Глава 3. Вклад в теорию стоимости
3.1. Пропорционально трудозатратам
3.1.1. В условиях изобилия и свободы
Капиталистам нужно, чтобы цены реализации возмещали издержки с прибылью привлекательного размера. Иначе капиталовложения становятся неинтересными. Потому-то у истинных предпринимателей система политэкономических координат строится от издержек. А то, насколько логичным и всеобъемлющим получается выстроенное учение, зависит уже от мастерства соответствующего «демиурга».
Пусть Рикардо не безупречен, но точку отсчета выбрал идеально и удерживался на ней с виртуозною грациозностью.
Руководствуясь соображением, превращенным позднее маржиналистами в один из базовых постулатов экономической теории,1 автор «Начал» увидел в трудозатратах («количестве труда, необходимом для доставления товара на рынок»)2 меру стоимости товаров. Но только таких товаров, производство которых не ограниченно дефицитом земли, сырья и прочих производственных факторов.
Действительно, если какой-то товар может быть изготовлен в любом количестве, то потребность в нем со временем насыщается примерно так же полно, как и потребности в других недефицитных благах. И тогда уж размеры стоимости перестают зависеть от силы желаний покупателей, и остается значимой лишь разница в затратах на производство и реализацию. Механизм обеспечения такого соотношения ценностей тривиален: под воздействием конкуренции капиталы перераспределяются — прибыльность ниже среднерыночной вызывает сокращение соответствующего производства, а более высокая — расширение.
В свою очередь расходы предпринимателя «с некоторыми отклонениями»3 сводятся к трудозатратам: живому труду нанятых работников и труду, воплощенному в использованных средствах производства. Правда, в таком «сведении» рентные платежи полностью игнорируются, поскольку они неуместны там, где нет дефицита производственных площадей и прочих природных факторов.
Единственную существенную помеху поддержанию соразмерности стоимости трудозатратам Дэвид усматривал в ограничении конкуренции. Потому что монополисты склонны завышать цены в собственных интересах, произвольно манипулируя объемами производства.4
И только стоимость неустранимо дефицитных «редких товаров» у Рикардо «совершенно не зависит от количества труда, необходимого для их производства, и изменяется в зависимости от изменения богатства и склонностей лиц, которые желают приобрести их (а также «от того, богато или бедно общество, имеет ли оно много или мало таких продуктов, находится ли оно еще на первобытной или высокой ступени цивилизации»).5 Но, как представлялось Дэвиду, «в массе товаров, ежедневно обменивающихся на рынке, такие товары составляют очень незначительную долю».6
К сожалению, допущенное Рикардо выравнивание силы абсолютного большинства потребностей даже в начале XIX в. являлось не более чем мечтой, казавшейся достижимой благодаря иллюзорной неисчерпаемости природных кладовых и человеческой изобретательности. Автор «Начал» надеялся на «безграничные запасы» сырья и «неистощимые силы природы», которые «могут быть использованы всяким»7 и отказывался признать, как предлагал ему Мальтус, что Всемогущий Господь во все времена ограничивает «производительные силы Земли»,8 доступные человечеству, дабы смертные не заносились. «Мы, — отпирался Рикардо, — еще весьма далеки от истощения наших ресурсов и можем рассчитывать на такое увеличение процветания и богатства, благодаря которому мы далеко превзойдем достигнутый уровень».9
Но из-за стремительных темпов индустриализации уже во второй половине XIX в. дефициты обострились и преумножились.10 И повсеместно чего-нибудь не хватало для равномерного насыщениях всех: и чем дефицитнее делалось какое-то благо в сравнении с остальными — тем более крупные богатеи приобретали его по ценам, недоступным для менее состоятельных. Что гарантировало обладателям лучших и недостаточных факторов преимущества в процессе обогащения — сверхприбыль (ренту), несводимую к трудозатратам. Иначе говоря, человечество не смогло превратиться «в общество равновеликих потребностей» - социальное расслоение нагнеталось природной и креативной скудостью.
Разгоравшаяся борьба за ресурсы между странами, фирмами и индивидами не могла оставаться в рамках рыночных отношений. Люди, как и всегда, прибегали к политическому, военному и иному насилию, а заодно к хитрости, наглости и другим аморальным средствам. Что делало неактуальной всю «трудовую теорию стоимости Рикардо».
Тем не менее, именно на нее взгромождали свои «науки» пролетарские вероучители.11 При этом они «забывали», что стоимость стремится стать пропорциональной трудозатратам лишь там, где ничто не мешает рыночным механизмам спроса и предложения уравнивать силы потребностей.
Причина такой забывчивости не только в невежестве и расхлябанности «ученых» соответствующего типа. Разношерстные «рабочие партии» ведь для того ж и лепились, чтобы стягивать на себя «общее одеяло». А потому «атакующему классу»12 полагалось неколебимо верить в свое «научно обоснованное» право на весь валовой продукт, якобы создаваемый исключительно трудом неимущих.13
3.1.2. Богатство и стоимость
Благодаря Адаму Смиту различение потребительной и меновой стоимостей сделалось общепринятым. Однако Рикардо заметил, что даже самые выдающиеся политэкономы постоянно путают или отождествляют полезность товара с его ценностью. Автор «Начал» констатировал: «Многие заблуждения в политической экономии объясняются ошибочным отождествлением возрастания богатства с возрастанием стоимости».14 И иллюстрировал это длинной подборкой цитат из книги популярнейшего экономиста-современника Ж.-Б. Сэя.15
Чтоб как следует размежевать «богатство» и «стоимость», Рикардо посвятил их «отличительным свойствам» целую главу своего основного труда.16 Вкратце отличия таковы:
— всякое благо проявляет себя как богатство, поскольку оно насыщает людей: «удовлетворяет (их) насущную необходимость, доставляет (им) удобства или удовольствия»;17 при этом величина богатства пропорциональна количеству потребляемых благ;
— стоимость же — это совершенно иное свойство вещей и деяний (товаров и услуг), обнаруживаемое ими при обмене, и величина стоимости соразмерна трудности получения (как правило, производства) соответствующего блага.
Тем самым, богатство сводилось к овчинке, а стоимость — к выделке. «Одно доставляет муки, другое — наслаждение. — Как можно считать одинаковыми столь различные вещи?»18 — недоумевал Дэвид.
Опираясь на такую трактовку, ему было проще внушать аудитории, будто целью любого общества является натуральный прирост производства, равносильный преумножению удовольствий, а не увеличение стоимостных показателей, тождественное удлинению и отягощению труда. Дескать, «счастье страны зависит от количества вещей, которыми она может наслаждаться, а не от (их) стоимости».19 А потому «средства, ведущие к изобилию товаров, не могут не быть благодетельными».20 И нормальному обществу следует почаще задумываться о том, как «использовать труд и капитал самым разумным образом, чтобы добиться обильного предложения».21
«Разве мы все пресыщены? Разве никто из нас не хотел бы иметь больше одежды и лучшего качества, больше мебели, больше экипажей и лошадей, домов более удобных и большего размера?»22 — риторически вопрошал Рикардо, чтобы пронять читателей.
Трудовые тяготы и лишения вкупе с отражающей их стоимостью, напротив, подлежали всемерному сокращению. К счастью, и то, и другое — и рост потребления, и сокращение трудностей получения — обеспечивалось увеличением производительности за счет «изобретения машин, усовершенствования квалификации рабочих, лучшего разделения труда или открытия новых более выгодных рынков».23 Сверх того, как заверял Рикардо, «увеличивая непрестанно легкость производства, мы уменьшаем стоимость» не только новых товаров, но и «произведенных прежде», а заодно «увеличиваем не только национальное богатство, но и производительные силы будущего».24
Дэвид не забывал, что столбовой дорогой обогащения нации служит «увеличение средней нормы прибыли». Однако во имя успеха развернутой агитации все-таки заявлял, что только «отдельные лица не исчисляют своих прибылей в материальной продукции, но нации неизменно поступают именно так»;25 что повышение рентабельности «приносит выгоду лишь тем, кто извлекает доход из применения своего капитала», в то время как на «пути изобилия товаров и падения их меновой стоимости выигрывает все общество».26 И добавлял: «Я буду очень сожалеть, если внимание к интересам какого-нибудь отдельного класса приведет к задержке роста богатства и населения страны».27
В таком контексте новаторство предпринимателей подавалось как дальновидное самопожертвование. «Разве, — как бы урезонивал Рикардо непонятливых братьев по классу, — для общества не все равно, если половина его капитала понизилась в стоимости или была даже уничтожена совсем, раз оно получает ежегодно большее количество продуктов? Кто оплакивает потерю капитала в этом случае, тот приносит цель в жертву средствам».28
Дэвид для убедительности не брезговал и лукавством. «Цель всякой торговли — сообщал он наивным читателям, — заключается в увеличении количества продуктов», так как, мол, «всякая торговля, внутренняя или внешняя, приносит выгоду не тем, что она увеличивает стоимость продуктов, а тем, что она увеличивает их количество».29 К тому ж, «капитал в форме денег не производит никакой прибыли, тогда как в форме материалов, машин и продовольствия он принес бы доход и способствовал бы увеличению богатства и ресурсов государства».30 Да и «норма прибыли никогда не повышается вследствие сокращения труда в производстве или перевозке товаров. Эти причины приносят всегда большую пользу потребителям, так как позволяют им за тот же труд получать большее количество товара, но на прибыль они не оказывают никакого действия».31
Под сурдинку таких внушений стоимость избавлялась от пристального внимания общественности — превращаясь во внутреннюю заботу класса капиталистов. Меж тем как, на самом деле, широким потребительским массам важны не натуральные объемы производства-потребления, а максимальное удовлетворение нужд. Каждому хочется не «побольше», а «поценней». В частности вместо еще одной более дешевой порции овсянки, многие предпочли б дорогой кусочек стейка или «что-то еще приятней» - и потому дороже.
Коммерсантам, тем паче, одного прироста объемов реализации мало — им важна и рентабельность бизнеса. Желательно, чтобы при бухучете умножение валового оборота на норму прибыли давало максимально возможный результат («максимальную совокупную прибыль»). А потому чересчур сытая публика невыгодна предпринимателю. Ведь чем меньше нуждается общество — тем меньшим оно пожертвует за предложенные товары. И прибыль стремится к нулю по мере того, как на рынке выравниваются востребованность приобретаемого коммерсантами у остальных людей и востребованность продаваемого взамен.
