НИКОЛАЙ ГАВРИЛОВИЧ ЧЕРНЫШЕВСКИЙ
(сборник материалов)
Синтезирование «разумных эгоистов»
в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?»
литературно-критическое эссе, июнь 2009 г.
Тоне с благодарностью
«Роман «Что делать?» не принадлежит к числу сырых продуктов нашей умственной жизни. Он создан работою сильного ума, на нем лежит печать глубокой мысли». Его неотразимая логика ведет к высшим теоретическим комбинациям, которые приводят в отчаянье жалких рутинеров…»1
Чем дольше думаю над этой темой, тем больше признателен дочери: именно она подарила мне прекрасный повод насладиться любимой книгой после невыносимо долгого перерыва. Не нарочно?! – Тем более кстати!
Творчество Чернышевского всегда было и, вероятно, навсегда останется моей слабостью. Но подобная слабость – лишь дополнительный стимул для трезвой оценки «Что делать?». Особенно теперь, когда я сделался на десять лет старше автора романа и получил формальное право выступить старым брюзгой.
Он сознавался, что любит смеяться над такими, как сам.2 И тем радостней смеялся, чем больше находил сходства. Я б тоже хотел смеяться, когда бы понизил градус собственной озлобленности и мизантропии…
На что похож роман?
Роман «Что делать? Из рассказов о новых людях» напоминает очень многое.
Во-первых, предельно напористую проповедь3 разумного общественного устройства, сочетающего максимально возможную свободу личности с материальным достатком:
«Будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее все, что можете перенести».4
Во-вторых, это очень пространное и сбивчивое письмо любимой женщине – жене, Ольге Сократовне Чернышевской. О чем свидетельствует не только посвящение, больше похожее на конспиративный адрес, но и весь ход повествования, где сверхвосторженное отношение к образу главной героини можно объяснить только реальным восхищением автора прообразом.
Интимный «месседж»5 узника Петропавловской крепости в целом понятен. Среди пронзительно нежных воспоминаний и пыла любовных признаний читается абсолютно самоотверженное послание: «Я, как дурак, погубил себя! Я сделал тебя глубоко несчастной. И все же утешься, миленькая, – я жив, я тебя люблю… Но, увы – я тебе не пара. Тебе, голубочка, нужен другой – тот, что будет всегда рядом. Всегда надежной опоры во всех твоих трудах и забавах. Отныне ты свободна и можешь выбрать спутника по душе!»
Только в самом конце Чернышевский не выдерживает и поддается прощальной слабости: «Верю, мучительно ждешь. И ты обязательно дождешься! Как и я «надеюсь дождаться скоро»6…»
Горько! – но зря расслабился. Никто его так уж сильно не ждал! Вообще никто!7 И уж точно никто не дождался. «Угас, как светоч, дивный гений!»8
Что же до «О.С.Ч.» лично – так даже советскому «литературоведению» доставляло особое удовольствие признавать: эта «дама в трауре» решительно предпочла не мужа, а жизнь в свое удовольствие. Как он и сам понимал на протяжении всего романа, за исключением двух-трех страничек, написанных даже не ей, а самому себе в утешение.
Есть и другие ассоциации. Однако больше всего «Что делать?» напоминает научно-исследовательскую лабораторию по синтезированию «новых людей».
Автор целенаправленно подбирает наиболее показательные экземпляры, «ампутирует» у них черты характера, излишние для чистоты эксперимента, и в таком виде помещает в специально смоделированные сюжеты.
В результате герои романа выглядят довольно странно, как лягушка без лапки или обритый наголо зайчик. Такова Марья Алексевна, напрочь лишенная материнских чувств (даже инстинктов!) и накачанная токсинами жадности до полного паралича всех прочих влечений. Таков и Лопухов с его пастырской любовью к собственной жене, умнице да красавице. Все такие!
Сцены действия своей искусственностью не уступают героям. К примеру, только в «лабораторных условиях» можно вообразить целых три «швейные мастерские» в стиле Веры Павловны, избавленные от паразитизма работников и беспощадного натиска рыночной конкуренции, легко уничтожавших на практике аналогичные предприятия сторонников Сен-Симона, Фурье и Оуэна.9 Да и власть российской империи изображена сверхъестественно робкой – как жандарм среди колбочек. Даже «Третье отделение» демонстрирует просто-таки ангельское терпение, придравшись лишь единожды, да и то к одному слову вывески магазина на Невском проспекте.
Характерно и то, что значительная часть текста напоминает «птичий язык» лаборантов, мало понятный непосвященным. Специфический сленг. Постоянные недомолвки и намеки. Обрывки цитат из научных трактатов по философии, политэкономии и социализму. Многозначительное оглашение имен и заглавных мыслей Людвига Фейербаха, Огюста Конта, Джона Стюарта Милля, Роберта Оуэна…
И так далее, и тому подобное.
Вот почему каждый читатель может ощутить себя участником некого, весьма важного эксперимента длиною в полтыщи страниц. Причем не простым зрителем – автор ставит опыты и над «почтенной публикой». Более того, именно мы, читатели, уже на первых страницах становимся основными «подопытными кроликами».
Человеколюбие: истинное и ложное
Нам, привыкшим считать «светлое будущее» абсолютно доминирующей целью строителей коммунизма, очень трудно понять Чернышевского, для которого «разумно устроенное общество» не самоцель, а лишь средство максимально возможного удовлетворения природных потребностей (задатков) каждого отдельно взятого человека. Так он пишет: «Будет время, когда все потребности натуры каждого человека будут удовлетворяться вполне»10. «Каждый может жить, как ему угодно; я к тому веду, я все для этого только и работаю».11
Хоть и прослыл Николай Гаврилович ультрарадикальным революционером, склонным жертвовать собой без остатка, однако в своем творчестве он всегда признавал верховенство личного над общественным, эгоистического – над альтруистическим. Потому как для подавляющего большинства людей: самопожертвование – совершенная нелепица, точнее «сапоги всмятку, фальшивое понятие»12.
Тем не менее, все противники-недоброжелатели: от Достоевского до сыщиков из «охранки» – были уверены, Чернышевский лишь прикидывается «большим гуманистом», в то время как его подлинные планы смертоносны для всякого человека.
Для меня, разумеется, бесспорно, что не только полицейские держиморды, но и Достоевские совершенно не понимают, о ком они злословят. Ведь все эти злопыхатели даже не могли представить столь масштабное и беззаветное служение «человечеству». Вот им и представлялось наглою ложью то, что, по их мнению, совершенно невозможно.
«Надо стоять на довольно высокой степени развития не только для того чтобы испытывать подобное чувство, а даже для того, чтобы понимать его возможность и верить в его действительное существование. Что можно сказать этим обвинителям? Им можно сказать только, что они слепы и потому не понимают того, что стоит в уровень с ними, ни того, что стоит выше их»,13 – объяснял ситуацию Писарев.
Но там, где не хватает ума и характера, иногда выручают инстинкты. К примеру, мухи явно не понимают, что такое «чистота и порядок» согласно человеческим представлениям, но все-таки чуют приближение мухобойки.
Так и здесь. Заурядный следователь и Великий писатель только по собственному скудоумию и криводушию не верили, будто бывает такая феноменально разумная и грандиозно щедрая душа, как у Чернышевского. Более того, не имели они и некрасовской чуткости, дабы воскликнуть:
«Но любит он возвышенней и шире,
В его душе нет помыслов мирских!»14
Зато имели четкое и, в конечном итоге, правильное ощущение: «Мухобойка приближается! Спасайся, кто может!!! И как может…»
А то, что Николай Гаврилович, не признавал свое «светлое будущее» мухобойкою, – свидетельство скорбной истины: даже самым мощным и возвышенным умам присущи примитивные ошибки, позорно глупые самообманы.
Чернышевский ничуть не лукавил, предлагая всему человечеству наилучшую модель общежития. Наоборот, был твердо убежден, что указывает единственно правильный путь ко всеобщему счастью – путь, доступный и легкий для каждого.
Он уверял себя и всех, будто люди не желают принять этот путь лишь по причине непонимания, «умственной немощи».15 «Нужно только быть рассудительными, уметь хорошо устроиться, узнать, как выгоднее употреблять средства» «Трудно было людям только понять, что полезно, они были в твое время еще такими дикарями, такими грубыми, жестокими, безрассудными, но я учила и учила их; а когда они стали понимать, исполнять было уже не трудно. Я не требую ничего трудного, ты знаешь»,16 – обучает Веру Павловну царица светлого будущего из четвертого сна.
Меж тем, эти «немощные-непонимающие» прекрасно чуяли всеми фибрами собственных душ: «Нас же прихлопнут!» Да и мудрено не почувствовать, когда все в тебе противиться планам «социализации». Для них это хуже любой каторги – ежедневно и ежечасно думать, думать и думать, а заодно держать все свои знания и всю свою волю в постоянном напряжении, подчиняя всякий индивидуальный каприз общественным интересам. Да нет уж – «лучше ужасный конец – чем подобный ужас без конца»! «Зачем мне такая жизнь?!» — риторически вопрошал в схожей ситуации будущий коммунист – герой популярного советского анекдота.
Если б такие люди могли адекватно понять Чернышевского, то, тем более, не приняли б ни одной его мысли! Ибо все эти мысли – лишь звенья единой цепи, обивающей каждое горло, – системы тотального самопринуждения. Так что тупые фантазии (вроде Петербургских пожаров, организацию которых Достоевский приписал Чернышевскому) – лишь мнимые «Бесы» на фоне истинных Демонов «разумного эгоизма». «Вы еще Рахметова не видели!» - говаривал в таких случаях Кирсанов.
– Эх, Сашенька, мальчик мой! Они б и в упор не увидели – принимая ригориста «Никитушку Ломова» за чокнутого бандита, как создатели фильма «Статский советник». Кстати, и Николай Гаврилович в этом со мной солидарен (пусть и частично!): «Тебе, проницательный читатель, ни одного такого человека не видать; твои глаза не так устроены, чтобы видеть таких людей»17.
Перефразируя поговорку, можно резюмировать: «Что для «разумного эгоиста» хорошо, для всякого обычного эгоиста – верная смерть!»
Почему же автор «Что делать?» так уверен (точнее уверился), будто разумный эгоизм соответствует природе любого человека и со временем разовьется в каждом, «что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, что прежде и не было им возможности научиться уму-разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».18
В чем источник подобной веры? Не в том ли, что все Великие утописты склонны судить по себе19, потому и не замечают, как приписали собственный, уникально огромный альтруизм каждому из окружающих?!
Впрочем, можно ли заметить и критически отнестись к самообольщению, когда мечта так возвышена и цена ее «высока есть»?! При такой-то мечте, внимание всегда поглощено планом совершенствования общества, а в каждом, пусть самом ничтожном проявлении альтруизма видится нечто абсолютно родственное собственной натуре.
Именно потому роман оснащен четырьмя «снами» и тремя «швейными». Именно потому в прожженной содержанке Жюли столь демонстративно выпячена «деятельная забота о ближнем».
