Глава 4. ПРЕДТЕЧА ГЛОБАЛИЗАЦИИ
4.1. Человек свободного Мира
Рикардо весьма старался выглядеть патриотом. К примеру, писал с неуклюжестью, характерной для вымученных слов: «Ослабление нерасположения покидать свою родину мне было бы печально видеть», хоть оно и «побуждает большинство лиц со средствами скорее довольствоваться низкой нормой прибыли у себя на родине, чем искать более выгодного помещения для своего богатства в чужих странах».1
Красноречие возвращалось с пафосом комплиментов, призванных увлекать целевую аудиторию: «Поскольку наша страна владеет самыми умелыми рабочими, наиболее развитой промышленностью, лучшими машинами и всякими другими преимуществами в высшей степени, она достигла бы несравненного и почти непостижимого по своим размерам процветания и счастья».2 Если б, конечно, прислушалась к рекомендациям Дэвида.
На пике «патриотичности» Рикардо мог поступаться всеобщностью собственных теорий. И тогда даже «абстрактный труд» - стержень всего учения — распадался на несовместные разновидности по национальному признаку. И потому писалось: «Я признаю, конечно, что моя теория стоимости не годится для различных стран, если прибыль в них различна».3 И «только известным количеством отечественного труда мы можем измерять стоимость как отечественных, так и иностранных товаров».4
Рикардо был способен поддержать даже национальную автономию, ссылаясь на трудности «объединения интересов двух стран».5
Однако космополитические пристрастия раз за разом рвались наружу. И они выдавали Дэвида, не позволяя поверить, будто вся его общественно-политическая и научно-исследовательская деятельность сугубо во благо Отечеству; будто бы сей депутат и ученый настойчиво добивался ревальвации банкнот и отмены импортных пошлин исключительно ради твердости местной валюты и низких внутренних цен.
Обычно Рикардо рассматривал «мир как одну большую страну»!6 И даже сущность лоббируемых им реформ, как ее не укладывай, не помещается в узконациональные рамки. Порталингтонский депутат мыслил гораздо шире, добиваясь беспрепятственного обмена отечественной валюты на «мировые деньги» («деньги торгового мира»), каковыми тогда выступало золото, и свободного доступа на английский рынок для товаров всех стран и народов.
Это не было тайным вредительством и, тем паче, «изменой Родине». Рикардо был прав и искренен, когда утверждал, что, сделавшись общедоступной частью международного рынка, Англия только выиграет. Точно так же, как выигрывал отдельный человек, включаясь в товарообмен.7 Ведь «пропорционально расширению рынка население каждой страны имеет возможность установить наиболее правильное разделение труда и наиболее выгодное использование своих сил. Это не только дает ему возможность получать лучшие и более дешевые товары, которые оно само может производить, но и доставляет ему другие товары, которых без внешней торговли оно вовсе не получало бы».8 Кроме того, «недостаток в одной стране будет восполнен избытком в другой».9
При этом имелась в виду международная торговля, совершенно свободная от национальных пут. Для Рикардо «расширение рынка и свободная торговля — это два названия одного и того же».10 Апеллируя к высокому авторитету «доктора Смита», Дэвид темпераментно обличал «несправедливость» мер, «мешающих продавать свои продукты на самом дорогом рынке и покупать на самом дешевом».11 Вмешательство государств ради защиты национальных интересов, по убеждению автора «Начал», могло бы придать внешней торговле «несколько иное направление», но это бы «только мешало наилучшему распределению капитала всего мира, которое никогда не регулируется так хорошо, как тогда, когда всякому товару предоставляется свобода утвердиться на своей естественной цене без каких-либо искусственных ограничений».12
«В настоящее время, — радовался Рикардо, — по-видимому, начинает брать верх лучший дух законодательства, и нелепая ревнивая зависть, оказывавшая влияние на наших предков, уступит место отрадному убеждению, что, установив свободу торговли, мы никогда не сможем способствовать благосостоянию других стран, не способствуя тем самым своему собственному благосостоянию».13 «Парламент, в конце концов, начал понимать, что ограничения, налагаемые на внешнюю торговлю, представляют ограничения не для других стран, но для нас самих. Конечно, это вопрос политики, должна ли Англия отменить пошлины без получения взаимной выгоды от иностранных держав; но если иностранные державы признают тот же самый либеральный принцип, то не может быть никакого сомнения, что Англия получит двойную выгоду».14
В подтвержденье таких воззрений Дэвид чаще всего ссылался на очевидный факт — нищету изолированных народов и богатство активных участников международной торговли.15
Умнейшие оппоненты, видимо, находили пропаганду Рикардо выгодной для Британии: глядишь, континентальные англоманы и либералы, наслушавшись обольстительных речей, предоставят британским купцам и производителям лучший доступ на собственную территорию. Поэтому авторитетные парламентарии, отвечая на страстные спичи Дэвида, как правило, ограничивались колкими насмешками над абстрактным теоретизированием и беспочвенным фантазированием. Слишком сильна была вера в то, что перед лицом столь враждебного внешнего мира Англия никогда не откажется от протекционистских мер.