Для сохранения коммерческих доходов необходимо поддерживать остроту потребительских нужд. А уж для прироста рентабельности — всемерно подхлестывать спрос, помня о том, что «стоимость товаров возрастает вследствие их редкости»32 и «любой вещи можно придать высокую денежную стоимость, сделав эту вещь редкой».33 Меж тем, как, «изобилие часто бывает убыточно для производителей избыточного товара. Если бы мы жили в одном из параллелограммов Оуэна, — разъяснял Рикардо, — и пользовались всеми нашими продуктами сообща, то никто не пострадал бы в результате изобилия; но, пока общество устроено так, как в настоящее время, изобилие часто будет убыточно для производителей, а недостаток будет для них выгоден».34
Естественно, капиталистам не следовало забывать и об объемах реализации. Витрины должны манить обилием и разнообразием, однако не создавать пресыщенных покупателей. Потребители должны вожделеть так сильно, чтобы их вклад в создание общего пирога был максимально возможным, а доля в этом пироге минимально допустимой.
Таков предпринимательский идеал развития экономики: спрос, стабильно опережающий предложение, и предложение, возбуждающее ажиотажный спрос. Если же рост производства обгоняет формирование новых и прирост прежних потребностей — прибыль неотвратимо тает. Всякое промедление в форсировании и разноображивании спроса приводит к снижению активности потребителей: стабильно удовлетворяемые вожделения притупляются, а стремления к недоступному подавляются и угасают. Люди, в целом примирившиеся со своим уровнем жизни, прекращают ее улучшать — и хозяйственный прогресс сменяется застоем и деградацией.
Все это Рикардо чуял, но разъяснять не стал, ограничившись разжиганием потребительской ненасытности. Вся его пропаганда свелась к концентрации общественных устремлений на всемерном увеличении объемов производства в целях все более полного удовлетворения безграничных потребностей человека.
У Дэвида получалась отличнейшая приманка бесконечного срока действия. Её прогрессивный потенциал казался неисчерпаемым. Люди, все время жаждущие увеличивать объемы и расширять ассортимент своего потребления, не только прилежнее трудятся, но и старательней изобретают. А их трудолюбие и творчество создают дополнительные соблазны, стимулируя рост потребностей и соответственно новый взлет экономических показателей.
Если бы человек был воистину ненасытен и бесконечно изобретателен, то тогда бы Рикардо внедрил в общественное сознание «вечный двигатель» экономики. Да только — увы и ах! И индивид, как правило, слишком легко и быстро достигает дремотной сытости. И людская сметливость не так плодовита, как грезится. И общая сумма присвоенных прибылей никак не способна превысить совокупную стоимость достояния человечества, а за один оборот — даже денег всех не присвоить. Что неизбежно снижает энергию капиталистов по мере приближения к пределу монополизации имеющихся богатств.
Когда же недостает ума и (или) энергии для того, чтоб обогащаться создавая новые и развивая прежние потребности, наживаются по-другому — подстраивают искусственные дефициты, потворствуют вредным, надуманным и просто никчемным желаньям, жульничают… Это, бесспорно, проще, но вряд ли на пользу людям…
3.1.3. Таинство воплощения
Рассуждая о сущности стоимости, Рикардо подчеркивал, что речь здесь идет «о жертвах, которые готовы принести, чтобы получить спрашиваемый товар».35
И, действительно, нет ничего объективнее измерения ценности блага трудностями, преодоленными для его получения. Ведь только сознательно жертвуя чем-то своим: имуществом, временем, силами, здоровьем
Однако чем крупнее рынок — тем сильней он преображает индивидуальные «шкалы ценностей». В результате стихийного взаимодействия индивидов и сознательного выстраивания социальных структур складывается целое, не сводимое к сумме своих элементов или к среднему их значению. Во-первых, любой коллектив отвергает множество персональных запросов и предложений, не вписывающихся в целокупность. Во-вторых, допускаемые обществом пожертвования и награды за них перестают соответствовать личным предпочтениям индивидов, определяясь, прежде всего, значимостью соответствующей социальной роли: сколько требуется при исполнении твоей общественной функции — отдай, сколько причитается за исполненное — получи.36 В-третьих, у социума есть свои собственные — культурные, политические, экономические и прочие нужды, без удовлетворения которых общества не бывает.
Потребности общества в целом тоже требуют пожертвований. В тоталитарных (коллективистских) системах полагается жертвовать личным, а не общественным достоянием — чтобы общее не умалялось, а только росло и множилось. Однако куда эффективней стремиться к максимальной разнице между важностью приобретаемого и утрачиваемого, независимо от того, кому оно принадлежало или будет принадлежать. Ведь общество — это не только социальные рамки, но и наполняющие их индивиды.
Но как же определять, насколько необходимо то или иное благо в благоустроенном социуме, чтобы все правильно рассчитать и обеспечить минимальные потери при максимальных приобретениях? Конечно, простейший метод — пустить все на самотек и принимать как должное расценки, складывающиеся стихийно. Но это же равнозначно полной безучастности к формированию социального бытия! Это ж прямое потворство возобладавшим капризам! Что так часто чревато бедами дисгармонии!
Подобный подход не для Рикардо, предпочитавшего долгосрочно планировать, а не играть вслепую, потакая сиюминутной блажи. Поэтому в основу своих расчетов Дэвид клал нечто непреходящее, «идеальную сущность стоимости» - труд как таковой, этакую «трудность вообще», эталонные «тяготы и лишения». Можно сказать, подобие «физических энергозатрат».
Свою идеальную ценность Рикардо назвал «абсолютной» в противоположность относительным рыночным ценам, которые под воздействием спроса и предложения только стремятся приблизиться к Абсолюту, называемому еще «естественною, натуральной, первичной, инвариантной ценой».
Однако практическому распознаванию и, тем более, измерению столь Божественной субстанции мешали две очень серьезные проблемы:
1) Как определять, сколько часов «абстрактного труда» содержится в данной конкретной работе?
2) Где идеальный («равновесный») уровень стоимости в причудливых колебаниях рыночных цен?
Казалось бы, эти вопросы превращают абстракцию Дэвида в подобье Святого Духа — вездесущего, но незримого. Какового легко расхваливать, но невозможно измерить.
Да только прелесть всех идеалов столь пленительна, что их отвергают лишь циники да скептики, склонные отыскивать недостатки во всем, а также тупицы, не способные даже вообразить что-нибудь идеальное. Вот и Рикардо был очарован собственной «Галатеей», поведав о ней читателям в первых же главах «Начал». Чтобы потом сия «Абсолютная стоимость», точно «Бог из машины», являлась в качестве неизменной и однородной («изотропной», «инвариантной», «равной себе») субстанции для разрешения споров о рыночных ценах и классовых долях. Благодаря «единицам неизменной меры ценности»37 экономика представлялась измеряемой и исчислимой с математической точностью.
От проблем же, указанных выше, Давид Абрамович, походя, отмахнулся:
1) «Я не упускаю из виду различия в качестве труда и трудность сравнения между часом в одной отрасли промышленности с трудом той же продолжительности в другой», однако «оценка труда различных качеств скоро устанавливается на рынке с достаточной для всех практических целей точностью», и «раз сложившаяся шкала подвергается незначительным изменениям в различные эпохи».38 К тому же, «мой анализ ставит себе целью исследовать влияние изменений не абсолютной, а относительной стоимости товаров» - поэтому «для нас не представляет интереса сравнительная оценка различных видов человеческого труда».39
2) «Мы вполне признаем временное влияние, которое случайные причины могут оказывать на цены товаров. Но так как это влияние не затрагивает общего уровня цен и одинаково действует на всех стадиях общественного развития, то мы совершенно не будем принимать его во внимание при изучении законов, управляющих естественными ценами, естественной заработной платой и естественной прибылью — явлениями, совершенно не зависящими от этих случайных причин».40
Да и вообще «важные принципы могут быть признаны уже теперь, хотя на основе их нельзя еще действовать».41
«В конце концов, — как иронизировал Шумпетер, — одним из методов решения проблемы (и не всегда самым плохим) является ее игнорирование».42
Трансцендентальная сущность «идеализированного труда» сказывалась на лексике. Уподобляясь теологам, Рикардо порой использовал такие формулировки, как «воплощение труда», «перенос стоимости», «накопление труда»43
Эта фразеология распространялась пролетарским рикардианством и охотно перенималась марксистской мистификацией, уподоблявшей «абстрактный общественно-необходимый труд» некой сверхчувственной материи, выдавливаемой из «рабочей силы» и переливаемой из средств производства в изготавливаемую продукцию, а заодно растекавшейся по всей товарной массе для создания наблюдаемого выравнивания цен и прибылей.
Подобная мистика Дэвиду явно чужда.44 Он ведь, действительно, — «самый неметафизический из теоретиков».45 И уж точно имел в виду не реинкарнацию бессмертных трудозатрат из людей и машин в товары, а «тенденцию сообразовываться».46 У него ж не таинственный «Дух Труда», вселяясь в товары, наделяет их стоимостью соразмерно своему присутствию, а реальные спрос и предложение делают ценности прямо пропорциональными произведенным затратам.47 Да и то лишь там, где ценообразованию не мешают дефициты и привилегии, где безудержна конкуренция.
Не менее реалистично рассказано в «Началах» и о том, как «капитал потребляется, а его стоимость воспроизводится».48 И никаких посмертных перемещений нетленных трудозатрат! Потому-то марксисты и пишут: «Рикардо обычно игнорировал ту часть стоимости, которая отражала перенесение конкретным трудом стоимости постоянного капитала».49
Что же, не всякий ум способен объять всецело гигантский механизм рыночных балансировок, чтобы понять, как формируются пропорции между взаимодействующими частями целокупности. Зато недостача ума оставляет простор для веры в то, что любая вещь скрывает незримых демонов, придающих ей ощутимые качества и управляющих ею. К примеру, товары дают приют, словно душе усопшего, истраченному труду, чтобы тот проявлялся как ценность в процессе товарообмена.
А ведь именно такая — слепая, дикарская вера, равнозначная «анимизму», требовалась для разрушения до основания всех общественных отношений и строительства на их месте очередного царствия духовидцев, близких бунтующим массам примитивностью мировоззрения.
3.1.4. Альтернативы и возражения
Рикардо не углублялся в альтернативные методы определения и измерения стоимости, а отсекал их решительными ударами логики и иронии как далекие от Идеала.
