Девять философских тем
в романе Михаила Юрьевича Лермонтова
«Герой Нашего Времени»
Великий немецкий философ Г.
«Герой Нашего Времени» написан в ту пору, когда в Российской империи сгущались сумерки «крепостного права». Поэтому неудивительно, что в данном романе ставится и в художественной форме решается так много вопросов, традиционных для абстрактных, метафизических трактатов.
Видимо, поэтому
1. Философским является даже название романа. Ведь литературное произведение, посвященное конкретному человеку, не названо «Григорий Печорин» по аналогии с «Евгений Онегин». Слова «герой» и «наше время» подразумевают не просто типаж, имя нарицательное, но и преднамеренное, самое широкое обобщение, охватывающее своеобразный этап общественного развития царской, николаевской России.
«Это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии» без обиняков заявляет
Типичен не только Печорин. Каждый персонаж Лермонтова достоин занять свое место в ряду нарицательных имен русской и мировой литературы. Например, Грушницкий – типичный позер. Страсти и страдания Бэлы – пример любви, первозданной, незамутненной светскими условностями. Вера – своеобразный образец женской любовной самоотверженности. Максим Максимыч – добродушный простак, каких, по мнению
Так же поступают и в социальной философии, когда с помощью наблюдений за огромным числом людей выкристаллизовывают модели усредненных (среднестатистических) индивидов. Правда, научные схемы предельно сухи и лишены той поэтической прелести, которая присуща творениям Лермонтова.
Кстати, обобщать и делать далеко идущие умозаключения любит и главный герой романа. Так уже в первой повести он объясняет Бэле, что Бог (аллах) «для всех племен один и тот же», и резонерствует перед Максимом Максимычем о сходстве «любви дикарки и знатной барыни». А журнал Печорина переполнен огульными суждениями о человеческих качествах, своих и чужих. Даже склонность к одиночеству и самопознанию («философской рефлексии») роднит Печорина с абсолютным большинством знаменитых философов, которые вот уже три тысячелетия боготворят призыв Дельфийского оракула: «Познай самого себя!»
Кроме того,
2. У каждого вида любви есть свои характерные признаки. У «любви к мудрости» (то есть философии) – это, так называемые, «вечные вопросы»: о Боге, о жизни и смерти, о превратностях любви и дружбы, об относительности и бренности всего сущего, о душе и теле, о правде и справедливости, о сущности власти над людьми
Многие из этих вопросов есть и в романе. Остановимся на одной из самых фундаментальных проблем, вокруг которой вертятся самые тяжкие думы Печорина. Это вопрос о смысле жизни. Его многократно поднимает автор, им мучает себя главный герой. Приведу одну – самую показательную цитату:
«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных … и никогда не мог насытиться. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!»
Многочисленные философы рассуждали на эту тему до Лермонтова и после него. И мысли великого русского сочинителя во многом предвосхитили ту метафизическую доктрину, которая сегодня называется экзистенциализмом. Характерно не только то, что такие виднейшие экзистенциалисты, как
3. Философов делят на идеалистов и материалистов, догматиков и скептиков в зависимости от того, как соотносят они объективную действительность и ее восприятие.
В романе этот (по мнению Л. Фейербаха и марксистов, «основной вопрос философии») хотя и не выпячивается, но отражается с разных сторон. С самой простой, когда звездное небо Кавказа кажется выше, чем на севере. И с гораздо более сложной, когда одни воспринимают Печорина лучше, а другие хуже, чем он есть.
Такие причуды восприятия хорошо знакомы главному герою, но он не в силах им противостоять. Поэтому либо беззастенчиво гоношится своим безупречным хладнокровием и своей глубокой проницательностью, либо безудержно предается страстям и капризам. Иными словами, Печорин и сам – яркий пример того, что человек в поисках истины судорожно колеблется между двумя полюсами иллюзий подобно стрелке барахлящего прибора.
4. Считается, что философскую диалектику изобрел древнегреческий мыслитель Сократ, который очень любил выявлять внутренние противоречия в каждом явлении.
