивает всякий смысл требование окончательных решений и вечных истин».918

Конечно, когда, Энгельс все это писал,919 релятивистские доктрины, отрицающие «абсолютную истину», множились повсеместно. Но немногие из них были так беззастенчивы в своей наготе. И ни одна из тогдашних «теорий относительности» не объявляла классовую тенденциозность — самой верной методикой познания.

Но, как Вы знаете, это далеко не весь диамат! Если б Энгельс ограничился только скепсисом и релятивизмом — он бы оставил после себя лишь очередное гносеологическое утешение для бездельников и дураков. Причем далеко не самое качественное утешение такого рода! Меж тем «основоположник» претендовал на нечто гораздо большее. Поэтому рядом с длинными ироничными рассуждениями о том, что все относительно, раз за разом всплывают высокопарные сообщения о неких «законах, прокладывающих себе путь сквозь хаос бесчисленных изменений».920 Эти общие закономерности и систематические связи, согласно напористым заверениям Энгельса, неизменно «господствуют над кажущейся случайностью событий»,921 но открываются они только таким гениям, как Маркс, а не таким лопухам, как Дюринг.

А сие – уже пастырское послание неистового догматика: «Следуйте за Учителем! Он знает, что и как! Он умеет обнаруживать невидимые законы в зримых вещах, как Истинный Провидец различает Божественные знамения за мишурой обыденности».

Можно ли так противоречить самому себе, дополняя абсолютнейший релятивизм абсолютнейшим догматизмом? «Нужно!» – ответил бы Энгельс, если б пожелал отвечать откровенно. Но вряд ли б он стал откровенничать по этому поводу…

Его «диалектика» насквозь лицемерна, как всякое искусство манипулирования двусмысленностями. Типичное «двоемыслие» из романа Оруэлла или «двойные стандарты» из современного политического жаргона. Когда нужно разгромить чужое вероучение, основоположник исполняется крайнего скептицизма, придирается к малейшим неточностям и недомолвкам, уличая неабсолютность чужих абсолютов. А, хорошенько взболтав головы паствы в миксере сомнений и разнокалиберных фактов, в качестве спасительного круга «великодушно кидает» догматы марксизма, якобы единственно способные вынести из океана прострации.

Плеханов как-то обмолвился, что там, где совершенно сбиваются с толку, начинается торжество диалектики.922 Уверен, достопочтенный Георгий Валентинович описал довольно точно собственное «духовное спасение» средствами диамата.

Как-то перечитывая «Анти-Дюринг», я вдруг понял, почему некоторые весьма ироничные скептики-релятивисты, вроде Аврелия Августина, неожиданно и мгновенно (от силы за пару суток мучительных раздумий) становились самыми твердокаменными и беспощадными догматиками. Именно так они спасались от раздирающих душу сомнений, приписывав чему-то неисповедимому (божеству или миру) то, что никак не давалось их собственному сознанию, вожделеющему окончательной истины и четкого руководства к действию. Вера, как всегда, становилась костылем для надломленного разума, видимостью ответа к нерешенным задачам.

Капитулируя перед могуществом «Непознанного», превращая его во «Всемогущество Непознаваемого», получали иллюзию окончательного решения (пусть и отрицательного!), иллюзию полного освобождения от фатальных сомнений там, где реальное познание давало только вопросы, а, если потом и отвечало на них, то гораздо реже и хуже, чем ненасытному максималисту хотелось бы.

Зато уж сомневаться в том, во что они уверовали, подобные «богоискатели» не позволяли и никогда не позволят ни себе, ни другим, дабы не оказаться вновь перед выбором: «Что в собственном разуме считать сомнительным, а что несомненным?» Избегая возвращения в этот «кипящий котел духовных терзаний», они скорее уничтожат оппонента, чем согласятся вместе с ним проанализировать надуманность собственной веры и недочеты собственных догматов. Скорее выжгут каленным железом ересь, чем примут ее как призыв продолжить изнурительный поиск истины.