Даже сам автор «Начал» изредка проговаривался: «Потеря, причиняемая невыгодным распределением труда между двумя странами, может оказаться выгодной для одной из них, в то время как другая понесет большие потери».16 Да и не был сей поборник всечеловеческого братания столь щепетильным, чтобы пренебрегать наживой за счет чужеземцев путем затруднения импорта, покровительства экспорту, монополизации рынков, завышения цен налогами
И уж, как минимум, Дэвид соглашался, что, «как бы ни была вредна оградительная политика, ничто не могло бы быть более несправедливым, чем внезапная отмена ее, приводящая к абсолютному разорению тех, кто инвестировал большие капиталы, полагаясь на давно установленные законы, каковыми являются ограничительные законы. Некоторые ограничения могут быть отменены немедленно, без каких-либо неудобств; другие могут быть постепенно ослаблены, а третьи могут быть сохранены до тех пор, пока наше положение улучшится настолько, что отмена их не представит никаких неудобств».17
4.2. На защите всемирного разделения труда
Солидаризируясь с Адамом Смитом, Рикардо считал очевидными, что «позволяя каждой стране свободно обменивать продукты своего производства, где и когда ей угодно, мы способствуем наилучшему международному распределению труда и обеспечиваем людям изобилие предметов жизненной необходимости и удовольствия».18 Ведь «при системе полной свободы торговли каждая страна, естественно, затрачивает свой капитал и труд на такие отрасли, которые доставляют ей наибольшие выгоды. Это преследование индивидуальной выгоды самым удивительным образом связано с общим благом всех. Стимулируя трудолюбие, вознаграждая изобретательность, утилизируя наиболее действительным образом все те силы, которые дает нам природа, этот принцип приводит к самому эффективному и наиболее экономному разделению труда между разными нациями. И в то же время, увеличивая общую массу продуктов, он увеличивает всеобщее благополучие и связывает узами общей выгоды и постоянных сношений все цивилизованные нации в одну всемирную общину».19
Однако в отличие от Адама (и просветителей в целом) Дэвид прекрасно понимал, что борется не с заблужденьями, от которых любой человек откажется, просветившись, а с разгневанными людьми, отчаянно защищавшими себя и свой образ жизни. Потому что для большинства британцев (как и землян вообще) долгий путь международного разделения труда был тягостным и опасным. Те, чья деятельность становилась уделом иностранцев (по заслугам либо в силу стечения обстоятельств) утрачивали привычные источники существования и были вынуждены искать новые, да еще и по всей планете. Что, согласитесь, губительно для многих и мучительно для всех. Особенно для людей с узким консервативным мировоззрением, не способных мыслить столь гибко и широко, как Рикардо.
Дэвида обвиняли в том, что обрекая на сокращение и ликвидацию множество отечественных производств (и прежде всего сельское хозяйство), он стремился обогатить лишь всемирных коммерсантов. Но тот соглашался признать только «возможную гибель части основного капитала»20 Великобритании и кратковременное повышение прибыли импортеров в самом начале завоза дешевых зарубежных товаров. Поскольку по мере насыщения спроса цены импорта на британском рынке снизятся — сверхприбыль сама исчезнет. Зато уж народ навеки приобретет доступ к максимально большому количеству самых лучших и самых дешевых в мире благ.
В то же время автор «Начал» подчеркивал, что препятствование всемирной специализации усугубляет бедствия, которые «будут длиться более или менее долгое время в зависимости от того, насколько сильно нежелание большинства людей отказаться от того применения своего капитала, с которым они давно уже свыклись». Все затянется «еще больше вследствие различных ограничений и запрещений, порождаемых бессмысленной завистью, которая господствует в отношениях между различными государствами торгового мира».21
Так как сильнее других предстояло пострадать самым богатым народам, вынужденным перемещать и утрачивать более крупные капиталы, — то Рикардо спешил утешить соотечественников: «Зло это такого характера, что всякая богатая нация должна с ним волей-неволей мириться. Жаловаться на него было бы так же резонно, как горевать богатому купцу о том, что его корабль подвергается всем опасностям на море, тогда как лачуга его бедного соседа безопасна от таких случайностей».22 «Лучше бы нецелесообразно затраченный капитал был полностью уничтожен. Но он не будет уничтожен, и большая часть его пойдет по таким каналам, где он сможет приносить прибыль».23
Рикардо не отрицал, что разделение труда ставит любую нацию в зависимое положение, позволяя другим державам давить на нее сокращением жизненно важных поставок. Что особенно опасно во время военных и иных международных конфликтов. Однако Дэвид был склонен преуменьшать такую опасность, преувеличивая мощь экономических интересов. В частности он писал: «Для стран, снабжающих нас, перерыв в их экспортной торговле не мог бы не сопровождаться в высшей степени разорительным коммерческим бедствием, которому никакой государь или коалиция государей не пожелали бы подвергнуть свой народ; а если бы пожелали, то мерам такого рода не подчинился бы, вероятно, никакой народ.24 Громадный капитал не мог бы быть внезапно извлечен без огромных потерь. Кроме того, избыток на рынках стран вывозящих подействовал бы на все их снабжение и понизил бы цену (экспортируемых ими товаров) ниже поддающихся подсчету пределов. Непоступление прихода привело бы страну к ужасному разорению; и если бы даже она терпеливо переносила его, то сделалась бы неспособной вести войну с какой-либо надеждой на успех».25 Так «было ли бы в таком случае мудрой политикой жертвовать ежегодно доходом в несколько миллионов для того, чтобы гарантировать себя от весьма мало вероятной опасности?»26
Особою популярностью у потомков пользовалась и пользуется доныне «теория сравнительных преимуществ», за которую принимают рассуждения Рикардо о том, что любой народ способен успешно специализироваться не только в тех сферах, где национальные условия особо благоприятны, но и в тех, где они наихудшие в сравнении с другими странами. Потому что удачливым нациям выгодней сосредоточить все свои силы там, где у них наибольшая продуктивность и прибыльность производства. Так они больше получат в обмен на свои товары, чем сами произведут при отсутствии межнациональной специализации.27 И, как следствие, в системе всемирного производства освобождаются ниши даже для самых неразвитых стран. Причем со временем бывшие отстающие смогут так усовершенствоваться в доставшихся им производствах, что значительно превзойдут прежних передовиков.
