Как нам сохранить нравственность?
искаженные отрывки опубликованы в газете «Знамя юности» 15 февраля 1991 года
Распоряжение Президента СССР «О разработке мер по охране общественной нравственности», хотя и сосредоточило внимание на «сексуальной» стороне проблемы, предполагает ясное понимание того, что считать «общественной нравственностью» вообще. И здесь любая двусмысленность сделает предстоящую охрану произвольной, зависящей от личных вкусов блюстителей порядка.
Конечно, Наполеон Бонапарт, а за ним и Владимир Ильич Ленин, говаривали: «сначала ввяжемся в бой, а там посмотрим». Однако это, несомненно, авторитетное высказывание, по-видимому, не исключает предварительного разрешения некоторых вопросов. В том числе и такого: «Что именно охранять?»
Полагаю, прилагательное «общественная» следует понимать в том смысле, что правовое регулирование не будет распространять на личную жизнь гражданина в той мере, в какой эта жизнь не сказывается на окружающих. Вспомним
По моему твердому убеждению, закон должен не только принуждать к общественно необходимому, но и защищать индивидуальность от чрезмерных посягательств извне. И уж, по крайней мере, абсурден закон, способствующий тому, чтобы один человек навязывал свое «личное счастье» другому.
И хотя трудно искать разумный баланс между общественным и личным, всегда необходимо помнить, что только закон, стоящий на страже индивидуальной неприкосновенности, даст нам порядок без конфронтации. Иначе потребуется много сил и энергии для контролирования ситуации, где личная свобода без остатка принесена в жертву чьим-то «истинам в последней инстанции», и только бунт освобождает от тотального и ежеминутного изнасилования.
Конечно, защищающий индивидуальность закон был бы не нужен, если бы каждый из нас умел уважать чужую самобытность, умел мириться с чужими особенностями и не считал себя в праве упорядочивать то, что его не касается. Поскольку же я не нахожу ни в себе, ни в окружающих подобной «терпимости», постольку решительно выступаю за правовое регулирование общественной нравственности так, чтобы стихийно складывающиеся нравы не уничтожали самых слабых и невезучих, не опустошали наш мир «по образу и подобию» самых наглых и навязчивых.
Поэтому и повторю, закон «О нравственности» будет стимулировать только беззаконие и фанатизм, если не разграничит общественное и личное, оградив последнее от любых посягательств извне, от чужих сколь угодно благих намерений. Если человек не причиняет вреда другим, ему не за что отвечать перед обществом.
Есть идеи, которые отдельный человек может сформулировать самостоятельно, к тому же – лучше всех, ибо соответствующая этим идеям реальность существует независимо от наших договоренностей и может быть воспринята кем-то (очень умным и чутким) правильней, чем остальными. Но есть идеи, точнее идеалы – вырабатываемые в качестве связующих нитей между людьми. Таковы слова разговорного языка. Таковы же и нравственные нормы.
Язык хорош не сам по себе, а лишь постольку, поскольку его может понимать и применять каждый. Моральный закон начинает существовать не тогда, когда он сконструирован в голове и в качестве такового согласован с иными умозрительным конструкциям, а когда на практике люди улаживают свои взаимоотношения по нормам этого закона.
Общественную нравственность можно представить в виде добровольно принятой на себя системы правил и критериев поведения в обществе. Эти правила уточняются и конкретизируются точно так же, как и словарный запас разговорного языка. Чем интенсивнее общение, чем больше люди стремятся к взаимопониманию, тем конкретнее и понятнее содержание, вкладываемое в тот или иной нравственный императив.
Отдельная заповедь при определенных обстоятельствах может противоречить сама себе или другой заповеди. Солгать или предать товарища? Украсть ли хлеб для спасения голодных детей? Убить ли человека, посягающего на жизнь другого человека? Каждая заповедь получает свое подлинное значение лишь в живом контексте человеческого общения. Вне его она – надуманное прокрустово ложе, непригодное для большинства жизненных ситуаций.
