автор: Пласковицкий А. Л.

Книга «Бесконечность»

«А будешь ты жить, как Бог среди людей. Ибо живущий ради бессмертных благ ни в чем не сходствует со смертными»

Эпикур

С незапамятных времен люди слова оповещают нас о единстве мира, а люди дела постоянно объединяются. Между тем мир кишит раздробленный и разнообразный, делая вид, что до полного единения ему не хватает одного-единственного усилия.

И находятся люди, жаждущие стать этим последним титаническим усилием, чтобы собрать рассеянную мозаику в гармоничное целое и подарить полноценное счастье всему человечеству. Их жизнь от пламенных надежд до абсолютного опустошенья перед лицом бесконечности – сплошная череда самопожертвований и жертвоприношений, то восхищающая, то пугающая современников и потомков. Вспыхивают и пропадают, снова вспыхивают и снова пропадают. Много их. И нет им конца.

Почти все — как слабые искры, высеченные частым гребешком из пышной шевелюры истории. Очень и очень немногие — как звезды, воссиявшие над горсткой собственного пепла.

И только один – как Александр Великий0…

Вместо введения

«…Кто из нас не мечтал попасть во времена Ахиллеса и Гомера или, хотя бы, Перикла и Сократа? Кто не хотел помочь героям и мудрецам Эллады пройти полшага, отделявшие их от триумфа над варварами? А потом, возвратившись к себе, порадоваться тому, как преобразился мир, избавленный от зла и исполненный блага. Но мы продолжали маяться и суетиться в несуразной современности, столь далекой от совершенства.

Азия, неоднократно изрубленная деревянными мечами в наших детских играх, бесцеремонно распространяла себя по просторам ойкумены. Мы называли их «наглыми персами» и «тупыми азиатами». Сами себя они величали «Могучими Богатырями», «Отцами Земли»1. И так продолжалось двести двадцать восемь лет – с тех самых пор, как Кир Великий сверг родственников-мидийцев и провозгласил высшей целью своей империи – единый мировой порядок: свободу и благоденствие народов.

Но не единство, а разделение принесли они этому миру – раздробили на множество царств, «вспенив котлы вражды щепоткой веротерпимости»2.

Полтораста держав признавали главенство царей Персиды и подчинились «сатрапам»3. Среди них моя Родина – Фракия. Она заодно с Македонией была «тридцать третьей сатрапией» – «Скудрой», воротами Запада, частью Персидской империи. Прочие делали вид, будто они независимы. Но, если кто-то и был независимым, так это одни кочевники, налетавшие саранчой, непокорные никому. Над остальными довлели вездесущие гарнизоны «Величайших Завоевателей». Эти вторгались и вмешивались – где и когда хотели…

Знаки владычества Персии обнаруживались повсюду: на товарах с имперским клеймом4, на монетах с портретами Дария5, на корабельных флагштоках Финикии и Карфагена, над мачтами их конкурентов – Делосского союза и Египетских маркитантов. В школах и канцеляриях насаждалась персидские вариации арамейского языка и финикийской письменности. Невольничьи рынки ломились от добычи персидской армии.

В Персеполе и Сузах, Экбатанах и Вавилоне оседали сокровища мира. Пятнадцать тысяч талантов6 золота – ежегодно! А вдогонку большим деньгам спешили огромные толпы: купцы, ремесленники, солдаты-наемники, ученые, зодчие, скульпторы, художники и артисты – там им платили больше: в три, и в четыре раза.

Оплетая себя каналами, вся Персида из «горной крепости» превращалась в важнейший порт. Отовсюду к «сердцам империи»7, рассекая пустыни и горы, протянулись широкие трассы с прекрасными почтовыми станциями и постоялыми дворами.

Объявив ойкумену своей – персы бы просто признали реальное положение. Но они избегали признаний, обязывающих к ответственности. «Властители помнят слабых ради самих себя». Зачем им лишние рты?! Они превосходно видели: на всех все равно не хватит, «жизнь по-персидски» – избранным, а остальным – объедки.

И пока пустыри Персиды покрывали висячие парки и каскады дворцов до неба, как обители Божества, Эллада себя укутывала цветниками «в мидийском стиле» и храмами, столь похожими на степные шатры миродержцев.

О, как же мы все завидовали персидскому благоденствию и… ненавидели персов!

За персидскими знаменитостями следили куда пристрастнее, чем за женами и детьми. Злорадное ликование охватывало ойкумену при всяческой неудаче ее «настоящих господ». И миллионы губ ежедневно молили Богов, чтоб «лукавые персияне» наконец-то сгинули в недрах породившего их плоскогорья.