Культивирование разумного эгоизма
Во многом правы марксисты, критикующие Фейербаха за концепцию «человека вообще», вырванного из контекста истории и общественных отношений. Но этого мало! Ведь создатель «антропологической философии» – «религии человеколюбия» упускает из виду не только историческую и социальную конкретику, но и физиологическую – тоже. Вопреки бесспорным свидетельствам собственных чувств, отказывается признать, что люди не только становятся, но и рождаются слишком разными.
Не смотря на многочисленные славословия в адрес сугубо индивидуального, звучащие исключительно ради ниспровержения Гегеля и Христа, у
К сожалению, Николай Гаврилович оказался чересчур верным последователем Людвига Андреаса и выстроил собственное мировоззрение на том же зыбучем песке – представлении о «доминировании общечеловеческого», якобы заложенном природой в каждого из нас. Даже в любовном романе он пишет:
«Общий закон человеческой природы действует чисто один, не заимствуя себе подкрепления из индивидуальных особенностей, и какое высокое наслаждение — чувствовать себя поступающим, как благородный человек, то есть так, как следует поступать вообще всякому человеку, не Ивану, не Петру, а всякому без различия имен: какое высокое наслаждение чувствовать себя просто человеком, — не Иваном, не Петром, а человеком, чисто только человеком. Это чувство слишком сильно»20.
Отсюда и система приоритетов в «Что делать?», где даже план построения светлого будущего поэтически неряшлив, сведен к трем-четырем процентам текста и задвинут на задний план. Нам лишь мимоходом показывают общий контур и отсылают за подробностями к произведениям «лучших умов» XIX века. Хуже того – революционный переход (по одним ли цензурным соображениям?!) описывается парочкой малосодержательных аллегорий.
Зато воспитанием нового человека (носителя развитой общечеловеческой натуры), Чернышевский занимается с прилежанием, достойным любого хорошего применения. Цель предельно проста – поголовное пробуждение и укоренение «разумного эгоизма», то есть всеобщей привычки хорошенько продумывать «собственную выгоду». Как это правильно делать, герои романа учат личным примером едва ли не на каждой странице. Вот один из лучших уроков в исполнении Александра Кирсанова:
«Всякий человек — эгоист, я тоже. Спрашивается: что для меня выгоднее: удалиться или оставаться? Удаляясь, я подавлю в себе одно частное чувство; оставаясь, я рискую возмутить чувство своего человеческого достоинства глупостью какого-нибудь слова или взгляда, внушенного этим отдельным чувством. Отдельное чувство может быть подавлено, и через несколько времени мое спокойствие восстановится, я опять буду доволен своею жизнью. А если я раз поступлю против всей своей человеческой натуры, я навсегда утрачу возможность спокойствия, возможность довольства собою, отравлю всю свою жизнь»21.
«Трудновата борьба, зато и сколько внутреннего удовольствия доставляла, и это удовольствие не пройдет вместе с нею, а будет греть до конца жизни». «Помни сумму, помни, что она больше своей части, то есть, твоя человеческая натура сильнее, важнее для тебя, чем каждое отдельное твое стремление, предпочитай же ее выгоды выгодам каждого отдельного твоего стремления, если они как-нибудь разноречат, — вот только и всего. Одно правило, и какое немудрое, вот и весь результат науки, вот и весь свод законов счастливой жизни».22
Аналогично рассуждают и действуют все «новые люди». Даже в самой напряженной ситуации они оказываются способными не потерять общечеловеческое в угоду индивидуальному. И именно потому хорошо понимают: прекрасно не то будущее, где лично ты урвал больше окружающих, а то, где все люди умеют жертвовать частным ради всеобщего и, следовательно, любые проблемы решают всем миром (то есть легко и быстро) и вместо нынешних нужды и вражды имеют достаток и веселье.
Удивительный эгоизм! Этакая гимнастика ума, склонного упражнять себя превращением белого в черное, общечеловеческого в личное. В этих псевдоэгоистических самовнушениях нарочитой искусственности не меньше, чем в интеллигентской игре-пантомиме, участники которой зашифровывают слова с помощью жестов.
Зачем эти «игры» Чернышевскому догадаться не трудно: Николай Гаврилович предельно прямолинеен в своих наставлениях. «Смотрите, – говорит он. – Перед вами самые обычнее люди. Такие же эгоисты23, как все. Многие когда-то кутили, пьянствовали, дрались, играли в карты, предавались разврату и прочим непотребствам. Но им повезло – они сумели приобрести благотворные знания и научились правильно думать. И вот теперь раз за разом направляют собственный эгоизм к таким целям, достижение которых приносит наивысшее удовольствие, а не тяжкое похмелье и горькое раскаянье, как раньше. Вам же, уважаемые читатели, повезло еще больше – ведь вы получаете в готовом виде прекрасные примеры для подражания. И, заметьте, таких примеров становится все больше и больше. Не в романе – в жизни!!! Так подражайте ж им! Сами видите, как это здорово!».
Таков общий смысл агитации. Дополню его цитатой-пророчеством о «неизбежных перспективах поэтапного совершенствования человечества»24.
«Недавно зародился у нас этот тип.25 Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными и от этого бездействовали, или унывали, или экзальтировались, романтизировались, фантазировали, то есть не могли иметь хладнокровной практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности.
Недавно родился этот тип и быстро распложается. Он рожден временем, он знамение времени, и, сказать ли? – он исчезнет вместе со своим временем, недолгим временем. Его недавняя жизнь обречена быть и недолгой жизнью. Шесть лет тому назад этих людей не видели; три года тому назад презирали; теперь… но все равно, что думают о них теперь; через несколько лет, очень немногих лет, к ним будут взывать: «Спасите нас!», и что будут они говорить, будет исполняться всеми, еще несколько лет, быть может, и не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, срамимые. Так что же, шикайте и срамите, гоните и проклинайте, вы получили от них пользу, этого для них довольно, и под шум шиканья, под гром проклятий они сойдут со сцены гордые и скромные, суровые и добрые, как были. Как же будет без них? – Плохо. Но после них все-таки будет лучше, чем до них. И пройдут года, и скажут люди: «После них стало лучше; но все-таки осталось плохо». И когда скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет больше и все хорошее будет лучше, и опять та же история в новом виде. И так пойдет до тех пор, пока люди скажут: «Ну, теперь нам хорошо», тогда уж не будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа и с трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех людей»26.
Помнится, в школьные годы мы отыскивали здесь аллегорические предсказания насильственной революции. Но велика ли роль этой революции? Отнюдь! У Чернышевского она в лучшем случае средство устранения препятствий к перевоспитанию людей согласно их собственной сущности.
На вопрос «Почему подобное воспитание было невозможно раньше?» Чернышевский отвечал в духе всех поклонников исторического прогресса, возлагая особые надежды на успехи естествознания и антропологической философии Фейербаха, а заодно на размножение и благотворное влияние людей нового типа.
Но, задумаемся сами: возможно ли чтобы все сделались поборниками общечеловеческих ценностей? Всякий ли эгоизм способен стать «разумным» согласно представлениям Николая Гавриловича? Верно ли, что ум любого человека – более строгий порицатель, чем сам Рахметов.27
Это ведь Чернышевский пишет: «лишь одна сторона человека всех менее требует отдыха – мысль», действующая «без всякой примеси личных отношений к людям»».28 А много ли таких, чей дух не ленится думать про общечеловеческое с неустанностью Чернышевского?
Эгоизм или альтруизм?
Открываю дореволюционный «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» – читаю: ««Эгоизм» этот весьма своеобразный. Оказывается, что человек, поступая благородно, действует так не для других, а исключительно для себя. Он поступает хорошо, потому что поступать хорошо доставляет ему удовольствие. Таким образом, дело сводится к простому спору о словах. Не все ли равно, чем мотивировать самопожертвование; важно только то, что появляется охота жертвовать собой. В трогательно-наивных стараниях Чернышевского убедить людей, что «поступать хорошо не только возвышенно, но и выгодно», ярко сказался только высокий строй души самого проповедника «разумного эгоизма», столь оригинально понимавшего «выгоду»»29.
Экий парадокс! Там, где Чернышевский выпячивал «чистейший эгоизм», интеллигентный и благожелательный читатель (автор выше цитируемой статьи, скрывшийся за инициалами Л.С.З.) не нашел ничего, кроме исключительной самоотверженности, присущей исключительно творцу «Что делать?».
Как же разобраться, где здесь эгоизм, а где альтруизм?
На первый взгляд, все очень просто: различие между себялюбием и самопожертвованием такое ж элементарное, как между «Я» и «не-Я». Там, где человек («Я») ради себя самого жертвует чем-то внешним («не-Я), перед нами «эгоизм». А там, где губит себя ради чего-то внешнего, – альтруизм.
Однако не все так просто, хоть и прав Фихте, называвший различение «Я» и «не-Я» первым, элементарнейшим шагом познания. К сожалению или к счастью (каждому свое!), за первым шагом следуют другие, лишь внешне аналогичные первому. И при достаточно сложном переплетении «Я» и «не-Я» их различение становится непосильным для того или иного, а в конечном счете – для любого известного мне сознания.
И когда я слышу, как серьезные ученые рассуждают о «четвертом» или «сто четвертом» измерении пространства, – лишний раз убеждаюсь, как трудно порой отличить творение собственного «Я» от объективной, независимой от нас реальности («не-Я»).
Еще тяжелее с дихотомией «альтруизм-эгоизм». Здесь масса элементарных вопросов, легко сбивающих с толку даже очень умных людей. Один из таких вопросов звучит приблизительно так: «А если «Я» – объективно ценнее «не-Я», можно ли тогда считать эгоизмом уничтожение «не-Я» ради этого особо ценного «Я»?»
Конкретизирую: «Эгоистично ли убить маньяка, если без этого не спастись Вам — нормальному человеку?» Если «Да!» – то вопрос посложнее: «А 99% ныне живущего человечества можно уничтожить так, чтоб будущие цивилизации на фоне нынешней выглядели намного лучше, чем лично Вы на фоне развращеннейшего из душегубов?»
Восклицаете: «Ты сам – душегуб!!! К тому же крайне опасный! Жутко самоуверенный!»?! – Ладно, могу и помягче: «Эгоистично ли есть колбасу или кашу, ежели это невозможно без убийства животных или растений?» Или так: «Не эгоистично ли всем нам дышать в отношении кислорода?»
Задаю эти вопросы не для того, чтоб тут же на них отвечать, отвлекаясь от темы, а для того, чтоб напомнить, сколь непросто отличить эгоизм от альтруизма даже в схематически упрощенных ситуациях. А ведь в реальности зачастую куда сложнее. Сколько всего необходимо учесть! Сколь мощный ум требуется, дабы не запутаться в многочисленных деталях и выстроить целостное решение!
Потому и не собираюсь давать готовые ответы на все случаи жизни. Голова – для того, чтобы думать, а не мусолить трафаретные истины. Вот и не буду загромождать Ваши головы собственными шаблонами. Лучше задумаюсь над типичными проявлениями эгоизма и альтруизма в романе Чернышевского. Но сначала несколько общих замечаний:
1) Конфликт между эгоизмом и альтруизмом имеет много общего с классическими конфликтами «духа и чрева», «разума и плоти». И это естественно, поскольку все «высшие соображения альтруизма» создаются только усилиями разума (духа). Именно он соединяет в единое целое все наши впечатления и порывы. Поэтому только он и может поставить нечто «внешнее» выше «внутреннего», принуждая нас пожертвовать «нашим» во имя «общественного» или просто «чужого».