Нравственность – то третье, что призвано согласовывать два противоречивых устремления. Она – «сто первое» разрешение ста противоречий. При этом, разумеется, не бывает неукоснительного соблюдения всех заповедей, наоборот – заповеди, как люди, постоянно идут на уступки друг другу.
Нравственность – «живое творчество масс». И нам нужно учиться жить вместе, а не надеяться на то, что жизнь станет гармоничнее, как только человечеству будет насильно навязано абсолютно точное соблюдение той или иной системы моральных ценностей.
То, что моральный закон очень часто наделяют принудительной силой, является пережитком тех далеких времен, когда не делали четких различений между моралью и правом, и «Не убий» соседствовало с «Чти отца и мать». В те времена очень плохо понимали, где кончаются принудительные обязанности и начинаются свободные порывы сердца.
Меж тем право и мораль существенно отличаются друг от друга: право предотвращает негативные последствия нашего взаимного непонимания (противоборства) в обязательном порядке, а мораль является продуктом нашего взаимопонимания (согласия), нашим неписаным общественным договором, конкретизируемым при разрешении каждого межличностного конфликта путем добровольных и взаимных компромиссов.
Нормы права призваны пресекать, искоренять, обезвреживать. Закон непреклонен и суров. Нравственная норма не приемлет насилия. Она зависит от воли каждого, призвана способствовать саморегулированию общественных отношений.
Правоприменительная деятельность – удел специалистов с холодной головой и крепкими руками. Нравственность – достояние всех искренне сопричастных друг другу. Сделать ее «продуктом творчества» замкнутого круга лиц, призванных вершить суд по своим нравственным критериям – значит, подменять общение диктатом, свободу – необходимостью, естественную мораль – искусственным законом.
Когда вмешательство в чужую личную жизнь считают не подлежащим ограничению – неизбежно впадают в настырное изуверство, перестают признавать иное Благо, кроме собственных догматических представлений о нем. В результате мнение, лишенное противоположности, поглощает и все пространство души, и всю сферу жизнедеятельности – «сеятель нравственности» начинает уничтожать все, хоть сколь-нибудь на него не похожее. Вместе с носителями…
Хочу, чтобы меня правильно поняли: я не думаю, что сегодня нам угрожает всепоглощающий духовный диктат. Я не нахожу «знамений» подобного Апокалипсиса. Но я вижу ростки нравственного деспотизма в собственной душе, узнаю их в поступках окружающих. И прошу Вас, уважаемый Н. Билин, простить меня за то, что в силу стечения обстоятельств, именно Ваше письмо послужит наглядным примером неуемного желания добиваться разрешения этических проблем в борьбе, а не в сотрудничестве.
Поводом для письма Н. Билина послужила статья художника А. Тарановича «Греховна ли эротика?» («Знамя юности» от 19 декабря 1990 г.)
Тут уместно вспомнить: именно живописцы дают экспертное заключение по поводу того, является ли данное изображение уголовно-наказуемой порнографией. Отсутствие подобной экспертизы лишает выводы следствия законного основания. Об этом следует помнить всякому, кто берется судить об изобразительном искусстве.
Но и художникам следует помнить, что их мнение необходимо, но недостаточно – окончательное решение по делу выносится судом. Каждый должен заниматься своим делом. Наше общество и без того измучено некомпетентностью – профанацией всего и вся.
Впрочем, статья Тарановича и не претендует на окончательное решение. Ее автора волнует угроза произвольных запретов: «кто будет отделять зерна от плевел» и «по какому пути мы пойдем».
Билин не справедлив, когда обвиняет Тарановича в том, что тот якобы «рассчитывает в недалеком будущем вызвать на ковер к строгому начальству» деятелей культуры. Наоборот, Таранович предлагает «повышение общего уровня культуры и эстетическое воспитание людей» – решение, приемлемое и для Билина. Причем Таранович не навязывает нам и чужой опыт, как это опять-таки показалось Билину. Ведь художник пишет: «невозможно взять за образец чью-то готовую модель».