Но не мешала ненависть «заклятым врагам империи» становиться ее шпионами, переходить в открытую на службу к «Царю царей». Как сделал «Герой Эллады» – хитроумнейший Фемистокл, награжденный за это Ксерксом тремя городами в Азии: «на хлеб, вино и гетер». Или как собирался – главнокомандующий эллинов, спартанский стратег Павсаний. Но всех превзошел Алкивиад. За свои «сорок пять неполных»8 не раз возглавлял афинян, водил против них спартанцев и вдруг – перешел к Царю, стал «основным орудием стравливания своих».

В отместку за униженья у многих народов мира праздновались победы над «воплощеньем Зла», громкие и великие – чаще всего неведомые «проигравшейся стороне». Мы тоже не отставали. Услужливая фантазия легко превращала набеги и карательные экспедиции в «отраженье вражеских орд». А моменты, когда мародеры, насытившись, уходили, для нас становились Днями «Триумфа оружия эллинов, достойного Вечной Славы».

Вопреки неприглядным фактам мы гордились разбойной удалью, с которой вблизи Марафона9 подкрались и уничтожили арьергард отплывавших врагов.

Из нас даже самые мерзкие объявляли себя «наследниками царя Леонида Великого и трехсот Фермопильских героев». Словно ни одного потомка не оставили трусы и выжидатели — бездарные предводители проваленной обороны, швырнувшие горсть юнцов на растерзание варварам.

Мы приравняли к подвигу каждую вражью лодочку, затонувшую в узкой бухте острова Саламина. Спасенье укрывшихся эллинов считалось заслугой воинов, а не последствием бури. Позорное бегство флота, выданное врагу командующим-предателем10, провозглашалось «атакою под прикрытием дезинформации». Трусость назвали «доблестью»,  измену – «изящной тактикой». Ну, а то, что к этому времени была сожжена Фессалия, пылали Беотия с Аттикой, доказывало не промахи, а зверскую сущность агрессора. Про недостаток мужества или воинского мастерства не посмели бы заикнуться и прожженные злопыхатели.

Бой при Платеях, где прадеды лихо кромсали друг друга, считался победой над персами, поскольку среди побежденных была азиатская конница. Ее же среди победителей помнили только дотошные любители рыться в архивах.

Чтоб список «Великих свершений» не выглядел куцым и маленьким, его пополняли рассказами о наших пиратских вылазках на персидское побережье – похожих на разграбление финикийцев у Микале. При этом торговый флот считался «эскадрой Персии», а афинские флибустьеры – «отомстившими за страну».

Помнятся и сейчас красочные гуляния по случаю «обретения свободы и независимости». «Сто пятьдесят Марафону!»11 «Сто сорок пять Фермопилам!»12 Прочие юбилеи – несколько раз в году! Все выспренней, все помпезней, не глядя на значимость дат…

Накануне таких событий переписывали историю по шаблонам старинных мифов – надуманным чудесам верили все охотней… Мы отыскивали и чествовали правнуков и праправнуков «Великих освободителей» – чаще всего фальшивых…

Я – о фальшивых родичах. Хотя и герои тоже нередко бывали мнимыми. Особенно вымогавшие пособия у сограждан – себе, молодым и крепким, забыв о родне товарищей, сгинувших на войне.

Позорный Каллиев мир – блеклый, бесславный конец нашего усмирения – отмечался до «Сто пятнадцатой!» с приглашением «усмирителей». К ста двадцати годам – Персию растоптали… Но тогда, лет за пять до этого, по Афинам чванливо хаживали подхалимы «Потомка Солнца», радуясь, что и нам нравится их система, имеющая для каждого – свой метод закабаления, приятный закабаленному. Видя самодовольство «признанных приверед», и мы заходились в радости – как же, смогли потрафить «ненавидимым больше всех».

Бывали другие праздники и «мирные договоры» – не было лишь согласия и мира на нашей земле. Все годы «союза с Персией» мы истребляли друг друга. Без малого тридцать лет – Великая Панэллинская, она же Пелопонесская! Тут же четыре «Священные» и множество неподсчитанных, но не менее лютых войн! Зато «золотые тельцы»13 и местные «скороспелки» весьма скрупулезно итожили кровавые барыши: талант серебра в усобицы давал два таланта золота14, а некоторым – и три…

Совестно вспоминать, но мы и мирились в Сузах под присмотром «царя царей». Там же эллинские власти выпрашивали субсидии, строча друг на дружку жалобы, безропотно ждали суда… Из-за этого Артаксеркс назвался «единоличным верховным арбитром эллинов», решающим, между прочим, кому и за что умирать15.