Иными словами, только наш «духовный синтезатор» выражает в нас «интересы целого». Всякая иная точка зрения делает сопоставление частностей произвольным, не основанным на критериях, которые действительно выше частных критериев. Ведь только целое воистину выше собственных частей, только в целом все детали реально согласовываются друг с другом, теряя многое в процессе подгонки.
Разумеется, для одушевленных деталей такое согласование-притирание всегда болезненно. И, если целое требует жертв от нашего собственного «Я», то «ум с чревом не в ладу». Грядущие радости победивших конструкций ума не тешат вожделеющую плоть! И наоборот удовлетворение эгоистических томлений чрева грозит разуму «вечным огнем» общечеловеческого стыда.
Меж тем, победа не гарантирована ни «уму», ни «нутру». Хоть их шансы и можно оценить предварительно – а именно: при самопроизвольном развитии человеческой натуры, как правило, побеждает то, что сильнее с рожденья. Ну, и каждый триумф сильнейшего делает его еще могущественней, уменьшая потенциал противника. Однако и величайший чемпион может продуть аутсайдеру. Так самый могучий ум порою не справляется с молниеносным порывом страстей30, и наоборот самое заплывшее себялюбием нутро пугается вспышек прозрения совести.
2) Индивидуальный ум, как справедливо сетовал Рахметов, не может стать «отвлеченной идеей»: ему тоже «хотелось бы жить».31 А посему разуму каждого человека приходится превозмогать не только собственную плоть, но и самого себя. И для преодоления естественной тяги к самосохранению требуются воистину громадные, сверхъестественные силы. Самопожертвование по-Рахметовски, и, уж тем более, по-Чернышевски, предполагает такую диспропорциональность между умом и нутром, что приходится признать уместным слово «уродцы», звучащее в адрес всех «шибко самоотверженных».
Но тут же нелишне вспомнить, что первые люди тоже казались гнусными и жестокими уродцами всем окрестным неандертальцам. Умели б гноить на каторге – сгноили б этих наглых «гомо сапиенсов», как охранка Чернышевского! И следа б не оставили…
3) Разумный – не всегда альтруистический. И наоборот глупый – не всегда эгоистический.
Иногда разумный выбор исполнен чистейшего эгоизма. Когда Лопухов женится на Розальской, он поступает вполне разумно, но в самом факте женитьбы нет ничего альтруистического, герой обретает так много (любимую!), что выискивать здесь самопожертвование так же нелепо, как домысливать эгоизм в укрощении той же любви Кирсановым.
Впрочем, бывают и глупости, достойные называться неумышленным самопожертвованием. Так Сторешников, глупо и никчемно хвастаясь хорошенькой «любовницей», собственные светские связи порушил, а Вере Павловне помог завести весьма выгодное знакомство с Жюли и Сержем.
А бывают еще и очень добрые дурачки – блаженненькие, творящие небольшие, но добрые дела, как ласковые зверюшки. Правда, им намного проще, чем отечественной интеллигенции, – почти невозможно запутаться в выборе вариантов поведения, поскольку таких вариантов не так много, как в эрудированной голове.
4) Совершенно не хочется быть понятым в том смысле, будто есть такие люди, которым возвышенный альтруизм Чернышевского абсолютно неясен. Это не так. Всякий, понимающий человеческую речь, способен понять и то, чем хорош общественный уклад, где каждый радеет об окружающих, и разнообразные блага льются полным потоком. Вот только далеко не всякий думает, что такое возможно в реальности, как возможна, к примеру, «жареная картошечка».
Хоть «жареная картошечка», с философской точки зрения, не реальнее «коммунизма», ее – элементарнейшую абстракцию так просто отождествлять с соответствующей реальностью. «Коммунизм» же – настолько непрост, что нормальный человек даже вообразить его себе не в состоянии, не то что построить на практике. Вроде бы и детальки многие хорошо знакомы, а целое никак не складывается. Даже у многих «властителей дум» в лучшем случае получается чудовищная фантасмагория: «Некий злодей (например, Чернышевский), посулив блага полным потоком, обращает доверчивых людишек в рабов и жестоко тиранит. Точнее всячески понуждает порабощенных к тому, чтоб они сами себя истязали, подавляли свой естественный эгоизм во имя неких (тем же Чернышевским измышленных) «общечеловеческих интересов»».
В то же время почти никто не отрицает, что жить среди «новых людей» (исключая «ужасного Рахметова») гораздо приятнее, чем среди тех, кто нас обычно окружает. Ведь ни Лопухов, ни Кирсанов не станут наживаться за чужой счет и вырывать счастье из клюва ближнего своего. Наоборот, сделают все возможное, дабы преумножить чужое счастье за свой счет. Вот же: различные капиталисты спешили целиком и полностью доверить свой бизнес Лопухову, а самые скаредные врачи-рвачи с удовольствием зазывали «мальчишку» - Кирсанова на самые сложные консилиумы.
5) Один молодой человек, примерно двадцати пяти лет от роду, искренне заверял: «Мы видим, что в жизни новых людей не существует разногласия между влечением и нравственным долгом, между эгоизмом и человеколюбием».32
Экая, однако, «первобытная способность к широкому мышлению»!33 Как же ты прекрасен, благороднейший максимализм кристально чистых юношей, способных видеть весь мир в маленькой капельке собственной души! Но я, будучи вдвое старшим, вынужден признать подобное отождествление – пустым, игнорирующим все различия и все разногласия, то есть игнорирующим все реальное содержание этого мира.
И хоть я до сих пор восторгаюсь, когда чья-то душа, настолько созвучна целому миру, однако же, твердо знаю, что мир абсолютной гармонии – абсолютная пустота! Именно обучал нас «во всезнании взросло рожденный»34 Гегель.
Вот же и сам Писарев косвенно подтверждает то же самое: «Этому эгоизму нет границ, ему действительно приносят в жертву всех и все».35 Как говорится, «приехали». – Здравствуй, знаменитое, гегелевское «Ничто»! Следующая станция «Сумбур капризных нечто». Или, как предпочитает выражаться тот же Дмитрий Иванович, «самый широкий простор всему бесконечному разнообразию индивидуальных стремлений, сил и темпераментов человеческой природы»36.
Что ж, предположим на минуточку, будто бы мы придумали способ, как заменить ВСЕ эгоистические стремления требованиями общечеловеческого разума. Останутся ли у нас после такого подчинения какие-то «отдельные, частные чувства»? Вряд ли! С тем же успехом можно было б, сливая все краски в одну бочку, надеяться на сохранение каждого цвета и оттенка. Увы, получился бы только один – противный «серо-буро-малиновый».
Наши отдельные чувства потому и существуют, что могут иногда заслонять собой все остальное, и даже все в целом. Это, конечно же, существенно усложняет работу всеупорядочивающего ума. Но, вместе с тем, честь и хвала его трудолюбию, если он способен, в конце концов, сдерживать наши чрезмерные увлечения, не давая нашей жизни «уподобиться флюсу». Спасибо, впрочем, и за то, что ум этот, достаточно толерантен, и не рвется выполоть все, превращая нашу жизнь в однообразную скукотищу.
Да и не смог бы, наверное, никакой разум систематизировать все и сразу – слишком тяжелая задача: постоянно поддерживать безупречные единство и гармонию всех частей нашего духа. Это намного труднее, чем класть вещи на свои места с первой попытки и без малейшего промедления.
Однако ж так хочется довериться мечте и согласиться с тем, что наилучшая штука целое, дающее максимально возможный простор каждой из своих частей! Очень хочется! Хоть, по сути, и прав Чернышевский: «любители прекрасных идей и защитники возвышенных стремлений в последнее время так отлично зарекомендовали себя со стороны ума, да и со стороны характера, что защищать кого-нибудь от их порицаний стало делом излишним, а обращать внимание на их слова стало делом неприличным».37
Наглядные пособия
Вернемся в лабораторию по синтезированию новых людей. Здесь нет ни одного случайного действа – читателям демонстрируются только хорошо подготовленные опыты со тщательно отобранными, типичными образцами.
Цель Заведующего лабораторией понятна: он усердно доказывает, что из самых обычных «кроликов» (прожорливых и похотливых) можно вырастить «тех, кто гильзы пустой любви бросил в пламя святой надежды»38.
Только послушайте, как расхваливает Завлаб правильно развившиеся особи:
— «Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется то так, что оно не выскользнет из рук. Каждый из них человек безукоризненной честности, такой, что даже и не приходит в голову вопрос: «Можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Пока дышит эта грудь, она горяча и неизменна, — смело кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть».39
— «Самые аскетичные из них считают нужным для человека больше комфорта, чем воображают люди не их типа, самые чувственные строже в нравственных правилах, чем морализаторы не их типа».40
— «Кажутся большинству публики героями, лицами высшей натуры, пожалуй, даже лицами идеализированными, пожалуй, даже лицами невозможными в действительности по слишком высокому благородству».41
— «Даже то, что другой чувствует, как жертву, горе, он чувствует, как удовлетворение себе, как наслаждение, а для радостей так открыто его сердце, и как много их у него!».42
Короче, та «изумительная нравственная высота», которую христиане признавали только в своем Мессии, – лишь «кандидатский минимум» для попадания в круг новых людей.43
Но я не для того вернулся в лабораторию, чтоб слушать пламенные рекламы. Теперь-то они не помешают мне (бывшему «старшему лаборанту») записать на память девять собственных наблюдений.
Наблюдение № 1. Подопытный – Михаил Иванович Сторешников, тип – очень глупый эгоист.
«Даже таким экземплярам прививается просвещение!» - внушает нам Николай Гаврилович и показывает, как отборный глупец начинает кое-что понимать в книгах Веры Павловны: «Он читал усердно, будто готовился к экзамену; толку из чтения извлекал мало, но все-таки кое-какой толк извлекал; она старалась помогать ему разговорами, – разговоры были ему понятнее книг, и он делал кое-какие успехи, медленные, очень маленькие, но все-таки делал».44
Что ж, присмотримся к этим успехам на соседних страницах, где Чернышевский увлеченно шифрует названия двух важнейших нелегальных книг и забывает прятать реальные достижения подопытного в обтекаемом «кое-какие». Увы и ах! Якобы преуспевший Сторешников путает Людвига Фейербаха с Людовиком XIV, атеизм с богословием, социализм с бизнесом…
– Нет, Николай Гаврилович, так не пойдет. Ваш Сторешников – безнадежен, он и читать-то не научился. Мучился, конечно, как полагается разумным эгоистам: то есть жертвовал меньшим ради большего. Так ведь не ради «светлого будущего», а ради возможности обладать Верой Павловной в позах, сочиненных похотливым воображением.
Думаю, за это и «сплавлен» из лаборатории при первой возможности. Причем с самой нелестной аттестацией за подписью Завлаб: «дрянноватый человек».