Мягкому и здравому тону статьи «Греховна ли эротика» не соответствуют лишь паника по поводу роста преступлений на сексуальной почве и крики «Караул!», «Оставить все, как есть, – преступно!». Вероятно, эта, фрагментарная истерия побудила Билина «высказать свою точку зрения о методах развития общей культуры».
Если Тарановичу «хочется закричать «Караул!», то Билину – «повести решительную атаку», «подняться стеной», «не молчать», «понимать, что есть что». И он предлагает всем миром создать республиканское общество борьбы за нравственность, куда бы в первую очередь (!) вошли духовно богатые личности, и где бы, используя опыт церкви, работали с молодежью и другими поколениями, боролись с порнографией и другими пороками. При этом опыт других государств Билин решительно отвергает.
Итак, нас опять призывают к самой решительной и организованной борьбе за нравственность – нравственность, которая, по самой своей сути, есть компромисс. Бороться же за компромисс можно только в самом широком и самом мирном смысле слова «борьба».
Впрочем, о том, что считать нравственностью Билин и не говорит вовсе. Хоть это, как сказано выше, и очень важно знать заранее. Во главу угла наш борец за нравственность ставит «нормального человека». Между тем, нормальность состоит еще и в том, чтобы иметь свои особые нравственные воззрения, позволять себе кое-что, неприемлемое для других. К тому же, писатели, поэты, художники, на которых уповает Билин, сами расколоты на многочисленные лагеря и группы. А всяческих церквей так и еще больше, да и имеют они не один только нравственный опыт.
Впрочем, лично я не против, когда люди объединялись по интересам, в том числе по интересам нравственным, в том числе и на республиканском уровне. Я против того, чтобы вместо взаимопонимания стремиться к борьбе. Я против того, чтобы мораль считалась чем-то вроде готового шаблона, по которому предстоит обработать действительность. Я против того, чтобы какая-то, пусть самая духовная группа людей вторгалась в личную жизнь со своими представлениями о моральных законах, не потрудившись даже изложить их содержание. Я против того, чтобы порядок понимался, как примитивное однообразие!
В бескомпромиссной борьбе гибнет сама нравственность в угоду чьим-то представлениям о ней.
И если говорят, что борьба будет направлена в первую очередь против младших поколений, то это возмущает меня еще больше. Такая борьба «отцов и детей» ведет к разрушению духовной преемственности. И если «воспитание потомства» будет проходить в непримиримой борьбе, то каждому новому поколению придется заново накапливать утраченный опыт предков – опыт взаимопонимания.
Конечно, нравственный компромисс тоже потребует жертв – каждому из нас в какой-то степени придется пожертвовать субъективными представлениями о Добре и Зле.
Но подобная жертва нравственна только тогда, когда она добровольна, когда она – самопожертвование, а не жертвоприношение. Иначе это и не компромисс вовсе, а очередная «сцена насилия и жестокости».
А поскольку разумный компромисс невозможен, когда страсти помрачают разум, то очень хочется, чтобы закон, вставший на защиту нравственности, обезопасил нас от разгула страстей, уберег не столько от чрезмерной, патологической эротомании, сколько от «воинственной одержимости» борцов за нравственность.
Сексуальный маньяк убивает десятками. Борец за нравственную безупречность – миллионами. Есть здесь, о чем задуматься, прежде чем предлагать свои методы сохранения нравственности.
Убежден, нравственность сохраняется лишь постольку, поскольку людям позволено самостоятельно договариваться о критериях Добра и Зла, а не прозябать под неумолимую диктовку закона. Мы в достаточной степени свободные и разумные существа, чтобы не превращаться в роботов, исполняющих алгоритмы всеохватного законодательства.