«Хорошо известно, что Рикардо защищал капитализм, однако капитализм — весьма сложное социальное образование».1
Глава 1. ПЕРСОНАЛЬНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
Дэвид Рикардо — один из умнейших людей в истории человечества. Что признавалось многими авторитетами, изучавшими жизнь и творчество «лучшего мыслителя в политической экономии».2 Только этот «великий ум»3 признавали, увы, по-разному.
Одни искренне восторгались тем, как «Гений из Сити»4 сплетал и распутывал сложнейшие комбинации на практике и в теории. Вот, например, восторги А. Маршалла — отца неоклассической школы: «Могучая конструктивная оригинальность Рикардо — признак высшей гениальности. Его способность, не спотыкаясь, прокладывать свой путь по скрытым тропинкам к новым и неожиданным результатам никогда не была превзойдена».5
Другие же сублимировали собственную зависть и умственную немощь в «разгромную» или охальную критику плохо понятых положений. Нелегко уловить «звуки одобренья в диких криках озлобленья»6 вроде такого: «Рикардо — великий софист!»7 Или такого: «Давид Рикардо — мыслитель, конечно, много более глубокий, но менее здравомыслящий, чем Сэй».8 И даже такого: «Рикардо — способный, но обладающий нескладной головой человек».9
Признаюсь, я и сам частенько поругивал Дэвида по причине собственного непонимания и… стыдливо стирал пометки, когда, наконец, доходило.
Гениальность Рикардо бесспорна даже для обывателей, плохо знакомых с трудностями совмещения духовного и материального обогащения. Оттачивая свои умственные способности на финансовых операциях, Дэвид смог позволить себе состояние, измеряемое миллионами фунтов стерлингов (сотнями миллионов в нынешних долларах США),10 сделавшись несменяемым рекордсменом обогащения среди ученых-экономистов. И его не унизить вопросом: «Если ты такой умный — то почему такой бедный?»
Интеллект Рикардо был не только могуч, но и весьма плодотворен, что способствовало наполнению политической экономии важными идеями. И здесь я согласен с Туган-Барановским: «Влияние Рикардо почувствовалось во всех сферах экономической мысли; трудно сказать, какая экономическая школа в большей мере обязана Рикардо, ибо все они заимствовали существенные элементы своих учений из воззрений этого замечательного мыслителя. И даже его враги должны были, против своей воли, следовать указанным им путем».11
Известному российскому историку-экономисту вторил знаменитейший австро-американский эрудит: «Рикардо стал и остается по сей день в глазах некоторых людей первым экономистом всех времен не благодаря своей защите побеждающей экономической политики или своей теории как таковой, а благодаря счастливому сочетанию обоих элементов. Его учение в средних и высших слоях утверждалось как новшество, по сравнению с которым все остальное стояло ниже, объявлялось устаревшим и избитым. Такой яркий свет должен привлекать мотыльков. Многие люди, включая неэкономистов, пожелали провозгласить себя почитателями такого святого, даже если они имели о нем весьма смутное представление, равно как в наши дни многие кейнсианцы и марксисты в жизни не прочитали ни строчки Кейнса или Маркса».12
1.1. Биографическая справка
Род Рикардо всплывает из тьмы веков в Португалии времен конкистадоров, переправлявших в Европу драгоценности кораблями. В те времена предки Дэвида занимались ростовщичеством и исповедовали иудаизм под прикрытьем христовой веры на языке, переделанном из испанского. Их называют «сефардами» от «Сфарад» (Испания на иврите) или «марранами», как выкрестов на Пиренеях.
Когда деспотизм испанских Габсбургов сделался невыносимым (конец XVI в.), Рикардо переселились в Италию. А через сотню лет — в новый центр международной коммерции — голландский Амстердам, где уже не пришлось скрывать ни веры своей, ни профессии.
Во второй половине XVIII в. лучшей «площадкой для финансовых операций» становилась Великобритания. А потому в 60-е годы туда перебрался Авраам Исраэль Рикардо. В тот период на Лондонскую биржу допускалось не более 12 маклеров-иудеев. И то, что молодому эмигранту удалось стать одним из них, свидетельствовало о его незаурядных способностях.
В ночь с 18 на 19 апреля 1772 г.13 в Лондоне родился третий из семнадцати детей Авраама — сын, названный Дэвидом в честь ветхозаветного героя-царя Давида.
В 1784 г. талантливого мальчишку отправили в Амстердам к дяде (Дакосте Рикардо) для завершения учебы в «талмуд-торе» (школе сефардских общин)14 и освоения азов мастерства голландских биржевиков.
В 1786 г. четырнадцатилетний Дэвид вернулся к отцу и стал его помощником в конторе и на бирже (что сделало неуместным продолжение формальной учебы). Уже через два года юноше поручались самостоятельные сделки и деловые поездки в Голландию.
«Образцовый наследник» в двадцатиоднолетнем возрасте неожиданно взбунтовался – 20 декабря 1793 г. он самовольно женился на Присцилле Анне Вилькинсон,15 дочери врача-квакера.16 Та также шла замуж против воли своих родителей, поэтому новобрачные крестились и венчались в унитарианской церкви.17 Отец Авраам, ставивший бизнес интересы выше религии, вскоре примирился с изгнанным сыном. Мать же Ребекка, всецело преданная иудаизму, навсегда прекратила общение с «этим вероотступником».18
Предоставленный самому себе Дэвид продолжил зарабатывать посредническими услугами в сфере кредитования и обращения государственных ценных бумаг. За первую ж «пятилетку» (1794−1799 гг.) масштабных, но осмотрительных спекуляций Рикардо сумел превратить £800 досвадебных накоплений в семизначную величину19 и стал «одним из наиболее известных миллионеров Лондона».20 А заодно преумножил свою семью четырьмя детьми (позже их стало восемь — три сына и пять дочерей).