Их ликующий клич: «Истина — лишь в Неисповедимом!» Их традиционное утешение страждущим: «В мире все хаотично! Неясное – всюду! Но утешься, как я, — следуй за Великим Пастырем».

И хоть догматика эта придумана умниками, не вынесшими каких-то очень тяжких раздумий, ради самоуспокоения, ради прекращения непосильной погони за ускользающим горизонтом истины, больше всего такой отказ от стремления к «недостигнутому» приятен закостеневшим в невежестве, ищущим оправдание для собственного игнорирования сложных проблем бытия. Ведь это ж так просто: признай «недостигнутое» «недостижимым» – и ты спасен навсегда от самых невыносимых, самых тягостных и неизбывных томлений собственного духа!

Кроме того, всякий марксист может позволить себе любую непоследовательность – раз уж она абсолютно неизбежна в этом противоречивейшем и непознаваемейшем из возможных миров. Да и плебсу подобная непоследовательность всегда по нутру: капризничай, как и сколько хочешь, — пусть умники объясняют, что твои метания из крайности в крайность абсолютно естественны и совершенно неустранимы.

Подобная смесь релятивизма с догматизмом самой себе кажется абсолютно несокрушимой. Ведь любое чужое мнение легко объявить однобоким, не учитывающим всего (якобы бесконечного) спектра мирских проблем, а любую собственную категоричность легко выдать за частичную, исторически преходящую истину, которая не только не исключает, но и наоборот предполагает учет всех прочих, тобою неупомянутых крайностей. Исключая, конечно же, крайности, абсолютно запрещенные в рамках данного вероучения, словно деленья на ноль. Поскольку «запретный плод» подрывает правильную веру, потчует соком неугасающих сомнений, смертоносных для духовного равновесия.

10.6. По ту сторону противоположностей

Несмотря на всю свою диалектичность, марксизм отказывает в праве на реальное существование некоторым диалектическим категориям, традиционно составляющими пару с теми категориями, перед которыми марксисты благоговеют.

В первую очередь «научные коммунисты» отказываются признать бытие «неизменного» и «идеального». «Все изменчиво,923 а идеи — лишь материальные образы материальных прообразов!» — такова абсолютно неизменная и ничего не отражающая924 идея, без которой название доктрины – «диалектический материализм» утрачивает отличительные признаки «диалектичность» и «материалистичность».

Ну, не нонсенс ли назваться диалектиками – и не ляпнуть ничего спорного? Нет уж! Если «диалектика» - теория развития, то «диалектики» – это истые, непримиримые партийцы, всегда выступающие «За развитие!» и «Против тех, чье кредо «Неподвижность»!» (так называемых «метафизиков»). А поскольку диалектики эти еще и материалисты, то они же одновременно борются за доминирование материи. На этот раз с «идеалистами», якобы утверждающими, что материя – смутная тень идей.

Классово выражаясь, «неизменность» согласно диамату — гнусная выдумка «догматиков-метафизиков», желающих увековечить «мрачное настоящее» и удержать на старте «светлое будущее».925 А самодовлеющая «идея» - лживое утешение «мистиков-идеалистов», желающих подсунуть вместо материального (плотского) благоденствия «здесь и теперь», воображаемое воздаяние «когда-то потом и где-то там».

Помимо такого — «честного и прямого» отрицания «классово чуждых» противоположностей, в марксизме гораздо чаще применяется завуалированное отрицание неугодного на практике. К примеру, ни один марксист не станет отрицать реальность «свободы» – наоборот, всегда объяснит вам, что «подлинная свобода» - важнейшая цель пролетарской революции. Вот только «подлинную свободу» настоящие марксисты понимают в соответствии с «Анти-Дюрингом» как «осознанную необходимость»926, этакое абсолютное рабство в абсолютно добровольном порядке — на базе высочайшей сознательности, так сказать. Аналогично и «конечные вещи» – марксисты признают их охотно, но при этом полагают, что во всем «конечном» скрывается неисповедимая «бесконечность». Иначе б пришлось вырабатывать для конечных вещей (а других никто и не видел, и даже не представлял) — законченные идеи (абсолютные истины) самостоятельно, без помощи «Пастыря Божьего».