В некотором смысле «Герой Нашего Времени» не уступает знаменитым сократовым (сократическим) диалогам Платона и Ксенофонта. Какой бы эпизод романа мы не взяли, легко обнаружим в нем целые гроздья противоречий. Противоположные страсти, стремления, враждебно настроенные друг к другу люди борются между собой напористо и изощренно, как будто пытаются доказать пресловутый закон единства и борьбы противоположностей.
Конечно, Ф. Энгельс, раскрыл и описал этот закон уже после гибели Лермонтова, и Михаил Юрьевич не мог читать или слышать о том, что столкновение противоположных начал – первоисточник всякого развития. Тем не менее, его роман развивается именно в таких борениях. Обнаружив это, энтузиаст Гегелевской философии
Действительно, уже первая характеристика Печорина, которую ему дает Максим Максимыч, прямо указывает на то, что главный герой повествования – сгусток парадоксальных крайностей (то мужественный – то трусоватый и изнеженный, то угрюмый и молчаливый – то веселый и разговорчивый). Позже («Княжна Мери») и сам герой признается, что у него «врожденная страсть противоречить», что вся его жизнь «только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу и рассудку». Именно эти внутренние антагонизмы порождают конфликты и трагедии, описанные в романе.
Правда, крайностей много и вокруг главного героя: от курьезных (вроде русского Вернера и немца Иванова) до трагических (вроде чрезмерного самолюбия Грушницкого, ставшего непосредственной причиной его смерти). Даже мальчик Азамат, готовый умереть за коня, в своей категоричности похож на Печорина и не меньше последнего способствует разыгравшейся драме.
5. Философия всегда разрывалась между стремлениями понять мир и изменить его. Казалось бы, одно без другого невозможно, тем не менее, первое постоянно отвлекает от второго и наоборот. В этом смысле и Лермонтов, и его главный герой предпочитают созерцательную философию, которая не навязывает готовых рецептов и не рвется исправлять нравственные изъяны. «Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? – иронично полемизирует Михаил Юрьевич с записными моралистами. – Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж Бог знает!»
6. С незапамятных времен простые люди и философы спорят о соотношении судьбы (предопределения) и свободы (свободы человеческой воли). Данный спор подспудно звучит на многих страницах книги, а в последней повести выходит на передний план.
До «Фаталиста» Печорин успевает проявить и категорическое свободолюбие, поступая наперекор всему и объявляя рабством даже любовь и дружбу, и пожаловаться на судьбу, которая бесцеремонно использует его в качестве «разрушителя чужих надежд», «лица пятого акта (палача или предателя)», «сочинителя мещанских трагедий» и даже «топора-орудия казни». И вот в самом конце романа «мусульманское поверье» о неизбежном фатуме столкнулось с христианским представлением о свободе воли. Печорин называет разгоревшийся между офицерами спор «занимательным» и пытается разобраться с собственным отношением к предопределению судьбы, подозревая в себе готовность перейти на позиции фатализма.
Между тем фатализм (часто называемый еще и «абсолютным детерминизмом») был присущ многим философским учениям, в том числе западноевропейским. Например, Демокриту, Б. Спинозе,
Но такое учение все-таки не для Печорина. Он, в конце концов, не желает быть фаталистом, потому что «любит сомневаться во всем» и «свободы своей не продаст». Иными словами, ему ближе те философы, которые в старину называли себя скептиками (кстати, этим же словом Печорин определяет взгляды своего приятеля Вернера), а в новое время предпочитают называться «агностиками» (непознающими), поскольку, как и Печорин, не доверяют даже собственным познаниям.
«Ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо» – таково жизненное кредо главного героя целиком тождественное скептическому мировоззрению. Впрочем, и большинство своих современников он зачисляет в тот же философский лагерь, так как они «равнодушно переходят от сомнения к сомнению».