Обеспечив себе материальную базу и мечтая улучшить жизнь «целого человечества», Дэвид обратился к общественной деятельности. «Я — объяснял он свою позицию значительно позже, — не довольствуюсь малым благополучием, если могу добиться для страны гораздо большего. Я всегда буду на своем посту, чтобы защищать правое дело, по поводу которого я никогда не вступал и не буду вступать в компромисс».21 В этой связи началось изучение естественных и социальных наук, среди которых со временем возобладала политическая экономия, увлекшая «финансового гения» в 1799 г. после прочтения на курорте «Богатства народов» Адама Смита.22
Как в финансовой, так и в общественной сфере Рикардо действовал «без ажитации», но весьма и весьма напористо: его, по словам Шумпетера, можно было «сравнить с лошадью, которая, закусив удила и раздув ноздри, мчится к цели».23
В 1800 г. Дэвид сделался лидером унитарианской общины Британии. В 1802 г. вошел в состав «руководящего комитета Лондонской биржи».24 В 1806 г. создал собственную финансовую группу из трех компаньонов, выигравшую несколько тендеров по размещению госзаймов. В 1807 г. выступил основателем геологического общества Британии. С 1809 г. активно участвовал в деятельности радикально-либерального «Король-клуба». С 1811 г. занялся учреждением и финансированием «хрестоматических» (утилитаристских) школ для одаренных детей.
К этому времени Рикардо прослыл самым хлебосольным среди богатеев Британии. Круг его гостей постоянно пополнялся политиками, журналистами, беллетристами, учеными и другими знаменитостями. Своими ближайшими друзьями Дэвид сделал весьма популярного основоположника утилитаризма Иеремию Бентама и очень влиятельного философа-экономиста-историка Джеймса Милля (отца великого систематизатора классической политэкономии Дж. С. Милля), с которыми познакомился в 1811 г. Причем Милль-старший, назвавшись учеником Рикардо, взял на себя понуждение «Учителя» к публикациям по актуальным финансово-экономическим проблемам и редактирование соответствующих работ. Еще одним близким другом, а заодно и постоянным оппонентом стал одиозно прославленный Томас Роберт Мальтус — создатель теорий народонаселения, борьбы за существование и кризисов перепроизводства.
29 августа 1809 г. Дэвид анонимно издал своего «первенца» - газетный памфлет «Цена золота»,25 а чуть позже ответил критикам двумя письмами в газете «The Morning Chronicle».26 В 1810 г. вышла более пространная брошюра на ту же тему под заголовком «Высокая цена слитков — доказательство обесценивания банкнот».27 Поскольку вскоре выводы данной брошюры о чрезмерной эмиссии денег и предложенные меры финансовой стабилизации путем обязательного обмена банкнот на золото полностью поддержал Парламентский комитет,28 Рикардо в глазах общественности мгновенно превратился из «удачливого спекулянта» во «влиятельного ученого и популярного публициста» - «наиболее выдающегося авторитета по вопросам торговли и финансов».29 Его «Ответ на практические замечания господина Бозанкета по поводу доклада Комитета о слитках» (1811 г.)30 принимали с большим почтением.
Коммерция стала помехой новому амплуа, поэтому в 1814 г. Дэвид решительно изменил свое классовое положение — ушел с биржи и приобрел роскошное поместье — Гэткомб-парк в Глостершире.31 Это сделало его одним из крупнейших «эсквайров» (помещиков) Англии, хоть, конечно ж, не означало, будто бы у Рикардо не осталось ценных бумаг или он полностью прекратил «играть на бирже».
Вопреки новоприобретенному «соцположению» он тут же выступил против землевладельцев с «Опытом о влиянии низкой цены хлеба на прибыль с капитала…» (начало 1815 г.),32 где настаивал на уменьшении поземельных рент ради прироста прибылей и соответственно развития промышленного производства. За следующие полтора года (!) этот двадцатистраничный очерк был значительно расширен и переработан, превратившись в главный труд Рикардо — «Начала политической экономии и налогового обложения» (далее — «Начала»),33 увидевшие свет 19 апреля 1817 г.