Не нашлось у Вас, товарищ Заведующий, ни средств — ни методов для вразумленья прирожденных дурней.
Наблюдение № 2. Подопытный — Жан Соловцов, тип – особо мерзкий эгоист.
Данный персонаж ничего, кроме собственной мерзости, не демонстрирует. Но автор романа большего и не требует. Чернышевский не воспитывает, а третирует эту каналью наравне с «проницательным читателем». О причинах такой брезгливости сам же и проговаривается: «Дрянные люди не способны ни к чему».45
– Зря Вы так, уважаемый Николай Гаврилович! В подтверждение Ваших теорий следовало показать, как прививается разумный эгоизм тому, кто и ум имеет, и в эгоизме гигант. Такой гигант, что Полозов, Кирсанов и Вы сами предельно категоричны в своих выводах: лучше умереть, чем жить с таким существом, которое «загрязнит, заморозит, изъест своею мерзостью»46.
Думаю, Жан Соловцов – самый сокрушительный аргумент против всеобщности «разумного эгоизма». Не всякий умишко – к разуму. У некоторых его хватает лишь для того, чтоб охмурять наивных дочек миллионеров. Да и то – до вмешательства Кирсанова.
Наблюдение № 3. Подопытная — Марья Алексевна Розальская, тип – эгоист предприимчивый.
Конечно, не очень прилично ставить опыты над образом собственной тещи. Но Николай Гаврилович суров, как и полагается настоящему, научному экспериментатору. Более чем суров!
После многочисленных расшаркиваний перед силами ума и характера, обращенными к рвачеству извращенным устройством общества, и сетований по поводу того, что сорокапятилетнего человека уже не исправить, Чернышевский неожиданно проговаривается: «Я рад бы стереть вас с лица земли…»47.
Оговорка особенно интересна тем, что ей предшествовала оценка «миллионов людей» как более вредных, чем подлежащая стиранию Марья Алексевна… Не трудно догадаться, какая судьба подобных «миллионов» могла бы обрадовать Чернышевского! А, кстати, вот и ответ: «Когда добрые будут сильны, мне не нужны будут злые».48
– А посему, Николай Гаврилович, Ваш «разумный эгоизм» при первой же возможности стирает людей миллионами… Вижу, Вы не согласны! Вот что Вы пишете:
«Тогда злые увидят, что им нельзя быть злыми; и те злые, которые были людьми, станут добрыми… А те злые, которые были куклами, будут играть в другие куклы, только уж в безвредные куклы. Ведь у них не будет таких детей, их детей выучу быть не куклами, а людьми».49
Ну-ну… И какие, интересно, у Вас средства против куклячего генофонда и прочих природных задатков?! Да никаких же! Себя бы послушали: «Невозможно вполне заменить натуру ничем»,50 «Против своей натуры человек бессилен»51.
Но как же чисто и восхитительно Ваше человеколюбие, уважаемый Николай Гаврилович! Завидую и преклоняюсь!
Как Вы там через Кирсанова говорили? – «Против воли человека не следует делать ничего для него; свобода выше всего, даже и жизни».52 «Дайте людям хлеб, читать они выучатся и сами»53.
И я бы хотел исполниться подобной душевной щедрости. Но нынче не получается при виде свободы и сытости дичающих миллиардов.
Наблюдение № 4. Надопытная – Вера Павловна Розальская-Лопухова-Кирсанова, тип – эгоист разумный.
– Мне кажется, Николай Гаврилович, что Вы не только безумно влюблены в собственную жену, но еще и «бабский угодник». Только этим и могу объяснить Ваше трепетное отношение к главному лабораторному экспонату и огульно-бездоказательное возвеличивание женщин на фоне мужчин.
Впрочем, не будем отвлекаться на половую дискриминацию. На этот раз пол не имеет принципиального значения – перед нами именно то, что достойно названия «разумный эгоизм». Мы, наконец-то, попали в тему исследования!
Анализируемый «гибрид», безусловно, имеет массу достоинств, принадлежавших множеству реальных женщин. Но в целом яркая и настырная капризуля. По-современному – стерва!
Вот ее искреннее кредо: «Для того, что не нужно мне самой, — я не пожертвую ничем, — не только собой, даже малейшим капризом не пожертвую. Я хочу быть независима и жить по-своему; что нужно мне самой, на то я готова; чего мне не нужно, того не хочу и не хочу. Что нужно мне будет, я не знаю; со временем переменюсь, — ну, что ж, когда переменюсь, тогда и переменюсь, а теперь не хочу, не хочу, не хочу ничего, чего не хочу! Не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна, не хочу никому быть обязана ничем54, чтобы никто не смел сказать мне: ты обязана делать для меня что-нибудь! Я хочу делать только то, чего буду хотеть».55
Отборная эгоистка! И довольно разумна при этом – раз так ловко и основательно перелицовывает собственную взбалмошность в «основополагающий принцип общественного бытия», когда заверяет, что якобы признает за другими точно такое же право на неограниченную свободу56. Естественно, до практического признания равноправия дело не доходит, поскольку «как я хочу» Веры Павловны с чужими желаниями нисколечко не считается. Да и как бы смогли все сразу быть свободными в том же смысле и в той же степени, как она?! Вот барышня и демонстрирует нам мастерское укрощение чужого эгоизма в собственных интересах.
«Несносный! Я вас на колени поставлю»57 – пресекает Верочка «свободу самовыражения» Лопухова еще до замужества. Тот иногда не преклонял колена, за что и был «отставлен».
«Прочь! Не прикасайся ко мне! Я не могу видеть тебя!»58 — вопит она же накануне второго замужества уже Кирсанову. И тот безропотно отправляется, куда послали. «Стой – обниму!» Он останавливается – она обнимает, целует и вновь прогоняет под любимое самооправдание: «Не утерпела».
Ей бы в цирке работать с хищниками!
Потому и неудивительно, что она ни разу не смогла обуздать собственный эгоизм с помощью собственного разума (не слабого между прочим). Пыталась несколько раз – что делает честь ее умственным способностям. Да только ни разу не вышло – что свидетельствует о безудержной силе ее незаурядного эгоцентризма.
Напомню самые яркие попытки самообуздания:
1) Приняв брак с Лопуховым в качестве средства спасения от «семейного рабства» (материнской власти), Вера Павловна сделала вид, что способна подождать два с половиной месяца, пока Лопухов уладит свои дела. Но тут же терпение невесты затрещало по швам, и она за неделю извела будущего супруга собственными «мучениями». И тот был вынужден все бросить и сделать, как нетерпелось ей, а не так, как было б разумней всего.
2) Как ни намеревалась госпожа Лопухова сберечь свою первую семью – ни одного из «спасательных средств» так и не применила.
3) Несколько раз «хозяйка мастерских» пыталась пристыдить себя за желание бросить свои предприятия на произвол судьбы вместе с людьми (сотней работниц и членов их семей). Но когда приспичило в медики – бросила без сожаления.
По этому пункту главное обвинение ей огласил Рахметов: «Вот уж за вами два великие преступления: безжалостность и деспотизм. Но третье еще более тяжелое. Учреждение, которое более или менее хорошо соответствовало здравым идеям об устройстве быта, которое служило более или менее важным подтверждением практичности их, вы подвергали риску погибнуть, обратиться из доказательства практичности в свидетельство неприменимости, нелепости ваших убеждений, средством для опровержения идей, благотворных для человечества; вы подавали аргумент против святых ваших принципов защитникам мрака и зла. Вы вредили делу человечества, изменяли делу прогресса. Это, Вера Павловна, то, что на церковном языке называется грехом против духа святого, — грехом, о котором говорится, что всякий другой грех может быть отпущен человеку, но этот — никак, никогда».59
– Окстись, дружище! Какие высшие цели?! Причем тут социализм?! Ей все равно, чем себя развлекать, – лишь бы ново и необычно. Поразвлекается – бросит: как уроки ради «швейной мастерской», как Лопухова ради более преданного «мужа-пажа» Кирсанова, как швейные мастерские – ради медицины…
Мне возразят: «Зато красавица… И человек хороший. Жизнерадостная и бескорыстная: всем с нею весело, из дому матери взяла только пару старых одежек, роскоши чуралась, всю прибыль от мастерской раздавала работницам «не из самолюбия, а потому что так нужно по сущности дела»60…»
Правильное возражение. Есть в ней много похвальных качеств, и гнусная жадность отсутствует. Матери не чета! Хоть и похожа очень: мужей как прислугу использует, нужные связи налаживает, в прибылях знает толк. «Только, как ученая и тонкая штука, обрабатывает свою материю другим манером».61
Впрочем, не слишком ли я поторопился признать ее бескорыстие? Тщательнее сравним «яблоньку и яблочко»! Вот Марья Алексевна тешит себя мечтой о том, как при богатом зяте будет пить эль – а рядышком ее доченька мечтает о деньгах ради сливок…
И если б одни только сливки с сахаром радовали ее прекрасную натуру. Так ведь нет! – главная героиня и до модных ботиночек, и до печенья, и до стаканчика хереса падка, обожает «долго нежится в тепленькой, мягкой постельке», плескаться в ванной, шалить со своими волосами, спит после обеда и на работу ходит только по собственному хотению. Короче, как матерый сибарит, ни в чем себе не отказывает, «и не чувствует ни стыда, ни раскаянья в этой слабости дурного тона».62
Потому, как мне кажется, сия переменчивая особа способна в любой момент пристраститься и к элю, и к бриллиантам, подобно мамке, начинавшей свою жизнь в качестве «доброй да скромной». Тогда-то и скажет мужу: «Вынь да положь!» А нет – найдет другого с элем и бриллиантами. Уж такой характер – непреклонный в самоудовлетворении.
Вот ее подлинные слова в момент отстранения Кирсанова: «Если я буду нуждаться – обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для меня; ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа; я не могу обойтись без этого. Слышишь? я не отказываюсь от твоей помощи! пусть, мой друг, это доказывает тебе, что ты остаешься мил мне… А теперь, простимся навсегда!»63
Так-то!
А вот еще одна реплика на ту же тему, но про первого мужа: «Если бы мне чего было мало, мне стоило бы мужу сказать, да и говорить бы не надобно, он бы сам заметил, что мне нужно больше денег, и было бы у меня больше денег. Ему всего приятнее делать то, что для меня приятно. Поэтому, если бы мне недоставало денег, он занялся бы такими делами, которые выгоднее нынешних его занятий, а он сумел бы найти, потому что он человек умный и оборотливый».64
Ох, и любит же Верочка тех, кто ее опекает без претензий, упреков и требований взаимности. Прочих – искренне ненавидит, особенно собственных родителей, не желая их даже уважать. Ее дочерняя признательность за то, что вырастили «такой умной да чистой», – и та натужна донельзя. Много ль ума для такого отношения к окружающим требуется?!
Понятно, конечно, почему такая сибаритствующая самодурка получила роль – главного «реализатора» утопических проектов автора. За деловые качества, разумеется: сообразительность, обаятельность, предприимчивость
Понятно, и то, почему Чернышевский выпячивает крайнее свободолюбие и сибаритское благополучие героини – это ж рекламный трюк для обычной публики, склонной к самоуправству, а также приятному и разнообразному досугу. Глядите мол, люди добрые, – все заживете, как Верочка, а со временем даже лучше!