Потому-то Рикардо уверенно заявлял: «Почти всякий народ мог бы быть счастлив на любой территории, если бы он достаточно развил привычку к воздержанию и ограничил бы численность населения в соответствии с теми припасами, которые легко произвести».28
Если б, конечно, все виды товаров пользовались одинаково сильным спросом и потому оценивались пропорционально трудозатратам, то тогда бы любой народ смог добиться благополучия наравне с остальными нациями. Только это не стало возможным. Прежде всего, потому, что в условиях стремительного научно-технического прогресса самая передовая продукция пользуется ажиотажным спросом — и обогащает своих производителей много лучше любой другой. А, во-вторых, потому, что различные ресурсы в разной степени дефицитны — то есть прибыльны неодинаково. Что, к примеру, сказочно обогащает хозяев энергоресурсов и не позволяет выбраться из нищеты странам-поставщикам неквалифицированной рабсилы.
При нынешнем ходе истории благожелательный интернационализм Рикардо стал выглядеть великодержавным коварством. Вишь, соблазнял перспективами равного благополучия, а в действительности подсовывал «гастарбайтерам» только самые тягостные, унизительные и низкооплачиваемые занятия, презираемые элитой.
Я же готов поклясться, что на подобные мерзости Дэвид был не способен. Хоть ему и следовало б задуматься о том, что разделение труда даже в самых малюсеньких коллективах не делает каждую профессию в равной степени достойной и выгодной. Обычно наоборот, специализация людей, как и специализация органов в человеческом теле, невозможна без существенных различий в значимости и снабжении. И если общественный сверхорганизм разрастается до планетарных размеров и его функции распределяются между всеми народами Мира, то неизбежны огромные разрывы в уровнях влияния и материального обеспечения.
Впрочем, данные мысли Рикардо возвышались до бестрепетной объективности, когда он писал, что «каждая группа должна привлекать к себе внимание соответственно ее значению».29 А это, отнюдь, не равенство!
4.3. Тенденции развития
4.3.1. Слияние
Рикардо с едва заметным сожалением констатировал, что тогдашние национальные хозяйства еще не успели слиться в единый глобальный рынок. Поэтому наблюдались очень сильные межгосударственные расхождения в уровнях и соотношениях цен, издержках производства, объемах спроса и предложения, количестве, качестве, ассортименте товаров
Основными причинами подобного разнобоя Дэвид считал сохранившиеся препятствия перемещению капиталов: правовые запреты, ограничения и преференции; различия налоговых и иных условий хозяйствования; «естественное нерасположение людей покидать свою родину, рвать старые связи и вверять себя со всеми своими установившимися привычками чужестранному правительству и новым законам».30 Кроме того, интеграции рынков мешали трудности транспортировки громоздких и скоропортящихся грузов, «неодинаковость промышленного мастерства, климата, естественных богатств и многие другие причины».31
Однако Рикардо верил, что препоны такого рода будут устранены самим ходом всемирной истории. А потому старался ускорить снятие политических барьеров, стращая деспотичных правителей ужасами нищеты, а либеральные власти — бегством предпринимателей в страны с высокой прибылью.
Меж тем, как отмечал Рикардо, торговые связи уже пронизали мир. И по коммерческим сетям, будто по паутине, «в большей или меньшей мере во все страны мира» передавались не только экономические, но любые другие внутренние «пертурбации».32
Товары, подобно воде в сообщающихся сосудах, перетекали туда, где за них больше платили. «Выгода и только выгода, — настаивал Дэвид, — регулирует вывоз всех товаров. Даже если бы свирепствовал голод, золото отдавали бы в обмен на хлеб, (только) если бы вывоз золота был связан с выгодой для экспортеров».33
Любые иные причины перемещения ценностей Дэвид находил маловлиятельными, упирая на то, что основным «мотивом, побуждающим нас ввозить товар, служит факт его относительной дешевизны за границей. Если страна вывозит шляпы и ввозит сукно, она это делает потому, что может получить больше сукна, производя шляпы и обменивая их на сукно, чем если бы она изготовляла его сама».34 Причем «ни одна страна не может ввозить долго что-либо, если она сама также не вывозит каких-нибудь товаров, и, наоборот, она не может долго вывозить их, если она не ввозит в обмен на них другие товары», а без внешней торговли «количество продуктов не будет так же обильно, и они не будут так же дешевы».35
Именно этот страх тотального экономического спада, по мнению Рикардо, и должен был понуждать к максимальным объемам внешнеэкономического оборота. А уж там — по мере здорового роста — толчея на всемирном торжище сама постепенно упорядочится (как говорят, «устаканится»): все локальные расхождения исчезнут — рынки унифицируются.