А. Смит, пытавшийся использовать труд вместо денег, был уличен в непоследовательности, поскольку оценивал товары то в продолжительности труда, истраченного на них, то в количестве работы, приобретаемой за них (этот — второй — подход доминировал у Адама). То есть «смешивал труд затраченный с трудом покупаемым».50 Рикардо с легкостью продемонстрировал, что эти «мерки», как правило, не совпадают и даже несоразмерны,51 поэтому для единообразной системы расчетов следует выбрать эталон, отличающийся стабильностью и, прежде всего, независимый от колебания рыночных цен.
Продолжительность трудозатрат как величина чисто физическая от цен не зависела. Оплата ж труда колебалась весьма существенно — в зависимости от стоимости благ, потребляемых трудящимися, а заодно под влиянием спроса и предложения на рынке рабочей силы. Поэтому Дэвид без всяких сомнений отбросил основное и принял вспомогательное мерило стоимости Адама.
Еще большим путаником Рикардо представил Ж.-Б. Сэя, связывавшего стоимость не только с затратами на производство-реализацию товаров, но и с полезностью блага-услуги.
Исходя из того, что полезности всех товаров выравниваются равноправною конкуренцией, Дэвид иронизировал: «У господина Сэя мерой стоимости служит полезность, а мерой полезности — стоимость»,52 «полезность, богатство, стоимость, по его мнению, одно и то же».53 Данному оппоненту дружески предлагалось определиться с выбором, учитывая то, что полезность:
— является весьма субъективной и неустойчивой оценкой, существенно различающейся у разных лиц и при разных обстоятельствах, а потому совершенно неподходящей для точных расчетов;54
— имеет значение лишь для редких товаров, производство которых «никаким трудом нельзя увеличить в неограниченном размере».55
Автор «Начал» охотно апеллировал и к традиционным сравнениям стоимостей с полезностями для воздуха и алмазов, воды и хлеба (или вина), золота и железа. Где намного дороже не то, что полезнее или нужней человеку.
Возражая
Чтобы очистить науку от догмы временщиков, «превращенной почти в аксиому и ставшей источником многих ошибок»,59 автор «Начал» настаивал на поддержании гармонии спроса и предложения самими капиталистами, которые якобы так старательно угождают спросу, что просто не позволяют ему сильно и надолго оторваться от предложения.
В апологии этой услужливости Дэвид явно превысил меру, утверждая, что предложение в отличие от спроса никогда не играет активной роли. «Если бы не возрастал спрос, то не увеличилось бы и предложение. Товар предлагается не потому только, что он может быть произведен, но потому, что на него существует спрос».60 Ибо предприниматели не станут производить то, что не нужно клиентам, поскольку оно убыточно.61 А ежели где-то когда-то предложение все-таки отрывалось от спроса — так то результат предпринимательского просчета, исправляемого по-быстрому.
Для пущей дискредитации теории, сводившей всю стоимость к соотношению спроса и предложения, Рикардо указывал на имевшие место диспропорции изменения цен и рыночной конъюнктуры. Мол, «воздействие изобилия или недостатка на цену не прямо пропорционально увеличению или уменьшению количества, а неизмеримо больше»:62 «меновая стоимость повышается не прямо пропорционально недостатку предложения, но в два, в три, в четыре раза больше, смотря по размерам этого недостатка».63 Так можно ли говорить о какой-то взаимосвязи там, где столь сильный разброс показателей не позволяет «установить общее правило для изменений цены пропорционально количеству».64 (Более сложные формулы Дэвиду здесь не припомнились!)
Критикам, утверждавшим, будто трудовая теория стоимости исключает существование несомненно имевших место сверхприбыли и ренты, Рикардо отвечал: «Меновая стоимость всех товаров — будут ли то промышленные изделия, или продукты рудников, или земледельческие продукты — никогда не регулируется наименьшим количеством труда, достаточным для их производства при особо благоприятных условиях, составляющих исключительный удел тех, кто пользуется особенными возможностями. Напротив, она регулируется наибольшим количеством труда, по необходимости затрачиваемым на производство товаров при самых неблагоприятных условиях».65 Иначе б капиталисты избегали вести дела там, где потребность в соответствующем товаре имеется, но расходы не окупаются с рыночной нормой прибыли. Таким образом, всякие сверхдоходы — это всего лишь избыток, полученный в лучших условиях.
Оппоненты ж в таких суждениях усмотрели «противоречие теории ценности Рикардо», согласно которой якобы «ценность всякой вещи определялась трудом, необходимым на ее производство».66 «Нужно удивляться, — писали они, — диалектической изворотливости, с помощью которой Рикардо удалось объяснить доход, независимый от всякого труда, каковым является рента, как раз таким законом, на основании которого всякая ценность происходит от труда. Но все же объяснение это скорее изящно, чем доказательно, ибо из него, в конце концов, явствует, что из всех мешков на рынке только один такой, в котором ценность и труд действительно совпадают. Во всех остальных количество труда и количество меновой ценности абсолютно и безгранично расходятся».67
Дескать, будьте ж конкретны, мистер, — извольте исчислить каждый конкретный труд без ваших «абстрактных штучек»: всяких там «упрощающих» обобщений, охватывающих весь рынок разом за счет игнорирования индивидуальных особенностей и прочего «многообразия жизни».
3.2. Прибыль на подпольном положении
«Никто не мог бы заключить никаких договоров, хотя бы на самый краткий срок, если бы правительство считало прибыль несправедливо полученной выгодой»,68 — предупреждал Рикардо. Века и века гонений в разной степени подтверждали его правоту. А трудовая теория стоимости оказалась весьма удобной для доказательства того, что доходы капиталистов не повышают цен.
Дэвид сводил концы ловко и лаконично: «Количество труда, необходимого для доставления (на рынок) того или иного рода товаров, не изменятся от того, будет ли прибыль высока или низка».69 А, значит, и стоимость, соразмерная трудозатратам, абсолютно не зависит от доходности капитала. Превращением прибыли в часть стоимости, остающейся после выплаты зарплаты, опровергалось традиционное мнение, будто бы коммерсанты — виновники дороговизны, столь тягостной для народа.
Но тут же вставал вопрос, так или иначе задававшийся всеми критиками Рикардо: «Откуда берется прибыль?» И действительно, если вся стоимость практически всех товаров прямо пропорциональна трудозатратам, то как туда втиснуть долю предпринимателя, совершенно несоразмерную его трудовому участию?!
«Для такого крупного капиталиста, каким был Рикардо, данное положение должно было быть особенно беспокойным».70 Однако же этой проблемой Дэвид не озаботился. По образному выражению М. Блауга, Рикардо лишь «пожимал плечами»71 и наперекор последовательности (но во благо капиталистам) «признавал за прибылью самостоятельную роль в образовании ценности»,72 рассматривая доходы предпринимателей как особую прибавку к трудозатратным ценам, норма которой выравнивалась равноправною конкуренцией.
Более того, прибыль, согласно ученью Рикардо, не просто приплюсовывались к стоимости независимо от времени затраченного труда, но и раскручивали цены в геометрической прогрессии сложных процентов прямо пропорционально времени обращения капитала (совокупности периодов инвестирования, производства, реализации и расчетов). Дэвид, видевший в конкуренции «Великого уравнителя», признавал, что она выравнивает норму прибыли даже вопреки сведению цен к уровню трудозатрат.
Однако в примерах, напечатанных большими буквами основного текста для широкой аудитории, нарочито растянутых и запутанных, — Рикардо пытался внушить, будто «накрутка» прибыли — это всего лишь «незначительное и слабое» влияние объективных отличий между видами производства. Мол, причина не в прибыли, а в удельном весе и долговечности основного капитала, длительности доставки на рынок, уровне оплаты труда
Упрощая примеры Рикардо,73 получаем следующую зависимость стоимости от прибыли. Пусть на производство и реализацию товаров «А» и «Б» изначально затрачено по 100 фунтов стерлингов труда в денежном эквиваленте. Но если первый товар реализуется в течение года, а второй — двух лет, то при десятипроцентной норме годовой прибыли товар «А» будет стоить £110 (100*1,1), а товар «Б» - £121 (£100*1,12). Аналогичный результат получался у Дэвида, если первый год истрачивался не на сам товар «Б», а на подготовку средств его производства: изначальные капиталовложения прирастали на тот же 21%. Скорость износа оборудования тоже влияла на стоимость несоразмерно труду: прибыль регулярно накручивалась на весь задействованный (вложенный) капитал, а трудозатраты, «овеществленные» в орудиях, зданиях
Таким образом, прибыль, громогласно объявленная непричастной к росту цен, подспудно только их и раскручивала. Или, как выражался Рикардо, «всякое изменение в постоянной норме прибыли имело некоторое влияние на стоимость товаров независимо от всякого изменения в количестве труда, затраченного на их производство».74
В примечаниях мелким шрифтом автор «Начал» был более откровенен: «Господин Мальтус думает, по-видимому, что согласно моей теории издержки производства какой-либо вещи и стоимость ее тождественны; это так, если он под издержками понимает издержки производства, включающие прибыль»75 «по существующей норме».76 «Стоимость изменяется вследствие повышения или снижения прибыли».77
В приватном письме Рикардо наглядно объяснил юному Дж.С. Миллю, что «капитал входит в стоимость иначе, чем непосредственный труд, по иной норме» с «ростом по сложным процентам».78 А в переписке с Мак-Куллохом сохранилось и такое признание: «Я иногда думаю, что, если бы я заново писал главу о стоимости, я признал бы, что относительная стоимость товаров регулируется не одной, а двумя причинами: относительным количеством труда, необходимо для производства товаров, и нормой прибыли». А, «в конце концов, важные вопросы должны быть объяснены пропорциями, в которых продукт делится между землевладельцами, капиталистами и рабочими и которые не связаны по существу с доктриной стоимости».79
Как видите, сам Дэвид нисколько не обманывался в том, что лишь часть стоимости пропорциональна времени труда, меж тем как другая часть — соразмерна времени обращения капитала (от момента вложения денег до получения выручки). И этот стоимостной айсберг, в отличие от ледяного, имел (и поныне имеет) весьма различные соотношения между надводной (трудовой) и подводной (прибавочной) частью. В качестве крайних случаев Рикардо приводил стоимость дуба, почти целиком состоящую из прибыли, накрученной за века с момента посадки желудя, и ценность морских даров, сводимую к трудозатратам прибрежных сборщиков.