Но мой вывод таков: эгоизм, разум и образование могут составлять и такие комбинации, как у главной героини романа, приемлющей только статистов, потакающих ее капризам. Ведь разум и образование подобной эгоистки предназначены исключительно для того, чтобы обслуживать фонтаны ее желаний.66
– А посему повторяю Вам, дорогой Николай Гаврилович! Ваша любовь к жене, как и Ваша любовь к народу, ослепляют Вас! И Ваш гениальный ум с этой бедой не справился. Примите мои соболезнованья!
Наблюдение № 5. Подопытный – Дмитрий Сергеич Лопухов-Бьюмонт, тип – альтруист разумный, подтип — практик.
По всему видно, прекрасный менеджер. Едва устроится в какую-нибудь фирму – и сразу же начинается бурный карьерный рост. Причем не потому, что юноша рвется к власти, а потому, что умен, образован, дисциплинирован, трудолюбив. Кропотливый организатор, ловкий собеседник – и вообще, великолепный тактик.
На таких личностях держится весь современный бизнес. Все крупные успехи экономического развития современности благодаря этому типу. Более того, социализм по плану Чернышевского увеличил бы общественную полезность Лопухова. Дмитрию Сергеичу было б легко и приятно сотрудничать с себе подобными и уж, тем более, с Рахметовыми и Чернышевскими.
«Он сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него».67
И это чистая правда! Действительно, выдающийся человек, способный поставить интересы дела намного выше сугубо личных интересов. «Это легко, – говорит он, – когда обязанность – влечение собственной натуры»68.
Да и в семейной жизни Дмитрий Сергеич – заветная мечта практически любой супруги, поскольку всегда готов пожертвовать ради любимой женушки всем, что принадлежит лично ему (временем, карьерой, репутацией, местом мужа).
Но в деле построения социализма Лопухов – помощник плохой. Он слишком мало ценит «светлое будущее» и не работает во имя его: по собственному признанию, такие, как он, только болтают об этом69. И куда уж больше – стратег из него никудышный, он способен вообразить и оценить некоторые блоки «будущего», но целое вообразить не может. Иначе б не воспринимал «потешные мастерские» жены как решительный шаг в грядущее. Ведь это – то же самое, что считать полив грядки борьбой с мировыми засухами.
Но как объяснить это Лопухову? Не знаю! Думаю, невозможно. Я пробовал тысячи раз. И всех Лопуховых сильно обидел. Они ничего, кроме низкой оценки собственных мыслительных способностей, в моих словах не услышали. Они привыкли считать себя глубокомысленными людьми, резонерствуя на досуге по поводу абстрактных материй.
– Прошу прощения, господа! Виноват, но уже не исправлюсь, видимо…
Забавно лишь то, что устами таких людей Чернышевский выпевает хвалебные оды своекорыстию и перелицовывает альтруизм. Выглядит это примерно так: «И не думал жертвовать. Не был до сих пор так глуп, чтобы приносить жертвы, – надеюсь, и никогда не буду. Как для меня лучше, так и сделал. Не такой человек, чтобы приносить жертвы. Да их и не бывает, никто и не приносит; это фальшивое понятие: жертва — сапоги всмятку»70.
Наблюдение № 6. Подопытный — Александр Матвеич Кирсанов, тип – альтруист разумный, подтип – теоретик.
Ну, и кто б отказался попасть в руки такого чуткого и необычайно талантливого ученого-медика?! Даже при «благах полным потоком» к нему бы выстраивались очереди.
Во-первых, потому что Александр Матвеич забывает себя, когда занимается пациентом: хоть болтливой и навязчивой проституткой, хоть надменной и молчаливой наследницей миллионов – ему не до личных эмоций71. И он спасет, если это вообще возможно!
Во-вторых, потому, что для такого Врача «медицина» превыше всего. Он и любимую женщину бросил в разгар первых, самых алчных объятий, чтобы мчаться к «уникальному» больному.
В-третьих, именно он – образец «сострадательной любви» (например, к умирающей от чахотки Крюковой).
Этот персонаж тоже склонен наговаривать на себя во имя перевоспитания эгоистов. Вот и повторяет к месту и не к месту, что «никого кроме себя не любит».72 Или того хуже: «Кто хочет, чтоб ему было хорошо, думай сам за себя, заботься сам о себе, – другой никто не заменит».73 Вообще он – лучший мастер игры в «разумный эгоизм».
Прав, Чернышевский: очень похож Кирсанов на Лопухова. Но есть и отличия. Одно в минус – склонность к сумбурным потехам в стиле Веры Павловны74 – что и делает Александра более подходящим супругом главной потешницы. Зато второе отличие ставит Кирсанова выше Лопухова в умственном отношении. Александр Матвеич склонен к теории больше, чем к практике – что и приносит ему славу ученого в столь юном возрасте.
Видимо, по той же причине такие, как Рахметов, учились социалистической теории у Кирсанова, а не Лопухова. Александр Матвеич и мастерской интересовался, как настоящий внимательный исследователь, а не походя, как Дмитрий Сергеич. И кружок вокруг себя собрал намного больше Лопуховского.
Однако есть существенная разница между медициной и социализмом. Такая же, как между частным и общечеловеческим в самом Кирсанове. Потому-то данный герой очень правильно сделал, посвятив себя врачеванию, а не социальным преобразованиям.
И посмотрите, как скромно он себя при этом оценивает: «Я родился быть только чернорабочим, темным мелким тружеником, который разрабатывает мелкие частные вопросы. Теперь я уж не то: от меня начинают ждать больше, думают, что я переработаю целую большую отрасль науки, все учение об отправлениях нервной системы. И я чувствую, что исполню это ожидание».75
Наблюдение № 7. Подопытные – Алексей Петрович и Наталья Андреевна Мерцаловы, Катерина Васильевна Полозова-Бьюмонт, тип – альтруисты разумные, подтип — туманные.
Та легкость, с которой чета Мерцаловых решились подставить себя под уголовную ответственность за незаконное венчание Лопуховых, – абсолютно бескорыстный и красивый подвиг. Пусть маленький.
Вспомним и то, как Наталья Андреевна, имея на руках двух малолетних детей, взяла мастерские под свое руководство по принципу «надо – значит, надо», а не из временной прихоти («пристрастия»), как Вера Павловна.
Алексей Петрович, несомненно, был большим и вдумчивым любителем серьезной литературы. А его неизменная самоотверженность подчеркивается еще и тем, как он стал «щитом благонравия и отличного направления наук»76 в социалистической мастерской. Еще и лекции там читал по истории.
Бедолажка Полозова достойна уважения за многое. Особенно за ту исключительно благородную стойкость, с которой она принимала медленную смерть от неразделенной любви. Трудно, конечно, хвалить ум, не распознавший в Соловцове отъявленного мерзавца, но ведь далеко не дура! А уж альтруистка – бесспорная. «Главное, у ней был такой характер больше думать о желании тех, кто любит ее, чем о своих прихотях»,77 — утверждает без обиняков Чернышевский.
На основании этого не трудно понять вот такие места из романа: «Вера Павловна без церемонии гоняет молодежь к Катерине Васильевне: «Мне вы надоели, господа; ступайте к Катеньке, ей вы никогда не надоедите!»»78 А есть места и похлеще: именно у Полозовой-Бьюмонт Вера Павловна опасливо выспрашивает, будет ли революция в ближайшее время.79
Вот почему мне искренне жаль, что о таких людях, как Мерцаловы и Полозова-Бьюмонт в романе так мало сказано!
Видимо, «скромные герои» всегда остаются в тени. Вот кабы они не только ближним помогали, но еще и эгоистический базис под все подводили или капризничали беспредельно, вот тогда бы их выдвинули на передний план рекламных сюжетов разумно-эгоистического социализма.
Наблюдение № 8. Приопытные – Жюли и Серж, Настасья Борисовна Крюкова, «дама в черном» и др., типы – «всякие-всякие».
Среди кроликов «второго плана» полно всего и всякого. Есть такие милые девушки, как Настасья Борисовна Крюкова (в своей «лучшей жизни»). Есть такие твари, как «дама в черном» (она же О.С.Ч.), по-звериному необузданная в своих печалях и радостях. Есть бочонки помоев, в которых автор предпочитает выпячивать каплю благородного парфюма, – вроде Жюли и Сержа.
Я ко всем им присмотрелся, но не нашел ни в ком эгоизма, обузданного разумом – случайные эксцессы не в счет! Впрочем, и особого разума тоже не нашел. Не идиоты – и только.
Прискорбно! А прискорбней всего то, что Завлаб ни одному работяге, ни одному представителю простонародья не попытался привить бациллу разумного эгоизма. Вот это была бы самая адекватная проверочка для всей системы Чернышевского, а заодно и серьезный урок для всех искренних приверженцев демократии.
Наблюдение № 9. Внеопытный — Рахметов, тип – «особенный человек», «экземпляр очень редкой породы».
Геракл стоиков и Рахметов Чернышевского – близнецы-братья. Герой, способный с таким постоянством ставить «Нужно!» вместо «хочу» – воистину Герой. Этим все сказано. «Я во сне вижу его, окруженным сиянием!»80— сказала влюбленная вдовушка, и я повторяю за ней.
Что тут еще добавить?! Не пересказывать же второстепенные байки, поскольку и мне, как Чернышевскому81, опасно и бессмысленно рассказывать нечто острее гвоздей и мужественнее отказа от любимой.
«Мы требуем для людей полного наслаждения жизнью, – мы должны своею жизнью свидетельствовать, что мы требуем этого не для удовлетворения своим личным страстям, не для себя лично, а для человека вообще, что мы говорим только по принципу, а не по пристрастию, по убеждению, а не по личной надобности»,82 – говорит Рахметов. И это прекрасная формулировка высшего смысла общественной деятельности.
Вот и Чернышевский в экстазе:
«Да, смешные это люди, как Рахметов, очень забавны. Это я для них самих говорю, что они смешны, говорю потому, что мне жалко их; это я для тех благородных людей говорю, которые очаровываются ими: не следуйте за ними, благородные люди, говорю я, потому что скуден личными радостями путь, на который они зовут вас: но благородные люди не слушают меня и говорят: нет, не скуден, очень богат, а хоть бы и был скуден в ином месте, так не длинно же оно, у нас достанет силы пройти это место, выйти на богатые радостью, бесконечные места.
Мало их (Рахметовых), но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней — теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли».83
Однако спрошу о большем:
– Почему Рахметов исчез в разгар «освободительных реформ», да еще и все свои денежки Фейербаху отдал? Сфукался?! Жаль! Это уже не такой мелкий грешок, как курение и пожирание печений в отместку за потерянное время.
Впрочем, не сфукался. Скорей – не нашел хозяина. Таким чудо-богатырям нужен «князь с дружиною».84 А его не нашлось.
– Что ж Вы так, Николай Гаврилович?! Он же Вам говорил «Вы обязаны», а Вы ему «Нисколько».85 Стыдитесь! Настучали бы им по кумполу прежде, чем вам самим. Эх!..