Попутно с общетеоретическим исследованиями в 1816 г. были изданы прикладные «Предложения в пользу экономного и устойчивого денежного обращения…»34 и «Беседы по политэкономии» (популярные диалоги, автором которых выступила некая миссис Джейн Марсет, наставляемая и финансируемая Рикардо).35
В 1814 г. и 1818 г. Дэвид избирался соответственно шерифом и верховным шерифом графства Глостершир и пять лет (1814−1819 гг.) успешно справлялся с соответствующими судебно-административными обязанностями. А 20 февраля 1819 г. он стал депутатом Палаты общин Великобритании от ирландского Порталингтона. Для получения этого «гнилого местечка» с двенадцатью «условными» избирателями пришлось «по-приятельски» уговорить парламентария Шарпа перейти в другой округ и передать лорду Порталингтону £25 000 в качестве бессрочной и беспроцентной ссуды.36
Со своими «избирателями» Рикардо, похоже, никогда не встречался, зато до самой своей кончины добросовестно посещал все парламентские заседания и действовал там энергично. За четыре года Дэвид произнес 126 запротоколированных речей37 и активно участвовал в работе нескольких парламентских комитетов. При этом представитель от Порталингтона концентрировался на защите своих ключевых идей: обмене банкнот на золотые слитки, отмене ввозных пошлин и оплате госдолгов, пропагандируя при этом идеалы свободы, научно-технического прогресса и классового равноправия. «Несмотря на еврейское имя и пронзительный голос, его слушали с напряженным вниманием» как «человека, имеющего больше, чем кто-либо в Европе, право высказываться по любому вопросу политической экономии», как «одного из крупнейших авторитетов по вопросам политической экономии».38
Его влияние среди политиков и прочих общественных деятелей неуклонно росло. Рикардо уважали за глубокий ум, удивительную скромность, постоянную самокритичность, доброжелательную иронию, безупречную искренность, а особенно за готовность профинансировать любое общественно-полезное начинание. Множество школ, больниц и приютов содержалось за счет хозяина Гэткомб-парка под эгидой его супруги.
При этом Рикардо быстро и много писал. Подготовил еще два переработанных и дополненных издания «Начал» (1819 г. и 1821 г.).39 В 1820 г. «Британская Энциклопедия» поместила его большую статью «Опыт о системе фундированных государственных займов».40 В 1822 г. вышла брошюра «О покровительстве земледелию».41 В 1823 г. ожидались основополагающая работа про «абсолютную и относительную стоимость», целая книга «Примечаний» к «Началам политэкономии» Мальтуса42 и подробный «План учреждения Национального банка»43 в качестве законодательной инициативы.
Дэвид не ослаблял и своих организаторских усилий. В день празднование своего 49-летия (19 ноября 1821 г.) он создал первую в Великобритании организацию экономистов — «клуб политэкономов», который со временем планировалось превратить в международную экономическую академию.44 С этой целью в клуб почетными членами принимались выдающиеся иностранные ученые.
Взыскательный Шумпетер весьма лестно оценивал данную организацию: «Эта группа явилась истинной школой в нашем понимании: один лидер, одна доктрина, сплоченность участников, наличие ядра, зон влияния и периферии. Яркость центральной фигуры, международная известность кружка, его видная роль в публичных дебатах, его успехи и неудачи — все это и многое другое можно привести в оправдание нашего намерения описать его читателям как можно подробнее».45
Сам же Рикардо так оценивал одноклубников: «Мои немногочисленные последователи принадлежат к правильному направлению и проявляют достаточно рвения в деле распространения истинной веры».46
В 1822 г. Дэвид проехался по Европе, интенсивно общаясь с учеными и политиками Голландии, Германии, Швейцарии, Италии и Франции. «В эти годы Рикардо стоял в центре всей европейской экономической науки… был ее общепризнанным лидером».47
Многочисленные родственники и еще более многочисленные друзья-приятели единодушно восхищались Дэвидом, считая его гениальным ученым, очень красивым мужчиной (несмотря на небольшой рост и некоторую болезненность), весьма интересным, веселым и деликатным собеседником, заботливым семьянином и самоотверженным другом. Запомнился он и своими смешными пародиями на разных людей и животных.
По жесточайшей иронии этот великий ум скоропостижно скончался в полном расцвете сил (на 52-ом году жизни) от воспаления мозга — церебральной инфекции, вызванной острым отитом. Это произошло 11 сентября 1823 г. после ужасной агонии.
1.2. Без осознания
Интеллект Рикардо нетипичен во всех отношениях. Сравнивать его с сереньким веществом людей, чуждых умственного труда, представляется неуместным. Но и ум типичного интеллектуала выглядит по-другому. Мозг, напичканный всевозможнейшими познаниями за долгие годы учебы, как правило, окончательно запутывается в дебрях собственной эрудиции, склоняясь к печальному выводу: «Мир — беспросветный хаос…» При этом за «объективную реальность, данную в ощущениях»48 принимается состояние собственного сознания, где не хватает места для всеобъемлющих, всеупорядочивающих умозрительных конструкций.
Меж тем сообразительным простолюдинам жизнь и понятней, и проще. Потому что в незахламленном книжными познаниями мозгу легче сводить воедино однообразные факты. И результат впечатляет — на обыденном уровне простонародье ориентируется намного эффективнее «интеллигенции». Но если спросить такого «умеющего жить», как этот мир устроен, — в ответ услышишь только горстку банальностей, промямленных кое-как. Ведь суетливая повседневность не оставляет ни сил, ни досуга для развития рефлексии и красноречия. И невольно припомнишь фразочку: «Все понимает — сказать не может».