Разумеется, при одинаковом времени обращения капитала стоимость могла б оставаться пропорциональной труду, если бы конкуренция, действительно, выравнивала норму прибыли во всех отраслях производства и коммерции в целом. Но не в силах отбрасывать факты автор «Начал» был вынужден допускать большое разнообразие прибыльности не только в разные времена, у разных народов и по различным отраслям, но и одновременно по однородным сделкам. В частности среднестатистическая норма прибыли колебалась у Дэвида от 2−5% на таких высокоразвитых рынках, как Голландия и Британия в начале XIX в., до 50% (а порою и больше) в странах нищих и деспотических. А ловкий брокер мог «наваривать» на одной и той же гособлигации в несколько раз больше своих неумелых коллег.
Однако ж для повышения значимости своей трудовой теории Рикардо старался представить участие прибыли в формировании стоимости как пренебрежительно малое, апеллируя к развитым странам, где доходы капиталистов действительно «малая часть цены».80 Так, например, он писал: «Изменение в прибыли оказывает сравнительно слабое действие на относительные цены предметов», в то время как «изменение количества труда, необходимого для производства, оказывает на них гораздо более сильное действие».81 «Поэтому я буду рассматривать все крупные изменения, происходящие в относительной стоимости товаров, как определяющиеся большим или меньшим количеством труда».82
Майбурд по этому поводу не сдерживал возмущения: «Дело не в том, большие отклонения или маленькие. Дело в том, что две теории не сходятся».83 А Шумпетер отметил: «Обращение Рикардо к рыночным ценностям (которые явно не определяются каким-либо количеством труда), строго говоря, означает отказ от закона зависимости ценности от количества вложенного труда независимо от того, было ли это признано автором или нет».84
Существование прибыли Рикардо оправдывал необходимостью «компенсации за ожидание» либо же «за отсрочку в использовании».85
Перевод прибыли на положение незначительного «подпольщика» был, конечно же, призван повысить безопасность класса предпринимателей. Если бы «Гений из Сити» открыто признал спекуляцию, в которой народные массы всегда обвиняли барышников, — за чистосердечным признанием неизбежно б последовало максимально быстрое и предельно жестокое наказание. А так — навевались сомнения, и обеспечивалось хоть какое-то сострадание к «искренне заблуждавшимся» в своей непричастности к «кусачим и бешеным ценам».
В то же время, как всякая тщательно скрываемая доктрина, учение Рикардо о прибыли лишалось полноценного саморазвития. Потому-то и «поражает то обстоятельство, что автор, который признается лучшим выразителем интересов капиталистического класса, дал вполне отчетливую и законченную теорию поземельной ренты и заработной платы, но оставил в тени вопрос о природе прибыли».86
Будь у Рикардо возможность, он бы, конечно, растолковал читателям, какие приемы и хитрости помогают закладывать в стоимость долю капиталиста, как создается и поддерживается такое соотношение классовых сил, при котором прибыльщики способны успешно защищаться и наступать, как обеспечивается высокий порог массовой терпимости к обогащению «некоторых». А так — никаких уроков от мэтра обогащения, не считая лично продемонстрированной изворотливости при укрывательстве подлинной роли прибыли. Да и тут он всего лишь прикинулся искренне заблуждавшимся.
3.3. Наместник Идеала
В рукописи Рикардо об «абсолютной ценности и меновой ценности» сформулирована мечта: «Никто не может сомневаться, что было бы великим счастьем иметь в политической экономии меру абсолютной ценности».87 А чтобы эту мечту хоть как-то осуществить «при выборе меры ничто не должно приниматься во внимание, кроме ее неизменности».88
Аж до теорий Эйнштейна единицы времени считались одинаковыми всегда и повсюду. И раз уж Дэвид определился, что стоимость пропорциональна продолжительности труда и капиталооборота — то абсолютно логично было б ее измерять годами, месяцами, днями… Однако не тут-то было!
Рикардо предпочел унции драгметаллов, «ибо какая польза в мере стоимости, если мы никогда не измеряем ею стоимость?»89.
Сей выбор легко объясняется профессиональным или классовым положением: дескать, финансовый магнат и не мог по-другому мерить. Однако Давид Абрамович с этим не согласился бы. Он находил свой «аршин» стоимости наиболее оптимальным и научно обоснованным.
Только рикардово обоснование слишком напоминает то, как священники издревле делали общедоступным своего незримого «Абсолютного Бога» - воздвигая привычного идола.
Свалив очередной ворох «заблуждений в политэкономии» на «слабо обоснованные понятия о стандартной мере стоимости», Рикардо писал: «Почему золото, или хлеб, или труд могут быть стандартной мерой стоимости скорее, чем уголь или железо, скорее, чем одежда, мыло, свечи и другие предметы? Или, короче говоря, почему один какой-либо товар или все товары вместе90 должны служить эталоном, если сами подвергаются колебаниям в своей стоимости? Неизменной стоимостью обладал бы только тот товар, на производство которого во все времена требуется одинаковое количество труда и усилий. Такой товар нам совершенно неизвестен», «о существовании его мы можем говорить (только) гипотетически».91
И поелику Божество неощутимо для смертных, то логично бы было потребовать: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на Небе…».92 Ибо любое изображение кощунственно умаляет Превосходнейший Абсолют.
Но «не делать литых богов!»93 в данном случае означало навеки остаться без средств измерения ценностей и обращенья товаров. Что весьма и весьма непрактично! А потому следующее звено в алгоритме богоискательства выглядело традиционно: «Ради установления правильной теории весьма полезно определить, каковы должны быть существенные свойства стандартной меры стоимости как для того, чтобы знать причины изменения в относительной стоимости товаров, так и для того, чтобы быть в состоянии определить степень возможного влияния этих свойств».94 Или как истолковывал классика неорикардианец П. Сраффа: «Проблема, которая главным образом интересовала Рикардо, заключалась не в нахождении реального товара, способного точно измерять ценность, а скорее в нахождении условий, которым товару пришлось бы удовлетворять, чтобы быть неизменным в ценности».95
«Что делалось, то и будет делаться»!96 Уж сколько раз твердили пастве: «Бога узреть нельзя, но должно постичь, каков Он, дабы, уподобляясь Ему, избегнуть грехов погибельных!» И тут уж не обойтись без сверхъестественных пастырей, коим ниспосылаются прозрения и откровения о сущности Совершеннейшего. Именно роль «перста указующего» и попытался сыграть Рикардо.
А для этого, как известно всем трезвым исследователям религиозных культов, «требовалось всего лишь вообразить». В данном случае «вообразить», будто в каком-то товаре «всегда воплощается одно и то же количество труда», что этот товар, «по крайней мере, теоретически имеет неизменную ценность».97
«Положим, — писал Рикардо, — что таким товаром, стоимость которого не изменялась бы, являются деньги».98
Как так?! Ведь сам же вбивал, как мантру, «ни золото, ни какой-либо другой товар никогда не могут служить совершенной мерой стоимости для всех вещей»,99 «нельзя найти никакой точной меры абсолютной стоимости»,100 «никогда не существовало и никогда не будет существовать сколь-нибудь совершенной меры стоимости».101
Но вера всегда абсурда. Иначе она — не вера, а очевидное знание. Да и нам ли — земным и грешным — претендовать на Абсолютное Совершенство?! Довольно с нас и такого! Читайте же и уверуйте:
«Самое большее, что может сделать человек — это найти меру стоимости, применяемую в большом числе случаев и не очень сильно отклоняющуюся от точности во многих других случаях».102 «Мы, вероятно, будем иметь в золоте наибольшее теоретически мыслимое приближение к стандартной мере стоимости. Разве нельзя смотреть на золото, как на товар, производимый при таком соотношении (трудозатрат и прибыли), которое всего ближе к среднему соотношению, взятому для производства большинства товаров? Разве мы не можем рассматривать это соотношение как одинаково далекое от обеих крайностей? Таким образом, предполагая, что я обладаю мерой, настолько приближающейся к неизменной, я буду обладать и преимуществом, позволяющим говорить об изменениях стоимости других вещей. Поэтому, хотя я вполне признаю, что золотые деньги подвергаются в своей стоимости большинству изменений, которым подвергаются и другие предметы, я все-таки, чтобы облегчить предмет настоящего исследования, буду считать их неизменными в стоимости». А «всякие изменения в ценах товаров я буду рассматривать как следствия изменения стоимости того товара, о котором будет идти речь».103
«Осанна! Благословен грядущий во имя Господне!»104
Впрочем, он нам оставил еще и такие свидетельства богоподобности «Овна златорунного»:105
1) «Вследствие его долговечности и трудности уменьшить его количество рыночная стоимость золота вообще не легко подвергается колебаниям, возможность последних в значительной степени уменьшается еще и потому, что золото выполняет функцию денег».106 «Нет, вероятно, ни одного товара, подверженного меньшим изменениям», а чем «медленнее и постепеннее» изменяется стоимость золота, тем меньше «практических неудобств» при его использовании в качестве «общей меры исчисления стоимости всех других вещей».107
2) «Твердость, ковкость, делимость и многие другие преимущества, которыми обладают драгоценные металлы, по праву обеспечили за ними повсюду предпочтительное употребление в качестве денежных материалов цивилизованных стран».108
3) «Золото и серебро были выбраны всеобщим средством обращения»:109 «нации всего мира давно уже должны были убедиться в том, что в природе нет эталона стоимости, к которому они могли бы безошибочно прибегать, и потому избрали меру, которая в общем итоге казалась им менее изменчивой, чем всякий другой товар. С этой мерой мы должны сообразоваться, пока не найден какой-нибудь другой товар, пользуясь которым мы получим более совершенную меру, чем та, какую мы установили».110
4) «Если бы денежные цены сильно отличались от реальных цен, то высокие денежные цены не представляли бы никакого стимула для увеличения производства отдельного товара. Только высокая реальная стоимость доставляет подобный стимул».111
На завершающей стадии «сотворения (монотеистического) кумира» требовалось сделать решительный выбор между «Господом и Мамоной» - то бишь золотом и серебром, поскольку «никто не может служить двум господам: ибо одному станет усердствовать, а о другом не радеть».112 Когда, как во время Рикардо, законным платежным средством признаются оба металла, люди предпочитают то один, то другой в зависимости от того, каким выгоднее и (или) удобнее пользоваться в данный момент. Из-за чего огромная масса монет (то золотых, то серебряных) раз за разом выпадает из оборота, переплавляясь в украшения, слитки и утварь — что обращает в пустую растрату времени уйму труда чеканщиков и эмитентов.113