Примером грядущего «универсализма» уже выступали средства товарообмена, повсеместно приводимые к общему знаменателю (золотому эквиваленту) и «распределяемые между различными цивилизованными нациями земного шара соответственно числу и частоте платежей, которые им приходилось производить».36
Причем коммерческие векселя служили всемирным эквивалентом стоимости даже лучше, чем натуральное золото — общепризнанные «деньги торгового мира». Ведь национальные правительства могли какое-то время сдерживать ввоз-вывоз увесистых и объемных драгоценностей, тем самым увеличивая или уменьшая внутреннюю покупательную способность звонкой монеты пропорционально ее общему количеству. А вот неприметные «купеческие расписки» ускользали из-под контроля даже самой бдительной бюрократии и растекались по миру соразмерно объемам коммерции, причем без особых затрат. Интенсивно сравниваясь со всеми товарами мира, векселя превращались в подлинный эталон: обозначаемая ими унция драгметалла выступала «постоянно действующим» измерителем ценностей вместо реальной унции. (Правда, «с помощью векселей совершалось только перемещение долга, а не погашение его».)37
Неблагоприятный вексельный курс действовал как самое мощное средство принуждения соответствующего народа к вывозу «относительно избыточного» драгметалла вопреки любым госзапретам. Курс же этот всегда был против той страны, которая больше других затрудняла движение «денежного металла».38
Приведу панегирик Дэвида «самому крепкому клею» всемирной интеграции, а заодно «самым чутким весам» международной коммерции: «Вексельный курс между странами стоит al pari, пока они имеют в обращении как раз столько денег, сколько при данных условиях необходимо им для обращения их товаров. Если бы торговля драгоценными металлами была совершенно свободна и металлические деньги можно было бы вывозить без всяких расходов, то для каждой страны вексельный курс всегда стоял бы al pari». А «при наличии расходов по перевозке драгоценных металлов вексельный курс отклонялся бы от паритета только на сумму этих расходов».39
4.3.2. Размежевание
Но вела ли унификация рынков (прежде всего финансовых) к выравниванию уровня жизни всех стран и народов, как мечтал и пророчил Рикардо. Отнюдь! Даже в его трудах можно найти совершенно иные тенденции.
Во-первых, сравнительно низкая покупательная способность (дешевизна) драгметаллов указывала места, где спрос на товары и капиталы очень сильно насыщен и потому норма прибыльности низка, зато безопасность коммерции надежно ограждена законами и госучреждениями. И наоборот, высокая покупательная способность «мировой валюты» означала, что соответствующий национальный рынок сверхприбылен, но при этом плохо защищен от насилия и произвола. Делая выбор между низкоприбыльными и сверхприбыльными вложениями, капиталисты довольно четко разделялись на «солидных бизнесменов» и «венчурных инвесторов» (рисковых авантюристов). Первые предпочитали вкладываться в самые свободные и развитые национальные хозяйства с низкою, но гарантированной нормой прибыли. Вторые спешили нажиться за счет недоразвитых территорий, подвергаясь высокому риску превратиться из охотников в добычу. В результате богатые страны посильно обогащались, а нищие продолжали терять свое в виде прибыли иностранцев и пожирать чужое в виде отнятых иностранных инвестиций.
Такое распределение капиталов, если ему не препятствовать, превращало глобальную экономику в архипелаг, состоящий из роскошных островов изобилия, окруженных бушующим океаном нужды. Где богатые вечно тщатся развиться чуть-чуть сильнее, не имея хорошего стимула, а бедные — промышляют отловом венчурных капиталов. Где неорикардианцы на полном серьезе повторяют слова Учителя: «Население подвергается всем бедствиям нужды и голода в силу невежества, беспечности и варварства», «дурного управления, неуверенности в положении собственности и недостатка образования во всех слоях», и для народного счастья «надо только улучшить систему управления и обучения».40
Во-вторых, как выражался Дэвид, «при распределении различных занятий между всеми странами капитал более бедных наций будет, естественно, применяться в таких отраслях производства, которые дают возможность содержать большое количество труда внутри страны. Напротив, в богатых странах, где пища дорога, капитал при свободе торговли будет, естественно, притекать в такие отрасли, которые требуют содержания внутри страны минимального количества рабочих. Таковы транспорт, внешняя торговля с отдаленными странами и производства, в которых требуются дорогие машины, одним словом, такие отрасли торговли и промышленности, в которых прибыль пропорциональна не количеству использованного труда, а количеству капитала».41 Попросту говоря, Мир сам по себе разделяется на варварские плантации по выращиванию дешевой рабочей силы и цивилизованные лежбища собственников капитала.
В-третьих, «если в стране не развито техническое мастерство и производимые товары не имеют ценности для других стран, в данной стране будет мало стимулов для накопления капитала; или же, если в стране техническое мастерство встречается редко и обходится дорого, то и это может быть также основанием, почему нет быстрого накопления капитала».42 Или, как выражался Христос: «Кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет».43
Значит, неудивительно, что абсолютное большинство землян активно сопротивлялось и будет сопротивляться такому — якобы «естественному» - ходу событий. Слишком мало свободных мест в рядах мировой элиты. Слишком сильно ее ненавидят обделенные миллиарды. Что, конечно же, порождает жестокие варварские нашествия на хрупкие и изнеженные очаги культуры.
4.3.3. Машинизация
Когда Рикардо начинал свои научные исследования, люди уже понимали, что основным направлением грядущего научно-технического и социально-экономического прогресса является машинизация массовых производств. Там, где удавалось заменить человека более эффективными самодвижущимися устройствами, объемы производства значительно возрастали, а «расход человеческого материала» на единицу продукции существенно снижался. Таким образом, удавалось получать гораздо больше благ при гораздо меньших трудозатратах.