Дэвид сродни прагматикам, чьи опыт и мастерство рефлексией не проварены. По-своему прав Шумпетер: «Рикардо не был образован в теоретическом плане и не имел совсем никакой философии или социологии».49 Потому для Давида Абрамовича характерны признанья такого рода: «Я определенно чувствую правильность своей теории, мне не удается ясно изложить ее»;50 «Я слабый мастер изложения, и поэтому мне не удается выразить то, что думаю».51
Да и «объемом знаний Рикардо далеко уступал Адаму Смиту»,52 ибо «обладал крайне скудным общим образованием»,53 «не был очень начитан»,54 не имел «достаточного литературного воспитания».55 Что, бесспорно, дает основание нынешним академикам похваляться таким вот образом: «Смит имел преимущества перед Рикардо, поскольку был ученым, профессором, а значит, философские методы познания знал не понаслышке».56 И только профессор Замятнин пытался приструнить коллег своею «партийной критикой»: «Вульгарные экономисты, используя отсутствие у Рикардо образования, широко распространили лживую легенду, что Рикардо был невежественным человеком».57
В то же время не сомневались в «уникальном чутье»58 Дэвида, позволявшем с удивительной полнотой схватывать явления и с потрясающей точностью выделять в них самое существенное. В этой связи уместен «диагноз специалиста по гениям» - Т. Карлейля: «Его инстинктивное чутье было сильнее его образованности. Он, подобно всякому человеку, который может стать великим или одержать победу в этом мире, смотрел, минуя всякого рода внешние запутанности, в самое сердце практического дела и прямо направлялся к нему».59
Благодаря «впечатляющему дару к смелым абстракциям» «Рикардо объединял широкий круг важных проблем посредством простой аналитической модели, включавшей всего несколько стратегических переменных и после элементарных манипуляций приводившей к впечатляющим выводам, имевшим, несомненно, практическое значение».60
Но делалось это, как правило, безотчетно (бают, «интуитивно»!), потому что Рикардо ни разу не объяснил, как им сооружались умозрительные конструкции.61 А заодно «опускал многое из того, что было необходимо для придания его выводам логической завершенности» - «он думал, что его читатели всегда смогут объяснить себе то, что он дает лишь намеком».62 В этой связи Де Куинси так оправдал Учителя: «Недостаток таких глубоких мыслителей в том, что они мыслят чрезвычайно ясно и думают, что другие мыслят так же, и все ясное само по себе опускают».63
Не про таких ли сказано: «На высшем уровне совершенства люди не осознают процессы, которыми пользуются»?!64 Но все же «могучий ум»65 развивался в ущерб осмысливанию собственного мышления.
Да и слог у Рикардо скверный — неадекватный мыслям. Дэвид, как древний мудрец, изъяснялся поучительными примерами и оракульскими реченьями, а не тщательно выплетал четкую, последовательную теорию из фактов и их анализа.
На первый взгляд, такая — прославленная мифами и легендами — многозначительность делала рикардианскую политэкономию доступною для любого в меру его понятливости. Но это как раз и плохо. Абсолютное большинство понимало любой пример слишком буквально, а искатели тайных смыслов — слишком аллегорически. И напрасны старанья Рикардо объяснить, что его конструкции — лишь «наглядные пособия», наскоро сооруженные для выпячивания неброского, но вездесущего смысла.
Известный комментатор Рикардо Диль обоснованно констатировал: «Многие места Рикардо мало доступны пониманию и дают повод к неверным выводам», «главное произведение Рикардо столь трудно для правильного понимания, что нелегко вникнуть в истинный смысл этого учения».66 Подвизавшийся в популяризации классиков Хайлбронер отмечал то же самое: «Как известно, Рикардо является едва ли не самым трудным для восприятия экономистом. Отнюдь не очевидно, что его поклонники понимали хоть что-нибудь из прочитанного».67
Дэвид и сам заметил: «Я лишь с величайшим трудом избегаю путаницы в самых простых своих положениях»,68 «я всегда нагромождаю целую массу труднейшего материала на очень незначительном числе страниц, так что становлюсь непонятным большинству читателей»,69 и «критики называют все части моего произведения нелепыми и бессмысленными».70 «Встречаются лишь немногие, кто понял бы мою теорию правильно, и еще меньше таких, которые расположены согласиться со мной».71 «Сисмонди передает со слов Рикардо, что его книгу поняли в Англии не более 25 человек».72
Откройте любой учебник по истории экономической мысли. И вы там прочтете многое, доводящее до абсурда демонстративные примеры Рикардо. Среди прочего Вам расскажут, будто он:
— пренебрегал «историчностью», совершенно не замечая, что исследуемые им социальные закономерности присущи лишь соответствующему историческому периоду;
— приравнивал стоимость к «воплощенным в товаре трудозатратам»;
— объяснял ренту вовлечением в оборот менее плодородных земель;
— сводил среднюю норму прибыли к средней рентабельности фермерского хозяйства;
— считал неизбежной минимизацию прибылей;
— не различал предпринимательского дохода и процента на капитал;
— отождествлял зарплату с прожиточным минимумом;
— не уделял должного внимания модернизации производства;
— разработал «теорию сравнительных преимуществ» («доктрину сравнительных издержек») для международной торговли.73
На самом же деле, «его доктрины свободны от множества ошибок, которые им обычно приписывают».74
Мешает еще и то, что Дэвид — весьма неряшлив. Он даже простейшие арифметические расчеты выполнял «приблизительно»,75 полагая, что облегчает понимание себе и читателям. Но, в действительности, лишь раздражал неточностью и неполнотой собственной математики.
Да и вообще Рикардо допускал множество упрощений, равноценных редукции или аппроксимации, без малейших оговорок отбрасывая незначительное и кратковременное.