Впрочем, я непростительно упрощаю марксизм, когда пытаюсь подловить «научных коммунистов» в момент измены диалектике, в момент абсолютного отрицания какой-то противоположности. Только попробуй сказать, что они не признают «идей». И тут же слышишь со ссылкой на товарища Энгельса: «Вранье! Идеи мы признавали, признаем и признавать будем! К тому же – научней всех! Потому как считаем, что всякие идеи вторичны относительно материи». А укажешь им на какую-нибудь их же собственную идею, возникшую раньше своего материального воплощения или вообще не имеющую ни материального прообраза, ни материального воплощения. — И тебя засмеют еще громче: дурачина, мол, простофиля, не понял, что слово «первично» должно означать «первично в конечном счете».927 И поскольку дойти до «конечного счета» никто из нас не может, то спор должен считаться законченным в пользу марксизма, дерзнувшего притвориться сведущим в том, о чем никому ничего неизвестно, что является чистой выдумкой вроде «круглого квадрата». То есть марксизм сведущ в «точном и законченном познании результатов бесконечного счета».

– То есть опять притворство!!! Как же марксизм без него-то?!

10.7. Закон — это слово!

«Диалектика есть наука о всеобщих законах движения и развития природы, человеческого общества и мышления»928, – пишет Энгельс.

Но если присмотреться к законам, которыми он пытается пополнить сокровищницу науки, то нетрудно заметить, как сильно они отличаются от всех законов точных и естественных наук. К примеру, дважды два – всегда четыре, и всякое тело неизменно притягивается к другому телу. А вот «количество» далеко не всегда переходит в качество и обратно, двойное отрицание очень и очень редко приводит к восстановлению на более высокой ступени того, что уничтожается в результате первого отрицания. Да и вообще, «единство и борьба противоположностей» не такое уж распространенное явление, как некоторым хотелось бы. Ныне даже бойцы на ринге зачастую являют собой не единство и борьбу противоположностей, а разрозненное воплощение заранее согласованных замыслов организаторов соответствующего «шоу».

Так, чем же являются «законы», открытые Энгельсом? Думаю, именно тем, на что они больше всего похожи, — крылатыми выражениями: пословицами и поговорками. Более того, закон «отрицания отрицания» перекочевал в марксизм непосредственно из немецкой филологии, где два «не» зачастую используются для усиления утверждения, а не отрицания, как у нас. Именно эту особенность родного языка имел в виду Гегель, неоднократно используя формулировку «отрицание отрицания» для описания мыслительных форм. У младогегельянцев фразочка прижилась — Энгельса научили.

Но то, что для других лишь удачные фигуры речи и краткие определения слов, — для дедушки Фридриха «общие законы природы, общества и сознания». Не слабый рекламный трюк для распространителя научного ширпотреба!

К тому же, этот пиарщик по-своему прав: хороший афоризм для речей на любую тему пригоден: и звучит красиво, и большого ума для уместного применения не требует. А, если звонкий слоган еще и «Всеобщим Законом» величать – так и вообще супер! Толпа заколбасится…

Талдычишь, к примеру, про какую-нибудь борьбу — лепи на нее ярлык соответствующего «закона». Агитируешь против борьбы — ищи в «Анти-Дюринге» другой афоризм, возведенный в ранг «всеобщей диалектической закономерности». Там, конечно, не сборники В. И. Даля — узаконенных пословиц-поговорок не так уж много. Так ведь матершинники вообще десятком стереотипных выражений обходятся. И на скудость выбора никогда не жалуются — матерятся от всей души!