Потому-то Рикардо настаивал, «чтобы за стандарт денежного обращения был принят один металл — и система двух металлов была отвергнута».114 Сам Дэвид неоднократно называл наилучшим денежным эталоном серебро,115 поскольку оно используется большинством государств и его стоимость не подвержена столь резким колебаниям, как стоимость золота, которое в трудные времена скупается (сильно дорожая при этом) для сокрытия в тайниках, где золотые вещи занимают намного меньше места равноценных им серебряных.116 В то же время Дэвид заявлял, что «вопрос о выборе металла имеет мало значения»117 и удовлетворенно констатировал, что в последние сто лет английским денежным эталоном де-факто и де-юре сделалось золото. И оправдывал это выгодами-удобствами использования золотых монет и предвидением резкого удешевления механизированной добычи серебра в ближайшие годы.118
Еще до изданья «Начал» Дэвид сознавался ближайшему другу (Дж. Миллю): «Неизменность стоимости драгоценных металлов — это тот якорь спасения, на который опираются все мои положения».119 Однако при всех «свидетельствах богоданности злата» совесть была не на месте. В «Примечаниях к книге Мальтуса» Рикардо, как минимум, не возражал «против любых корректив, которые должны быть внесены с целью исправления неизбежных несовершенств в самой совершенной мере стоимости, какая только может быть придумана».120 А порою и вовсе отвиливал: «Я никогда не утверждал, что золото при существующих условиях — хорошая мера стоимости; только гипотетически и с целью иллюстрации принципа я предположил, что все известные причины изменчивости стоимости золота устранены».121 И это, мол, не так уж страшно — раз «общий принцип ни в малейшей степени не страдает от неизбежных несовершенств меры».122
Меж тем беспокойство росло. О чем однозначно свидетельствуют предсмертные письма по теме:123
— 13 июля 1823 г. Рикардо покаялся Мальтусу: «Я, действительно, был бы не искренен, если бы отказался признать, что моя денежная мера не измеряет количества труда, содержащегося в товарах. Я снова и снова признавал это»;124
— 5 сентября 1823 г. Дэвид жаловался Миллям: «Я убежден, что выбор должен быть произвольным и что все меры несовершенны». «Я много думал об этих вопросах последнее время, но без особого успеха. Прежние трудности все еще стоят предо мной, и я более чем когда-либо убежден в том, что в природе не существует правильной меры стоимости, и никакая изобретательность не может предложить таковой».125
В этот период признанию-почитанию земного наместника «Абсолютного идеала» больше всего мешало участие прибыли в формировании стоимости. Убедив себя в том, что «ни одна из мер стоимости не будет измерять только количество труда», поскольку представляет собой «количество труда и прибыли», Дэвид горько сетовал: «Если бы все предметы требовали для своего производства одинаковых количеств капитала и труда, затрачиваемых в течение одинакового времени, то любой из них был бы точной мерой для всех остальных; но дело обстоит иначе: условия производства допускают бесконечное разнообразие, и, следовательно, какой бы предмет мы ни выбрали, он может быть только приближением к истине».126
В последующем рикардианцы ради кристальной чистоты провозглашаемой догмы «пропускали» сомнения Учителя и оправдывали выбор «Златого тельца» тем, что якобы все законы естествознания, а заодно и все этические императивы расходятся с реальностью не меньше, чем абсолютная мера стоимости Рикардо.127
3.4. «Числом поболее ценою подешевле»128
3.4.1. С деньгами все по-другому
Трудовая теория стоимости представлялась универсальной, пока ее автор обсуждал такие якобы незначительные отклонения, как цены «редких товаров» или вмешательство прибыли в ценообразование.129 Но эта иллюзия рассеивалась, как только Рикардо погружался в сферу, где добился богатства и славы (предпринимательской и научной).
«Финансы поют романсы», чуждые трудозатратам. И наступать на горло этой могучей песне Дэвид не рисковал. Взаимозависимость количества и стоимости денежных знаков представлялась ему настолько очевидной, что малейшее лукавство по этому поводу он находил неуместным. Рикардо себе позволил лишь избегание открытых сопоставлений между теорией, определявшей стоимость единицы товара затратами на ее производство, и учением, ставившим ценность денежной единицы в зависимость от общего количества обращающейся валюты.
Хоть, казалось бы, такое сопоставление абсолютно неизбежно для всякого добросовестного исследователя. Ведь если товары оцениваются в деньгах, то при такой оценке величина, прямо пропорциональная трудозатратам, сравнивается с величиной, обратно пропорциональной денежной массе. А уж в том случае, когда за унцию золота платят купюрами, имеющими золотой номинал, — все сплетается воедино. Стоимость валюты оказывается равновеликой часам трудозатрат по производству золота, а цена золотой продукции — долям совокупной денежной массы.
Ан нет! Рикардо — хоть и был настоящим ученым — предпочел опираться на две расходящиеся парадигмы вместо одной единой («монолитной», «монистичной»).130 И если «трудовая теория стоимости» защищала от обвинений в спекуляции весь класс капиталистов, то «количественная теория денег» спасала преимущественно кредиторов и только от грабительской девальвации (остальных людей лишь «постольку, поскольку» - как говорят, «за компанию»). Причем «своя рубашка» оказалась настолько близкой духу потомственного ростовщика, что он продолжал ей соответствовать, даже сделавшись помещиком и адептом трудозатрат.
И как тут не пожалеть, что следующие слова не являются самокритикой: «Особенно достойно замечания, что предрассудок, который рассматривает монету и слитки как вещи, существенно отличающиеся от других товаров, укоренился весьма глубоко; так, писатели, прекрасно знакомые с общими истинами политической экономии, сначала приглашают своих читателей рассматривать деньги и слитки только как товары, а потом сами забывают эти указания и рассуждают о деньгах так, как будто они отличны от других товаров»?!131
«Изумительные иллюзии мешают людям увидеть в своих поступках те самые качества, которые они так громко осуждают в поступках других!»132
3.4.2. История с девальвацией
Эпоха наполеоновских войн принесла Великобритании не только грандиозные успехи (военно-политическое доминирование в Старом Свете, индустриальную революцию, громадный прирост производства и накопленных капиталов), но и горькие разочарования. В частности выяснилось, что форсированная эмиссия военных времен значительно обесценила британскую валюту по сравнению с их золотым номиналом.
Почти все иностранные монеты ценились дороже своего металлического номинала (примерно на 1%)133 благодаря включению в их стоимость расходов на чеканку и пошлин за нее. Британские же аналоги — намного дешевле. Унция золотых монет Англии означала 3 фунта 17 шиллингов и 10,5 пенсов, но слиток того же веса и пробы продавался гораздо дороже: «от 4 ф. ст. 9 шилл. до 4 ф. ст. 12 шилл. за унцию»134 (временами до 5 ф. ст. 10 шилл.).135 Потому английские металлические деньги, несмотря на суровые наказания за подобные деяния, изымались из обращения, переплавлялись в слитки и вывозились за рубеж. Одновременно векселя, эквивалентные унции золотых во всех зарубежных странах, в Британии приравнивались не к соответствующему количеству гиней и соверенов, а к расходам на скупку и вывоз слитков того же веса.
Тогдашний Английский банк выступал основным эмитентом обесценившихся денег. Однако его руководство не считало себя виновным в хронической девальвации: мы, мол, давали деньги только надежным заемщикам и, как правило, возвращали назад с процентами, поэтому нет оснований связывать нашу эмиссию с падением курса валюты; причина же вздорожания золота и векселей — повышенный спрос на них, вызванный тем, что британцы стали намного богаче и соответственно расточительней разоренных войною народов — вот и скупают задорого средства приобретения импорта — драгоценности и векселя. А еще распускались слухи, будто бы рост налогов для уплаты по госдолгам сделал дороже всё, обложенное парламентом.136
Только подобная аргументация ничуточки не устраивала финансистов Великобритании, изначально ссужавшим гражданам и государству деньги, равноценные золоту, а теперь получавшим обратно банкноты, стоившие на 5−30% (10% в среднем) меньше их золотого номинала. Трех-пятипроцентные дивиденды по гособлигациям даже не компенсировали потерь и, тем более, не считались «справедливым вознаграждением патриотам, спасавшим Родину щедрым кредитованием». Поэтому ростовщики всячески добивались уплаты долгов деньгами, равноценными их золотому номиналу. Главным научным рупором этого направления и стал наш Давид Абрамович.
Он, конечно, охотно признал бумажные средства обращения «наименее дорогими» и потому «до последней степени совершенными».137 Однако же допускал использование банкнот только при том условии, что эти бумажки будут беспрепятственно обмениваться на драгметалл соответствующего веса и пробы. И лучше бы сразу в слитках — чтоб не тратиться на переплавку, а до этого на чеканку, износ и порчу монет, ввод их в обращение и вывод из него.
Но тут возникала проблема: как поддерживать курс купюр на уровне их золотого номинала, не позволяя гражданам истощать державные сокровищницы обменом дешевеющих банкнот на драгметаллы по официальному курсу?
Чтобы пресечь стремительное исчезновение золотого запаса страны в военное лихолетье,138 всевластный британский парламент издал в 1797 г. закон, прекративший обмен банкнот на драгметаллы. Что существенно сократило вывоз золота и серебра, но вызвало девальвацию невиданного ранее размера. Для ее ликвидации, как настаивал парламентарий Рикардо, требовалось восстановить обмен бумажек на золотые слитки. И тогда, мол, любое несовпадение номинальной и реальной ценности банкнот будет исправляться автоматически: слишком дешевые банкноты будут возвращаться Английскому банку в обмен на золото, а слишком дешевое золото будет сбываться эмитенту за дорогие банкноты.
При этом Рикардо «смело» пренебрегал вопиющею недостаточностью наличного золотого запаса державы для полного удовлетворения потребностей экономики в деньгах. Дэвид не сомневался, что в спокойной обстановке при достаточной осмотрительности центробанка «операции со слитками были бы очень немногочисленны».139 И потому имеющихся драгметаллов с лихвой хватало б для поддержания у населения «уверенности», будто бумажки равняются золоту в соответствие с официальным курсом. Ну, а с возможностью «чрезвычайных условий, когда паника охватывает всю страну и каждый стремится иметь драгоценные металлы», следовало смириться, как со всяким стихийным бедствием, имея всегда наготове экстраординарные меры, типа запретов-ограничений военного времени. Потому как «против такой паники банки не имеют гарантии ни при какой системе. Они подвержены ей по самой своей природе, так как в стране никогда не может быть такого количества металлических денег или слитков, какое имеют право потребовать владельцы денег данной страны».140
Поскольку предложенная Рикардо система валютного регулирования была чревата денежным дефицитом и снижением банковских доходов из-за падения объемов кредитования, а сама процедура обмена банкнот на золото была слишком обременительна для британского центробанка — то он всячески сопротивлялся. Даже когда идеи депутата от Порталингтона воплотились в законодательстве (не полностью — разумеется)141 — банк гнул свою прежнюю линию. И тогда возмущенный Дэвид решительно отказался от либеральных канонов и предложил заменить частных банкиров государственными комиссарами в качестве эмитентов и финансовых надзирателей.