И правильному пониманию слов Рикардо совершенно не способствовали часто повторяемые им разъяснения такого типа: «Я изобретаю чистые случаи, на которых я мог бы показать действия основных принципов»;76 «Всеми этими вычислениями я желал только сделать ясным основной принцип, и едва ли надо оговаривать, что все мое вычисление построено на случайно взятых цифрах и может служить только для примера. Для большей ясности я старался упростить проблему, но (и при точных расчетах) результаты получились бы в сущности те же самые»;77 «Я сделал самое экстравагантное предложение только для иллюстрации принципа»;78 «Данные предположительны, и они, вероятно, далеки от действительности. Мы остановились на них, поскольку они пригодны для иллюстрации принципа, остающегося в силе независимо от» точности данных.79
Несмотря на подобные оговорки, читатели сплошь и рядом отвергают «всего Рикардо», не находя у него «важных и правильных» деталей и «фактических подтверждений сделанных обобщений». Причем на слова Дэвида о ничтожном значении пустяков реагируют раздраженно, как буквоеды на пропущенный знак препинания.
Самые важные мысли Рикардо оставались «как случайно рассыпанные клочки»80 вне обычных структурных канонов: «его изложение столь же запутанно, насколько мысль глубока».81 Но, как утверждал Шумпетер: «Какими бы бессистемными ни были «Начала» Рикардо по форме, по сути эта работа является первоклассной системой».82 То же отметил и Штейн: «В плохо скроенных сочинениях Рикардо смысл выясняется не при чтении отдельных глав, а при усвоении всего хода мыслей. При попытке такого осмысления обнаруживается грандиозный план, пусть ложный, пусть основанный на неудачно выбранных предпосылках, но все же законченный и продуманный во всех последствиях».83
Тем не менее, все разгильдяи (а их величайшее множество среди «верных рикардианцев» и «истинных продолжателей»), упорядочивая «Учение», всё раскладывали по-своему.84 Даже не замечая, как исчезала сущность — и, прежде всего, отбрасывалась гениально-простая схема, хоть и не высказанная с краткостью парадигмы, но подспудно лежавшая в основе всех рассуждений Гения.
В данной книге я попытаюсь кратко и внятно изложить то, что Рикардо понял, но выразил слишком туманно вследствие недостатка рефлексии или избытка хитрости.
1.3. Утилизация социальных закономерностей
Нельзя сказать, что Рикардо недостаточно уважал законы природы и общества. Но уж точно он «не был заражен суеверным представлением о Природе»85 и потому не считал «естественные состояния» абсолютно неизбежными — такими, перед которыми положено смирять собственные стремления. Наоборот, старался использовать обнаруженные закономерности для достижения свободно намеченных целей.
Это ли не секрет практического успеха умного человека?!
Фаталисты же негодуют, читая такие фразы: «Может быть, наши знания и наша наука улучшились и это поможет нам не только открыть причины, которым можно приписать плохое, но также и определить, какими мерами можно излечить зло».86 «Вы можете распределить чистый доход, как вам угодно».87 «Если купцы вкладывают свои капиталы, то они поступают так не в силу необходимости, а в силу свободного выбора».88
Рикардо прослыл пессимистом89 потому, что не верил, будто бы в жизни вообще и, тем более, в экономике все само собою налаживается наилучшим образом, а любое сознательное вмешательство лишь разрушает «божественную гармонию». Дэвид хоть и любил свободу намного больше записных либералов, однако прекрасно видел, что свободный рынок сам себя истощает и разрушает. Пусть не так катастрофически, как приходилось писать для убеждения публики, но свободное саморазвитие раньше или позже, в той или иной степени возвращало в Средневековье, где постоянный избыток обленившихся феодалов и голодных холопов и острый дефицит изобретательных коммерсантов.90
Мириться с такой тенденцией Дэвид не собирался. Да и не мог, конечно. Не только потому, что был истинным предпринимателем, стремящимся защитить себя и себе подобных, но и потому, что был настоящим человеком, жаждущим постоянного совершенствования этого Мира, а не вырождения его в скудное пастбище для дикарей.
Рикардо умел относиться к обществу как социальный строитель, а не частное лицо, когда находил удовлетворение лишь в «исполнении такой цели, как счастье общества»,91 или задавался вопросом: «Неужели мы должны смотреть все время только на счастье управляемых и добиваться его за счет тех принципов, которые все люди согласились считать добродетельными?»92
Отсюда единственно возможная для Рикардо жизненная позиция: политико-правовое вмешательство необходимо, поскольку оно целесообразно и эффективно!
В то же время в трудах Рикардо нет места волюнтаризму. Дэвид как настоящий ученый был убежден, что «принципы подлинной политической экономии никогда не изменяются»,93 что некоторые из них «так же несомненны, как законы гравитации».94 И потому ни разу не пренебрег ни одной из известных ему «естественных тенденций», относясь к каждой из них как к силе, действию которой можно противостоять, лишь опираясь на другую соразмерную силу, лишь используя зазоры и люфты в самих «железных законах» общества. Желанного и благотворного сочетания объективных необходимостей он и добивался, сочиняя свои проекты социального реформирования.