При достаточно поверхностном подходе — большего и не требуется. Зато любая прирожденная «кухарка» способна сделаться крупным теоретиком марксизма. А заурядный счетовод легко переквалифицируется в «Светило марксисткой науки». Ему сие и привычнее даже: с помощью небольшого набора штампов классифицировать все и вся. При любом раскладе событий — он легко подберет в «инвентарном рубрикаторе» марксистский «закончик», пригодный для инвентаризации произошедшего лучше прочих «закончиков». А нет — лепи любой. Будет нужно — вышестоящие товарищи разберутся и ошибку твою охотно929 поправят. Если, разумеется, не будешь упорствовать.

Конечно, «законы» диамата и истмата, подобно «словарному запасу» простого мата, ничего не предсказывают заранее, и предназначены лишь для краткого реагирования на свершившийся факт («постфактум» – по-научному). Но и в этом есть положительная сторона: чем меньше желающих предсказывать будущее, тем незыблемее малоизвестные предсказания, сделанные Великим Марксом!

10.8. Святые реликвии и предания

Когда я впервые увидел в музее стул, на котором «сидел сам Владимир Ильич Ленин», меня очень сильно покоробило от подобострастного упоения, с которым экскурсовод выпевала свои «речевки» о предмете, хранящем следы ленинской задницы. Мне казался чудовищной дикостью контраст между делом Ленина и тем, что выставлялось на всеобщее обозрение.

А потому приятно осознавать, что до поклонения мебели Энгельс скатился не сразу и отнюдь не по зову души. Долгое время он показывал всем правоверным паломникам книги с пометками Маркса и дарил растиражированную фотографию друга с его же автографом. Но регулярно убеждался, насколько неинтересны «следы Великого Духа» передовым пролетариям: они начинали зевать еще на подходе к книжному шкафу. И вдруг, как-то раз целая делегация онемела и едва не грохнулась ниц в едином, неудержимом порыве, услышав случайно брошенное: «А в этом кресле умер Маркс».

С тех пор основным объектом поклонения стало именно это кресло. Его не забыл и не поленился упомянуть каждый из мемуаристов, побывавших в гостях у Главного хранителя Марксова наследия.

Заодно процитирую и Т. Ф. Куно: «Я совершил несколько прогулок по Лондону, побывал в здании парламента, в Тауэре, в соборе Святого Павла, но самое большое впечатление произвел на меня стул в читальном зале Британского музея, где годами сидел Маркс. Показала мне этот стул Элеонора, младшая дочь Маркса».930

Вот так вот росло и ширилось движение марксистов-фетишистов!

Увы, для поклонения Богам, даже совершенно незримым, простонародной пастве требуется нечто ощутимое – хотя бы «Ковчег Завета». А уж, если Божество собственной персоной шастало по земле, то без святых реликвий религия невозможна. Ведь должен же был остаться хотя бы «стул» – в любом смысле этого слова. Это еще диадох Евмен понимал, когда выставлял перед своими соратниками трон Александра Великого и делал вид, будто истинным предводителем собрания является не «какой-то там безродный кардиец», а дух «Величайшего из Богов».

Таким образом, даже «самая научная» идеология не избежала самых примитивных форм поклонения. В результате «дырки от гвоздей креста Господня» и «перья Святого Духа» переполнили марксистские загашники.

И все-таки Энгельса продолжало коробить от подобных стандартов поклонения. И он строго-настрого позавещал домочадцам сжечь свое тело после смерти, а пепел выбросить в море, дабы социал-демократические «атеисты» не смогли реализовать уже озвученные планы поклоненья «святым мощам». Уж очень ребятам хотелось выкопать «священные останки» товарища Карла931 и забальзамировать труп товарища Фридриха. Однако рыться на Хайгетском кладбище — британская полиция не позволила, а завещание Энгельса пришлось выполнять целиком, а не только в части раздела оставшегося имущества. Только поэтому первым поставщиком «святых мощей научного коммунизма» стал основатель Советского государства, замаринованный в Мавзолее.