Аргументы приобрели политическое звучание: «Не прискорбно ли видеть, что такая великая и богатая корпорация, как Английский банк, выказывает желание увеличить свои накопления при помощи барышей, вырванных из рук переобремененного народа?!»142 «Если только бумажное обращение хорошо урегулировано, совершенно безразлично, кто будет заниматься выпуском бумажных денег — правительство или Английский банк. Но если бы миллион был выпущен в обращение Английским банком, который ссудил бы его правительству из 7%,143 то страна была бы обременена постоянным налогом в 70 тыс. ф. ст. в год; народ вносил бы налог, банк получал бы его. Все выгоды достались бы учреждению, выпустившему бумажные деньги в обращение».144 Меж тем «государство является представителем народа». И «если бы оно, а не Английский банк, выпустило этот миллион, народ мог бы сберечь всю сумму платимого им налога».145 Следовательно, «население прямо заинтересовано в том, чтобы эти выпуски производились государством, а не компанией купцов или банкиров».146 «Каждый фартинг, полученный банком, должен принадлежать обществу».147
Казалось бы, «опасность злоупотреблений гораздо больше, когда право выпуска принадлежит правительству, а не банковой компании» - ведь «некоторые думают, что компания находилась бы больше под контролем законов», а «правительство не считалось бы с таким препятствием и, ссылаясь на текущие нужды, могло бы отменить всякие ограничения на количество выпускаемых им денег». Но — извернулся Рикардо — подобные опасения обоснованны только «по отношению к самодержавному правительству. В свободной же стране с просвещенными законодательными учреждениями право выпускать бумажные деньги при условии их разменности по желанию предъявителя могло бы быть без всякой опасности предоставлено назначенным для этой специальной цели комиссарам, которые были бы совершенно независимы от контроля министров».148
Еще резче ту же самую инициативу Рикардо излагал в приватных письмах: «Я считаю Английский банк ненужным учреждением, богатеющим за счет прибылей, которые по справедливости принадлежат государству. Я не могу не считать выпуск бумажных денег привилегией, которая принадлежит исключительно государству; я рассматриваю его как своего рода сеньораж и убежден, что при правильном понимании принципов денежного обращения могли бы быть назначены комиссары, одни только пользующиеся правом выпуска бумажных денег. Эти комиссары должны были бы также управлять государственным долгом и действовать в качестве банкиров для различных государственных учреждений. (Кроме того), они могли бы инвестировать сумму государственных вкладов».149
Очевидно, столь вожделенной была цель (наживать настоящее золото) — коль ради ее так цинично оправдывались нелиберальные средства, противные духу Дэвида.
Правда, столкнувшись в парламенте с реальными комиссарами, систематически практиковавшими «жалкие уловки и махинации»150 с фондом погашения, Рикардо принялся разрабатывать план создания Национального банка Великобритании с использованием специалистов и фондов Английского банка.151 Впрочем, и в этом — прерванном смертью — проекте ключевая роль отводилась пятерке комиссаров, а в помощь им придавались «провинциальные агенты».152 Дополнительной же гарантией от государственных злоупотреблений объявлялась лишь бóльшая независимость (изолированность) от правительства: «комиссары не должны ни под каким предлогом ссужать деньги правительству или находиться даже в малейшей степени под его контролем или влиянием».153
Государственнический запал Дэвида пытались притушить его же собственными аргументами. К примеру, какой-то критик из «Edinburgh Review», предвосхищая Кейнса, оправдывал избыточную эмиссию перераспределением денег в пользу людей предприимчивых за счет праздных (мол, большая часть эмиссии достается первым, а доля вторых в общей денежной массе соответственно снижается). Однако же в данном случае Рикардо предпочел укрыться за частоколом сомнений: «Верно, несомненно, что не объем денежного обращения увеличивает национальное богатство, а иное распределение денег. Если бы поэтому можно было считать несомненным, что изобилие, а, следовательно, и обесценение средств обращения уменьшат потребительную способность праздных и непроизводительных классов и увеличат численность трудолюбивых и производительных, то в результате, несомненно, увеличилось бы и национальное богатство. Но вопрос состоит в том, произведет ли излишек средств обращения именно такое действие?»154 «Обесценение средств обращения, рассматриваемое как стимул к производству, может дать и положительный результат, и отрицательный. Я не вижу никакого основания, в силу которого такое обесценение должно уменьшить численность праздного и увеличить численность производительного класса общества, а что оно принесет вред — это, во всяком случае, несомненно, ибо оно должно сопровождаться такой степенью несправедливости по отношению к отдельным лицам,155 что одно лишь осознание ее вызовет порицание и негодование всех тех, кто не остается равнодушным к справедливости».156
Впрочем, в дружеской переписке Дэвид все-таки признавал небольшую «прибавку к национальному капиталу» в результате чрезмерной эмиссии, поскольку наниматели могут обогащаться за счет наемных работников благодаря тому, что рост зарплат не поспевает за девальвацией.157
3.4.3. Меж качеством и количеством
Внимательно присмотревшись, можно заметить двойственность позиции Рикардо по вопросу о ценности средств обращения.158
С одной стороны, рассуждая о монетах из золота и серебра, Дэвид не придавал существенного значения их количеству. Металлическая валюта представлялась ему всего лишь одним из товаров («денежным товаром»), ценность которого неизменно приводилась рынком в соответствие с расходами на производство (трудностями добычи и доставки).
Длительного дефицита драгметаллов попросту не допускалось, ибо объемы их добычи казались неограниченными природой. А перепроизводство денег объявлялось никчемной растратой общественных сил и средств: лишнее все равно немедленно превращалось в материалы для бытовых, технических, ювелирных и прочих нефинансовых нужд.
Более того, металлические деньги — «такой товар, увеличение количества которого не может быть желательным и не является необходимым ни для какой страны»159. Ведь «при добывании меньшего количества золота на производство его затрачивалось бы меньше капитала» и «масса продуктов, получаемых с помощью капитала, освобожденного из производства золота, составляла бы прямую выгоду».160 Для Англии, не имевшей достаточного количества собственных золотых и серебряных рудников, так и вообще: чем меньше «звонкой монеты» - тем лучше: ниже вывоз «эффективных капиталов» в обмен на «неидущие в производство» драгоценности,161 слабее угроза превратиться в «данницу стран, владеющих рудниками».162
Необходимость постоянного увеличения денежной массы в целях обеспечения дополнительными деньгами коммерсантов, неуклонно приращивавших свои капиталы, Дэвидом не обсуждалась. Видимо, предполагалось ограничиться перераспределением денег, при котором рачительные обогащаются за счет нерасторопных…
В рамках таких рассуждений, автор «Начал» исходил из того, что у золота и серебра есть имманентная163 стоимость, которая не определяется размерами денежной массы, а, ровно наоборот, определяет такие размеры. То есть «количество денег, которое может быть употреблено в стране, зависит от их стоимости».164 И чем выше «естественная ценность» денежного материала — тем меньше металлической валюты требуется для обслуживания коммерческого оборота сложившегося объема.
Однако, с другой стороны, богатый практический опыт самого Рикардо убеждал его в том, что количество «звонкой монеты», находящейся в обращении, неизменно влияет на ценность каждого кругляша, и «покупательная сила» монетарного золота существенно отличается даже в соседних странах в зависимости от количества обращающихся драгметаллов.165 Относительный недостаток любых денег снижал все цены, а относительный избыток — повышал, понуждая вывозить сравнительно дешевые товары в первом случае и сравнительно дешевое золото во втором.
Под влиянием таких наблюдений у Дэвида проскальзывали утверждения: «Количество регулирует стоимость всех вещей, что более верно по отношению к деньгам, чем к любому другому предмету».166 «Обесценение металла зависит целиком от избытка его количества».167 «Никто не сомневается, что, по мере того как при неизменяющихся размерах торговли и деловых сделок возрастает количество денег, стоимость их должна упасть».168 «Стоимость средств обращения каждой страны находится в известном отношении к стоимости приводимых ими в обращение товаров. Это отношение зависит от быстроты обращения, от степени доверия и объема кредита в деловом мире и больше всего от разумной работы банков. Уменьшение количества денег будет пропорционально увеличению их стоимости».169
И все-таки в качестве адепта трудовой теории стоимости Рикардо предпочитал считать влияние денежной массы на ценность монеты явлением временным и несущественным, как и всякое воздействие предложения на цены любого товара. Дело, мол, в варварских ограничениях международной торговли, мешающих золоту-серебру распределиться по странам соразмерно потребностям национальных хозяйств170 путем вывоза слишком дешевых драгметаллов туда, где в них больше нуждаются и соответственно выше ценят.
Иное дело бумажные деньги: влияние их «внутренней стоимости» (себестоимости) ничтожно мало. Люди ведь потому и заменяют драгметаллы бумажками, что стараются снизить до минимума затраты на обращение. И как следствие снижение курса низкозатратной валюты возможно, по меньшей мере, до ее себестоимости. А если вспомнить еще и то, что за пределами рыночного оборота банкноты в отличие от драгоценностей практически не нужны, то станет понятно, что курс «бумажек» может опуститься гораздо ниже себестоимости при соответствующем размахе эмиссии.
Вот и писал Рикардо, что суррогатные деньги «не имеют никакой внутренней стоимости»,171 а потому коммерция может вобрать любое их количество172 и «для (их) обесценения от постоянного увеличения количества нет никаких пределов».173 Из этого у Дэвида вытекало, что «невозможно регулировать стоимость бумажных денег без какого-либо сравнительного стандарта»,174 «естественного сдерживающего начала».175 Попросту ж говоря, для придания «реальной» стоимости бумажным деньгам и стабилизации их курса Рикардо требовал гарантировать их обмен на «истинные ценности» (точней драгоценности). И только такие гарантии, по его мнению, сделали б псевдовалюту «заменителем, представителем, символом или квитанцией» настоящего «денежного товара».
Однако и без обмена на золото у эмитентов всего мира получалось какое-то время держать курс суррогатной валюты на уровне ее металлического номинала, раздавая банкноты в кредит. Сей фокус всегда удавался, но суть его ускользала…
К примеру, Рикардо думал, что это возможно лишь там, где общая сумма эмиссии равна количеству востребованных рынком золотых монет и потому банкноты лишь подменяют золото, лишь обозначают его.