Это воодушевляло Дэвида, и он вдохновенно ратовал за ускоренное внедрение более мощных и точных механизмов. Не только потому, что был горячим поклонником науки и просвещения, но и потому, что «всякое повышение заработной платы толкало капитал в еще большей степени, чем прежде, к применению машин».44 Да и сложные агрегаты представлялись оружьем ума в извечном сражении с глупостью!
И лишь после выхода двух первых изданий «Начал» их автор решил обратить внимание на пагубные последствия «постоянного соперничества между машинами и трудом»45 — сокращение потребности в рабочих руках, обрекающее трудящихся на вымирание в «нужде и отчаянии».46
В дополнившей третье издание главе XXXI читаем:
«Когда я впервые обратил свое внимание на изучение вопросов политической экономии, я придерживался взгляда, что применение машин, поскольку оно сберегает труд, является благом для всех и сопровождается только теми неудобствами, которые в большинстве случаев вызываются передвижением капитала и труда из одной отрасли в другую. Мне казалось, что владельцы земли выиграли бы благодаря понижению цен некоторых товаров, на которые они расходуют свою ренту, а это понижение цен явилось бы неизбежным следствием применения машин. Капиталист, по моему мнению, также выиграл бы по тем же причинам», а «тот, кто изобрел машину или впервые применил ее, в течение известного периода получал бы (еще и) большую прибыль». «Класс рабочих, думал я тогда, также выиграл бы в одинаковой степени, потому что я полагал, что заработная плата не понизилась бы, так как капиталист мог бы занять такое же количество труда, как и прежде». «Ввиду того, что владельцам капитала было бы выгодно употребить его производительно, мне казалось, что он будет затрачен на производство какого-нибудь другого товара, полезного для общества». Ведь «стремление к удобствам и украшению жилища, одежды, домашней обстановки и утвари не имеет, по-видимому, предела или определенных границ».47
«Мои взгляды, поскольку речь идет о землевладельцах и капиталистах, не изменились, но я теперь убедился, что замена человеческого труда машиной часто приносит очень большой ущерб интересам класса рабочих. Теперь я имею основание думать, что фонд, из которого извлекают свой доход землевладельцы и капиталисты, может возрастать, в то время как другой, от которого главным образом зависит трудящийся класс, может уменьшаться. Та же самая причина, которая может умножить чистый доход страны, может в то же время создать излишнее население и ухудшить положение рабочего».48
Превосходная самокритика — достойная не только звучащих в ее адрес похвал, но и всемерного подражания со стороны ученых.
Да только вставал вопрос: как побудить эксплуататоров находить применение всем, потерявшим свою работу в результате механизации и реорганизации производств. Само по себе «сребролюбие» к этому не побуждало: «деньги ж не потребляются»49 — и рост их количества на счете и в кошельке вдохновлял лишь свихнувшихся на процессе обогащения, готовых ради дополнительного фартинга изнурять самих себя. Остальные предприниматели предпочитали обогащение, радующее не только размерами чисел, но реальным улучшением личного положения. Как материального, так и духовного. Как в ближнем кругу, так и на общественном поприще (включая политику). Если деньги не помогают насытить себя полнее — то зачем же их умножать, расширяя свое производство?!
В этой связи Мальтус довольно путано убеждал своего приятеля согласиться на сохранение земельной аристократии, потреблявшей очень много «роскоши», ничего не давая взамен.50 И, действительно, элитарный образ жизни, поддерживаемый и развиваемый «профессиональными расточителями», несмотря на презренный паразитизм, все же приносил пользу социальному сверхорганизму. Во-первых, землевладельцы, объедая производителей, заставляли тех поднапрячься. А во-вторых, перед глазами каждого, и прежде всего барышника, соблазнительно маячило то, чего можно достичь при соответствующих доходах. И потому по мере развития производственных мощностей бывшая «роскошь» становилась достоянием среднего потребителя (пусть в упрощенно-ухудшенном — стандартизированном виде).
Дэвид тоже не собирался проповедовать аскетизм. Он «одним из первых порицал безрассудство капиталиста, не позволяющего себе непроизводительного потребления»51, и признавал, что:
— «абсолютно невозможно получить чистый доход при обращении всего продукта на производство предметов первой необходимости и, следовательно, при отсутствии адекватного спроса на предметы роскоши и удобства или на непроизводительный труд»;52
— «потребление в сравнении с производством всегда выше всего там, где больше всего накопление капитала»;53 «рост капитала порождает рост склонности к предметам роскоши всякого рода», а капиталистическое «потребление возрастает в той же степени, как желание накоплять вполне естественно уменьшается вместе с уменьшением прибыли».54
Сам Рикардо — отличный пример для исповедуемых им принципов. Едва заработав миллионы, он сделался крупным помещиком и тратил огромные суммы на превращение своего замка в «райскую обитель» для интеллектуалов Британии, а заодно щедро финансировал обучение талантливой молодежи. Это ль не образец подлинно аристократичной роскоши, невозможной там, где алкание денег сделалось самоцелью?!
Однако перед глазами Дэвида были примеры иного рода: абсолютное большинство британских потомственных аристократов транжирило состояния на низменные и примитивные удовольствия. Видимо, потому Рикардо не поддержал смутные мысли Мальтуса и всячески добивался замены обленившихся дворян энергичными бизнесменами.