Надо сказать и то, что Энгельсу мы обязаны не только восстановлением фетишизма и некоторых других форм идолопоклонства, но и стандартами официального славословия, запечатленными в его речах и устных сказаниях.

Алгоритм всех публичных выступлений «Ближайшего к Богу» всегда один и тот же: «Велик! Велик!!! – наш Великий Учитель и Научный Гений товарищ Карл Маркс! Как я счастлив, что среди вас Его верных последователей греюсь в лучах Немеркнущей Славы вашего Единственного и Незаменимого Спасителя. Но гораздо отраднее то, что с каждым днем разрастается влияние Единственно Верного Учения о Путях Спасения от рабства и угнетения, что пролетарии миллион за миллионом встают на этот Спасительный Путь, указанный Величайшим из Величайших! Будьте ж неудержимы, шествуйте от победы к победе, доказывая правоту и бессмертие Великого Учения Сверхвеликого Маркса!»

Это конечно, шарж. Но реальные речи Энгельса932 отличаются от моей пародии лишь умелой патетикой, маскирующей то нелепое, что выпячено мною чуть выше.

Разумеется, на одних публичных выступлениях далеко не уедешь. Много ль там скажешь?! Да и часто ли? Поэтому Энгельс, пока позволяли средства и здоровье, каждый «week-end» собирал за столом многочисленную компанию «представителей международного пролетариата». Неумеренно пили и сытно закусывали, заодно веселились по всякому. А «старец» «под это дело» рассказывал на разных языках удивительные истории о чудесных деяниях Маркса, о чудодейственной силе марксизма. Такое на митинге не соврешь и в книгу не вставишь — засмеют. А по пьяни верили, от себя добавляли и разносили по миру самые фантастические слухи.933

Конечно, чрезмерные и слишком сказочные преувеличения постепенно развеивались в лучах научного атеизма. Но осадок-то оставался – образ Великого Ученого и Пламенного революционера откладывался на века мощными пластами идеологических трафаретов.

10.9. Коротенько о главном

Итак, жили-были два человека: один умел фабриковать и распространять массовые идеи, второй – выглядел как настоящая «Фабрика» таких идей. Таланты нашли друг друга и соединились так удачно, что уже через четверть века после их первой встречи мир прекрасно знал: у обездоленных появилась новая вера, побуждающая их к насильственному удовлетворению собственных потребностей.

Еще полвека — и марксистская паства исчислялась миллиардами. В конце ХХ века – временный спад и гонения. Но численность паствы (благодаря Китаю) только увеличилась. Такого быстрого и массового успеха не знала ни одна из предшествующих массовых идеологий.

Величайший парадокс: история формирования марксизма — длинная череда неудач и провалов, но в результате неутомимое «пускание пыли в глаза», точнее «метание кала в лицо» закончилось небывалым в истории человечества триумфом «Священного писания»!

Конечно, все книги «Новейшего Завета» существенно отличаются от книг «Нового завета», за исключением одной, последней – «Откровения Иоанна Богослова» («Апокалипсиса»). Зато уж в «мастерстве» охаивания противников и живописания «конца капиталистического мира» основоположники превзошли всех своих предшественников, современников, да и знакомых мне потомков тоже.

И, прав товарищ Ленин, «учение Маркса бессмертно»934, но не «потому что верно», а потому что недовольные своей участью еще не раз возжелают отнять силой то, что слепой случай и собственная изворотливость принесли преуспевающим богатеям. В каждый кризис обнаруживаются кликуши, умело стенающие о том, что марксистский Апокалипсис — это очень точный и, как никогда, правильный «прогноз» конца капиталистического мира, что этот «мирок чистогана» окончательно сгнил под тлетворным влиянием жажды наживы и рыночных свобод.

В сравнении с христианством марксизм очень юная религия, прошедшая лишь половину пути от апостола Павла до императора Константина.