Но по адресу ли упрек?! Да и мне ли, засранцу, пыжиться, вымогая победоносности от того, кто сильней меня… О другом полагалось спрашивать:
– Чего стоит цивилизация, превращающая Рахметовых в бесплодные блики зарниц?! Чего стоит цивилизация, гноящая Чернышевских?!
Да ну ее!
«Больно глуп народ – где с таким народом хорошие-то порядки завести»86 – подытожила пьяная Марья Алексевна собственные рассуждения на ту же тему. Ей ли, старухе-процентщице, мечтать о запредельном?!
Вот и действуют Чернышевские по принципу: «Уступай, или я умру»87 в надежде на то, что при такой-то угрозе «почти всегда уступят». И, обещая подобное самопожертвование, Чернышевские никогда не «шутят великими принципами и не унижают своего достоинства».88 Им ни разу не уступили: ни один эгоист не попытался предотвратить «грандиозное самопожертвование» собственными уступками – и все Чернышевские умерли, «в тяжких муках на медленном смрадном огне»…
Самого Николая Гавриловича дожаривали-протушивали 27 лет! И ни одна рука не дрогнула – раз он сам не вопил от боли, не корчился на кресте.
«Не от мира сего»
Если «разумный эгоизм» должен стать достоянием каждого – то образцово-показательным «разумным эгоистам» следовало идти в мир, как народникам, а не отгораживаться от мира, как делают «новые люди» в «Что делать?».
Воистину «узок круг и этих революционеров»89. Максимальная численность во время прогулок – пятьдесят человек, во время танцев – двенадцать пар. Впрочем, ребята и не торопятся расширять ряды: долго-долго, тщательно-тщательно разыскивают себе подобных:
— Лопухов обошел сотни семей, прежде чем подобрал пригодную для Веры Павловны в качестве горничной;
— пять лет подбиралась полусотня работниц для двух мастерских (первоначальная скорость отбора была чуть выше – 20 человек за полтора года);
— лишь с «двумя-тремя семействами» смогли сблизиться Лопуховы за неполные четыре года совместной жизни в столичном мегаполисе.
Принцип отбора автор, как обычно, доверил сформулировать Вере Павловне: «Главное то, чтобы с самого начала, когда выбираешь немногих, делать осмотрительно, чтобы это были, в самом деле, люди честные, хорошие, не легкомысленные, не шаткие, настойчивые и вместе мягкие, чтобы от них не выходило пустых ссор и чтобы они умели выбирать других».90
«Это секта такая, потому что есть всякие секты»,91 – резюмирует многоопытный квартирный хозяин Данилыч.
И, действительно, очень похожи «кружки новых людей» на первые христианские общины, прятавшиеся в катакомбах и избегавшие конфликтов с официальными властями согласно заповедям апостола Павла.
Вот как представляет себе то же самое «светлая красавица» («равноправность») из четвертого сна:
«Теперь те, кто признают мою власть, еще не могут повиноваться всей моей воле. Они окружены массою, неприязненною всей моей воле. Масса истерзала бы их, отравила бы их жизнь, если б они знали и исполняли всю мою волю. А мне нужно счастье, я не хочу никаких страданий, и я говорю им: не делайте того, за что вас стали бы мучить; знайте мою волю теперь лишь настолько, насколько можете знать ее без вреда себе».92
«Теперь царство мое еще мало, я еще должна беречь своих от клеветы незнающих меня, я еще не могу высказывать всю мою волю всем. Я скажу ее всем, когда мое царство будет над всеми людьми, когда все люди будут прекрасны телом и чисты сердцем, тогда я открою им всю мою красоту».93
Зато с чужаками, не прошедшими кастинг, «избранные» обращаются как с неисправимыми врагами. Не убивают, конечно, – казни удел победителей. Главное орудие сектантов – хитрость. И новые люди в этом отношении не отстают от всех библейских «первенцев» нового вероисповедания. К примеру, Лопухов и Марью Алексевну долгое время водит за нос рассказами о богатой невесте, и общественность одурачивает своим мнимым самоубийством. И все это, по-моему, круче, чем у Авраама с его псевдосестрой Сарой и мнимым «жертвоприношением Исаака».
А как оценить смесь шантажа и обмана, примененную Кирсановым в отношении «ветхих людей» (целого врачебного консилиума и отца больной) во спасение Кати Полозовой?! Иисус с его крайне сомнительными исцелениями больных мог бы и обзавидоваться.
Нравится ли самому Чернышевскому то, что его «новые люди» так сильно изолированы и так враждебно хитры? По-моему, очень нравится.
Во-первых, Николай Гаврилович не устает отмечать принципиальную несовместимость своих «овец» с мирскими «козлищами», находя между ними множество непреодолимых различий.
«Конечно, если бы Марья Алексевна знала хотя половину того, что знают писатели, у ней достало бы ума сообразить, что Лопухов плохая компания для нее. Если бы, например, он стал объяснять, что такое «выгода», о которой он толкует, быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов не объяснял этого Марье Алексеевне».94
«Я хочу, чтоб мои сестры и женихи выбирали только друг друга»,95 – проговаривается «невеста своих женихов, сестра своих сестер» («любовь к людям» ее настоящее имя) в первом сне Веры Павловны.
«Если один из вас принимает такое дружеское участие в человеке, то этот человек должен быть редкой находкой»,96 – расхваливает «новых людей» госпожа Б. в качестве «беспристрастного» стороннего наблюдателя97.
«Все они представляют себе как-то по-своему: и нравственность и комфорт, и чувственность и добро понимают они на особый лад, и все на один лад, и не только все на один лад, но и все это как-то на один лад, так что и нравственность, и комфорт, и добро, и чувственность, — все это выходит у них как будто одно и то же».98
«С другими людьми бесполезно рассуждать о подобных положениях, потому что эти другие люди непременно поступают в таких случаях дрянно и мерзко: осрамят женщину, обесчестятся сами, и потом идут по всей своей компании хныкать или хвастаться, услаждаться своею геройскою добродетелью или амурною привлекательностью. С такими людьми ни Лопухов, ни Кирсанов не любили толковать о том, как следует поступать людям благородным».99
«Кого удерживает понятие о том, что ревность — чувство, достойное уважения и пощады? Только немногих, самых благородных, за которых уж никак нельзя опасаться, что натура их повлекла бы к безнравственности. Остальных этот вздор нисколько не удерживает, а только заставляет хитрить, обманывать, то есть делает действительно дурными».100
«Удовольствие-то находят они (новые люди) не в том, в чем ты (проницательный читатель); они, видишь ли, высшее свое наслаждение находят в том, чтобы люди, которых они уважают, думали о них, как о благородных людях, и для этого, государь мой, они хлопочут и придумывают всякие штуки не менее усердно, чем ты для своих целей, только цели-то у вас различные, потому и штуки придумываются неодинаковые тобою и ими: ты придумываешь дрянные, вредные для других, а они придумывают честные, полезные для других».101
«И добрые знакомые такого человека – все такие же люди, как он: с другими не водится у него доброго знакомства».102 «Нынешние люди не принимают в число своих знакомых никого, не имеющего такой души».103
В этой связи очень интересно наблюдать, как мужественный
Во-вторых, хитрость служит объектом яростных обличений Чернышевского только в тех случаях, когда это хитрость «ветхих людишек». Своей собственною «хитростью романиста» автор весьма гордится и зачастую похваляется ею перед проницательным читателем. Главная героиня романа регулярно хвалит кого-нибудь из «новых» за уместное плутовство, да и себя неизменно считает хитрой. Вспомним и то, как Кирсанов упивается лукавством, с каким он провел ни кого-нибудь, а семейство Лопуховых. Это уже безграничная «гордыня праведника», умело солгавшего во спасение.
И, наконец, процитирую парочку прямых похвал «правильной» хитрости: «Видишь ли, государь мой, проницательный читатель, какие хитрецы благородные-то люди!»105 «О, эти люди очень хитры!»106
После таких пассажей, как-то не верится, что Николай Гаврилович не насиловал себя сверх всякой меры, принуждая к признанию «общечеловеческой доминанты» всеобщим качеством. Отпусти он себя на волю, и сразу б склонился к махровому сектантству.
А что? В первом приближении это, конечно, метод: создать свой малый раек и спрятаться в нем, как в крепости107, слушая воспевания всеобщей идиллии в исполнении какого-нибудь самозабвенного пиита, типа Чернышевского.
«Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не люблю ее, то есть лично я не люблю, как не люблю гуляний, не люблю спаржи, — мало ли, до чего я не охотник? Но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу, очень хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему числу людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью — шахматную игру, спарже — кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо было бы не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы не хуже моих, и потому я говорю: пусть будет на свете как можно больше гуляний, и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!
Точно так я знаю, что для огромного большинства людей, которые ничуть не хуже меня, счастье должно иметь идиллический характер, я восклицаю: пусть станет господствовать в жизни над всеми другими характерами жизни идиллия. Для немногих чудаков, которые не охотники до нее, будут другие характеры счастья, а большинству нужна идиллия.
Идиллия не только хорошая вещь почти для всех людей, но и возможная, очень возможная; ничего трудного не было бы устроить ее, но только не для одного человека, или не для десяти человек, а для всех. Ведь и итальянская опера — вещь невозможная для пяти человек, а для целого Петербурга — очень возможная, как всем видно и слышно; ведь и «Полное собрание сочинений
Но, как правило, такое обособление избранных с надеждой на грядущий рай для всех, заканчивается нашествием варваров, жадность и зависть которых не позволяют терпеть у себя под боком счастливчиков «не от мира сего», наслаждающихся черт знает чем – оперою и Гоголем!
О роли насилия
Лично я изначально и неизменно благодарен Вере Павловне за ее яркие и точные рассуждения о внешних обязательствах, побуждающих обычных людей к большей самоотверженности: «Нужно иметь такое дело, от которого нельзя отказаться, которое нельзя отложить, – тогда человек несравненно тверже. Неотступные дела — опора необходимости».109
А чуть дальше она высказывается еще конкретнее: «Рахметовы – это другая порода; они сливаются с общим делом так, что оно для них необходимость, наполняющая их жизнь; для них оно даже заменяет личную жизнь. А нам, Саша, недоступно это. Мы не орлы, как он. Нам необходима только личная жизнь. Мастерская – разве это моя личная жизнь? Это дело – не мое дело, чужое. Я занимаюсь им не для себя, а для других; пожалуй, и для моих убеждений. Но разве человеку, – такому, как мы, не орлу, – разве ему до других, когда ему самому очень тяжело? Разве его занимают убеждения, когда его мучат его чувства? Нет, необходимое дело, от которого зависела бы собственная жизнь; только такое дело может служить опорою в борьбе со страстью; только оно не вытесняется из жизни страстью, а само заглушает страсть, только оно дает силу и отдых. Я хочу такого дела».110
– Умница! Так бы и надо. Жаль, что не сможешь!
Непоправимо много в романе «Что делать?» рекламной болтовни об индивидуальных свободах и невмешательстве в личную жизнь, как о главных особенностях «светлого будущего». Но сами новые люди так не живут и жить не собираются. Они регулярно и энергично вмешиваются в «чужую» личную жизнь и думают только о том, чтобы такое вмешательство было максимально эффективным – не вызывало эффект отторжения.