Именно для облегчения соответствующего перераспределения собственности в ход пускались следующие аргументы: «Мне не кажется разумным поощрять непроизводительное потребление».55 «Каким образом непроизводительное потребление может увеличить прибыли? Таким же образом, как это сделал бы пожар».56 «Если бы один человек прилежно работал, а все другие были праздными, то с какой же собственно целью он производил бы товары?»57 «Я полагал бы, что вернее составлю себе состояние, если потребитель моего продукта будет отдавать мне за него эквивалентную стоимость».58
Что же до вытеснения рабочих машинами, — то делать из этого трагедию и, тем более, революцию Рикардо не собирался. В конце концов, будущему высокомеханизированному миру потребуются работники с развитыми мозгами. Прочие ни к чему…
В письме другу Дэвид сознался: «Я отрицаю, что мы в состоянии найти занятие для всех рабочих, которые вытесняются машинами».59 И «если бы машины могли производить всю работу, никто не был бы в состоянии потреблять что-нибудь, если он не капиталист».60
По словам Маркса, «для Рикардо совершенно безразлично, поражает ли насмерть дальнейшее развитие производительных сил земельных собственников или рабочих. Он хочет производства для производства. Возражать на это, как делали сентиментальные противники Рикардо, указанием на то, что производство как таковое не является же самоцелью, значит забывать, что производство ради производства есть не что иное, как развитие производительных сил человечества,
По-своему проницательны и хрущевские академики, писавшие, что «Рикардо изображал лишения масс как необходимое условие развития производительных сил».62
Однако ж сам Дэвид не стремился к такой откровенности. Уж очень ему хотелось, чтобы обреченные историей не задумывались о том, «что возросшее потребление одной части народа происходит за счет другой части его». А поэтому следовало убеждать простонародье в том, будто прогресс — «это добро без примесей».63 Для чего готовых к бунту отчаянья безработных полагалось приучать к долготерпению, неустанно им повторяя, будто «с каждым возрастанием капитала капиталист будет занимать больше рабочих», и в принципе есть «возможность доставить занятия всему населению».64
А на худой конец, работягу должно было утешить то, что «положение трудящихся классов значительно улучшится вследствие увеличения спроса на домашнюю прислугу». И потому «рабочие, конечно, должны желать, чтобы возможно большая часть дохода была затрачена вместо предметов роскоши на содержание прислуги».65
Можно сказать, предвидел: вскоре сфера услуг поглотила большую часть трудовых ресурсов, высвобожденных машинизацией. И сегодня в отдельных странах услуги составляют 80−90% ВВП.
Но за хитрыми «утешениями» и сбывавшимися прогнозами не следует упускать подлинных намерений Рикардо, писавшего: «Если бы мне было выгодно заменить людей лошадьми, я так и поступил бы».66 После таких признаний совершенно неудивительно, что Дэвид считал «недопустимым издание какого-либо закона с целью помешать применению машин»67 и продвигал всеобщую машинизацию, ни на что не взирая и никого не щадя.
Рикардо систематически и беззастенчиво запугивал противников замены людей автоматами: «Введению машин нельзя безнаказанно чинить препятствия ни в одном государстве; если бы капиталу мешали получить наибольший чистый доход, который может доставить применение машин на родине, он переместился бы за границу, а это ослабило бы спрос на труд в более серьезной степени, чем самое широкое применение машин».68 «Невыгодный обмен (с другими странами) был бы следствием вашего собственного образа действия, если бы вы отказались от применения машин, услугами которых благоразумно воспользовались ваши соседи».69
Политикам, опасавшимся противоестественной однобокости индустриализации, Дэвид отвечал: «Может быть, достопочтенные джентльмены полагают, что промышленная страна не может быть так счастлива, как сельскохозяйственная? Но они с таким же успехом могли бы пожаловаться и на то, что люди становятся старше. Нации взрослеют так же, как и отдельные люди; и по мере того, как они становятся старше, растет их население и богатство, и они должны стать промышленными. Но вместо того, чтобы оплакивать это обстоятельство, я считаю его доказательством благосостояния, чем-то, с чем можно себя поздравить. Ведь до тех пор, пока мы производили бы сами всю необходимую нам пищу, всегда существовал бы и предел для нашего развития. Но наше богатство и наше могущество не перестанут расти, если мы будем получать часть нужных нам средств питания из других стран и отдавать часть наших промышленных изделий для уплаты за них».70 «Большие выгоды были достигнуты путем расширения рынка для товаров, которые мы смогли производить со значительной легкостью благодаря изобретению и употреблению машин».71
Одно лишь смущало Дэвида — то, что «очень большая легкость производства могла бы, при известных обстоятельствах, поощрять привычку к праздности и поэтому быть причиной того, что товары не будут производиться в достаточном изобилии».72 Тем паче, что «рост производства часто сопровождается дурными последствиями для человечества, потому что он уничтожает мотивы к трудолюбию и дальнейшему возрастанию производства».73
4.4. Глобалистический рай
4.4.1. Неполнота совершенства
Насколько Рикардо умнее Маркса проще всего заметить при сравнении их идеалов «светлого будущего».
Маркс в так называемой «Критике Готской программы» соблазнял пролетариев приближением таких времен, когда «все источники общественного богатства польются полным потоком» и «общество сможет написать на своем знамени: Каждый по способностям, каждому по потребностям!»74 И как бы в издевку над здравым смыслом автора этих строк величают «диалектиком» - приверженцем бесконечного саморазвития всего и вся?!