7. Соотношение формы и содержания – один из краеугольных вопросов философии. Ни Лермонтов, ни Печорин не смогли пройти мимо этого вопроса. Сначала, кажется, что они оба склонны связать форму и содержание неразрывными узами, когда настоятельно ищут во внешности черты характера. С такой однозначностью трудно согласиться, поэтому приятно из последующего контекста узнать, что Лермонтов подобной категоричности не разделяет и ненавязчиво показывает нам, сколь обманчивой бывает внешность, как легко позеры и притворщики «драпируются в необыкновенные чувства» и охмуряют таких наивных и неопытных людей, как княжна Мери.
Лучше и полнее всего поэту удалось изобразить то, что он сам называет «странным отношением между наружностью человека и его душой».
Увлекшись темой, Лермонтов даже дерзает пером Печорина пересказывать сложные мысли немецких философов-современников (преимущественно Ф.В. Шеллинга) по поводу идей и их формы. Правда, получается не чистая философия, а сумбурная поэтическая околесица: «идеи — создания органические: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие… страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежат юности сердца…». Выглядит так, как будто пародируют иностранный язык, не понимая ни одного иностранного слова, но от такой игры слов фантом философии делается явственнее, ощутимее.
8. Во все времена мыслители вольно и невольно затрагивали тему толпы, противопоставляя себя людям, ничтожным и тупым. То же самое делают автор и действующие лица романа. Иногда сгоряча, как Максим Максимыч, который бранит горцев. Порой в отчаянной безысходности, как Печорин, который отказывается понимать зависть и ненависть светских бездельников.
Той же участи не избежал и сам Лермонтов, который на протяжении всего романа ведет напряженный диалог с читателями, неспособными понимать подлинный смысл романа и выискивающими поводы для детских обид и показного негодования. Разумеется, толпа, как всегда, оказывается неспособной видеть общее за частным и ценить подлинные достоинства. «Все обновляется, кроме подобных нелепостей» – горько констатирует Лермонтов.
Может быть, поэтому «Герой Нашего Времени» сторонится общественных и религиозных идеалов, склоняясь к героическому индивидуализму, как Наполеон, Демон, Мцыри и подобные им персонажи Лермонтовской поэзии.
Недаром автор пишет: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа». А Печорин добавляет: «Самолюбие – рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар».
В философии подобный индивидуализм и сопутствующий ему «культ равнодушия к ближнему» долгое время подвергались безусловному и горячему осуждению. Но потом вошли в моду труды М. Штирнера, А. Шопенгауэра, Ф. Ницше
9. Лермонтов любит выражаться афористично (даже смачно) и употребляет красное словцо даже тогда, когда оно кажется не имеющим отношение к ходу повествования. Сама по себе такая склонность изобличает философский склад ума и пронизывает роман метафизическим ароматом.
Но и этого мало, многие афоризмы, роднят роман с велеречивостью философов и богословов. Уже первая фраза «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь» – напоминает библейский слог и «мудрую змею, хватающую себя за хвост» (один из популярных философских символов). Именно такое гармоническое совпадение начала и конца было мечтой многих создателей метафизических систем. И таких, по-философски замкнутых циклов у Лермонтова много. Например, автор повествования говорит Максиму Максимычу: «Что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться». А вот пишет Печорин: «На небесах не более постоянства, чем на земле».
И еще один пример. «От худа до добра недалеко» – говорит девушка-контрабандистка. И слышится изречение Наполеона: «От великого до смешного один шаг». И видится седой мудрец, а не юная девушка из глухой Тамани.
И так на протяжении всего романа попадаются отточенные фразы, которые выражают закономерности и стереотипы человеческого поведения, законы движения человеческой души и тела. Такому богатству мысли справедливо завидуют не только писатели, но и профессиональные философы, анализирующие «Героя Нашего Времени».
Естественно, девять перечисленных мною позиций, это далеко не все метафизические аспекты многопланового романа Михаила Лермонтова. Но Козьма Прутков настоятельно отговаривал от попыток «объять необъятное», и мне показалось разумным прислушаться к его свету, когда речь идет о философии, толкующей о бесконечном.