О Рахметове умолчу, поскольку он никаких свобод уважать не обещал, и от него вообще спасения не было, если он считал нужным вмешаться в какое-то дело. А вот Лопуховский шантаж вспомню. Когда Александр Матвеич уперся, Дмитрий Сергеич ему попросту пригрозил: «Не сделаешь, как говорю, – все расскажу жене, и тогда не отвертишься!» Короче: «Не хочешь – заставим»!» Средство, конечно, мерзкое, но общая логика правильная: без принуждения Кирсанов еще б долго прикидывался обидчивым дурачком.
Но вот Кирсанов перестал прикидываться и делает заявления «более ужасные», чем шантаж Лопухова: «Если ты заставляешь меня сделать это, я убью тебя или себя, смотря по тому, чья жизнь менее нужна»111.
А как Вам разговор того же Александра Матвеича с Василием Полозовым?
«– Неужели вы, в самом деле, дали бы ей смертельный прием?
– Еще бы! разумеется, – совершенно холодно отвечал Кирсанов.
«Что за разбойник! Говорит, как повар о зарезанной курице».
– И у вас достало бы духа?
– Еще бы на это не достало, – что ж бы я за тряпка был!
– Вы страшный человек! – повторял Полозов.
– Это значит, что вы еще не видывали страшных людей, — с снисходительной улыбкой отвечал Кирсанов, думая про себя: «Показать бы тебе Рахметова».112
А теперь послушаем Лопухова:
«Переделки характеров хороши, когда направлены против какой-нибудь дурной стороны. А переделка характера, во всяком случае, насилованье, ломка; а в ломке многое теряется, от насилования многое замирает, отчасти обесцвечивается, более или менее замораживается свежесть жизни».113
И все-таки слово Рахметову – разве его удержишь: «Про таких людей, как мы с вами, говорят, что для нас нет ничего святого. Ведь мы способны на всякие насилия и злодейства».114
Еще бы! Ведь даже гармонизация собственных влечений и отношений с близкими людьми требует целой серии принуждений и самопринуждений. А ведь это еще очень простая задача для человеческого ума и воли. Гораздо сложнее приводить к общему знаменателю миллионы и даже миллиарды индивидуальных воль. Этому «искусству построения общественных связей» люди учатся веками, закрепляя свои достижения в весьма изощренных государственно-правовых системах.
И это правильно! Ведь эгоизм большинства людей держится в рамках разумного не путем свободного развития врожденных задатков, а за счет внешних сдержек и противовесов – тех же законов.
Однако этот процесс не только далек от идеала, но и зачастую обрывается самым постыдным образом. Время от времени отдельные народы и целые цивилизации скатываются к почти первобытной дикости, когда в порыве слепящего гнева по поводу какого-то «Величайшего Зла» пытаются заменить множество старых правил каким-нибудь простым рецептом «разумного эгоизма».
В этой связи, интересна реальная история из жизни тех, в ком и сам
Как-то, уже после смерти отца семейства, старшие сыновья, оба горячие поклонники «Что делать?», сильно поссорились. Один, уже студент, говорил, что разумный эгоист во имя «светлого будущего» может пожертвовать только самим собой. Второй, гимназист, твердо стоял на том, что по-настоящему самоотверженное служение разуму должно состоять в уничтожение наибольшего числа врагов «светлого будущего».
Братья так и не помирились. Через полгода старший из них – Саша сумел пожертвовать собой вместо подлинных инициаторов «цареубийства», позоривших своими жалкими покаяньями великую идею всенародного освобождения. И тогда семнадцатилетний Володя окончательно уверился в абсолютной правильности собственного пути. А его чрезвычайно умные глаза уже щурились с Ленинской беспощадностью.
Приложение
Философ, наиболее близкий мне по духу
этюд 1991 г.
Были страны
богатые более,
красивее видал и умней.
Но земли
с еще большею болью
не довиделось видеть мне.
Я давно хотел написать о нем… Мне его все время не хватает, но мне так часто не до него.
«Вот уж … лет я не перечитывал его. И раньше того много лет уж не имел досуга много читать его. И теперь, конечно, забыл почти все, что знал из него. Но … я знал целые страницы из него наизусть. И сколько могу судить по моим потускневшим воспоминаниям о нем, остаюсь верным последователем его. Он устарел? – Он устареет, когда явится другой мыслитель такой силы» (2, 384)116, — так писал он сам о своем учителе Фейербахе…
Я очень давно знаю Чернышевского. Кажется, с 6-го класса,
Я люблю читать, но чтение меня утомляет. Чернышевский чуть ли не единственное исключение из этого правила. С ним я чувствую себя уютно и почему-то нисколько не устаю от простых и немного наивных, изрядно затянутых рассуждений. «Вообще человек очень легко понимает все сродное с его собственною натурою» (1, 254)
Из тех, чье имя можно встретить в любом философском справочнике, Чернышевский был для меня одним из первых. С тех пор я добросовестно читал многих Великих и едва ли решусь поставить его среди сильнейших, наряду с Платоном и Аристотелем, Августином и Фомой, Декартом и Спинозой, Локком и Лейбницем, Кантом, Фихте, Гегелем, Фейербахом, Марксом, Ленином, Расселом, Поппером… Много, много еще лиц, которые кажутся мне лучшими мыслителями, чем он, но никого нет роднее.
Причем этот вывод для меня настолько очевиден, что всякий последующий анализ представляется несколько странным, как будто я усомнился в том, что именно Чернышевский – самый близкий мне философ.
С чего начать? Начну-ка с себя.
Я готов поверить, что, с общепризнанной точки зрения, художественные произведения многих именитых авторов выше, чем «Пролог» и «Что делать?» Но я так не чувствую. Мне кажется, что у героев Чернышевского есть то, что забыто или искажено другими писателями. Я могу понять, почему выдвигаются обвинения в схематизме и надуманности образов. Но самый «схематичный» Рахметов для меня живее абсолютного большинства живых и лучше всех персонажей в известной мне мировой литературе.
Очень часто меня поражает то, насколько мои мысли, поступки и прочее совпадают (вплоть до мельчайших подробностей) с тем, что написано у Чернышевского, особенно с мыслями и поступками таких людей, как Волгин («Пролог»).
Например, я женился несколько раньше, чем взялся читать «Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье». Почти все, что там написано, я мог бы попросту списать в свой дневник без сокращений и дополнений. Я привык к таким совпадениям наших индивидуальных особенностей. Но все равно был приятно поражен. Как чуду. Хочу привести совершенно нейтральный фрагмент этого дневника, оставляя более интимные для себя и своей жены.
«У меня такая привычка: начинается спор – сначала я не хочу участвовать в нем, потому что мне или предмет кажется не стоящим спора, или спорят о пустых пунктах вопроса. Или мнения кажутся слишком нелепы. И так, я не хочу мешаться и только из приличия … стараюсь поддакивать обеим сторонам поочередно, стараясь подметить… такое, с чем можно согласиться. Но, наконец, мне надоедает, и я начинаю сам спорить и уже тут я перекричу всех, потому что так устроен. И убедятся они или нет, но я — таки перекричу их всех, я могу спорить, и нелепо спорить со мной»117.
Это буквальное совпадение, в точности обо мне! Многое другое тоже. Сделаю наобум еще несколько выписок из писем сыновьям.
«Натурально, что во многих вещах я делал ошибки, по незнанию, по недосмотру. От торопливости и по моему природному неумению писать хорошо… я писатель до крайности плохой. Достоинство моей литературной жизни… в том, что я сильный мыслитель… Об учености моей надобно… судить … с некоторой дозою сожаления. Я самоучка… Я не хотел втискивать себе в голову многих фактов, которыми щеголяют специалисты: это факты пустые и бессмысленные… Гоняться за всеми зайцами – не поймать ни одного. Но, конечно, было бы лучше, если бы все были пойманы…» (2, 381−383)
«Я помню, что я ошибался очень часто, в очень многом, очень важном, очень сильно. Пока я не увижу, что ошибаюсь, я твердо держусь своего суждения» (2, 396)
«У меня часто выходит, что я говорю обидно, думая только безобидно шутить или говорить деликатно». (2, 413)
«Я люблю доводить все до прозрачнейшей ясности, и не знаю сам, и не хочу замечать в других утомления длиннотою моих разъяснений». (2, 440)
«У меня, быть может, нет врожденной проницательности, но я люблю истину… В суждениях о делах моей личной жизни… я вовсе не проницателен, но в наличных делах я привык рассматривать факты не совсем плохо». (2, 452)
«Между поэтами, учеными, вообще писателями очень немногие авторитетны для меня…» (2, 474)
Кажется, я увлекся… Но чертовски интересно рассматривать собственного двойника. Кстати, Волгин тоже с большим интересом встретил Левицкого: «В целой России только два экземпляра: вы да я».118
Впрочем, похожи не только лица, очень похожа обстановка, точнее восприятие обстановки:
««В настоящее время в России поднято весьма много важных вопросов» – этими словами начинает ныне решительно каждый, чтобы он не писал… об освобождении крестьян или о новоизобретенной помаде…» (2, 6)
«Все мы жалуемся на недостаток самостоятельности, предприимчивости, неослабного контроля со стороны частных лиц в экономической деятельности. Жалоба справедлива, но все-таки из десяти человек девятеро своей головой думают о своих денежных делах, о своих экономических расчетах. То ли в административных, судебных, вообще политических делах…» (1, 691)
«Господствует исключительно насилие … самодурство … угодливость, уступчивость, раболепие – это единственный способ не быть раздавленным от руки сильнейшего…Администрация дурна, суд бессилен или несправедлив… При самых благонамеренных начальных намерениях порядок дел оставался точно таков, каков был при самых дурных… Дела у нас вообще ведутся беззаконно, с получением или без получения взяток… Только в тех случаях дело решается взяткою, когда обе стороны почти равны по общественному положению… то, что беззаконие выгодно и доходно чиновнику, есть уже только последствия и системы, а не причина ее». (1, 743−757)
«Неуместно было бы здесь распространяться об этом предмете, о нем довольно наговорено в последнее время бесчисленными писателями, которые вдруг обнаружили благородное негодование против бедствий, имевшего привилегию столь долго не вызывать порицания. Мы сами грешили этими внезапными вспышками благородства.
В те дни, когда нам было ново
Значенье правды и добра». (1, 743)
«Берите какое угодно ученое общество; масса его люди, для которых наука – пустяки». (2, 384)
«Экономисты с важностью… уверяют, что соперничество в нынешнем своем виде необходимо для усовершенствования производства. Им кажется, будто человеку хлеб вкусен бывает лишь только тогда, когда отнят у другого». (2, 56)
«Почти ни один из людей, нападающих на так называемые утопические планы, не знают хорошенько сущности ни одного из этих планов». (2, 63) «Отсталые экономисты скорее согласны пойти в негры и всех своих соотечественников отдать в негры, нежели сказать, что в плане этом нет ничего слишком дурного». (2, 69)
Думаю, достаточно. Очень много можно найти схожего между нынешней «перестройкой» и временем реформ Александра II. Обычно аналогии ищут у Салтыкова-Щедрина – я предпочитаю Чернышевского. Правда, после фильма «ОНО», боюсь, как бы не получилось нелепых натяжек при отождествлении XIX и XX веков.