При этом Рикардо настаивал: «Мы не должны лишаться различных важных благ из-за того, что усвоение хорошей системы вместо плохой будет сопровождаться потерями для отдельных лиц. Я готов смягчить (свои предложения), но я не стал бы поддерживать покровительство дурным законам».95 «Пока какое-нибудь зло может быть устранено или какое-нибудь усовершенствование введено, мы не должны прислушиваться к несостоятельным увещаниям о том, что нам и прежде было хорошо. Такой аргумент — преграда для всякого прогресса в человеческих делах. Ничто не бывает достаточно хорошо, если в нашем распоряжении есть нечто лучшее».96
1.4. Деликатность и искренность
Учтивость Рикардо достойна хвалебных од и постоянно их удостаивается. Он, как немногие, умел усиливать похвалы и смягчать порицания в адрес своих оппонентов. Однако не следует думать, будто подобная доброжелательность изливалась непринужденно. Сравнение публичных и приватных высказываний убеждает: Дэвид обладал стальной волей — крепкой и гибкой. А потому всегда умел превращать рвущиеся ругательства в деликатные замечания, прикрытые толстым слоем изысканных комплиментов.
Процитирую чрезвычайно затейливый (многоэтажный, навороченный) комплимент Рикардо, высказанный в присутствии новоназначенного министра: «Я был очень доволен, слушая ясную, здравую, практическую и прекрасную речь, которую произнес достопочтенный джентльмен; полагаю, что никто еще не умел так прекрасно изложить научные положения политической экономии, как это было сделано теперь в этой палате. По моему мнению, палата никогда еще не видела министра, состоящего в должности, занимаемой теперь достопочтенным джентльменом, который в этом качестве высказывал такие искренние, такие мудрые и такие прекрасные взгляды. Нельзя было не следовать с величайшей легкостью и уверенностью за всеми объяснениями, которые он давал, так как было вполне ясно, что все они соответствуют действительности».97
Министры обычно любят, чтоб к ним обращались так. Хоть и не очень верят, но все-таки размягчаются.
А вот, например, цитата из опубликованных «Начал»: «Господин Сэй был в высшей степени неудачлив в своем определении богатства и стоимости, данном в первой главе его прекрасного труда».98 А вот высказывания на ту же тему из писем Томасу Роберту Мальтусу: «Даже свою собственную доктрину Сэй защищает не слишком умело, а в некоторых других запутанных вопросах кажется мне весьма несостоятельным. Он, несомненно, не имеет правильного понятия о том, что подразумевается под стоимостью. То, что он говорит, совершенно не согласуется. Он судит, по-моему, как невежда».99 «Вообще сочинения Сэя — это полная смесь глубоких мыслей и грубых ошибок».100
Читая такие слова, простодушный Томас Роберт мог, конечно, верить, что в отношении него самого подобное невозможно. Ведь нельзя ж так писать о близком друге после публичных похвал такого вот рода: «Мальтус — человек, которому мы обязаны более чем кому-либо из современных экономистов, который пролил много света на ряд трудных проблем. Его «Опыт о народонаселении» - столь выдающееся украшение науки. И я очень счастлив, что имею случай выразить свое восхищение. Но мне кажется, что г-н Мальтус впал в некоторые ошибки. И если его авторитет делает особо необходимым указание на его ошибки, то свойственная ему прямота характера делает для меня эту задачу менее неприятной».101
Однако другому другу (к тому же единомышленнику) Дж.Р. Мак-Куллоху Рикардо доверял сильнее и писал иначе: «Мальтус не удовлетворяет меня: я убежден, что он не прав»;102 «Он слишком твердо придерживается старых представлений, чтобы его работы означали решительный прогресс в науке».103 «Не были ли переоценены его способности как политэконома? Его ересь опасна».104 «Мальтус не вполне честен».105 «Вряд ли (у Мальтуса) есть хоть одна страница, которая не содержала бы какой-нибудь ошибки».106 «Доказательства его кажутся ошибочными от начала до конца».107
Ну, а как Вам такой пассаж: «Я не совсем понимаю, в чем состоит система Мальтуса»?108 Впрочем, скрываться за непониманием — это особый стиль «самозащиты без оружия», каковым в совершенстве владел Давид Абрамович.
Еще один «коронный приемчик» из того же арсенала — начинать уничтожающую критику чрезвычайно лестными словами в адрес критикуемого. М.Н. Смит-Фалькнер так описала этот «мат в три хода»: «Сначала Рикардо высказывает ряд похвал, далее отмечает ряд неточностей, а затем говорит: «Вы нигде не даете…»109 И, действительно, все полемические выступления Дэвида в парламенте выстроены по указанному шаблону. Вот лишь один пример.