Будущее Рикардо — не райское совершенство, а вечное совершенствование. Дэвид был убежден, что только чисто биологические потребности организма насыщаемы и потому ограничены. А в остальном человеческий дух никогда не довольствуется достигнутым и беспредельно стремится к чему-то большему или хотя бы новому.75 «Я — писал Рикардо — считаю, что потребности и вкусы людей беспредельны».76 «Дайте только людям возможности для покупки, и требования их станут ненасытными».77
Правда, мечты неуемного Давида Абрамовича тоже трудно назвать «осуществимыми в полной мере». Он слишком преувеличивал и ненасытность потребителей, и потенциал предпринимателей. Особенно когда утверждал: «Не может не существовать каких-либо возможностей такого применения капитала, которое давало бы хорошую прибыль». «Употребление капитала более производительным образом может существовать неопределенно долгое время, не вызывая понижения прибыли».78 И тут же подсовывал Миру неимоверную личность: «Если бы распределение капитала страны находилось под контролем выдающегося гения, он мог бы в очень короткое время сделать торговлю активной, как никогда. Люди ошибаются в выборе производства; в спросе нет недостатка».79
Подробнее о воплотителях мечтаний своего Учителя писал Дж. Милль в «Элементах политической экономии» (1823 г.): «Это класс людей, благодаря которому культивируется и расширяется область науки и распространяется просвещение. Эти же люди становятся законодателями, изобретателями во всех искусствах и руководителями всех больших и полезных работ, благодаря которым расширяется господство человеческого рода над силами природы».80
Рикардо охотно признавал, что отдельные предприниматели способны пресытиться бизнесом и выродиться в рантье. Однако, по его мнению, приток новых — голодных до прибыли — капиталистов никогда не истощится.81 Это, мол, в прежние времена средневекового деспотизма и бескультурья «чувствовался недостаток в производителях и в лицах, накопляющих капитал».82 Нынче ж они в изобилии благодаря свободе и просвещению…
Чтобы и дальше множились талантливые предприниматели, а среди них вырастали сказочно гениальные, Дэвид считал достаточным непрерывное производство «прибавочного продукта», так как пропорционально ему мы не только освобождаемся от гнета естественных нужд, но и «пользуемся досугом для учения и получения тех знаний, которые придают жизни ее достоинство. Без этого у нас не было бы ни ремесла, ни промышленности, и все наше время было бы посвящено добыванию пищи, чтобы поддерживать жалкое существование».83
Впрочем, прибавочный продукт должен не просто производиться, а постоянно присваиваться в виде капиталистической прибыли «достаточно привлекательного» размера. Только тогда человечеству гарантировано неуклонное улучшение социального бытия: став полноправными хозяевами производства, прибыльщики, движимые корыстью, сами изыщут пути и средства для пополнения, расширения и обновления ассортимента потребляемых благ.
И это-де не фантазия, а устойчивые тенденции промышленной революции, торжествовавшей в Англии тех времен. Как отмечал Рикардо, «за последние 20 лет национальный капитал значительно возрос, и годовой доход народа в настоящее время, вероятно, больше, чем в какой-нибудь прежний период нашей истории. В доказательство этого мы можем сослаться на увеличение населения, расширение земледелия, развитие судостроения и промышленности, сооружение доков, прорытие многочисленных каналов и на многие другие дорогостоящие предприятия».84 «В настоящее время никто не может сомневаться, что мы быстро движемся по пути процветания».85 «Наши предки были очень мудрыми, но теперешнее поколение унаследовало всю их мудрость и располагает ею в несколько большем размере. Нынешнее поколение изобрело паровые машины и газовое освещение и сделало также немало других полезных и благодетельных открытий. И можно надеяться, что это поколение никогда не будет остановлено в своем движении вперед по пути к знанию».86
Пессимистам, предрекавшим цивилизации затухание и умирание по аналогии с индивидом, Дэвид отвечал, что «состояние упадка всегда представляет собой ненормальное состояние для общества»: в отличие от человеческой особи «нации могут задержаться на ступени наиболее полного развития своих сил» или, «что естественнее», «в течение ряда веков поддерживать свое благосостояние и население на одном и том же уровне».87 Иначе говоря, деградация противоестественна социуму — и у него всегда есть возможность двигаться в прежнем темпе или, как минимум, сохранять достигнутый уровень совершенства. Причем, с точки зрения Рикардо, для столь благодатной стабильности обидное «слово «застой» - «ненадлежащий термин».88 Ведь «застой есть расстройство системы», а при стабилизации благополучия «на одном и том же уровне» все продолжает крутиться с прежнею интенсивностью и без особых проблем.89
Впрочем, и сам Рикардо не исключал достижения человечеством некого абсолютного потолка развития экономики — «предела увеличения как капитала, так и населения». Однако же заверял, что «самая богатая страна в Европе все еще очень далека от такой степени усовершенствования».90
4.4.2. Ограничители: мнимый и подлинный
Для безудержности прогресса Дэвиду не хватало только «изобилия плодородных земель», которое бы позволило наращивать численность населения по мере увеличения потребности в людях. Но и этот дефицит предполагалось устранять за счет освоения пустующих территорий и совершенствования сельхозпроизводства.91
Особые надежды Рикардо возлагал на громадный потенциал «новых поселений», где благодаря «введению ремесел и знания более цивилизованных стран, капитал имеет тенденцию возрастать быстрее, чем размножаются люди».92 «Пустите только туда 100 европейцев с их усовершенствованными машинами и знанием сельскохозяйственной техники, — писал Дэвид другу, — и немедленным следствием этого будет полная временная бесполезность трех четвертей земель».93
Однако даже в процессе ускоренного развития было важно следить за тем, чтобы народонаселение не росло «быстрее средств, требующихся для его содержания». Иначе «всякое напряжение трудолюбия только увеличит зло» всеобщего изнурения. А потому «когда население давит на средства существования», следует «или уменьшать население, или более быстро накапливать капитал». Причем в богатых странах «последнее средство», по заверенью Рикардо, «не очень практично»:94 там всё и так на пределе возможностей данного уровня организационно-технического развития человечества. Следовательно, для обеспечения благосостояния «избранных» оставалось одно – избавленье от лишних людишек. Разумеется, «естественное» вымирание однозначно предпочиталось, о насильственном истреблении Дэвид не помышлял.