Конечно, я не могу и не хочу ручаться, что через пару веков некий Вселенский государь объявить «научный коммунизм» - единственно верным учением. Но я не вижу, что могло б ему помешать. Я не способен придумать пригодный для практической реализации способ улучшения людской породы и совершенствования общественных отношений, в результате которых большинство «гомо сапиенсов» пристрастится к неустанным размышлениям над сложными вопросами, а не останется «массовым потребителем» – иждивенцем, предпочитающим простые рецепты «Добра» и «Зла», почерпнутые в готовом виде из марксизма и ему подобных учений.

Мир стал настолько сложным, что головы сами тянутся к простым и доступным рецептами его улучшения. Когда человечество доживает до непосильных ему проблем, оно их уничтожает в стихийной борьбе по Марксу.

«Не оказавшись погребенным под камнями берлинской стены, Маркс, может быть, только теперь начинает появляться в своем истинном смысле. Он все еще может стать самым влиятельным мыслителем XXI столетия».935

Нам с выше процитированным Ф. Уином резонно возразят, что даже сегодняшний глобальный кризис не принес торжества марксизму: он, как был, так и остался в загоне. Но марксизму для Воскресения и Воцарения требуется не экономический кризис, а большая война. Отрицать же возможность Гигантской бойни в ближайшем будущем крайне — опрометчиво. Это, во-первых. А во-вторых, аналогичные упадки случались и в первые века существования христианской идеологии. Но казавшееся угасающим в катакомбах во времена Марка Аврелия христианство слишком легко и стремительно взлетело к вершинам популярности, когда взбалмошный Комод не по духу, а по крови унаследовал престол благородных Антонинов.

Вспомню слова Ренана о Христе: «Дело его не было делом разума и не считалось с доводами человеческого ума. Христос требовал наиболее властно одной только «веры». Это слово наиболее часто повторялось в маленькой общине. Но именно это слово и является лозунгом всех народных движений!»

Тут же процитирую красноречивую реплику Л. Штекеля: «Во все эпохи ненависть и зависть сирых и убогих были способны на страшные потрясения. Новая эпоха началась тогда, когда Карл Маркс совершил переворот в сознании этих самых «сирых и убогих». Он дал им цель, он придал святость ненависти, оправдание зависти. Он выстроил учение «О святости зависти и ненависти». Это было нечто совершенно новое в истории людей. В этом была чудовищная сила нового учения.

Маркс не воин, не Александр, не Наполеон и не Кромвель. Он не способен вырвать у Судьбы воинскую рать, которая вознесла бы его на Колесе Фортуны. Но Карл Маркс и не великий администратор, подобный кардиналу Ришелье, беспощадно создавшему на поте и крови подданных Французскую королевскую империю. И не удачливый вор, подобный наглому и талантливому Александру Меньшикову.

Во многом Карл Маркс сродни пророку Мухаммеду. Он, как и основатель ислама, сам принес в мир новую веру, и страстно жаждал распространить ее. Как Мухаммед мечтал о Халифате. Карл Маркс, несомненно, видел в своих мечтах мировую империю марксизма.

Но пророк Мухаммед нес свое слово сильным, вооруженным людям. Его задача была лишь объединить их, дать им веру и цель. Карл Маркс во многом сродни первым христианам. Как и они, он сделал ставку не на сильных и великих мира сего, а на сирых и убогих».936

Соглашусь и с хохмочкой Николая Фоменко, звучавшей на «Русском радио»: «Вера может двигать горы, она вообще здоровенная баба!»

Но только цель, мнимо летящая в бесконечность, создает по-настоящему могущественную веру. И, если какой-нибудь самозваный Вероучитель с неистовой энергией ломанет за пределы возможного, то у него появятся реальные шансы воскресить захиревший сегодня марксизм.937

И все же оно уродливо — это брутальное соитие Слепой Веры и Бесбашенного Народа под присмотром Тупого и Надменного Пастыря!

2 декабря 2006 г. — 28 августа 2009 г.