Рыночный социализм и рынок
(март 1996 г.)
Есть так называемые вечные вопросы, каковые независимо от времени появления и формулировки, обречены на долгую жизнь. Среди них бытовой: «Жениться или не жениться?», поэтический «Быть иль не быть?», философский: «Что первично материя или сознание?», парадоксальный: «Что раньше яйцо или курица?»
На эти вопросы можно отвечать, как угодно, но ни один ответ не будет последним. После любого «окончательного ответа» вопрос нисколько не утратит своей актуальности для данной конкретной ситуации. Каждый раз будет, о чем подумать.
И вот перед нами вопрос из той же серии «Что лучше свободный рынок или регулируемый?» В статье Я. Романчука «Трагедия социал-демократического запада» этот вопрос практически сформулирован, как и у нас. Впрочем, отсутствие нашей формулировки, не мешает нам поговорить о наличии двух противоположных ответов на этот вопрос. Причем ответы эти составляют сущность статей Романчука и его оппонента А. Бурды.
Романчук говорит, что именно рыночный социализм ведет к глобальному кризису (в Швеции, Франции, Канаде, США). Страны же с максимально открытой экономикой (Гонконг, Сингапур, Чили, Словения) имеют самый высокий доход на душу населения, который постоянно растет. И все потому, что благотворительность для государства разорительна. Поэтому будущее за «некастрированным капитализмом», способным в перспективе удовлетворить потребительские интересы каждого.
И. Ставинский (в изложении Э. Чепорова, отредактированном А. Бурдой в статье «Американцы предпочитают эвфемизмы») утверждает, что на смену частному капиталу придет общественный по следующим основаниям. Роботизация сильно увеличивает производительность, но вытесняет рабочих и тем самым лишает производство платежеспособных потребителей. Поскольку роботизация неизбежна, то производство следует сдерживать, а потребление поддерживать силами и средствами общественного капитала.
Вечные вопросы потому и оказываются таковыми, что все богатство и запутанность житейских ситуаций сводят к абстрактной чистоте разведенных по полюсам крайностей, не допускающих между собой примирения. И тогда сложный и малодоступный мир превращается в доступный любому из нас вопрос. А размышление о многообразных, раздирающих нас влечениях – в незамысловатую игру ума, сортирующего все заранее известные факты и фактики на аргументы «за» и «против» каждой из крайностей. При этом каждый ум исходит из своего собственного опыта и получает свой неповторимый процесс сопоставления аргументов.
В тех случаях, когда ни одна из противоположностей не набирает явного перевеса – ответ невразумителен, а выбор затруднителен. В остальных случаях ответ прост, и он повышает шансы сознательной жизнедеятельности. Но перевес, полученный «здесь и теперь», ничего не решает в будущем, когда появятся новые факты и потребуются новые взвешивания «за» и «против». В перспективе полезен лишь процесс сортировки – как тренировка ума перед грядущими испытаниями.
Разумеется, у всякого вечного вопроса есть и извечные недостатки. Главный из них в том, что выбирать из двух крайних вариантов приходится очень редко – в реальности вариантов очень много, причем в своем подавляющем большинстве варианты эти не только не является крайними противоположностями, но и могут комбинироваться между собой в разнообразнейших пропорциях.
А самый опасный недостаток при решении «вечных вопросов» – превратить одно из самых крайних решений в непререкаемую догму, сделать примитивный сегодняшний выбор жизненным кредо навсегда. То есть лишить себя возможности думать и выбирать в каждом конкретном случае с учетом соответствующих обстоятельств.
Вот, например, Романчук. Конечно, при прочих равных условиях, «халява»:
— лишает стимула к труду всякого, кто стремится только к наживе самым легким способом;
— должно считаться неприемлемым разорением, с точки зрения всех, не склонных делиться своим.
Но разве можно быть непримиримым противником всяческой «дармовщины», только на основании столь незамысловатой логики и сугубо эгоистической морали. Ведь тогда, когда нужно безвозмездно помочь любимой матери, вряд ли найдется множество скряг, для которых любовь к «барахлу» превыше сыновних (дочерних) чувств.
А вот и другой пример. Разумеется, при прочих равных условиях, роботизация сокращает платежеспособный спрос, губя условия собственного развития. Но разве можно стать непреклонным апологетом общественного капитала, если кроме заманчивого будущего мерещатся кошмары недалекого прошлого.
Кроме того, весьма беспокоит вопрос: «А покорятся ли роботы нашей жажде прибыли или нашей власти общественного капитала?» Очень хочется надеяться, что роботы так никогда и не найдут окончательный ответ на «вечный вопрос»: «Покоряться – не покоряться?» Ведь их полная покорность остановила б развитие разума на уровне человеческих способностей, а их абсолютная непокорность раздавила б человеческую цивилизацию.
Отсюда вывод. То, насколько хороша неуемная жажда прибыли, и то, насколько полезно обобществление (социализация) рынка, следовало б решать не раз и навсегда, а каждый раз максимально конкретно, тщательно взвешивая все «за» и «против».
Нельзя забывать, что крайности есть продукты чистейшей абстракции, максимального отвлечения от действительности. Поэтому живая действительность может соответствовать в разной степени любой из абстракций, и никогда нельзя определиться, не глядя (априори), какой именно абстрактной крайности и насколько соответствует «данное нам в ощущениях».