3.4.4. «Кредитки»
В 1816 г. Рикардо писал: «Идея денежного обращения без специфической стандартной меры была, мне кажется, выдвинута сэром Джемсом Стюартом, но никто не смог еще предложить какой-нибудь критерий, с помощью которого мы могли бы удостоверить неизменность стоимости таких денег. Без стандарта стоимость средства обращения испытывали бы все колебания, на которые их осудили бы невежество или интересы тех, кто их выпускает».176
Но сам же Дэвид еще в 1810 г. сообщал читателям: «Утверждают, что не цена золотых или серебряных слитков, а норма (кредитного) процента является критерием для суждения об изобилии бумажных денег, так как если бы последние имелись в слишком обильном количестве, то процент упал бы, а если бы в недостаточном, то повысился бы».177 А десятилетье спустя, выступая в Палате общин, Рикардо критиковал директоров Английского банка за ошибочное предположение, «что уровень процента будет всегда означать определенное ограничение размера эмиссий».178
То есть Абрамыч знал простейшую (первоначальную) версию современных кредитных денег, приобретавших стоимость благодаря процентам без обмена на драгметаллы. Но «кредитки» признать отказывался — иначе б ему пришлось сознаваться, что проценты по займам — продукты «свободного творчества», определяемые независимо от прироста натурального производства, что денежный дефицит используется финансистами для присвоения не только львиной доли или всей прибыли производителей, но и их остального имущества. Безопаснее было вслед за Юмом и Смитом упорно стоять на том, что процент по кредитам — это справедливая часть (примерно половина) прибыли кредитополучателей, изменяющаяся, как правило, пропорционально росту или падению рентабельности «реального сектора экономики».179 А признавать лишь то, что «бывают значительные интервалы времени, в продолжение которых низкая норма процента совместима с высокой нормой прибыли».180
Вместе с тем, я б оценил как искреннее недоуменье Рикардо по поводу распространявшихся уже тогда рассуждений о том, что ценность деньгам придают взимаемые за пользование ими проценты. Дэвид сравнивал такую «замену ценного дармовым» с подменой вина водой.181 И, действительно, разве не странно, когда говорят, будто бы обязательство вернуть «ничто» с наваром в 10% «ничто» придает «испачканной бумаге» твердую стоимость? Ведь и 10%, и 110%, и даже 10 000 000% от нуля — тот же ноль и ничто иное. «Ничто не может быть мерой стоимости, если само не обладает стоимостью».182
Полагаю, что в данном случае Гений не мыслил целостно. Его ослепляло сияние долго царившего идола международных барышников — пресловутого «Златого тельца». Потому-то Давид Абрамович обзывал «нелепостью утверждение лорда Стэнгона, что золото нужно как стандарт денежного обращения лишь во времена варварства»,183 в упор не замечая ни сущности, ни преимуществ так называемых «кредитных денег».
А ведь сущность легко укладывалась в рамки «трудовой теории стоимости», как ее понимал Рикардо. Чтобы вернуть эмитенту заимствованные у него деньги с процентами, следует потрудиться — и чем выше кредитная ставка, тем больше тягот и лишений приходиться преодолевать для возвращения каждого фунта стерлингов. А то, что деньги сначала получают, а уж потом отрабатывают, делает их дармовыми лишь для заведомых жуликов, стремящихся увильнуть от исполнения принятых обязательств.
Если ж учесть и то, что все заемщики в совокупности должны вернуть эмитенту больше денег, чем он выпустил-ссудил, то становится очевидно, сколь напряженна борьба между пользователями кредитных денег, вырывающими и выманивающими друг у друга валюту, необходимую для возврата кредита с процентами. И если одни урвут доходы — другие недосчитается первоначальной суммы. Ненасыщаемый спрос всегда превосходит предложение и, тем самым, существенно нагнетает стоимость средств обращения.184
В то же время учетные, базовые, ключевые и прочие ставки, устанавливаемые эмитентом, позволяют ему ненавязчиво регулировать и объемы денежной эмиссии, и темпы развития экономики. Каждый заемщик вроде бы решает сам, сколько занять деньжат. Но, на самом деле, его мнимая свобода предопределяется трудностями возвращения центробанковского кредита. «Свободную личность» исподволь побуждают не просто вернуть деньги в будущем, но и сразу же инвестировать их с соответствующей рентабельностью. Иначе придется расплачиваться собственным имуществом.
Конечно, благодаря обмену на драгметаллы бумажные деньги выглядели натуральнее — казались равноценными золоту. Что не только укрепляло доверие широких народных масс, но и стабилизировало курс валюты на уровне золотого эквивалента, сдерживая печатанье «лишних» купюр.185 Однако каждый финансовый кризис воочию демонстрировал, что золотой запас всякого государства много меньше суммы дензнаков, стоимость которых он якобы обеспечивал.
И так получалось не только потому, что ни один эмитент в истории не смог устоять перед соблазном «нарисовать деньжат» в «собственных выгодах с весьма ничтожными издержками»186 сверх имевшегося обеспечения. Но, главным образом, потому, что добываемых драгметаллов попросту не хватало для насыщения рынка не только ювелирным сырьем, но и средствами обращения в таком размере, чтобы потребность в золоте удовлетворялась не хуже большинства человеческих нужд. А всякое нарастание-обострение дефицитности золота вызывало прирост его ценности и за счет ажиотажного спроса, и за счет прироста удельных затрат наращиваемого производства (ведь новые месторождения, как правило, были недоступнее и беднее ранее истощенных).
Вздорожание денег влекло общерыночную дефляцию — повсеместную уценку ширпотреба и соответственно разорение его производителей, не способных возместить себе расходы на сырье и оборудование, приобретенное при ценах, более высоких, чем в момент реализации готовой продукций. Хуже того, дефляция делала разорительным любое превращение денег в товар, ибо тот дешевел на глазах. Все это уменьшало инвестиции и сталкивало народы в бездну всеобщего разорения. Паника нарастала даже быстрее кризиса, потому что уменьшение номинальных доходов пугало сильнее, чем успокаивал рост покупательной способности денег.
Бедствия денежного дефицита усугублялись еще и тем, что монетарные, слиточные и прочие драгоценности неотвратимо скапливались у мастеров извлечения прибыли — прежде всего, финансистов. В то время как прочим людям оставалось все меньше благородного металла в виде денег и украшений. Причем монетарный голод всегда превышал ювелирный, поскольку сильные да богатые персоны, как правило, предпочитали украшать собственный быт, а не снабжать монетами слабых да обездоленных.
С таким ходом событий не смог примириться ни один народ. Не только потому, что абсолютное большинство граждан физически гораздо сильнее горстки ростовщиков. Но и потому, что самим хитроумным барышникам нет никакого резона пополнять свои счета одними неоплатными долгами. Да еще в обстановке нарастающей озлобленности неплатежеспособного населения.
Можно, конечно, как принято у дикарей, время от времени бить и грабить богатеньких. Либо периодически проводить менее кровавые переделы имущества на основании законов или Божьих установлений. Но цивилизованные державы в течение ХХ в. внедрили иную методику устранения денежных дефицитов — перманентное наращивание денежной массы с одновременной раздачей «свежевыпущенных» денег нуждающимся. А неизбежную при этом хроническую девальвацию сочли приемлемой платой за предотвращение насильственных экспроприаций.
Для такого «расширенного воспроизводства денег» драгметаллы — материал чрезвычайно дорогой и дефицитный. Бумага — куда адекватней. А уж современные носители информации — так и вообще идеальны, ибо себестоимость «электронных денег» воистину стремится к нулю, а объемы их возможной эмиссии представляются бесконечными.
Есть у кредитных денег и иные социально-полезные «бонусы».
Прежде всего, «кредитки» - максимально чистые средства обращения, стоимость которых не замутнена расценками на драгоценное сырье и изделия из него (от украшений до электрооборудования). А там, где стоимость дензнака пропорциональна только его доле в общей денежной массе, целое непосредственно выражается в каждой своей частице. Тем самым «всеобщий эквивалент» наконец-таки избавляется от чуждой ему по сути «частной формы существования»: шкур, голов скота, ракушек, различных металлов и прочего, искажавшего веками ценность денег самих по себе.
И это отнюдь не самое впечатляющее освобождение. Гораздо приятней свобода от «естественно необходимых» размеров эмиссии.
Пока стоимость денежной единицы намертво привязана к неизменно высокой цене благородного металла — размер денежной массы при данных объемах и темпах товарно-денежного оборота имеет единственное оптимальное значение, которое «не зависит от свободного выбора и всегда является делом необходимости».187 Притом всякое изменение цен на золото сотрясает весь рынок, требуя соответствующего изменения всех ценников и общего количества дензнаков.
Если чеканятся монеты, то их чрезмерный выпуск — растрата усилий попусту (излишек переплавляется),188 а недостача влечет дефляционный крах даже при беспроблемнейшем производстве и изобилии ресурсов. Если ж печатаются номинированные в золоте банкноты — любой излишек делает их ложными знаками, вызывая в любой момент панику недоверия. Чуть что — и заменители драгметалла отвергаются населением, а страна остается и без общепризнанных средств обращения, и без золотого запаса (мгновенно растащенного пройдохами). Ну, а любой недостаток эквивалентных золоту банкнот порождает всё ту же разорительную дефляцию.
Иное дело «кредитные деньги»: их ничтожная себестоимость никого не волнует и на покупательную способность дензнаков не влияет. Поэтому такую валюту можно эмитировать совершенно свободно — в угодном властям количестве. Что позволяет правительствам и центробанкам не только удовлетворять свои и народные потребности в деньгах, но и регулировать стоимость денежной единицы по своему усмотрению,189 определяя процентные ставки по выпускаемым в обращение деньгам и общие объемы их выпуска. При этом возможно еще и дифференцированное (даже точечное) «вливание средств» ради стимулирования одних видов деятельности и (или) сдерживания других.
Нельзя и мечтать о более высокой степени свободы финансового регулирования! Особенно если мечтать во времена господства монетарной системы, основанной на диктате золотого стандарта. Чтоб развязать себе руки, земные властители свергли «Златого тельца». Увы, далеко не с первой попытки. Лишь в 1978 г. изнуренные очередным финансовым кризисом Соединенные Штаты («последние из могикан»190 золотого стандарта)191 официально прекратили обмен своих денег на золото. И это решение — как говорят — является окончательным.