В июне 1823 г. депутат от Эссекса крупный землевладелец Уэстерн, не обременяя себя парламентскими выражениями, обвинил Рикардо в организации преступного и тлетворного заговора финансистов с целью захвата всей земли путем предварительного разорения ее нынешних хозяев.110 На что Дэвид отвечал так: «Уважаемый представитель от Эссекса и все те, кто разделяет его точку зрения на предмет, изложили очень здравые принципы, но извлекли из них совершенно несостоятельные выводы».111 «Я не приписываю уважаемому джентльмену низких мотивов. Он исполнит свой долг так же хорошо, как большинство людей, даже в том случае, если это будет идти против его интересов; но я спросил бы уважаемого джентльмена, какими основаниями он руководствуется, полагая, что я действовал бы при подобных обстоятельствах иначе?»112
Далее в подтверждение разумности ревальвации валюты, казавшейся Уэстерну средством обогащения «денежных мешков» и разорения помещиков, Рикардо процитировал общие принципы, которые некогда отстаивал сам лендлорд, добиваясь выплаты поземельной ренты в полновесной монете. А следом прозвучало: «Это как раз те взгляды, которые я с гораздо меньшим искусством пытался защищать в этой палате. Если я научился им у уважаемого члена палаты, то весьма удивительно, что как раз тогда, когда я их усвоил, уважаемый член палаты делает поворот кругом и упрекает меня за то, что я присоединился к его взглядам».113 «Я мог бы почти желать, чтобы предложение (Уэстерна) о назначении комитета (по обсуждаемому вопросу) было принято в порядке наказания уважаемого джентльмена. Он, конечно, был бы председателем и сильно устал бы от своих обязанностей, пока не примирил бы все интересы, затрагиваемые новым модусом, который он предлагает. Однако я не могу представить себе, как уважаемый джентльмен справился бы с этой задачей, поскольку непосредственные последствия создания такого комитета были бы весьма вредными и привели бы к возобновлению всех неудобств, которые прежде создавались неустойчивостью и изменчивостью стоимости денег».114
Как Вы можете догадаться, «столь лукавое» выступление Дэвида взбудоражило депутатов-лендлордов. И они два дня обличали и костерили ловкого демагога. Однако, закончив прения, палата подавляющим большинством голосов отклонила предложения Уэстерна.
Дэвид одною фразой возносил-ронял-растаптывал. Даже бывалых противников из Английского банка. «Г-н Рикардо — читаем в пересказе его выступления — полностью признает добрые намерения директоров банка; он думает, что трудно найти более честных и добросовестных людей, но считает, что у них нет достаточных талантов, чтобы управлять такой огромной машиной, какая им вверена».115
И заметьте, в палате общин никто не принимал за чистую монету ни одного высказывания Рикардо. Все искали в них скрытый подвох. Зачастую безосновательно. И, как правило, находили лишь то, что домыслили сами — великое множество неимоверно гнусных подтекстов.
К сожалению, сам Абрамыч провоцировал эти поиски, настораживая чрезмерною и неуместною деликатностью, казавшейся издевательством (впрочем, не только этим). Люди, не способные догадаться, что скрывает учтивость Гения, сублимировали недовольство собственной недогадливостью в самые химерические интерпретации непонятного поведения.
1.5. Небеспристрастность
Вне всякого сомнения, Рикардо не только постоянно заявлял о своем стремлении к объективности, но и, на самом деле, старался судить обо всем беспристрастно — с общественной и даже общечеловеческой позиции. Чем и заслужил в научной среде реноме «одного из беспристрастнейших исследователей общественных явлений, каких мы только знаем».116 Однако такой репутации он соответствовал не всегда. Особенно в тех случаях, когда речь заходила о любимой финансовой деятельности. Разумеется, Дэвид усердно подавлял собственную предвзятость. Но при этом все-таки скрывал и приукрашивал самые темные стороны своего ремесла. Что ярче всего обнаруживается в «учении о проценте».
Вряд ли найдутся в истории такие ростовщики, которые сообразовывали свои требования к клиентуре с её доходами. Наоборот чужую потребность в деньгах использовали по максимуму: чем острее нуждался заемщик — тем больше из него выжимали. Потому-то широкая публика ненавидит разоряющих ее кредиторов, а ученые не сомневаются, что размер процента прямо пропорционален спросу на денежном рынке.
Рикардо ж смутил науку невероятной для столь успешного финансиста и великого мыслителя наивностью: «Очевидно, — писал он, — что за пользование деньгами будут платить тем больше, чем больше можно сделать с помощью этих денег».117 А потому «норма процента всегда регулируется, в конечном счете, нормой прибыли».118
Разумеется, Дэвид признавал, что «бывают значительные интервалы времени, в продолжение которых норма процента и норма прибыли» не согласуются между собой.119 Но при этом делал вид, будто так бывает лишь в экстраординарные периоды. В обычных же ситуациях несоответствия прибыли и процента кратковременны и незначительны.120
Можно бы и поверить в искренность заблуждения (всем нам присущи «затмения»), если бы сам Рикардо зарабатывал свои миллионы, финансируя некую быстро богатеющую фабрику или ферму. Но подобного не бывало! Да и вообще никакое производство столь быстро не прирастает, как богател Давид Абрамович. Поэтому его учение об ограниченности ростовщического процента прибыльностью производства можно понять лишь как средство сокрытия истинных размеров доходов торговцев деньгами.
Той же цели служили заверения, будто бы «благодаря большой конкуренции биржевая премия сводится к очень незначительной доле, и сумма биржевых сделок никогда не может быть велика».121
Еще одним направлением самозащиты Рикардо сделал борьбу против всякого госвмешательства в финансовую деятельность. В этой связи он систематически обличал законы, ограничивающие кредитные проценты, как грубейшую и невежественную ошибку властей, каковая якобы «мешала установлению справедливой и свободной рыночной нормы».122 «Единственным следствием законов, — возглашал депутат Рикардо, — была передача этого дела в руки таких людей, которые без всякого зазрения совести готовы дать ложную присягу. Их поощряют обходить закон и получать таким путем большую прибыль».123
«Все торговые спекуляции управляются личным интересом, — обосновывал свою позицию Дэвид. И тут же предупреждал о печальных последствиях подавления эгоизма, подпустив для внушительности оракульского тумана: «Допустив другое правило поведения, мы не будем знать, где остановиться».124
Любой намек на смягчение законодательства о ростовщичестве Рикардо горячо приветствовал — и всякий раз заявлял, будто бы данный момент наиболее благоприятен «для внесения изменений в эти абсурдные законы».125
Всю вину за чрезмерно высокие ставки по займам Дэвид старался свалить на правительство, якобы не знавшее меры в финансировании войн и прочих убыточных мероприятий. При этом государственные заимствования изображались как досадные исключения из общего правила, а не грандиозные подтверждения человеческой опрометчивости, используемой ростовщиками для быстрого обогащения. Мол, «если процент выше рыночной нормы прибыли, то разве только расточители и моты согласились бы занимать деньги».126 Лестно для человечества — но крайне необъективно!