«Из павших от рук товарищей я бы составил армию варварам на погибель!» – сетовал Агесилай16…

Однако не эти бойни сулили Элладе крах. В пустую породу бездарей – тупых демагогов и черни – ее превращало всемерное вытеснение лучших людей: остракизм, атемия17 и прочее… «Одичанье с падением нравов» оплакал еще Фукидид, задолго до наступившего всеобщего отупения – когда корчевалось все, на посредственность непохожее!

Выживая в тумане серости, выдающийся человек утоляет духовный голод лишь в пещерах своей души. Потому-то самые лучшие скрылись именно там… Называя себя мудрецами, умаляясь до клички «философы»18, бились самоотверженно за предельную ясность слов, за кристальную стройность фраз, за гармонию и единство всеобъемлющего ума.

Великая философия сродни упованьям нищего, стремящего в цари! Мудрец, погруженный в ничтожество, утешается только целью, грандиозной и лучезарной. На меньшее он не согласен, ибо меньшее для него – совершенно неутешительно.

Только убогим согражданам и царственным иноземцам «искатели чистых истин» – точно «чужие псы». Убожество жаждет сытости, насытившись – отдыхает. А персидскому изобилию утешенье – ни к чему: хватает разнообразия, утонченности, остроты… Империя покупала услужливые умы, способные изощряться над выдумкою потех.

И пока сочиняли умники забавы и удовольствия – высшие наслаждались, нижние уповали, возвысившись, насладиться. «Базар и гарем» размножили властолюбивых евнухов, обрюзгших чревоугодников, распутнейших сладострастников, бессовестных богачей. А рядом бурчала зависть вечно голодных толп.

Высокая мудрость Эллады постигалась в мучительных бдениях тренированного ума. Поэтому ею гнушались, как гнушаются истязания и мороки люди, во всем умеренные. Таким подавай полезное, интересное и нетрудное, заполняй притягательной грезой после ужина полусон.

Для Эллады – слишком великая, для Персиды – совсем ненужная, наша мудрость жила подачками, развлекала больших и праздных и на что-то еще надеяться по-серьезному не могла. Ее лучшие проповедники превращались в бродяг, отшельников, полуспившихся чудаков, чтоб со временем кануть в Лету – раствориться в пыли веков, как неведомые предшественники позабытых цивилизаций.

И, когда на часах эпох вдруг забрезжило озаренье, мы узнать его не сумели… Не поверили и тому, что гонимому Стагириту19, неожиданно повезло не в эмпиреях умозрений, что нашел не еду и кров, а «Достойного Философии Самодержца-ученика».

Кто вообще замечал тогда несуразного Аристотеля? Где-то знали: сведущ, не глуп – но высказывался так вязко, плел такие ковры длиннот, что к своим сорока годам окончательно утомил терпеливейших слушателей и усидчивейших читателей.

Но… внезапно во все концы – «Письма Радости Стагирита». Ну, а там: в хороводе клятв, под фанфары высокопарностей повторялось: «Бесспорно, ОН!!!», и сообщалось имя, обычное: «Александр».

Любопытнейшие из нас ездили в Македонию посмотреть на «того царевича, расхваленного донельзя»… И возвращались, взъерошенные и клокочущие сарказмом:

– Бешеный рыжий щенок не тявкает лишь в начале. Потом затевает спор – нахраписто лезет в драку: обрывает на полуслове, глумится над собеседником, забрасывает цитатами и, несмотря ни на что, вколачивает свое, как непреложную истину – единственно допустимую…

После таких рассказов мы обозвали «манией» желание Аристотеля выдать колкий обломок македонских скал за бесценнейший самородок… Как же мы все раскаялись в собственной опрометчивости!

С НИМ обрела мечта Могучего Демиурга! Этот малыш вобрал самую суть мышления, выковал из частей мощное основанье и, пропитав собой, хлипкому дал Всесилие. Всем идеалам – жизнь! Истинам – воплощенье!

…«Умер без продолжения», – так они говорят… «Умер – и нет преемника»…

Умер! – Но не исчез!!! Будущее пронизано ищущим, ненасытным, творческим Духом Эллады! Отныне народы мира: жалкие и великие, дикие и культурные – вверены Силам Разума, влекущего к Абсолютному. И все это сделал Он – маленький рыжий щенок шепелявого Аристотеля…»