Теперь повсеместная монополизация эмиссии демонстрирует прочим монополистам, сколь управляемы цены. Правда, лишь некоторые производители «информационного продукта» способны, подобно «фабрикантам денег» позволить себе столь же низкую себестоимость при столь же высоких ценах реализации.
3.4.5. Проблемы кредитования
Безусловно, кредитные деньги имеют свои недостатки. Самый очевидный из них — беспрерывное вздутие денежной массы, отнимающее уйму сил и средств и сотрясающее экономику хронической лихорадкой инфляции-девальвации. Курсы валют хаотически опадают. Цены скачкообразно растут. Убыточный выпуск купюр, номинал которых сделался ниже себестоимости, приходится прекращать. А от нулей, загромождающих ценники и расчеты, — избавляться регулярными деноминациями.
Но это — не самое страшное. Есть дефект совершенно фатальный. О нем говорилось выше:192 проценты, взимаемые за пользование кредитными деньгами, заведомо непосильны для всех заемщиков. Нельзя же вернуть эмитенту больше денег, чем он изначально выпустил. И если одни заплатят сполна, то именно потому другие лишатся возможности вернуть даже сумму заимствования и будут вынуждены расплачиваться собственным имуществом.
Даже всеобщий рост объемов натурального производства не в силах увеличить суммарную платежеспособность производителей. Если одним из них расширение производства поможет увеличить денежные поступления, то другим оно соответственно преумножит убытки.
А то, что деньги выпускаются и изымаются не одновременно, а порциями лишь растягивает процесс во времени, не изменяя его сущности. Ведь в суммарном итоге все равно приходится возвращать больше, чем эмитировано. Даже не дожидаясь возвращения основой суммы долга, можно ограбить процентами.
Разумеется, существует способ обеспечения прежнего (и даже растущего) товарооборота с помощью сокращающейся денежной массы. Для этого нужно наращивать скорость обращения денег, выстраивая длинные цепочки последовательных взаиморасчетов. Однако подобный рост скоростей с усилением взаимозависимостей имеет свои пределы (не очень-то и высокие).
Да и задолго до того, как эти пределы достигаются, финансовая система становится слишком хрупкой и очень опасно сбоит. Любое промедление одного из плательщиков делает просрочившими всех, кто идет за ним в длинной цепи расчетов. И цепная реакция неплатежей охватывает тем большую долю рынка и причиняет тем больший ущерб, чем меньшим количеством денежных знаков пытаются обойтись покупатели и продавцы. В любой момент всеобщий ступор взаиморасчетов парализует экономику. Причем предсказать соответствующий «черный день» или отсрочить его надолго людям не удается. Слишком тут много случайного при всей неизбежности краха…
Иначе говоря, «кредитки» обречены разорять все новых и новых заемщиков. И то, что в таком «естественном отборе» выживают «наиболее приспособленные», — в данном случае ненадолго. Ведь на какой-то стадии беспрепятственного продолжения данного процесса разорится последний клиент, и эмитент соберет не только все свои деньги, но и всё имущество неоплатных должников. А это уже не «селекция наилучших рыночников», а самоликвидация денежной системы и товарообмена в целом.
Можно, конечно, какое-то время оттягивать жуткий конец, выдавая новые кредитки в нарастающих объемах — чтобы хватало на оплату прежних долгов. Но подобная «эмиссионная спираль» лишь умножает задолженность, усугубляя бедственно-нестабильное положение заемщиков. А эмитент, получая лишь сомнительное удовольствие фиктивного обогащения, должен всегда готовиться к тому, что раболепствующие должники отважатся на восстание и передел имущества.
«Автоматизация» пролонгации центробанковских кредитов, как правило, достигается установлением процентной ставки за пользование деньгами ниже уровня девальвации. И тут не имеет значения: соблазнительная ли ставка провоцирует чрезмерно большие объемы заимствования, либо же громадные займы делают посильной действующую ставку. Главное, чтобы денежная масса увеличивалась и соответственно обесценивалась быстрее прироста текущих платежей, чтобы в данный период времени денег выпускалось больше, чем возвращается. Но это и называется «ужасом без конца вместо ужасного конца»!
Девальвация раскручивается до умопомрачительных скоростей, больнее всего терзая собственников честных денежных накоплений, обесценивающихся на глазах. Собственники товаров (включая производителей) хоть и стараются повышать цены в темпе девальвации, но вынуждены дожидаться, пока очередная денежная инъекция докатится к потребителям — то есть теряют время и тоже несут убытки. Очередная девальвационно-инфляционная судорога еще сотрясает рынок — а уже наступает момент расплачиваться с эмитентом за расширенный выпуск денег. И снова перед властями все та же альтернатива: либо изымать валюту и иное имущество безденежных должников, обескровив свою экономику, — либо продлить финансовую агонию, усилив ее размах в надежде, что граждане выдержат.
Да только людская выдержка не является беспредельной! И чтобы спастись от окончательного краха товарно-денежной системы эмитентам следует время от времени «прощать» клиентам накопившиеся долги (хотя бы частично). Причем сделать это можно не только напрямую — списывая задолженность всем, но и косвенно — списывая ее лишь некоторым, давая всем прочим шанс «заработать» за счет «счастливчиков».
Есть и такая «методика», популярная в наших краях, — принудить центральный банк к беспроцентному и (или) безвозвратному «кредитованию реального сектора», а лучше к «благотворительности». Аналогичный эффект дает заимствование денег самим эмитентом, поскольку проценты по таким — нелогичным — кредитам выплачиваются за счет производителя денег и зачастую в свежевыпущенной валюте.
Да мало ли понапридумано вариантов «рефинансирования» неоплатных должников и «реструктуризации долгов»?! Однако все они равнозначны дармовой раздаче денег. Что, во-первых, снижает ценность всей валюты без соответствующего наращивания эмиссии — порождая, тем самым, денежный дефицит и эмиссионный аврал — чрезвычайно опасные встряски. А, во-вторых, что еще страшнее, дармовщина плодит паразитов, ловко приспосабливающихся к выманиванию-вымогательству «вспомоществований» и совершенно непригодных к «общественно-полезному труду».
С этим обычно борются, придумывая «справедливые» критерии распределения «помощи». Но самые изворотливые — вечно в первых рядах «наисправедливейше достойнейших». Да и на раздаче халявы обычно встают халявщики, очень мастерски проникающие на столь выгодные позиции.
Следовательно, кредитные деньги то разоряют, то развращают общество. И с этим пора бороться, сочиняя и создавая финансовую систему, имеющую важнейшие достоинства, но лишенную убийственных недостатков нынешней.
3.4.6. Ввысь из разверзшейся пропасти
Спасительная финансовая система будет гораздо крупней и сложней, чем та, что буксует нынче. Придумать такую махину сразу и в одиночку — абсолютно нереально. Однако смею предположить, что так или иначе придется заменить процессы самоликвидирующиеся процессами самовоспроизводящимися. Если сегодня алгоритм выпуска и обращения денег обречен заканчиваться полной монополизацией всего достояния человечества неким одним эмитентом, то нужно сделать так, чтобы всё присваиваемое эмитентами возвращалось назад в обращение. Причем не бесплатно — в виде дармовых раздач, а на возмездной основе — как положено «истинным ценностям».
Пусть эмитенты платят за аренду всемирного финансового рынка на рыночных же условиях! Чем они лучше лоточников, торгующих на базарчиках?
Во-первых, мировое сообщество (в лице соответствующих международных союзов) могло б проводить конкурсы-аукционы по размещению платных трехлетних193 квот на выпуск всемирных денег, не допуская при этом ни малейшей монополизации валютного рынка. Если конкуренция между многими кандидатами в эмитенты будет достаточно острой и равноправной — никто из «производителей СКВ» не сможет «печатать деньги» с фантастическою рентабельностью, тратясь лишь на тиражирование дешевых дензнаков и записей на счетах.
Естественно, кроме высокой арендной платы от эмитентов потребуют скрупулезного и умелого исполнения макроэкономических обязательств, прописанных в соответствующем договоре. В том числе поддержания максимально допустимого размера девальвации/ревальвации и уровня монетизации всемирной экономики.
Во-вторых, эмитенты должны оплачивать общественные расходы соразмерно своим доходам, то есть платить налоги, как и всякий обогатившийся.
В-третьих, неизбежны штрафные санкции и возмещения ущерба за нарушения законов и договоров, обязательных для «валютопроизводителей».
Ну и, в-четвертых, целесообразно выдумывать такие дорогостоящие товары, за которые эмитенты и их сотрудники охотно платили б — соразмерно своим статусам и заработкам.
В результате человечеству возвращалась бы львиная доля эмиссионных доходов в виде арендной платы, налогов и прочих обязательных платежей. И когда б остальные барыши от «фабрикации денег» растрачивались на собственные нужды «деньгопроизводителей» и их сотрудников — валюта б бежала по кругу, а не стекалась в эмиссионные центры, уволакивая с собою имущество должников. Финансовая система стала б автоматически предотвращать обездениживание всемирного рынка и не плодила б любителей дармовщины в нынешних масштабах.
Достойно внимания и то, что платежи эмитентов, покрывая значительную часть общественных расходов, позволяли бы снизить налоги со всех остальных организаций и граждан.
Безусловно, обезденеживание экономики возможно и в той системе, где все эмиссионные доходы возвращаются в оборот. Ведь не одни эмитенты получают больше валюты, чем тратят на свой бизнес и на самих себя. Есть и другие мастера приращивания денежных состояний. И их не так-то просто побудить к растрачиванию валюты, «заработанной тяжким трудом и аскетическим воздержанием». Они тоже вынуждают печатать дополнительную валюту, чтобы хватало денег всему остальному обществу.
Но думаю, и против этого «высасывания валюты из экономики» могли бы работать аналогичные меры подоходного налогообложения и стимулирования элитарного потребления. Если интеллектуальные силы общества, как следует, поработают над совершенствованием фискального законодательства и производства роскоши, то «налоги и соблазны» не позволят деньгам застаиваться в чьих-нибудь кошельках. И тогда не потребуется прибегать к девальвации и, уж тем паче, к насильственным конфискациям.
Выбирая между дорожающими, дешевеющими и стабильными деньгами, люди, наверняка, предпочтут устойчивую стоимость «потребительской корзины». Следовательно, денежной массе придется расти или падать вместе с объемами натурального производства общедоступных товаров и услуг. Что не позволит эмитентам закостенеть в рутине. Причудливость экономических стихий — потребует от добросовестных деньгопроизводителей постоянного напряжения и творческого мастерства.