В иной крайности Рикардо уличал своего постоянного «мальчика для битья»127 — Английский банк, который «последние двадцать лет ссужал деньги ниже рыночной нормы процента, то есть ниже той нормы, по которой торговые люди могли достать деньги в другом месте».128 Разумеется, большинство современников Дэвида хвалило центральный банк за столь «дешевые и доступные» кредиты. Но автор «Начал» возражал в обвинительном тоне: «Я лично считаю это скорее доводом против этого учреждения, чем в его пользу», потому что «часть промышленников совершенно несправедливо и в ущерб для всей страны поставлена в особенно благоприятное положение, пользуясь возможностью получать средства для ведения дела по меньшей цене, чем те, кому приходится добывать себе такие средства по рыночной цене».129
То, что дешевые кредиты якобы стимулируют рост производства, Дэвид категорически отрицал, потому что увеличение количества денег ничего не прибавляло к производственным фондам в натуре (ни сырья, ни помещений, ни орудий производства), а только, в конечном итоге, обесценивало (девальвировало) валюту. Хуже того, по мнению «бывшего биржевика», низкие кредитные ставки позволяли работать менее рентабельно и напряженно, а потому снижали производительность.130 (Возможность активизации низкоприбыльных производств Рикардо проигнорировал — вероятно, для усиления собственной аргументации).
Очень трудно назвать «бескорыстной» борьбу Дэвида за получение свободного доступа к секретам Английского банка. Сторонники конфиденциальности центробанковской информации настаивали на том, что ее разглашение «повлечет за собой значительную биржевую спекуляцию». Но Рикардо им возражал: «Биржевая спекуляция всегда лучше всего поощряется тайной — тем, что некоторые лица обладают известными сведениями, которых не получают другие, с которыми они заключают сделки. (При доступности информации) для биржевой спекуляции не будет места, ибо каждый будет знать все, что произошло».131
О своих коллегах-финансистах Рикардо предпочитал писать как о жертвах несправедливости. По его заверениям, именно ростовщики «больше всех пострадали во время войны». Поскольку-де «стоимость их дохода уменьшилась вследствие повышения цены хлеба и понижения стоимости бумажных денег», «стоимость их капиталов сильно упала ввиду падения курса государственных фондов», а возврат ссуженных государству денег сделался сомнительным из-за нецелевого использования фонда погашения.132 Меж тем, как всегда, ни власти, ни народ не оказывали никакой «помощи тем, кто страдает от понижения стоимости денег», всецело сочувствуя лишь «тем, кто теряет благодаря повышению стоимости денег».133 Хуже того — «держателей государственных фондов» обвиняли в том, что они разоряют общество процентами по госдолгу, и при этом совсем забывали, что финансисты платят самые большие налоги и тем самым «участвуют в значительной мере в уплате своего собственного долга».134
Об особо снисходительном отношении к ростовщикам свидетельствовало и то, что Рикардо позволял им совершенно не разбираться в финансируемых видах деятельности. Поскольку, мол, «в большой стране всегда можно найти достаточное число ответственных людей, обладающих требуемым знанием дела и готовых использовать капитал, накопленный другими, платя им часть прибыли».135
Таким образом, все сводилось к одному: «Прекратите нас притеснять! Не мешайте обогащаться!» Это ли не чистейший «классовый интерес»?! Недаром тот же Туган-Барановский, расхваливавший Дэвида за объективность, вынужден был сознаться, что рикардианскому учению «очень легко может быть придан такой вид, при котором классовые симпатии автора выступят с полною ясностью».136
Рикардо и сам признавался: «Мой собственный взгляд очень односторонен».137 И пытался оправдывать собственный фаворитизм повышенной социальной полезностью финансистов — тем, что они отличаются особо развитой жаждой прибыли и потому вкладывают в производство более крупную часть своих доходов, чем любое другое сословие. «Я видел немало денежных людей, — сообщал «доверительно» Дэвид, — они копят деньги больше всех других общественных групп. Я полагаю, что ни в одном классе не делается больших сбережений».138 Притом, что «мы ничего не слышали о великолепных экипажах и роскошных домах, которые были якобы построены держателями государственных бумаг».139
Однако таким «откровенным» Рикардо бывал не всегда. Ему больше нравилось выглядеть незаинтересованным арбитром. Поэтому он зачастую «отрицал, что имеет какие-либо интересы, как коммерсант или держатель фондов».140 Или, как минимум, заверял: «Я не претендую на большее отсутствие у меня слабостей и ошибок, свойственных человеческой натуре, чем у других людей, но могу заверить, что даже хороший бухгалтер затруднился бы определить, где именно находятся мои преобладающие интересы. Я сам нашел бы очень трудным делом решить этот вопрос ввиду различных родов собственности, которыми владею».141