Добавлю лишь следующее: «Пусть производство капиталиста… может бежать с быстротой Ахиллеса, пусть производство товарищества трудящихся идет с медлительностью черепахи» (2, 60), я все равно разделяю позицию Чернышевского по вопросу о том, какое производство следует предпочесть, и с отвращением отвергаю ценности его противников.
Самовосприятие и восприятие эпохи – это лишь фон, это лишь прелюдия к тем мыслям, которые мне особенно дороги у Чернышевского.
Пишут: «материалист, революционер, демократ, просветитель, энциклопедист, пропагандист социалистических идей, идейный вдохновитель «Земли и воли»… А я помню в первую очередь не это.
Я помню ту нестерпимую боль, которая чувствуется в каждой строчке, которую не скрыть за мирной риторикой или за едкой усмешкою. Ему было больно. И от того, что он не воет от боли, — еще больней. Больно оттого, что так плохо и неразумно живут люди, оттого, что почти ничто не предвещает нормального человеческого счастья.
Я уверен, что именно эта боль не давала ему остановиться и толкала на мучительный поиск, не прекращавшийся всю его жизнь. «Мыслящий человек не может мыслить над ничтожными вопросами никому, кроме него, не интересными» (1, 166).
Ради несчастных, которые сами не понимают, как скверно они живут, Чернышевский исследовал философию и политическую экономию, литературу и естественные науки, политику и историю…
Он слишком трезво смотрел на вещи, слишком трезво, чтобы успокаивать самого себя: «Надо различать действительные желания от мнимых, фантастических… мы можем браться только за то, что в наших силах» (1, 727)
Он не видел готового рецепта: «сами англичане не находят себя достойными зависти» (1, 719) — и «мог показать многочисленными примерами живую связь общих начал науки с интересами дня, которые занимают столь многих» (1, 203−204).
Но сам он хорошо знал, что это будущее – далеко и достижимо только при гораздо более разумном подходе: «Мы думаем, что время это еще очень далеко, хотя, может быть, и не на тысячу лет от нас, но, вероятно, больше нежели на сто или на полтораста». (1, 713)
Чем он только не занимался. Где он только не искал выхода из положения, казавшегося слишком затруднительным. Не отсюда ли грандиозная философия всеединства, уравнивающая все перед лицом своим? Не потому ли Владимир Соловьем любил Чернышевского?
«Единство законов природы было понятно очень гениальными людьми…». (2, 177) «Каждый процесс природы стремится охватить всю природу». (1, 727) «Существуют очень сильные основания думать, что все другие законы составляют несколько особенные видоизменения закона тяготения». (2, 228)
«Общечеловеческий интерес стоит выше выгод отдельной нации, общий интерес нации стоит выше выгод отдельного сословия, интерес многочисленного сословия выше выгод малочисленного». (2, 219)
«Явления всех разрядов в разных степенях развития существуют у каждого народа». (2, 25)
«Государство должно стремиться к тому, чтобы выгоды общественной жизни распределялись между членами общества как можно равномернее, а убытки ложились на тех, кто легче может вынести». (1, 707)
«Никакое честное чувство не бывает узким … всякое честное чувство всеобщее» (2, 424) «Принимать все или не принимать ничего». (1, 131)
«На человека надобно смотреть, как на одно существо, имеющее только одну натуру, чтобы не разрезать человеческую жизнь на разные половины». (2, 226)
Поиск Чернышевского нельзя назвать беспристрастным или хотя бы беспартийным, поскольку он сам заявляет: «Политические теории, да и всякие вообще философские учения, создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом, к которому принадлежал философ» (2, 147). «Наука не отвлечена и не холодна, она любит и негодует». (1, 203)
Но все же сам Чернышевский далек от партийных склок, и в его учении причудливо переплетаются положения, выставлявшиеся на знаменах противоборствующих партий: «в теории критика односторонностей чрезвычайно легка» (1, 676). И в то же время как мало он мог устраивать любую партию своей многогранностью. Как мало его поиск выхода соответствовал поиску лазейки во власть или кривой тропы к богатству.
Человек, не приемлющий односторонности взглядов и простолюдина, и представителя зажиточного сословия119. Последовательный патриот и искренний западник, эмпирик и умозрительный философ одновременно. Философ, одинаково признающий и силу случайности, и неизбежную необходимость. Сторонник всесторонней государственной регламентации и непримиримый противник тирании, борец за абсолютную свободу личности. Бескорыстный альтруист и автор теории «разумного эгоизма». Мечтатель и прагматик, следующий арифметическим подсчетам Бентама. Литератор и логик. Крайний материалист и сторонник главенствующей роли разума. Даже явный догматизм можно найти там, где великий революционер пишет о триадах Гегеля, гипотезе Лапласа или неевклидовой геометрии.
Несколько характерных цитат в подтверждение: «Русская история понятна только в связи со всеобщей историей». (1, 199) «Только дурная, утрированная форма государственного вмешательства в частные дела должна быть отвергаема». (1, 676) «Выше человеческой личности не принимаем на земном шаре ничего» (1, 699), «Если важно собирать и исследовать факты, то не менее важно и стараться проникнуть в смысл их». (1, 72), «Эстетическое наслаждение отлично от материального интереса, но не противоположно ему». (1, 119) «Не мысль противоположна действительности, а праздная мечта». (1, 186) «Не только мыслить, но и действовать» (1, 275) «Никакая важная новость не может утвердиться в обществе без предварительной теории и без общественной власти». (2, 48) «То явление, которое мы называем волею, само является звеном в ряду явлений и фактов, соединенных причинной связью». (2, 190).
Он был ученым и был заклинателем: «Будущее светло и прекрасно — работайте для него!»120 «История, как бабушка, любит младших внучат». (1, 637) «Если есть охота, если есть умение, область — возможного очень велика». (1, 730)
Да, материалист. И как не быть материалистом, когда реальность слишком жестоко напоминает о себе?! «Уважение к действительной жизни, недоверчивость к априорным гипотезам вот характер направления господствующего ныне в науке» (1, 72).
Причем весь его материализм бывал и довольно упрощенческим: «питание и ощущение так тесно связаны между собой, что характером одного определяется характер другого» (2, 201).
Однако даже такой материализм сочетался у него с супер-идеалистическим упованием на силу разума — то единственное, что остается одинокому мыслителю. «Человек не улитка, он не может жить исключительно только для наполнения желудка». (1, 202) «Сила человека – разум, пренебрежение разумом ведет к бессилию». (2, 458) «Каждое человеческое дело успешно идет только тогда, когда руководится умом и знанием». (1, 745) «Сознательное действие может быть управляемо и удерживаемо в известных границах рассудком, а бессознательная сила действует слепо и беспощадно». (1, 728).
А утилитаризм Чернышевского таков: «Только то, что полезно для человека вообще признается за истинное добро». (2, 222) «Надо понять пользу и тогда все будет легко». (1, 643) «Жизнь так широка и многостороння, что в ней человек почти всегда найдет досыта всего, искать чего чувствует сильную и истинную потребность». (1, 111).
В его работах можно найти и такое, что только много позже было названо философским открытием другого ученого. Например:
«…Если при нынешнем состоянии научного наведения (индуктивной логики) мы в большей части случаев не можем с достоверностью определить по исследованной части предмета, какой именно характер имеет неисследованная часть его, то уж всегда можем с достоверностью определять, какого характера не может иметь она. Наши положительные заключения от характера известного при нынешнем состоянии наук находятся еще на степени догадок, подлежащих спору, доступных ошибкам, но отрицательное заключение уже имеет полную достоверность. Мы не можем сказать, чем именно окажется неизвестное нам, но уже знаем, чем оно не оказывается» (2, 179).
Чернышевский называл это «методом отрицательных заключений», нечто похожее называется теперь «теорией фальсификации» Поппера.
Очень много есть иных фактов, которые так или иначе говорят о том, как мало Чернышевского читали, хотя и писали о нем очень много. Нет на него времени у нашей научной общественности! Как не было этого времени и раньше.
А он так хотел быть участником грандиозных преобразований природы и человеческого общества: «Все в природе устроено наилучшим образом – не знаю, с какой точки зрения это справедливо, а с точки зрения человеческих потребностей вовсе не то… вся экономическая деятельность есть переработка природы для удовлетворения человеческим потребностям» (1, 708)
Можно сказать, что Чернышевский недооценивал вероятность экологической катастрофы, которая встала перед его потомками, но и здесь я склонен считать, что Николай Гаврилович больше прав, чем те, кто поставит эту катастрофу ему в укор. Ибо только наш труд, преобразование природы в нужном направлении способно предотвратить неуклонную деградацию окружающей среды.
Во многом он точен, но, к сожалению, точен еще и вот в чем: «Нужны ли русской публике журнальные статьи? Судя по всему, решительно не нужны … да кто же в русском обществе думает о философских вопросах?…» (2, 181)
Более того «я раскаиваюсь в своем прошлом неблагоразумии, и если бы ценою унижения просьбы об извинении могло покупаться забвение совершившихся фактов, я, не колеблясь, стал бы просить прощения у противников, лишь бы моим унижением был прекращен спор начатый мной столь неудачно. Досада за вас, стыд за свою глупость — вот мои чувства» (1, 604−607).
Мне кажется, что и покарали его без ясного понимания за что, зачем и почему. «Случайность, расстраивающая наши планы, кажется человеку делом судьбы» (1, 96). А так хочется сделать логически объяснимой постигшую его катастрофу. Так хочется обвинить кого-то в том, что так мало пользы принес он Отечеству – гораздо меньше чем мог бы.
«Трагична ли судьба великих людей? Иногда трагична, как и участи мелких людей, необходимости тут никакой нет. И даже надобно вообще сказать, что участь великих людей обыкновенно бывает легче участи незамечательных людей, потому что у первых больше сил, ума, энергии, потому что другие люди больше питают к ним уважения, сочувствия, скорее готовы содействовать им». (1, 98)
О да! Я наконец-то вспомнил, что панибратский тон неуместен, когда пишешь о великих людях. Мой тон был неверным. Но изменять его не стану. Я, действительно, не ощущаю величия Николая Гавриловича, как-то забываю про величие, растворяясь в нем, как в собственных мыслях. Может, это и есть лишь мысли мои, а не сам Чернышевский…
И в заключение лучше
«Не говори: «Забыл он осторожность!
И будет сам судьбы своей виной!..»
Не хуже нас он видит невозможность
Служить добру, не жертвуя собой.
Но любит он возвышенней и шире,
В его душе нет помыслов мирских.
«Жить для себя возможно только в мире,
Но умереть возможно для других!»
Так мыслит он – и смерть ему любезна.
Не скажет он, что жизнь его нужна,
Не скажет он, гибель бесполезна:
Его судьба давно ему ясна…
Его еще покамест не распяли,
Но час придет – он будет на кресте;
Его послал Бог Гнева и Печали
Рабам земли напомнить о Христе».