Впрочем, обсуждать эту тему открыто он не решился, предпочитая обещать выживание и благоденствие всем. А заодно повторял, будто бы «нищета происходит от лени народа», и при надлежащем «стимуле к трудолюбию никакое увеличение населения не может быть слишком большим, так как производительные силы увеличиваются еще больше».95 Здесь в качестве отрицательного примера фигурировали некие «народы южно-океанских островов», а заодно поляки и ирландцы, каковые якобы «бедствовали от привычки к беспечности, заставляющей их предпочитать имеющиеся удобства и бездеятельность, хотя и без гарантии против нужды, умеренному трудолюбию с изобилием пищи и предметов жизненной необходимости».96 Стимулировать трудолюбие предлагалось «созданием новых потребностей и развитием новых вкусов».97
«Что может быть яснее, чем выгоды, вытекающие из свободы торговли, или бедствия, происходящие от особого поощрения роста населения»98 — впадал в риторический раж Рикардо. Из чего я могу заключить, что перепроизводства людей он боялся не меньше своего друга Мальтуса. Хоть и рассматривал демографический излишек как относительный и возможный, а не как абсолютный и неизбежный. Избыточные потребители появлялись в «Началах» лишь там и тогда, где и когда рост населения опережал увеличение ВВП и, соответственно, «спрос на людей».99 «Сказать, что имеется большое изобилие рабочей силы, значит сказать, что нет достаточного капитала, чтобы ее использовать»,100 — смягчал свои страхи Дэвид.
Зато он совершенно не опасался другого кошмарного бедствия, предсказанного Мальтусом с не меньшей категоричностью, — всеобщего перепроизводства товаров.
Наблюдая лишь первые — несильные, краткосрочные и локальные — затоваривания всемирного рынка, Мальтус объяснил их избыточным накоплением капиталов, вынуждавшим производить товары, не пользующиеся платежеспособным спросом.101 И поскольку капиталы продолжали накапливаться соразмерно норме прибыли — то предрекались все более крупные и все более страшные кризисы «всеобщего перепроизводства», обрекавшие тысячи предпринимателей на разорение и миллионы безработных — на голодную смерть.
Рикардо категорически отрицал неизбежность и даже возможность подобных катастроф, ссылаясь на Сэя, якобы «доказавшего весьма удовлетворительно, что нет такой суммы капитала, которая не могла бы найти себе применения в стране, потому что спрос ограничивается только производством».102 По мнению Дэвида, «во все времена специфическим злом является не изобилие товаров, а неправильное приспособление произведенных товаров к нуждам людей».103 Лишь просчеты предпринимателей порождают временные дисбалансы между спросом и предложением. А, значит, по мере того, как капиталисты будут аккумулировать необходимый опыт, станут «производиться только те товары, которые отвечают потребностям и вкусам людей».104
С точки зрения Рикардо, «редкость и незначительность» расхождений между спросом и предложением в начале XIX в. убедительно демонстрировали, «что принцип, регулирующий распределение капитала между всеми отраслями промышленности в требуемых размерах, проявляет свое действие гораздо сильнее, чем это обыкновенно полагают».105 А самые сильные из наблюдавшихся экономических спадов Дэвид был склонен считать нижними точками естественных колебаний, присущих всему на свете.106
Да только в отличие от доныне несостоявшегося перенаселения Земли неуклонное нарастание циклических «перепроизводств» подтверждает прогнозы Мальтуса. И «первый крупный кризис, который трудно было объяснить экстраординарными причинами, разразился в 1825 г.».107
Правда, это происходило вовсе не потому, что люди, упираясь в потолок собственной сообразительности и предприимчивости, не могли придумывать прибыльного использования для дополнительных капиталовложений. А потому, что хозяева производств периодически теряли стимулы к дальнейшим инновациям. Капиталы раз за разом стекались в руки тех, кто лучше выкачивал прибыль, обезденеживая всех остальных — менее умелых и удачливых участников рыночных отношений. В результате чего дальнейшее расширение производства приносило слишком мало дополнительных денег и поэтому становилось не интересным для крупного капитала. Производство сжималось — народ бедствовал.
От этих «циклических спадов» спасались вливанием новых денег («обильными денежными инъекциями») и всевозможными экспроприациями барышников. Самыми благовидными методами возврата прибыли в экономику выступали благотворительность, списание долгов, налогообложение роскоши и «сверхдоходов», а также новаторство низов, вынуждавшее верхи тратить свои накопления на производство и приобретение невиданных ранее благ.
Таким образом, бесконечное совершенствование, предвещавшееся Рикардо, предстало нам в виде нескончаемых конвульсий глобальной экономики.